CC BY
86
© В.А. Летяев, 2003
ИСТОЧНИКИ. ИСТОРИОГРАФИЯ!
ПРИЕМЫ КРИТИКИ ИСТОЧНИКОВ О ДРЕВНЕМ РИМЕ В РОССИЙСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX - НАЧАЛА XX ВЕКА
В.А. Летяев
Во второй половине XIX века в российской романистике произошли важнейшие изменения. Традиционно обращалось внимание на изменения в области методологии, возникновение новых научных направлений и т. п. Вместе с тем без новой источниковой базы невозможны были бы те общепризнанные результаты, которых российское антиковедение добилось в XIX — начале XX века. Однако работ, в которых исследовались бы процессы, происходившие в те годы в области источниковедения Древнего Рима, опубликовано очень мало, многое остается неизученным и, соответственно, не всегда обобщения, проводящиеся в общеисторических трудах, оказываются достаточно обоснованными. Привлечение новых видов источников потребовало создания и новых приемов, новой методологии работы с ними. Требует специального изучения внутренняя и внешняя критика, применяемая в отношении источников российскими романистами.
Исключительно важное значение в этом аспекте для отечественного антиковедения имело возобновление во второй половине XIX века заграничных научных командировок российских ученых. Наряду с обучением в известнейших научных школах Германии и Италии они стали активно включаться в европейские научные дискуссии. Молодые русские ученые обратились к исследованию гносеологических возможностей эпиграфических, археологических, папирологических и других источников, знакомились с ранее малодоступными собраниями знаменитых евро-
пейских библиотек и музеев. По словам киевского филолога-классика П.И. Аландского, русская наука, находившаяся в положении начинающего ученика у западной, преимущественно германской, науки, на каждом шагу должна была «...обращаться к учителю за разъяснениями и указаниями и в своих первых трудах, естественно, склонна подражать ему. Общее направление и общий характер германской филологии отражается и на преподавании в русских университетах, и на русской филологической литературе»1. Вместе с тем русские ученые уже в 60-е годы XIX века стали критически пересматривать некоторые ставшие уже привычными традиционные западные теоретико-методологические стереотипы в отношении к источнику. Они даже предприняли попытку исследовать заново историографическую традицию по некоторым историческим проблемам. Правда, это относилось прежде всего к русским исследователям древнегреческой истории. Из романистов такой смелостью отличались исторические взгляды тогда еще двадцатитрехлетнего Василия Модестова, одного из первых стипендиатов Министерства народного просвещения2. Так, он уточнил определение роли эпиграфического источника, данное такими выдающимися немецкими учеными, как Ф. Вольф и А. Бек. В отличие от Ф. Вольфа, определявшего специфические особенности эпиграфического памятника только из материала письма, В.И. Модестов представлял эпиграфический источник с точки зрения его
информативности, выраженной в письменной форме. Он считал уязвимой и точку зрения А. Бека, видевшего в эпиграфике только факт исторической литературы. По мнению В.И. Модестова, понятие эпиграфического источника сложнее и определять его необходимо с учетом всех признаков3.
Одним из символов европейского анти-коведения XIX века было творчество немецкого историка и правоведа Т. Моммзена. В.И. Герье писал, что научное движение, мощный импульс которому дал этот немецкий ученый, «...должно было вращаться около трех задач... 1) разработка италийской археологии и приведение ее в связь с римской историей;
2) более глубокое изучение вопроса о происхождении и развитии римской историографии;
3) извлечение из сравнительного языкознания новых и более точных данных по отношению к происхождению и состоянию первобытной культуры римского народа»4. Немецкие ученые практически и теоретически стали осмысливать весь процесс исследовательской работы с эпиграфическим памятником: начиная от сбора разрозненных источников и заканчивая изданием эпиграфических корпусов, включением данных эпиграфики в конкретно-историческое исследование. В России тоже стали появляться работы, которые в методологическом плане демонстрировали немецкую научную школу работы с источником. Ярко выделялись среди отечественных классических филологов российские ученики немецкой школы Фридриха Ричля и Отто Яна Василий Модестов и Иван Помяловский. Уже в магистерских диссертациях — первых работах В.И. Модестова, И.В. Помяловского, Ф.Ф. Соколова, М.П. Драгоманова, выполненных еще на нарративном материале, — ясно прослеживаются новые принципы источниковедения, усвоенные ими в Германии и Италии.
Рассмотрим принципы критики сочинений античных авторов, выработанные В.И. Модестовым:
• прочное установление подлинности древнего текста;
• исследование истории данного текста с использованием его печатных изданий, рукописей;
• палеографический анализ;
• определение возраста памятника;
• знакомство с особенностями языка и стиля читаемого писателя;
• твердое знание эпохи, в которую жил писатель (литературная, культурная обстановка)5.
Следование этим ориентирам в источниковедческом анализе должно было способствовать, по его мнению, более точному определению фактов и явлений, а этого прежде всего требует наука6.
