CC BY
36
УДК 748 И.В. Соловей
ПРЕДЕЛЫ СОЦИАЛЬНОГО БЫТИЯ В СТРУКТУРАХ ВЛАСТНОГО ДИСКУРСА
Анализируется существование социального бытия на пределе политического представления, где социальные индивиды предъявляют себя в акте непосредственного «действия».
Ключевые слова: политика, полиция, акт действия, терроризм, дискурс власти, номинация, политическое сообщество.
Основной характеристикой пост-политического периода является исчезновение представлений общества о самом себе как «политическом со-обществе». Отсутствие политических представлений означает, что общество утрачивает символический уровень и представляется самому себе на пределе социальной субъективности в объективированной форме - таким, «какое оно есть на самом деле». В состоянии предельной объективации социальное бытие лишается целостности и распадается, «рассыпается» на множество отдельно существующих «атомизированных» индивидов, каждый из которых утрачивает политический смысл. Социальный индивид как предельный элемент разложимого социального целого лишается перспективы политического «видения» самого себя в «атомизированном» обществе. Общество «атомизированных» индивидов оказывается де-политизированным социальным со-обществом, предъявляющим собой «конец социального» (Ж. Бодрийяр).
Предельным способом символической организации де-политизированного социального сообщества «атомизированных» индивидов оказывается полиция. В традиционной интерпретации «полиция» (polizei) понимается как особого рода технология, которая позволяет государству управлять обществом, то есть осуществлять контроль и надзор за населением. «Общество и люди в качестве общественных существ, индивиды, сильные всеми их общественными отношениями, - пишет М. Фуко, - таков отныне истинный предмет полиции» [1. С. 374]. Рассматривая общество в качестве объекта контроля и надзора, полиция формирует собственный режим представления общества, который противостоит политике. В настоящее время такое понимание полиции выводится из греческого слова «tcoAiç», которое становится основанием интерпретации полиции и/или «полисии» (la police) как режима представления, показывающего общество как сумму частей (Ж. Рансьер). Полиция как особый режим представления общества актуализируется тогда, когда общество утрачивает политический способ символического представления самого себя. «Есть два основных способа символизировать сообщество, - пишет Ж. Рансьер, - один из них представляет его как сумму частей, другой определяет как деление целого. Один мыслит его как осуществление какого-то способа быть вместе, другой -как полемику по поводу общего. Я называю первый полицией, а второй - политикой» [2. С. 52]. В полицейском режиме символизации общества социальная жизнь сводится к правовым нормам, которые распространяются на социальный порядок в целом. Объективные правовые нормы становятся определяющими для обнаружения сущности социального порядка полицией. Социальное бытие утрачивает целостность и распадается на множество локальных порядков, которые различаются по степени реализации правовых норм в порядке социального существования.
Общество разделяется на тех, кто «включается» в качестве полно-правных граждан, и тех, кто из него «исключается», а значит, не обладает теми же правами. «Исключенные» в пределах общества индивиды de jure «включены» в общество, но de facto «исключены» из него. Полицейская символизация общества, возникающая на пределе социальной субъективности в условиях отсутствия «политического», представляет общество двумя предельными фигурами: с одной стороны, полно-правного гражданина - «homo sucer», с другой стороны, не-полно-правного гражданина - «homo sacer», к которому относятся безработные, «незарегистрированные», эмигранты и т.д. Утверждая существование правовых норм, de jure уравнивающих социальных индивидов в своих правах, полиция одновременно de facto отрицает права «исключенных» в пределах общества социальных индивидов. «Различие между теми, кто включен в законный порядок, - пишет С. Жижек, - и теми, кто относится к классу homo sacer, - не просто горизонтальное различие между двумя группами людей, но гораздо в большей степени "вертикальное" различие между двумя (пересекающимися) типами отношений к одним и
ФИЛОСОФИЯ. СОЦИОЛОГИЯ. ПСИХОЛОГИЯ. ПЕДАГОГИКА
тем же людям. Короче говоря, на уровне Закона с нами обращаются как с людьми, субъектами права, в то время как на уровне непристойного дополнения суперэго, пустого необусловленного закона, к нам относятся как к homo sacer... Настоящая проблема... в том, что на самом элементарном уровне мы все "исключены", в том смысле, что наша элементарная, "нулевая" позиция - это позиция субъектов биополитики» [3. С. 448]. В данном случае «исключенные» не учитываются, то есть не имеют своей доли или (у)части в полицейской системе представлений. Полицейский режим представления как «учет частей общества» характеризует «отсутствие пустоты и дополнения».
