CC BY
123Николай Данилович Голев - доктор филологических наук, профессор, действительный член Международной акдемии наук ВШ.
Основоположник системного изучения юридического аспекта языка; основатель сибирской школы юрислингвистики.
Председатель правления региональной общественной организации "Ассоциация лингвистов-экспертов и преподавателей "Лексис".
Руководитель научно-исследовательских лабораторий при Алтайском и Кемеровском государственных университетах, научный редактор регулярного сбоника научных трудов "Юрислингвистика"
От редактора: Правовая коммуникация в зеркале естественного языка
Основная цель настоящей статьи - анализ функциональных и структурных соотношений одной из областей социальной коммуникации, а именно - правовой коммуникации. Она рассматривается далее сквозь призму основных параметров, которые определяют генезис, структуру и функционирование естественного языка, имеющего антиномическое устройство. Такая «лингвоцентрическая» точка отсчета обусловлена тем фактом, что естественный язык, во-первых, является органической частью правовой коммуникации входят в структуру последней как ее компонент (фациент), во-вторых, естественный язык отражает (отчасти и формирует) сознание рядовых носителей языка - участников правовой коммуникации, и правовая коммуникация по этой причине не может полноценно осуществиться на другом (не-естественном) языке, и, в-третьих, правовая сфера, как и другие сферы социальной коммуникации, так или иначе формируются по образу и подобию естественных семиотических систем, непосредственно отражающих (или воспроизводящих1) глубинные
1 Для аналогии уместно вспомнить дискуссию о структурном соответствии генетического кода и семиотических систем, отмеченном Р.О. Якобсоном, полагавшем, что естественный язык как внутривидовая коммуникативная система возникал по образцу генетического кода, так как, по Р. Якобсону, способность усваивать, понимать, использовать является по своей природе биологической. Другая интерпретация отмеченного изоморфизма заключается не в генетической детерминации языка, а в универсальной
презумпции коммуникации. Таким образом бытийная функция языка по отношению к человеку2 вообще отчетливо коррелирует с бытийной функцией языка в праве. Все это приводит к гипотезе о изоморфизме между двумя формами коммуникации - языковой и правовой, которую мы начинаем обсуждать в настоящей статье.
Сказанное касается не только онтологических аспектов проблемы изоморфизма двух форм коммуникации, но и гносеологических. Нам уже приходилось отмечать наличие стихийного и спорадического параллелизма лингвистики и юриспруденции, проявляющегося в общих терминах, заимствуемых лингвистикой у юриспруденции: норма, (речевые) презумпции, (речевой) кодекс, речевая (безопасность), (языковое) право, (речевая) агрессия и др. В настоящей статье делается попытка вскрыть структурный параллелизм языка и права на глубинном уровне и в другом направлении: от языка к права, от естественно-языковой коммуникации - к правовой.
Говоря о гносеологических аспектах проблемы, заметим также, что подход, при котором язык выступает «зеркалом» рассмотрения других сфер жизни, а лингвистический аппарат используется как язык их описания, не является традиционным для отечественной науки. Чаще происходит наоборот: лингвистика охотно берет на вооружение концепции, выработанные в других науках (в настоящее, например, весьма заметна экспансия в лингвистику синергетики, когнитивистики, биологии). В настоящей статье в качестве исходной лингвистической базы, проецируемый
сущности коммуникативной структуры, проецируемой на разные ее проявления, как биологические, так и социальные (подробнее о дискуссии см: / Гамкрелидзе, 1996/).
2 Мы имеем в виду усиление антропоцентрических концепций в лингвистике, также противостоящих инструментальным представлениям о нем. Согласно последним язык - одно из средств общения, орудие мышления, код , организующий взаимодействие между отправителем речи и ее получателем, речь - способ выработки и передачи мысли, техническое средство воплощения волеизъявления и т.п. Эти «слоганы» в антрополингвистике сегодня потеснены другими: язык - дом бытия человека, язык - отражение менталитета нации, язык моделирует мир и определяет сознание человека и т.п. Так или иначе антрополингвистические идеи нашли отражение в лингвоюристике; так, степень субъектности языка поднята на весьма значительную высоту в концепции А.С. Александрова, в нее, например, оказались органично вписанными тезисы -метафоры типа «язык - это миропонимание», «не мы говорим на языке, но язык говорит на нас» (Х.-Г. Гадамер), «язык говорит участниками уголовного судопроизводства» [с. 15].
на материал, лежащий вне сферы языка (в частности, на сферу правовой коммуникации), выступают основные оппозиции (антиномии), выработанные в лингвистике, но имеющие в коммуникативистике универсальный характер: язык-речь (система-функционирование), языковое-неязыковое (условное-отражательное, значимость-значение), общее-индивидуальное, синхрония-диахрония (логическое-историческое), язык-метаязык. В представлении онтологии предмета в настоящей статье избирается языкоцентрическая модель, то есть в во всех сферах коммуникации язык рассматривается как ядерное системно-структурное образование, вокруг которого концентрируются другие коммуникативные феномены, образующие данную сферу. Из сказанного вытекает, что эти сферы в избранном аспекте представляют собой своеобразные социально-коммуникативно-ментальные сферы, образуемые центростремительным потенциалом естественного языка.