И.В. Помяловский обратился к критике традиционно используемых методов работы с источниками: конъектурального (предположительного — относительно текста) и субъективного (относительно комбинации отрывков) — уже в своей магистерской диссертации. Конъектуральный метод западной науки, писал он, оказывается ныне шатким, он «...нередко совершенно отвергает единогласно установленное рукописное предание»7. Так, по его мнению, западные исследователи Теренция зачастую подгоняли восстанавливаемый текст под метрические схемы текстов этого писателя. Поэтому он предлагает «...метод скептический, требующий осязательности доводов...»8. Исходя из него, молодой филолог пересмотрел не гипотезы ученых, а большую часть произведений писателей, пользовавшихся сочинениями Теренция — знаменитого поли-гистора. Эта основательная по тому времени работа, содержавшая тщательно составленный научно-справочный аппарат (1395 ссылок на 304 страницах текста), ставила задачу привлечь внимание русских филологов к проблеме отношения к источникам9.
В своей статье «Филологическая семинария...» И.В. Помяловский дал следующее определение критики писателя. Она должна была, по его мнению, состоять из последовательной связи трех приемов:
1) проверка чтения рукописи на основе законов языка, так называемых реалий и логики;
2) необходимо привлечь литературу исправителей, если исследователя не удовлетворяет рукопись;
3) если он не удовлетворен и ею, только тогда ему следует вернуться к первому приему и предложить свое исправление, основанное на наблюдениях в области языка, реалий и логики.
Но чтобы быть готовым к применению третьего приема, необходимо, считал он, предварительно выяснить общие сведения, обусловливающие готовность исследователя для подобных критических работ, наличие в его творческом арсенале других сведений из самых разнообразных областей науки. Это дает возможность широкого взгляда на предмет критики через побочные реальные и грамматические разыскания. С помощью критики,
по мнению И.В. Помяловского, развивается кругозор исследователя, его самостоятельное мышление. Преимущества филологической критики перед «исторической» или «реальной» — ограниченность области исследования, и в этом — большая ее доступность для начинающих10.
Сходных критических принципов держался и И.В. Цветаев: «Основной прием, которого держались мы при выборе чтений текста, был почти повсюду консервативный: редакция лучших рукописей Понтана (Р) и Ватиканских № 1862 (Ra) и № 1518 (Яс) почти везде, где только представляла она соответствующий смысл и таковую же грамматическую форму, предпочиталась многочисленным исправлениям издателей и комментаторов, выходивших только из своих личных соображений»11.
Основатель русской школы греческой эпиграфики Ф.Ф. Соколов вошел в науку с трудом по ранней истории Сицилии. В своей магистерской диссертации, отдельные положения которой и сейчас сохранили свое значение, молодой ученый писал о том, что авторитетность сообщений древних писателей должна быть проверена документальными актами и свидетельствами очевидцев, современников или тех, кто слышал свидетельства последних12. Ф.Ф. Соколов, высоко отзываясь о немецких филологах нового времени, считал себя представителем немецкой филологической школы.
Вопросам источниковедческой критики сочинений античных авторов значительное место уделено в монографии П.И. Аландского «Древнейший период истории Рима и его изучение». Эта работа была выполнена преподавателем латинского языка, истории римской литературы и древностей университета св. Владимира, в 1874 г. прошедшего филологическую школу в Германии у профессора Г. Штейнталя13. Анализируя труд К. Петера, посвященный обзору источников древнейшей римской истории, П.И. Аландский отметил, что «...для успешного разрешения этой историко-литературной задачи требуется совместное применение различных приемов и помощь разнородных дисциплин. Основой всего служит критическое установление текста, свободное или, по крайней мере, неподавленное предвзятыми мнениями о том, каков должен быть стиль и язык данного писателя... Вслед за установлением текста необходимо полное и точное изучение языка и слога и систематический подбор материала в виде словарей и указателей. Далее необходим ис-
торико-литературный анализ каждого автора, выполненный при свете общей теории литературного творчества и с помощью данных, полученных при изучении его языка и стиля»14. П.И. Аландский важную роль в критике традиции отводил топографии, в связи с чем высоко оценивал труды Целлера15. Однако другие виды источников с этой целью он не использовал.
В историко-юридическом исследовании Д. Азаревича «Патриции и плебеи в Риме», которое вышло немного ранее труда П.И. Аландского, в 1875 г., изложен сходный метод критической проверки источников по древнейшему периоду римской истории. «В преданиях об этой эпохе, — писал он, — могут быть искажены факты, но не общий характер, выяснить который будет дело уже метода исследования»16. Поэтому «...мы полагаем, что в тех вопросах, по которым мы находим следы в достоверные времена римской истории или которые только условливаются причинной связью вопросами историческими, следует выходить из этих позднейших данных, строить на них представление, а затем, по мере возможного, приближаться до крайнего рубежа достоверной истории, оставляя, разумеется, за собою право и на предположение о том, что находится за этим рубежом, как умозаключение от известного к неизвестному»17.
Отсюда видно, что автор оставлял за исследователем право на субъективные догадки, объективно продолжая этим скептическую традицию в исторической литературе, которую подвергали активной критике
В.И. Модестов и И.В. Помяловский. А в это время в научный оборот все интенсивнее вводились новые виды источников в качестве информативной и критической основы исторических исследований.