«Исключенные» социальные индивиды оказываются «остатком» полицейской системы репрезентации, который не имеет символического уровня представления. Поскольку «исключенные» социальные индивиды являются de facto не-полно-правными гражданами, постольку они лишены права «голоса», то есть существуют на пределе языкового выражения и/или высказывания в пределах полицейского режима представления. В этих пределах «исключенные» социальные индивиды представляют себя непосредственно, то есть утверждают свое существование в актах непосредственного «действия». Возникновение акта непосредственного «действия» указывает на то, что в действительности «имеет-ся» «остаток» социальных индивидов, лишенных права «голоса».
Отсутствие права «голоса» - это лишение языка, удаление от речи, не позволяющее превратить полицейское разделение и «исключение» в предмет политического дискурса как осмысленного высказывания. Это значит, что «исключенные» индивиды не имеют своего места в социальном пространстве взаимной легитимации позиций. Лишенные права «голоса» «исключенные» социальные индивиды существуют в состоянии «невыговариваемого». «Этот плебс, - пишет А. Бросса, - чьим свойством будет либо неумение "членораздельно изложить", либо неумение заставить себя услышать, либо упорство в том, чтобы скорее кричать, вопить, осыпать проклятиями, чем связно рассуждать и разглагольствовать, либо, наконец, вынужденность говорить заимствованными словами - всегда испытывая затруднения с языком» [4. С. 64]. В результате «лишения» языка происходит «переход» к акту непосредственного «действия». Посредством импульсивного перехода к «действию» «исключенные» социальные индивиды обретают зримость.
Если в пределах индустриального общества спонтанная активность движения неправящего класса отождествлялась с «действием», стремящимся к политическому «перевороту» - революции, смысл которой заключался в захвате государственной власти, то в современном обществе «атомизи-рованных» индивидов социальное «действие» утрачивает политический смысл борьбы за власть. Когда социальное «действие» утрачивает политический смысл, тогда такое «действие» совершается непосредственно ради самого «действия». Здесь социальное «действие» сводится к «чистому» акту насилия, который лишен связи с языком, открывающим перспективу для совершения осмысленного «действия». Можно говорить о том, что насилие как «чистый» акт «действия», утративший связь с языком, является бессмысленным социальным «действием», возникающим на пределе социального.
В современном обществе таким насильственным «действием ради действия» оказывается терроризм. Поскольку терроризм возникает на пределе социального, постольку социальное «действие» направляется на само общество. В этом смысле терроризм имеет анти-общественный смысл, который появляется на пределе исчерпанности политического смысла социального со-общества. Терроризм актуализируется в «атомизированном» обществе, где каждый индивид, замыкаясь на самом себе, де-социализируется и де-политизируется, и сам по себе составляет неразличимую и неразличающуюся «массу» (Ж. Бодрийяр). Сведенное к «массе» общество лишается социальных различий, то есть утрачивает все уровни социальной дифференциации и представляет собой «соединенные пустотой индивидуальные частицы» [5. С. 8]. В недифференцируемом социальном отсутствует символический уровень политической репрезентации. На пределе символического нерепрезентируемая социальность представляется «молчаливым большинством», в котором все положительные влечения общества, в том числе и влечение к социальности, поглощаются и инвертируются в отрицательные влечения, они становятся источником пассивности и индифферентности, характерных для гиперреального конформизма «масс». Специфическая сила инертного, свойственная «массе», поглощает и нейтрализует любые революционные устремления общества.
В состоянии предела социальная революция (от позднелат. revolution - переворот, поворот), имеющая значение политического «действия», направленного на насильственное ниспровержение власти, на пределе оборачивается инволюцией (от лат. involution - свертывание) социального. «Имплозивная масса по определению никогда не взорвется, - пишет Ж. Бодрийяр, - и, следовательно, не-
избежно нейтрализует любой обращенный к ней революционный призыв» [5. С. 57]. Инволюция оказывается взрывом наоборот, свойственном инертности социального, который достигает своей критической точки в терроризме. «Масса» и терроризм оказываются двумя предельными точками отрицания смысла социального, которые возникают на пределе символической репрезентации как ее отсутствие. «Современный терроризм, - полагает Ж. Бодрийяр, - держит под прицелом социальное в ответ на терроризм социального» [5. С. 59].