Таким образом, правовая коммуникация рассматривается при таком подходе в ряду других разновидностей коммуникации: естественноязыковой, научной, художественной, информационной (СМИ), религиозной и др. Каждая из названных коммуникативных сфер3 имеет свою структуру, определяемую ее целевыми установками. свое социальное и ментально-псиологическое пространство, свое своеобразие типов субъектов и адресатов коммуникации, свои специфические системы способов и средств осуществления целей; в центре последних находится язык, раздваивающийся по законам диалектики на специальный и естественный (общенародный). Это основные (но далеко не единственные) структурообразующие компоненты (фациенты) коммуникативной ситуации на ее макроуровне (структуры всей коммуникативного пространств) и на микрокроуровне - отдельных коммуникативных актов. У каждой из них своя длительная история,
3 Термину «коммуникативная сфера» мы хотели бы придать терминологический статус, в частности отличить его от понятия «коммуникативное пространство», например, виртуальное коммуникативное пространство (Интернет). Коммуникативную сферу объединяет наличие инвариантной функции, особой ментальности ее участников, задаваемой их интенциями на осуществление функции. Виртуальное объединяется субстанциональной областью коммуникации при большом функциональном и жанровом разнообразии.
определяемая как внешними условиями генезиса и функционирования, так и имманентными закономерностями их развития.
Несомненно специфична и роль естественного языка в данных сферах коммуникации. В каждой из названных систем происходит его «интериоризация», в результате чего функциональное видоизменение приводит к качественным преобразованиям, наполнению знаков естественного языка особым содержанием: в сфере словесного искусства эстетическим (как разновидности суггестивного), в сфере религии -сакральным, в сфере науки - логико-понятийным и т.д.4 И уже здесь мы приходим к основным антиномиям языка. Данная ситуация, в частности, описывается в рамках оппозиции значения и значимости, введенной Ф.де Соссюром. Значение языкового знака вытекает из его соотнесенности с внеязыковой действительностью, и в этом смысле - значение отражательная категория. Значимость знака определяется внутрисистемными соотношениями, которые, хотя и генетически зависят от внеязыковых отношений означаемых, но в то же время достаточно независимы от них и подчиняются в своем функционировании и развитии имманентным языковым закономерностям.
Отсюда с неизбежностью возникает проблема уровня спецификации естественного языка, которая по разному решается при подходе «извне» и «изнутри» (эти локальные актанты квалифицируются, разумеется, относительно новой сферы функционирования естественного языка). В первом случае акцент делается на том, что новая сфера есть частная функциональная разновидность языка, естественный язык в этом случае рассматривается как носитель потенциала этого, особого, функционирования, то есть в самом языке находятся (в разных смыслах этого предиката)
4 Для аналогии уместно вспомнить дискуссию о структурном соответствии генетического кода и
семиотических систем, отмеченном Р.О. Якобсоном, полагавшем, что естественный язык как внутривидовая
коммуникативная система возникал по образцу генетического кода, так как, по Р. Якобсону, способность
усваивать, понимать, использовать является по своей природе биологической. Другая интерпретация
отмеченного изоморфизма заключается не в генетической детерминации языка, а в универсальной
сущности коммуникативной структуры, проецируемой на разные ее проявления, как биологические, так и
социальные (подробнее о дискуссии см: / Гамкрелидзе, 1996/).
11
предпосылки специального функционирования. Иными словами, степень спецификации при таком подходе «занижается», точнее сказать - оппозиция естественного и специального языка в значительной мере деактуализируется, во всяком случае она не трактуется как противоположность или противоречие; все названные выше коммуникативные сферы (обыденная, научная, религиозная и т.п.) есть функциональные варианты одного (общенародного) языка. Так сказать, это не «омонимы», а лексико-семантические варианты. Взгляд изнутри, со стороны значимостей, неизбежно «завышает» планку спецификации, то есть специальный язык трактуется как особая разновидность языка, его специфика объявляется существенной и ее сущность не выводимой в полной мере из естественного языка; с данной точки зрения, специальный язык - это в определенной степени искусственный язык; его специфические признаки квалифицируются как системообразующие. Так, нередко язык художественной литературы (нарратив) трактуется как некоторое особое коммуникативное образование, условное по отношению к естественному языку (= то есть как его «омоним»). Сущность художественного речевого произведения не может быть понята вне условных значимостей искусства и не может быть выведена из прямых значений слова, зафиксированных в словарей из прямых значений высказываний, понимаемых как суждения о фактах5. Таким образом, возникает оппозиция «по существу» содержания противопоставляемых феноменов, имеющих лишь формальное сходство.