Таким образом, в трудах известных российских романистов во второй половине XIX века уже сложилась по отношению к нарративному источнику плодотворная критическая традиция, в основу которой была положена источниковедческая методика германских научных школ. Вместе с тем в этих работах отразилась и еще традиционная ориентация классической филологии только на нарративный источник — труды античных авторов. А германские школы открывали и другие возможности — использование нетрадиционных видов источников.
Особый интерес в 60—70-е годы в России вызывали эпиграфические памятники.
Привлечение эпиграфики стало отличать работы таких представителей старшего поколения российских романистов XIX века, как
B.И. Модестов, И.В. Помяловский, И.И. Ши-ховский, И.В. Цветаев, Ю.А. Кулаковский, А. Стрельцов, И.И. Холодняк. Между тем внимание русских антиковедов эпиграфический материал стал привлекать еще в первой половине XIX века. Так, при посредстве графа
C.С. Уварова, президента Петербургской академии наук, начали разрабатываться археологические материалы Северного Причерноморья. В этом русле развивались научные интересы таких крупных ученых-классиков Академии наук, как Е.Е. Келера и Л.Э. Стефани. Интересовался также вещественными памятниками в связи с изданием сборника «Пропилеи» П.М. Леонтьев, преемник ДЛ. Крюкова в Московском университете18. Однако основной формой освоения эпиграфического материала тогда было все же «любительство», подробный анализ которого уже был сделан в диссертационном исследовании Т. Моисеевой19 .
Во второй половине XIX века освоение новых видов источников стало происходить в следующих формах:
• издание отдельных сборников италийских надписей (И.В. Цветаев);
• очерки или этюды по конкретной теме, основанные целиком или главным образом на эпиграфических источниках (И.В. Помяловский, М.И. Ростовцев, Ю.А. Кулаковский, А. Стрельцов);
• наблюдения над одной или несколькими надписями (В.И. Модестов, Ю.А. Кулаковский, М.И. Ростовцев, И.В. Помяловский,
A. Энман);
• описание лично наблюдаемых археологических раскопок или археологической литературы (М.И. Ростовцев, Ю.А. Кулаковский,
B.И. Модестов, Д. Нагуевский, О. Базинер);
• переисследование уже включенных в научный оборот эпиграфических, археологических источников (М.И. Ростовцев, Ю.А. Кулаковский, В.И. Модестов);
• конкретно-исторические труды, основанные на комплексном анализе источников (В.И. Модестов, Ю.А. Кулаковский, М.И. Ростовцев);
• иллюстративное использование (здесь легче назвать тех, кто не использовал ни разу эпиграфику).
И.В. Помяловский, отмечая заслуги своего учителя Ф. Ричля, представителя немецкой филологической школы, писал, что до него эпиграфические исследования состояли
только в том, чтобы издать эпиграфические памятники, сделав для этого их точную копию. Ф. Ричлю принадлежала постановка вопроса об эпиграфике как средстве изучения языка20. Главным исследовательским методом работы с эпиграфическим источником он считал метод палеографического наблюдения. В это же время его коллеги — Марини, Орел-ли, Келлерман — в своих исследованиях стали рассматривать надписи и как источники для римской истории21.
«Эпиграфические этюды» самого И.В. Помяловского — первое, самое крупное, самостоятельное эпиграфическое исследование в российской науке. Однако не изданное на европейских языках оно осталось практически неизвестным европейским ученым. В этом произведении получили значительное, по сравнению с традициями европейской науки, развитие вопросы внешней и внутренней критики эпиграфических памятников, а также вопросы истории языка и конкретных явлений римской истории. Кроме того, этот труд — опыт комплексного источниковедческого анализа, где автор за основу своего исследования взял эпиграфический подлинник, привлекая, кроме этого, и выдержки из произведений древних авторов, археолого-архитектурное описание открытых остатков колумбариев. Надписи для этого издания им были списаны самостоятельно, изготовлены также эстампажи; часть надписей извлечена из других сочинений. Более того, исследование было иллюстрировано факсимиле привлеченных им надписей.
Еще при отборе источников И.В. Помяловский применил метод сопоставления надписей по их содержанию, объединив вместе надписи, несущие информацию об однородных явлениях. Дальнейшее развитие этот метод затем получил в творчестве М.И. Ростовцева.
Проводя внешнюю критику, И.В. Помяловский применил несколько нетрадиционных приемов: вначале отделял поддельные или интерполированные надписи от подлинных, затем восстанавливал правильное чтение и выбирал «более верную и примитивную редакцию». После этого следовало сопоставление древних наговоров по форме начертания надписей. Таким путем наблюдались палеография и орфография памятника. Сведение вместе наблюдений над языком и правописанием позволяло определять хронологию надписи.
Обращаясь к внутренней критике надписей, И.В. Помяловский прежде всего ин-
тересовался ее авторством, которое определялось им при помощи двух приемов: а) по особенностям написания и языку (например, выяснялась степень образованности автора); б) по другим встречающимся особенностям, в частности именам (тем самым выяснялась даже принадлежность к социальной группе). При выяснении содержания таких надписей «истинный смысл», считал И.В. Помяловский, мог быть определен путем сопоставления с однородными памятниками22. Их однородность выяснялась через сравнение формы и содержания надписи. Вместе с тем, замечал он, ряд надписей сочетался только по содержанию: надгробные памятники, содержавшие мольбу к богам об отмщении за того, кто покоился под ними23.