Терроризм оказывается «действием» социального, которое не имеет никакой конкретной цели, то есть является нецеленаправленным движением, не оставляющим никакого конечного результата кроме себя самого как такого «действия», которое исчерпывает все свое значение в исполнении -террористическом акте. Поскольку терроризм является «чистой» актуальностью неопределенного «действия», постольку в пределах общества террористическое движение возникает как бы «ниоткуда» и направлено в «никуда», то есть оказывается предельно бесцельным, а значит, бессмысленным движением социального, утратившим возможность и способность к осознанному общественному движению и/или социальному «действию». Если все же допустить, что терроризм ориентирован какими-то целями, то они либо совсем незначительны, либо недостижимы - во всяком случае, для их достижения терроризм является самым неэффективным средством [5].
Терроризм демонстрирует предел систем социальной репрезентации. Репрезентируемые системы, представляющие социальное между полюсами таких значений, как народ - национальное собрание, пролетариат - партия, меньшинства маргиналов - представляющие их группы, исчерпывают свое существование в состоянии «массы» как «молчаливого большинства». На пределе социальной репрезентации между терроризмом и поведением «масс» существует отношение не представляющего и представляемого, а устанавливается отношение эквивалентности. «Оба не направляются никакой идеей, оба не принадлежат никакой репрезентации, оба не имеют никакого смысла. Их объединяет самое радикальное, самое решительное отрицание любой репрезентативной системы» [5. С. 61]. Это значит, что терроризм не представляет невысказанное/невыговариваемое «массами», то есть не служит активным выражением пассивного сопротивления «масс». Если целенаправленное движение является позитивным политическим «действием», направленным на революционную трансформацию социального, то не-репрезентативное «действие», не имеющее цели, оказывается негативным «действием» рассеивания социального. Задача терроризма заключается вовсе не в том, чтобы продемонстрировать репрессивный характер государства, а в том, чтобы указать на нерепрезентативность любой власти.
Террористическое движение является анонимным «действием», где «действующее лицо» предельно обез-личивается. Без-личная анонимность «действующего лица» демонстрирует без-ликое лицо «атомизированного» общества, утратившего политическую репрезентацию. Анонимность снимает с кого-либо ответственность за совершенное «действие», то есть ответ может быть любым, а значит, необязательным. Отсутствие ответственности означает, что в террористическом акте социальное оставляет себя без-ответа, то есть лишается возможности быть выраженным и/или представленным в «слове» языка. «Для того чтобы преодолеть какие бы то ни было смыслы, - пишет Ж. Бод-рийяр, - для того чтобы создать ситуацию, когда невозможно осознать, насколько он социально нелегитимен, в какой мере он не ведет ни к каким политическим результатам и не вписан ни в какую историю, терроризм использует любые средства. Его единственное "отражение" - вовсе не цепь вызванных им исторических следствий, а рассказ [гесй], шокирующее сообщение о нем в средствах массовой информации. Однако этот рассказ принадлежит порядку объективности и информативности не больше, чем терроризм - порядку политического» [5. С. 63].
Терроризм заявляет о самом себе в акте непосредственного «действия», не направленном ни на кого конкретно, а значит, направленном против общества как целого. Своими «действиями», выражающими убийственное без-различие к тому, кто окажется жертвами террора, терроризм направлен против основного продукта социальной системы - анонимного и совершенно без-ликого индивида, индивида, лишенного своего «имени» системой, которая сама анонимна и не дифференцирована, и которую символизируют, то есть являются ее символами без-ликие индивиды. «Они являются конечным продуктом социального, абстрактной и ставшей сегодня всемирной социальности. И именно потому, что они теперь - это "кто угодно", им и суждено быть жертвами терроризма» [5. С. 65].
Террористический акт непосредственно предъявляет себя в «телах» жертв, чья смерть лишена смысла. «Тела» жертв, как результат акта «действия», оказываются «немыми свидетелями» социального без-различия как состояния полной неразличимости, где происходит само-отрицание социально-
ФИЛОСОФИЯ. СОЦИОЛОГИЯ. ПСИХОЛОГИЯ. ПЕДАГОГИКА
го бытия. В «телах» жертв социальное бытие отрицает само себя как собственно человеческое бытие. Это значит, что на пределе субъективности социальное бытие само-отрицается в «телах» жертв террористических актов, которые символизируют пространство пассивной «голой жизни».
В «телах» жертв, символизирующих бессмысленную смерть, упраздняется какое-либо различие между «естественным» «действием» природы и «человеческим» «действием» терроризма. На пределе смысла социального «действия», предъявляющего социальное в состоянии бес-смыслицы, существующая традиционная оппозиция общество - природа, отсылающая к базовой оппозиции субъективное - объективное, меняется местами и «переворачивается». Природная катастрофа способствует такому «повороту», и именно поэтому становится «симптомом» как своего рода выражением особого состояния социального, а именно катастрофы социального - исчезновением, крахом всех систем репрезентаций, на которые социальное традиционно опиралось. Террористический акт, как предельно бес-смысленное социальное «действие», уравнивается по своему значению с катаклизмами природного характера и авариями любой технологической системы. «Отсюда следует, что терроризм порожден не стремлением к насилию, а характерен для нормального состояния социального, - полагает Ж. Бодрийяр, - в той мере, в какой это нормальное состояние в любой момент может превратиться в нечто прямо противоположное, абсурдное, неконтролируемое» [5. С. 66-67].
В момент совершения террористического акта инволюция социального достигает своей предельной точки «свертывания» и на пределе предъявляет социальное в состоянии «транса» как «шокового эффекта», который вызван «переходом» социального бытия в действительную реальность как сферу «чистого» «действия», находящуюся за пределами человеческого сознания и/или понимания. Социальное бытие впадает в «транс» от встречи с «чистым» актом «действия», который вызывает оцепенение и ошеломляет бессмысленной сверх-жестокостью. В данном случае состояние «транса» оказывается источником «ступора» мышления, лишающего общество способности и возможности к осмысленной социальной и/или общественной деятельности со-обща. В момент террористического акта власть «переводит» социальное бытие в сферу политической репрезентации. Социальное бытие возвращается к самому себе на символический уровень политической репрезентации в языке власти.
В обществе «атомизированных» индивидов власть обнаруживает себя как политическая сила, которая реализуется в праве власти на символическую репрезентацию социального «действия». Поскольку террористический акт уже совершен, предъявлен в своей фактичности без всякой отсылки к чему бы то ни было, постольку такое социальное «действие» власть может дополнить только «словом». Это значит, что бессмысленное социальное «действие» дополняется «словом», которое связывает такое социальное «действие» с самой властью. Социальное «действие» «переводится» в «слова» в дискурсе власти, которая наделяет «действие» дополнительным значением, отсутствующим в самом «действии». В силу того что террористический акт является анонимным «действием», значением здесь, отсутствующим в «действии», является «имя» «действующего лица». Дискурс власти монополизирует право на именование и/или номинацию «действующего лица» и дальнейшую интерпретацию присвоенного «имени». Террористический акт в дискурсе власти предъявляется в акте официальной номинации и/или именования, который снимает анонимность и обозначает ответственного за совершенное «действие». В акте официальной номинации власти социальное «действие» приобретает собственно политическое значение.
Номинация/именование является официальным актом власти, объявляющей о существовании того, что называется/именуется этим «именем». В данном случае процесс официальной номинации аналогичен законодательной деятельности, в пределах которой язык становится средством классификации социального мира, а «всякая классификация, - по мнению Р. Барта, - есть способ подавления, поскольку латинское слово ordo имеет два значения: "порядок" и "угроза"» [6. С. 548]. В акте официальной номинации власти «имя» объективируется и в объективированной форме представляется категорией, которая утрачивает греческое значение «Kax^yopía», но отсылает к латинскому слову «kategoresthai», означающему «обвинить публично» (П. Бурдье). Когда власть монополизирует право на осуществление официальной номинации/именования, тогда язык оказывается абсолютной инстанцией власти, которой для своего существования не требуется ничего, кроме себя самой. «Объектом, в котором от начала времен гнездится власть, - пишет Р. Барт, - является сама языковая деятельность, или, точнее, ее обязательное выражение - язык» [6. C. 548].
Власть языка заключается в способности языка производить лингвистический «поворот», инициирующий появление семантического с-двига. Лингвистическое «действие» языка открывает реаль-
ность «слов», которые утратили свое «буквальное» и/или «прямое» значение. В дискурсе власти «буквальное» значение того или иного высказывания непосредственно зависит от господствующего означающего как некоего метафорического «прибавочного значения» (surplus-signification), которое останавливает «скольжение» означающих, фиксирует их значение. Множество «плавающих означающих» (floating signifiers), как неких прото-идеологических элементов, структурируется в единое дискурсивное поле внедрением определенных «узловых точек»/«точек пристежки» (point de capiton), которые «пристегивают» все поле в целом и выступают его воплощением, задают его идентичность (Ж. Лакан). В данном случае «point de capiton» является своего рода «узлом» значений, которые на уровне означающего унифицируют дискурсивное поле производства высказываний. Язык вовлекается в сферу легитимного символического насилия, где власть языка оборачивается языком власти, использующей в собственных целях способность языка называть, а значить, вызывать к существованию при помощи официальной номинации. В структурах дискурса власти язык утрачивает свободу «действия», характерную для понятийного мышления, и становится политическим ресурсом власти.