Примеры комплексного источниковедческого анализа, разработанные И.В. Помяловским, содержатся также и в некоторых его рецензиях. Так, в рецензии на книгу Ка-нья, говоря о месте археологических памятников, оставленных римской армией, он заметил, что они служат «превосходным комментарием к эпиграфическим данным»24. В самостоятельное исследование истории коллегии флейтщиков на основе сравнительного анализа нарративного, топографического, эпиграфического и археологического материалов выросла рецензия И.В. Помяловского на монографию «Коллегии...» Ю.А. Кула-ковского25.
Элементы комплексного подхода мы находим и в исследованиях В.И. Цветаева. Авторитет цветаевских изданий надписей, в частности, по оскам, обусловливался той тщательностью, с которой русский ученый подходил к подготовке их изданий и реконструкции на их исторической основе морфологии и фонетики латинского языка. Исторический метод, приложенный им к изучению латинского языка, предполагал ряд критических приемов, при помощи которых и создавались его уникальные собрания. Их он выделял четыре:
• получение оригинала надписи;
• сличение оригинала с его изданиями;
• обращение к спорным местам;
• возвращение к морфологии и фонетике латинского языка26.
На этой основе И.В. Цветаев анализировал палеографическую основу надписей. Он приводил время находки, материал, состояние памятников, а затем обращался к тексту, его редакциям, грамматическим формам, месту находки, авторству27.
Эпиграфические работы И.В. Цветаева получили признание в европейской научной литературе. Так, известный французский лингвист, академик Мишель Бреаль заметил о качестве и профессионализме труда И.В. Цветаева «Сборник оскских надписей с очерком фонетики, морфологии и глоссарием»: «Ученые, занимавшиеся оскскими надписями, знают, что сборник подобного рода давно уже сделался необходимостью потому, что книга Т. Моммзена издана тому назад почти тридцать лет, “Corpus” Фабретти — двенадцать лет, а раскопки последующего времени обнаружили множество новых эпиграфических текстов. Последние годы были особенно обильны находками. Г. Цветаев издал с чрезвычайной тщательностью на основании новых копий все надписи, давая в каждом отдельном случае полное перечисление предшествующих ему издателей, переводчиков, комментаторов, так что его книга будет самой удобной и наиболее полной, какую только можно рекомендовать. Без этой книги нельзя будет впредь и шагу ступить при изучении оскского языка и археологии». М. Бреаль заметил также, что работа И.В. Цветаева произведет эпоху в истории италийских исследований28.
Однако в русской науке эпиграфические исследования, подобные работам И.В. Помяловского и И.В. Цветаева, были все же одинокими островками. Несмотря на то что эпиграфический материал в 60—80-е годы уже получил распространение в отечественных научных трудах, в работах других авторов эпиграфические памятники не выполняли функцию основного источника, к которому прилагались методы внешней и внутренней критики; их использование носило чаще иллюстративный характер.
Как уже говорилось, одним из первых эпиграфические памятники стал использовать В.И. Модестов в «Римской письменности в период царей». В этой работе также имело место использование эпиграфики в иллюстративной функции, что и было замечено как слабая сторона официальными оппонентами его докторской диссертации Н. Бу-личем, М. Троицким и И. Добротворским29. Видимо, следует согласиться с замечанием и М.И. Ростовцева, знатока римской эпиграфики, сделанным им в 1907 году в статье, посвященной памяти В.И. Модестова, где он отметил то обстоятельство, что В.И. Модестов не чужд был эпиграфики и археологии в этот период своей деятельности, но... дальше
заметок, не всегда удачных, и популярных статей он в этой области не пошел»30.
Особое место в обосновании в своих трудах комплексного источникового подхода принадлежало Ю.А. Кулаковскому. Ученик эпиграфической школы Т. Моммзена, часто выезжавший для работы в заграничные научные командировки, Ю.А. Кулаковский во введении к своей монографии «К вопросу о начале Рима» отметил, что стремится поставить критику литературного предания в уровень современных археологических данных Рима и Италии. Эта задача решалась им несколькими методами. Так, у него часто встречается сочетание методов первоначального описания археологических и нарративных сведений, а затем критического сравнения этих данных. Описывая литературное предание об этрусках из Ливия и Дионисия и одну из фресок в Цере, он заметил, что имена героев на ней и данные литературного предания «...возводят это заключение на степень несомненного положения»31. Сравнивая описание некрополя у Эсквилинских ворот, сделанное Ланчани, с описанием некрополей из Этрурии, Ю.А. Кулаковский заметил, что этим была подтверждена его гипотеза об этрусском присутствии в Риме, представленная в его исследовании как исторический факт32.
Ю.А. Кулаковский использовал метод непосредственного наблюдения археологических памятников. «Несогласие наше с общепринятым мнением, — писал Ю.А. Кулаковский об одной из точек зрения археологов, — основано на знакомстве с этими памятниками и многократном их личном осмотре весною 1887 г.»33. Ученый считал, что археологам зачастую не хватает исторического кругозора, чтобы использовать метод сравнения археологических памятников и литературной традиции.