В настоящее время власть «переводит» социальное бытие в сферу политической репрезентации путем «перехода» от прилагательного «террористический» к существительному «терроризм», что способствует появлению семантического «с-двига» в языке, открывающего цепь именований и/или номинаций. В традиционном понимании прилагательным «террористический» обозначается исключительно форма «действия». Во-первых, «террористическим» обозначается негосударственное «действие», во-вторых, насильственное «действие», имеющее своей целью убить или разрушить, в-третьих, «действие», не делающее различия между гражданским населением и войсками. В результате семантического «с-двига», произведенного «переходом» от формально характеризующегося «действия» к существительному «терроризм», форма становится сущностью. В дискурсе власти слово «терроризм» оказывается понятием с формальным содержанием, то есть является несуществующей субстанцией или «пустым словом», которое можно наделять любым содержанием.
Дискурсивный «переход» от прилагательного «террористический», характеризующего «действие» согласно его форме, к «терроризму» как «пустому» существительному, осуществляется посредством предикативной структуры. «Сегодня предполагаемый субстанциальный носитель того, что называется "терроризмом", не может не получить предиката "исламский"» [7. С. 31]. Предикат прилагается к формальной субстанции, то есть придает кажущееся содержание слову «терроризм», лишенному самому по себе всякого содержания. Предикативная структура придает «слову» определенное значение, а значит, утверждает его существование. Возникает господствующее наименование, находящееся под контролем власти. В этом смысле слово «терроризм» означает нормативную дисквалификацию, исключающую «задним числом» из пространства закона социальных индивидов, которых власть именует «террористами».
Дискурс власти «переводит» терроризм из полицейского режима представления, где террористический акт «действия» квалифицируется как вопрос социального право-порядка, что позволяет государству применять легитимное право на монополию узаконенного государственного принуждения, в сферу «политического», где террорист оказывается политическим «врагом». «В действительности словом "террорист" государство уже давно обозначает любого необузданного и/или вооруженного противника, - полагает А. Бадью, - как раз по причине его негосударственного характера» [7. С. 26]. В силу того, что «террорист» является словом с неопределенным значением, то «враг» здесь утрачивает территориальные ограничения и оказывается экстерриториальным. Такой «враг» определяется властью в каждом конкретном случае, исходя из собственных стратегических соображений.
Отношения с политическими «врагами» не регламентируются правовыми нормами, то есть здесь власть утрачивает ограничительную силу закона и становится тотальной властью. Неограниченная правом власть отождествляется с военной силой, в отношении которой основополагающая оппозиция жертва - виновные утрачивает смысл. Когда власть отождествляет саму себя с военной силой, тогда сущность существования власти сводится к наглядной демонстрации мощи. В связи с тем, что террорист является предельно неопределенным «врагом», то, объявляя войну против терроризма, власть утрачивает определенную направленность, а значит, сила власти может разворачиваться в любом направлении, которое определяется самой властью.
Объявляя войну с террористами, власть предъявляет саму себя, то есть утверждает факт своего существования как собственно политической силы. «Власть в том формальном представлении, которое сложилось у нее о самой себе, - пишет А. Бадью, - видит в войне привилегированную, а то и
ФИЛОСОФИЯ. СОЦИОЛОГИЯ. ПСИХОЛОГИЯ. ПЕДАГОГИКА
единственную форму подтверждения своего существования» [7. С. 37]. Поскольку основной потребностью власти является утверждение самой себя как силы, постольку власть утверждает на символическом уровне парадоксальную форму социального существования, согласно которой «мир - это война». В данном случае акт персонификации «врага» необходим власти для обоснования самой себя как политической власти.