Таким образом, можно прийти к заключению о том, что метод непосредственного наблюдения надписи, других вещественных источников, точное воспроизведение античного подлинника можно назвать одним из основных источниковедческих принципов русской романистики второй половины XIX века.
Используя данные из разных видов источников, Ю.А. Кулаковский применял систематизацию извлекаемой информации по внутреннему смыслу и значению, по их исторической последовательности34. Изучая историю Рима, Ю.А. Кулаковский использовал уже опубликованные эпиграфические памят-
ники, сочетая их в критическом плане с античной традицией и археологическими данными. При этом отмечал, что единичная надпись, чтобы стать источником сопоставима с другими надписями35.
Соответствие сообщений истине, считал он, может быть доказано и топографическими источниками. Он приводил свои статистико-топографические подсчеты, свидетельствующие о факте гегемонии Рима в его начальный период36.
Критика Ю.А. Кулаковским сочинений античных авторов на основе привлечения других видов источников давала ему аргументы, с которыми русский исследователь вступал в научную полемику с такими видными представителями западно-европейской науки, как Л. Ранке, Т. Моммзен, Иордан. Критикуя скептический метод Л. Ранке, Ю.А. Кулаковский писал о нежелании последнего восстанавливать «...достоверную историю путем критики данных традиции»37. Он считал, что сейчас в изучении ранней римской истории главная задача — не упрощать текстов в угоду априорным соображениям, как это встречалось у Т. Моммзена или Иордана, когда последний отстраняется от критики источника, заявляя о несостоятельности предания, и в то же время «...привлекает свидетельства в виде топографических наименований для утверждения основной данной нашей традиции о палатинском городе и пришествии Сабин». Археология, замечал Ю.А. Кулаковский, заставила отказаться от этих гипотез38.
Заметное место в источниковедении римской истории принадлежало М.И. Ростовцеву, чьи труды отличались комплексностью их источниковой базы, тщательностью и репрезентативностью. Критические принципы, с которыми он вошел в науку, как писал сам М.И. Ростовцев, впервые были выработаны в области изучения римской истории Б. Нибуром. На этой же точке зрения стоял и его учитель Т. Моммзен, у которого он прошел подготовку в Берлинском университете. Таких принципов М.И. Ростовцев выделял четыре:
• собрать возможно большее количество материала;
• рассортировать его по степени достоверности в зависимости от времени возникновения и большей или меньшей документальности;
• подвергнуть каждый факт ряду критических приемов;
• сопоставить однородное39.
Следование этим критическим принципам проходило через все его работы. В «Истории государственного откупа...» он, описывая свою методику, заметил, что стремился прежде всего собрать все разрозненные следы, затем сопоставить их, уловив в них различные стадии их постепенного развития40.
Во вступительном слове во время защиты своей диссертации «Римские свинцовые тессеры» М.И. Ростовцев заметил, что «...наиболее правильным методом исследования римских и других монетообразных свинцов следует считать метод выделения серий по характерным признакам, которыми должны быть и легенды, и изображения. Легенды и изображения ни в коем случае не должны противоречить друг другу. Общий признак почти всегда дает указания или намеки на назначение серии. Эти указания и намеки должны быть проверены путем исследования по возможности всего материала, касающегося той или иной стороны жизни государства, куда ведут указания изображений или легенд»41.
М.И. Ростовцев подходил к описанию живописного изображения как историк, он видел в нем полноценный исторический источник. И к литературному источнику он относился как к деривату определенной исторической эпохи, а не просто как к сборнику отдельных сведений. Он считал, что нельзя оценивать литературные мнения о факте, часто противоречивые, с точки зрения здравого смысла. Ведь они — части литературного произведения, порождение художественной фантазии их автора, и излишнее доверие к ним может привести к ошибке или бесплодному скептицизму. Он считал, что необходимы, во-первых, предварительная оценка традиции, а во-вторых, выделение достоверного зерна (особенно по тем эпохам, о которых нет сведений у Полибия)42.
Эпиграфическим и археологическим источникам М.И. Ростовцев отводил важную роль в реконструкции фактической основы исторических явлений. Эпиграфика, неоднократно писал он, по-новому осветила политическую историю, традицию. Археологический материал также является большим подспорьем в работе «...тогда, — отмечал он, — когда мы научимся им пользоваться для исторических целей»43.
В плане совершенствования критической работы он привлекал также историко-географический и топографический материалы.
Значительное место в разработке вопросов критики источника занимают «Очерки по истории римского землевладения» И.М. Гревса. Ф. Зелинский как-то заметил, сравнивая исследовательские подходы М.И. Ростовцева и И.М. Гревса, что первый идет от материала, а последний — от историографии44. Труд И.М. Гревса основан почти целиком на сочинениях античных авторов. Правда, встречались у него и замечания о том, что «эпиграфика подтверждает» те или иные факты (в частности, наличие колоната в I в. н. э. в Италии) 45.