Политическая власть имеет возможность «действовать» и «говорить» от «имени» всего социального со-общества. Власть осуществляет подмену несуществующего социального единства «ато-мизированных» индивидов единством формальным. Индентифицирующим власть «именем» становится местоимение «мы», которым власть прекращает существование социальных индивидов в отдельности от власти - «кто не с нами, тот против нас». «Мы» в дискурсе власти существует за «исключением» социального индивида, который никогда не учитывается властью, то есть оказывается «нулем» или пределом. Дискурс власти предъявляет эксклюзивное социальное единство, которое существует за «вычетом» отдельного социального индивида. Социальный индивид как эксклюзивный элемент исключается и одновременно существует как принцип легитимации власти, которая начинает «говорить» от «имени» «всех нас» - «мы». «Я хочу подчеркнуть преувеличение, - пишет Пьер Да-миан Юг, - которым обременено это "мы", обременен дискурс "всех нас". Как будто бы "мы" не хватает, чтобы сказать "все", а "все" как раз и не слышится в "мы"» [8. С. 107]. Существование добавочного элемента - «всех нас» - позволяет осуществлять последовательность смещений, логическим завершением которых оказывается высказывание - «мы, наделенные властью» и/или «мы, принимающие решения». Местоимение «мы» используется властью «в-место-имени» «всех нас», которым власть предъявляет «пустое» единство «атомизированного» общества. «Все» - это множество социальных индивидов, каждый из которых не имеет значения для власти, то есть утрачивает свою социальную значимость. «Все, что мы имеем, - пишет А. Бадью, - это анонимные исключения. "Исключенный" - вот имя того, кто не имеет имени» [8. С. 45]. Каждый социальный индивид в дискурсе власти существует как некая непоименованная анонимная инстанция. Это значит, что каждому индивиду власть может присвоить любое наименование, в том числе и формальное наименование «террорист».
В дискурсе власти социальный индивид как предельный элемент разложимого целого именуется и/или называется «пустым именем» как «псевдо-нимом». Смысл «псевдо-нима» определяется в соответствии с идеологией власти, имеющей для социального индивида трансцендентальный смысл. Поименованное пространство общества оказывается «пустым», не принадлежащим «я». Не владея собственным «именем», «я» способно говорить только на языке власти и само сводится к языку власти. Язык власти распространяется на сферу речевых практик социальных индивидов. Когда язык переходит в акт говорения/высказывания, тогда он оказывается на службе власти. «Язык, как пер-формация всякой языковой деятельности, - пишет Р. Барт, - не реакционен и не прогрессивен; это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить» [8. С. 549]. Язык власти насильственно устанавливает направление речевых актов, которые определяются в границах «утверждения» и «повторения».
Утверждение как завершенная грамматическая структура сообщает дискурсу власти тавтологическую «замкнутость», «закольцовывающую» поле высказывания в пределах идеологической формации. В пределах идеологической формации утверждения власти принимают форму аксиоматических положений, исключающих какую-либо произвольную интерпретацию утверждений власти. «Во всякой законченной фразе, в ее утвердительной структуре, - полагает Р. Барт, - есть нечто угрожающе-императивное» [9. С. 538]. Идеологическая формация определяет поле высказывания через производство границ или правил, позволяющих различать законное/не-законное, разрешенное/запрещенное высказывание. Организованное по правилам поле высказывания подчиняет каждого индивида, высказывающегося в этом дискурсивном поле. «Речь идет о прореживании говорящих субъектов, - пишет М. Фуко, - в порядок дискурса никогда не вступит тот, кто не удовлетворяет определенным требованиям или же с самого начала не имеет на это права» [10. С. 69]. Правила формируются в порядке языка и определяют не только «что можно и что должно быть сказано с определенной позиции в данных обстоятельствах», но и регламентируют то, о чем следует «молчать». В пределах идеологической формации конституирующим элементом становится то, в отношении чего власть проводит политику «у-молчания».
В дискурсе власти «у-молчание» возникает на уровне основополагающего, конститутивного и локального высказываний (Э. Пульчинелли Орланди). В дискурсивном поле основополагающее «у-
молчание» имеет значение само по себе, поскольку определяет политику высказывания в целом. Конститутивное «у-молчание» ограничивает высказывание принятыми и используемыми категориями языка. Категориально закрепленные в языке «слова» приобретают однозначно ограниченное значение. Терминологически «свернутый» язык конституирует систему всех возможных значений, тем самым накладывая запрет на способность языка иметь множество смыслов. «Всякое наименование, -пишет Э. Пульчинелли Орланди, - очерчивает смысл названного, относя к не-смыслу все, что в нем не сказано» [11. С. 220]. Локальное «у-молчание» имеет место тогда, когда запрещается «хождение» некоторых смыслов.