И.М. Гревс был прежде всего всеобщим историком. Размышляя в начале своего исследования о методике работы, он почти не затронул критической стороны работы с источниками, раскрывая в основном свою методику интерпретации тех исторических фактов, которые он извлекал из античной традиции. Упомянув филологический метод, он заметил, что следование ему в этой работе возможно в четырех формах:
1) толкование определенного источника: юридического, литературного, эпиграфического;
2) централизация внимания вокруг проблемы, личности (яркой выразительницы социальной роли землевладения);
3) разъяснение какой-либо темной области в общей сумме вопросов, из совокупности которых слагается вся проблема;
4) подробный анализ какого-нибудь особенно сложного процесса, входящего в состав самого явления 46.
На критическом разборе какого-либо отрывка из античных авторов И.М. Гревс останавливался мало, так как его целью было собрать как можно большее количество материала по своей теме. Не случайно М.И. Ростовцев заметил, что его метод — это систематическое изучение. Да и сам И.М. Гревс замечал, что «...настоящий этюд уже в силу особенностей самого источника, на основе которого он составлен, представляет работу преимущественно описательную»47. Вместе с тем в этой работе мы находим его размышления
об особенностях произведений Горация как исторического источника по истории римского землевладения и об особенностях его художественного видения. Побывав в окрестностях Виковардо, где находилась усадьба Горация, И.М. Гревс заметил, что личный взгляд на описываемую местность хорошо иллюстрирует самого Горация. Он привлек и археологические данные локализации дома писателя по
Компартэну и де Санктису, отвергнув при этом наблюдения Пьетро Розы48.
В конце 1890-х — начале 1900-х годов в России были опубликованы труды, в которых активно использовался эпиграфический материал. Особенно часто он стал привлекаться в трудах по истории императорского времени. Это было связано с большим количеством таких находок в те годы, особенно на территории бывшей римской Африки. В этом ряду исследований, основанных на эпиграфике, — монографии П.Ю. Куля «Провинциальные собрания древних римлян», Г.М. Пригоровско-го «Развитие колонатных отношений в римской Африке», И.Г. Турцевича «Orbis ш игЬе. Центры и общества земляков и иноверцев в императорском Риме I—III вв.», Л.Н. Беркута «Устройство и управление городских общин в римском государстве преимущественно в эпоху империи», статья Ф.М. Нахман «Об историческом развитии мелко-арендных отношений в северной Африке в первые три века империи». В отличие от работ И.В. Помяловского и И.В. Цветаева, в которых эпиграфический источник получал всестороннюю критическую проверку как на основе самой эпиграфики, так и с привлечением данных античной традиции, в вышеуказанных работах его использование носило иллюстративный характер (при этом на основе уже опубликованных сборников надписей).
В 90-е годы XIX века у отечественных исследователей древнейшей истории Италии и Рима сложились разные мнения по вопросу об историчности этого периода. Одни ученые выражали скептическое отношение к его историчности (А. Энман), другие — занимали «среднюю» позицию (И.В. Нетушил), третьи — воссоздавали признаваемую ими историю по всем сохранившимся к тому времени историческим памятникам (В.И. Модестов). Этим определялось и их отношение к источникам.
Так, А.Ф. Энман основывался только на нарративном материале, хотя в статье «Могила Ромула» признавал важную роль эпиграфических и археологических источников. Но по существу он превратил вопрос о древнейшей истории Рима в критически-литератур-ную проблему, находясь в сильной зависимости от взглядов Швеглера49. Его исследование о римских царях — это труд по отысканию «этиологического» основания этого периода, который он назвал не вымыслом, но мифами50. А.Ф. Энман не находил в археологических памятниках того источника, с помощью которого можно было бы подверг-
нуть критике сочинения античных авторов. Он считал, что «...эти материалы слишком отрывочны, и мы лишены возможности подвергнуть их хотя бы приблизительно верному хронологическому определению. Мы этим не желаем отрицать, что на основании древнейших археологических остатков возможно установить известные отдельные факты, очень любопытные и ценные, но история царей из них не восстанавливается, а критической проблемы царской истории они почти не касаются»51. В связи с этим ошибочным он считал соединение археологических и критических литературных подходов в работах Ю.А. Кула-ковского, по его мнению, напрасно оставившего дорогу, «...проложенную его авторитетными предшественниками, особенно же глубокоуважаемым всеми Швеглером»52. В таком же направлении была выдержана и статья А.Ф. Энмана о находке в Риме «могилы Ромула»53.
Обобщением накопленного в науке опыта освоения новых и традиционных источников стала серия статей и две части монографии по доримской Италии В.И. Модестова. Еще в 80-е годы XIX века он писал о возникновении тогда одной из ведущих научных тенденций в романистике — логической потребности исторической и филологической наук в интеграции со вспомогательными историческими дисциплинами. При этом он подчеркивал необходимость создания научных трудов, основанных на широком изучении «исторического, археологического, этнографического, статистического материала». В 90-е годы, уже непосредственно выехав в Италию для изучения на месте источников, он стал включать в критический оборот лингвистический, антропологический, этнологический материалы. Так, выясняя вопрос о происхождении латинян, он привлек к критическому сопоставлению достижения археологии, этнологии, лингвистики, антропологии, заметив, что «...там, где эти три или четыре отрасли знания могут быть приложимы вместе, они в состоянии привести к выводам, перед положительностью которых критика мифов и сказаний, хотя бы и подкрепляемая этимологическими соображениями, представляется детской забавой»54.