Запрет власти осуществляется в трех формах: в форме утверждения, утверждающего о том, что нечто не разрешено; в форме противодействия тому, чтобы об этом говорилось; и в форме отрицания того, что это существует. Логика запрета связывает несуществующее, недозволенное и невыразимое так, чтобы каждое из них было одновременно и причиной, и следствием другого: о том, что запрещено, не следует говорить - вплоть до его упразднения в реальности; то, что не существует, не имеет права на манифестацию, даже в речи, сообщающей о его не существовании; то же, о чем следует молчать, оказывается изгнанным из реальности, как и то, что собственно запрещено (М. Фуко). Язык власти совершает двойное подчинение: говорящих индивидов определенным дискурсам и дискурсов определенной группе говорящих индивидов. В этом смысле язык связывает индивидов с определенными типами высказываний и тем самым накладывает запрет на все остальные. В границах дискурса власти индивиды связываются между собой системой запретов, легитимирующей дискурсивную практику индивидов, или режим высказывания. Запрет распространяется на каждого индивида, находящегося в поле высказывания. В поле высказывания существуют только предписанные властью объективные позиции. «Не важно, кто говорит, - пишет М. Фуко, - но важно, что он говорит, - ведь он не говорит этого в любом месте» [12. С. 123].
Каждое высказывание является своего рода «повторением» «уже-сказанного». В данном случае «повторение» придает высказываниям власти «эффект» очевидности: «совершенно очевидно, что ...», «вы все прекрасно знаете, что ....», «никто не сомневается, что ...». В «повторении» высказывание предъявляется в форме либо перефразирования, либо цитации, которые позволяют «говорящему» субъекту «набрасывать несубъективный эффект смысла» (М. Пешё). «Парафрастическое отношение, - пишет П. Анри, - может функционировать вне сознания говорящего [13. С. 179]. В дискурсе власти «место» субъекта остается «пустым», то есть он существует как «ноль», «пропускающий» сквозь себя, транслирующий в акте высказывания нечто «уже-сказанное». Отсутствие субъективности предъявляется «зонами забвений», создающими иллюзию того, что субъект является источником смысла высказывания (М. Пешё). В «забвении № 1» субъект «забывает» или как бы отторгает тот факт, что смысл высказывания формируется в процессе, который является внешним, обусловленным «преконструктами». Зона «забвения № 1», по определению, оказывается недоступной для субъекта. «Забвение № 2» обозначает зону, в которой субъект акта высказывания формирует свое высказывание, устанавливая границы между высказанным и отброшенным - «невысказанным». Любая попытка представить «субъекта дискурса в качестве источника субъекта дискурса» создает «эффект Мюнхгаузена». «Кажется очевидным, - пишет М. Пешё, - что слова имеют смысл, потому что у них есть смысл, субъекты являются субъектами, потому что они - субъекты. Но за этой очевидностью скрывается абсурдность круга, благодаря которому кажется, что ты поднимаешься в воздух, таща самого себя за волосы наподобие барона Мюнхгаузена» [14. С. 234]. Дискурс не принадлежит субъекту и не может быть его репрезентантом. Это значит, что в структурах дискурса власти индивид никогда не говорит «от своего имени», здесь раздается только «голос, не имеющий имени».
Существуя в дискурсе власти, «я» не может самоидентифицироваться, но всегда именуется/называется властью посредством «пустого имени». Анонимность существования «я» избавляет его от социальной ответственности за смыслы своего проживания. Ответственность и свобода выбора делегируются социальному индивиду властью. Отказ от собственного «имени» как осмысленного социального существования превращает «я» в спонтанную жертву неизвестно чьей безответственности, символизирующую бессмысленность социальной жизни.
Бессмысленность социальной жизни становится источником возникновения «чрезвычайных ситуаций», обращающих социального индивида к самому себе с радикальным вопросом: «Мы существуем?» и/или «Мы есть?», который оказывается вопросом существования «всех нас» как социальной целостности, имеющей политический смысл. Обращение как рефлексивный акт устанавливает
ФИЛОСОФИЯ. СОЦИОЛОГИЯ. ПСИХОЛОГИЯ. ПЕДАГОГИКА
дистанцию между государством, навязывающим господствующие/официальные формы номинации, и обществом. «Место-имение» «Мы» становится предельным «именем» «всех нас», «исключенных» из поля представления власти социальных индивидов. Возвращение к «место-имению» «Мы» реализуется в точке «Я», где возникает понимание того, что предельным «именем» «я», гарантирующим сохранение существования «всех нас», является местоимение «Мы». «Место-имением» «Мы» общество представляется самому себе «политическим со-обществом». Поскольку «Мы» как некоего объективированного социального со-общества не существует, постольку оно представляется только на символическом уровне существования в политическом «имени» общества. В этом смысле «местоимение» «Мы» становится «местом» «имени» «исключенных» властью социальных индивидов. «Имя», именующее и/или называющее «исключенных» социальных индивидов, реализуется в языке, определяющем смыслы политического существования социального бытия.