Комплексность в критическом анализе источников, по мнению ученого, — основа нового направления в разработке древнейшей римской истории. Приехав в Италию, он оказался в центре научного движения, столкнулся с необходимостью самостоятель-
но разобраться в сложившихся в науках точках зрения. Во «Введении в римскую историю», анализируя труд профессора Пизанского университета Марианн, он так охарактеризовал свой метод поэтапного историографического анализа:
1) изучить все сведения из нарративных источников;
2) обратиться к вещественным памятникам;
3) изучить и дать оценку альтернативным мнениям ученых55.
Таким образом, его метод предполагал глубокий анализ, начинавшийся с критической оценки всего комплекса источников и установления исторического факта и завершающий стадию оценки научной концепции. В этой работе содержались его заметки о методах и технике исследования многих известных тогда западно-европейских ученых: Лаб-ланшера, Гирардини, Белоха, Бека, Моммзена, Нибура, Марианн, Пигорини, О. де Кары, Марукки, Жордана, Дж. Б. де Росси и др. Сейчас, писал В.И. Модестов, «...лишь одно это направление (основанное на комплексном ис-точниковом подходе. — В. Л.) в состоянии поставить предел тому безграничному произволу, с каким эпигоны критической школы, начатой так славно Нибуром и принесшей исторической науке огромные услуги, потеряв всякую реальную почву под ногами, превратили первые столетия римской истории в арену проявления самого необузданного субъективизма, называя его, как бы в насмешку, научной критикой»56.
Таким образом, в области критической работы с источниками во второй половине XIX — начале XX века в российской науке произошли важные изменения, связанные с началом интенсивного использования рукописных, эпиграфических, археологических, папирологических и других источников. В области критики источников определились два подхода: традиционный, опиравшийся на нарративный материал, и комплексный, при котором в той или иной мере в критический анализ включались как нарративные, так и эпиграфические, юридические, изобразительные, географические и прочие источники.
В трудах В.И. Модестова, Ф.Ф. Соколова, И.В. Помяловского, И.В. Цветаева, П.И. Аландского сложилась плодотворная критическая традиция по отношению к нарративному источнику, в основу которой была положена источниковедческая методика германских научных школ.
Особый интерес в конце 60—70-х годов стали вызывать эпиграфические источники, которым отечественными учеными отводилась важнейшая роль в области критики сочинений античных авторов. Эпиграфические исследования русских ученых: И.В. Помяловского, И.В. Цветаева, М.И. Ростовцева — по отзывам зарубежныж и отечественныж специалистов превосходили лучшие работы такого рода в западной науке.
Вместе с тем в трудах многих других исследователей эпиграфические памятники по-прежнему не выполняли функцию основного источника, к которому прилагались бы методы внешней и внутренней критики; их использование носило чаще иллюстративный характер.
Критика источников разных видов через сопоставление сведений из них, систематизацию по внутреннему смыслу, значению и последовательности усиливала степень достоверности исследований. Такие подходы отличали в особенности работы Ю.А. Кулаков-ского, В.И. Модестова, И.В. Помяловского, М.И. Ростовцева, И.В. Цветаева. Скептическое отношение к привлечению новыж источников для критики сочинений античныж авторов было характерно для А.Ф. Энмана, П.И. Аландского, отчасти И.В. Нетушила.
В целом в отечественной историографии Рима к концу XIX века стало утверждаться представление о том, что степень достоверности исторического факта находится в прямой зависимости от критической работы с комплексом источников 57.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Аландский П.И. August Boeckh: Энциклопедия и методология филологических наук / Излож. П.И. Аландского. Киев, 1879. С. 6; Помяловский И.В. Энциклопедия, история и методология классической филологии с включением филологической критики и герменевтики: Лекции, прочитанные им в Санкт-Петербургском университете: [Автограф.]. [Без конца]. Отдел рукописей публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина, ф. 608, оп. 1, ед. хр., 432; 43, л. 1.
2 О командировании за границу молодыи ученыи для приготовления к должностям профессоров и преподавателей. Ленинградский государственный исторический архив, ф. 14, оп. 1, д. 6111. л. 88, 126—132.
3 Модестов В.И. Предмет, задача, цель, область и преподавание классической филологии // ЖМНП. 1878. № 6. С. 156.
4 Герье В.И. Научное движение в области древнейшей римской истории // Издания Исторического общества при Московском университете. М., 1898. С. 331.
5 Модестов В.И. Указ. соч. С. 5.
6 Модестов В.И. Статьи для публики по вопросам историческим, политическим, обшествен-ным, философским и проч. В.И. Модестова. СПб., 1883. T. I. С. 242.
7 Помяловский И.В. Марк Теренций Варон Реатинский и Мениппова сатира. СПб., 1869.
С. VI, 42.
8 Там же.
9 Там же.
10 Помяловский И.В. Филологическая семинария и занятия латинской эпиграфикой проф. Ричля // ЖМНП. 1870. N 2. С. 58.
11 Цветаев И.В. Cornelii Taciti. Germania. I: Опыт критического обозрения текста. Варшава, 1873. С. II.
12 Соколов Ф.Ф. ^H^nec^e исследования, относяшиеся к древнейшему периоду истории Сицилии. СПб., 1865. С. 5.
13 Мишенко Ф. Аландский П.И. // ^аткий биографический словарь / Под ред. С.А. Венгерова. Вып. 1. СПб., 1886. С. 348-349.
14 Аландский П.И. Древнейший период истории Рима и его изучение // Университетские известия. 1882. N 2/5. С. 184.
15 Там же. С. 100.
16 Азаревич Д.И. Патриции и плебеи в Риме. СПб., 1875. Т. I—II. T. I. С. 7.
17 Там же. С. 8.
18 Историография античной истории / Под ред.
В.И. ^ишта. М., 1980. С. 73-76.
19 Моисеева Т.А. Русское дореволюционное антиковедение и эпиграфические памятники: Дис.... канд. ист. наук. Воронеж, 1974. С. 59.
20 Помяловский И.В. Филологическая семинария и занятия латинской эпиграфикой проф. Ричля // ЖМНП. 1870. N 2. С. 45.
21 Там же.
22 Помяловский И.В. Эпиграфические этюды. СПб., 1873. С. 10.
23 Там же.
24 Помяловский И.В. [Рєцєнзия] // ЖМНП. 1892. N 9. С. 162. Рец. на книгу: Cagnat R. L'armee romaine d'Afrique et l 'occupation militaire de l'Afrique sous les empereurs
25 Помяловский И.В. [Рєцєнзия] // ЖМНП. 1883. N 8. С. 258, 261. Рец. на книгу: ^лаковс-кий Ю.А. Kоллeгии в Древнем Риме. ^ев, 1882. 137 с.
26 Цветаев И.В. Сборник оскских надписей с очерком фонетики, морфологии и глоссарием. &ев, 1877. С. III.
27 Там же.
28 В.Н. [Рецензия] // Русский вестник. 1886. N 6. С. 899. Рец. на книгу: Цветаев И.В. Сборник оскских надписей с очерком фонетики, морфологии и глоссарием. ^ев, 1877.
29 Дело о докторском испытании гг. Модестова и Угянского. Центральный государственный
архив Республики Татарстан, ф. 977, оп. ист.-фил., д. 892, л. 27, об. С. 30.
30 Ростовцев М.И. В.И. Модестов: Некролог // ЖМНП. 1907. № 7. С. 80.
31 Кулаковский Ю.А. К вопросу о начале Рима. Киев, 1888. С. 114, 126, 128.
32 Там же. С. 137.
33 Там же.
34 Кулаковский Ю.А. Коллегии в Древнем Риме. Киев, 1882. С. II.
35 Кулаковский Ю.А. Надел ветеранов землей и военные поселения в Римской империи. Киев, 1881. С. 27.
36 Кулаковский Ю.А. К вопросу о начале Рима... С. 138.
37 Там же. С. 16.
38 Там же. С. 33—34.
39 Ростовцев М.И. Теодор Моммзен (1817— 1903) // Мир Божий. 1904. № 2. С. 5.
40 Ростовцев М.И. История государственного откупа в Римской империи: от Августа до Диоклетиана. СПб., 1899. С. X.
41 Протоколы собраний историко-филологического факультета за 1903 г. ЛГИА, ф. 14, оп. 3, д. 16 085, л. 8.
42 Ростовцев М.И. Эллинистическая Азия в эпоху Селевкидов // Научный исторический журнал. 1913. Т. I. С. 40. Рец. на книгу: ВошсИе Leclercq. НМойте. 1913.
43 Там же. С. 41—42.
44 Зелинский Ф.Ф. [Рецензия] // Вестник Европы. 1900. № 8. С. 618. Рец. на книгу: Ростовцев М.И. История государственного откупа в Римской империи: от Августа до Диоклетиана. СПб., 1899. 304 с.
45 Гревс И.М. Очерки по истории римского землевладения: Крупное домовое хозяйство в эпоху наибольшего экономического расцвета римского мира: Данные Петрония по аграрной истории I века империи // ЖМНП. 1905. № 9. С. 67.
46 Гревс И.М. Очерки из истории римского землевладения (преимущественно во время империи). СПб., 1899. Т. I. С. 54.
47 Там же. С. 69.
48 Там же. С. 81—96.
49 Энман А.Ф. Легенда о римских царях: Ее происхождение и развитие. СПб., 1896. С. 9.
50 Там же. С. 2.
51 Там же. С. 9.
52 Там же.
53 Энман А.Ф. Могила Ромула // ЖМНП. 1900. № 2. С. 90-96; № 12. С. 87-112; 1901. № 2. С. 49-72.
54 Модестов В.И. О том, откуда пришли и кто были латиняне. СПб., 1898. С. 3.
55 Модестов В.И. Введение в римскую историю: Вопросы доисторической этнологии и культурных влияний в доримскую эпоху в Италии и начало Рима. СПб., 1902—1904. Ч. 1—2. Ч. 1, 1902. С. II, 3—4.
56 Там же. С. I, XI.