«Имя» открывается мышлением, которое не имеет никакого внешнего референта, кроме себя самого, оно репрезентирует «Я» как «действующего» в поле политики субъекта. В точке «Я» «политическое со-общество» представляется «именем» «исключенных», то есть тем, что не имеет официальной номинации и/или именования. В «имени» «исключенные» социальные индивиды как «неучтенная» часть общества, не имеющая (у)части в пределах общества или отказывающая признать свое не-полно-правное положение, представляет себя как непосредственное воплощение общества в целом. В этом смысле «имя», предписанное «местом» «исключения», становится предельным «именем». В «имени», задающем общую конфигурацию, то есть выделяющем «политическое» из социальной тотальности, реализуется тождество «Я» = «Мы». Тождество является, по своей сути, формой равенства, которое устанавливается в языке как «место» «имени».
Язык «переводит» общество в «политическое со-общество» равных, то есть демонстрирует равенство. Можно говорить о том, что равенство устанавливается в языке и посредством языка, открывающем общественное пространство дискурса. «Политическое со-общество» основывается на общности языка, как универсальном основании равенства, который устанавливает право на взаимопонимание. Демонстрация равенства привязывает силлогистическую логику или/или (граждане или человеческие существа) к логике паратаксиса: «мы таковы и мы не таковы» (Ж. Рансьер). Язык верифицирует равенство в процессе аргументации как дискурсивном акте, образующем систему доводов и доказательств. Особенностью силлогизма равенства является то, что оно создает общее пространство разделения, где разногласия выражаются в языке, открывающем возможность выбора. Языковое выражение конфликта «исключенных» социальных индивидов с существующей социальной системой и образование общественного пространства дискурса составляют сущность политики равенства.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Фуко М. Интеллектуалы и власть. Избранные политические статьи, выступления и интервью. М., 2002.Ч. 1. 384 с.
2. Рансьер Ж. До и после 11 сентября: разрыв в символическом строе? // Мир в войне: победители / побежденные. 11 сентября 2001 г. глазами французских интеллектуалов. М., 2003. С. 47-57.
3. Жижек С. Размышления в красном цвете: коммунистический взгляд на кризис и сопутствующие предметы. М., 2011. 476 с.
4. Бросса А. Невыговариваемое // Мир в войне: победители/побежденные. 11 сентября 2001 г. глазами французских интеллектуалов. М., 2003. С. 58-84.
5. Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или Конец социального. Екатеринбург, 2000. С. 96.
6. Барт Р. Лекция // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 545-573.
7. Бадью А. Философские соображения по поводу нескольких недавних событий // Мир в войне: победители /побежденные. 11 сентября 2001 г. глазами французских интеллектуалов. М., 2003. С. 23-46.
8. Юг П.-Д. Если политика определяется аудиторией // Мир в войне: победители/побежденные. 11 сентября 2001 г. глазами французских интеллектуалов. М., 2003. С. 103-118.
9. Барт Р. Война языков // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 538-540.
10. Фуко М. Порядок дискурса // Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996. С. 47-98.
11. Пульчинелли Орланди Э. К вопросу о методе и объекте анализа дискурса // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М., 1999. С. 197-224.
12. Фуко М. Археология знания. Киев, 1996. 208 с.
13. Анри П. Относительные конструкции как связующие элементы дискурса // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М., 1999. С. 156-183.
14. Пешё М. Прописные истины. Лингвистика, семиотика, философия // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М., 1999. С. 225-290.
Поступила в редакцию 29.10.12
I. V. Solovey
Limits of social life in structures of the imperious discourse
In this article the existence of social life on the limit of the political representation, where social individuals show themselves in the act of direct "action" is analyzed.
Keywords: policy, police, action act, terrorism, power discourse, nomination, political community.
Соловей Ирина Викторовна, кандидат философских наук, доцент
ФГБОУ ВПО «Удмуртский государственный университет» 426034, Россия, г. Ижевск, ул. Университетская, 1 (корп. 4) E-mail: [email protected]
Solovey I.V.,
candidate of philosophy, associate professor Udmurt State University
426034, Russia, Izhevsk, Universitetskaya st., 1/4 E-mail: [email protected]