5 Частным следствием такой трактовки в юридической плоскости является неподсудность обличительных материалов в том случае, если будет доказана их художественная сущность. Такого рода доказывание содержится, например, в экспертизе Н.Б. Лебедевой в настоящем выпуске сборника «Юрислингвистика»; в ней (экспертизе) содержались ответы на вопросы ответчика, который строил с помощью своих вопросов защиту, основанную на доказательстве принадлежности его речевых произведений к художественной литературе, что снимает, по его мнению (и по мнению эксперта), возможность квалификации его действий как правонарушений, поскольку в художественном произведении изображаются не конкретные личности, а персонажи, а фразы из художественного произведения не есть утверждения о фактах, а субъективная оценка явлений через образы (с необходимы присутствием вымысла и фантазии), приобретающая тес самым общественную значимость. Сведение сюжета к реальным событиям, художественных эпизодов к фактам, персонажей к конкретным людям, а повествователя - с автором означает неправомерное отождествление нарратива с документом, портрета с документальной фотографией, фельетона, шаржа, карикатуры - с пасквилем как клеветническим деянием (в юридическом понимании термина «клевета»).
Такой тип соотношения с точки зрения генезиса системы специального языка может интерпретироваться как оппозиция собственно содержания специального языка/текста и содержания его внутренней формы, то есть присутствие естественного языка в специальном языке объясняется именно как внутренняя форма или способ выражения специального содержания; и, следовательно, содержание, заключенное в естественных формах, есть содержание в той или иной мере генетическое6. Оно часто лишь имитирует вхождение «на равных» в актуальное содержание знака (слова, высказывания текста) и тем самым осложняет семантизацию речевого произведения и, направляя ее «в сторону» от коммуникативного замысла автора, может стать причиной (непроизвольной или нарочито создаваемой7) коммуникативной неудачи.
Мы остановились достаточно подробно на оппозиции «отражательное - условное» по той причине, что она, на наш взгляд, сущностно коррелирует с оппозицией естественного и позитивного права, - одной из фундаментальных антиномий теоретической юриспруденции. «Естественное право считается производным от естественного порядка вещей, т.е. от строя
6 Для более широкой аналогии, продолжая традицию Ф. де Соссюра иллюстрировать лингвистические идеи примерами из мира шахмат, приведем такой пример. Деловая газета «Взгляд» (28.11.2005) так прокомментировала создание особого комплекта шахмат, в котором фигуры изображали исторические персонажи: «Шахматная игра при этом превращается в чистое мифотворчество. Она обогащается сотнями скрытых смыслов, и, расставляя фигурки по полю, вы вдруг понимаете, что они... живые. Вместо условных фигурок на шахматной доске стоят реальные персонажи». Таким образом, прежнее содержание шахматной игры, будучи включенным в другую систему, выступает лишь формой выражения новых значимостей, порождая ассоциации-мифы и двуплановость содержания художественного порядка. Впрочем, применительно к данному случаю возможна и другая интерпретация: для кого-то собственно шахматное содержание остается актуальным и, следовательно, ассоциации-мифы рождаются новой формой.
7 Данное свойство внутренней формы речевого произведения является одной из важных предпосылок манипулятивного использования языка. Этим свойством активно пользуются манипуляторы, подменяя актуальные смыслы знака значением его внутренней формы, которое неизбежно (и необходимо!) присутствует в речевой деятельности. Специфика такого функционирования внутренней формы заключается в том, что по своей природе (в силу изоморфизма процессов филогенезиса и онтогенезиса) в естественной коммуникации внутренняя форма выполняет роль отправного пункта семантизации знака при его восприятии. Она указывает путь, каким следует идти к знаку как единству формы и содержания. Но при этом она не указывает, что этот путь может быть ложным. Языковое сознание должно выработать в себе способность защиты от такого суггестивного воздействия внутренней формы, одновременно развитое языковое сознание может использовать суггестивные возможности (например, в эстетических целях - для адекватного восприятия художественных речевых произведений). В соответствии с этим различаются типы языковых личностей как носителей определенных типов психо-языковой ментальности, различающихся по степени и качеству этимологического скепсиса и этимологической доверчивости [Голев, 1998]. Последние составляют основную группу обычно манипулируемых языковых личностей.
мироздания и природы человека как разумного существа, являющегося неотъемлемой частью миропорядка. Позитивное право - искусственное создание, сотворенное людьми, преданными интересам такого искусственного формообразования, как государство» [Бачинин, 1999, с. 76].
Существует много возможностей для проведения аналогий между антиномическим устройства языка и правовой коммуникацией, помимо уже названных. Языковые нормы, например, имеют две стороны:
отражательную и условную. Орфографические нормы, в частности, делятся на традиционные и обусловленные внешними по отношению к орфографии факторами, за которыми многие видят необходимость письма отражать эти факторы: фонемный состав (фонематический принцип), морфемный состав (морфематический принцип), звучание (фонетический принцип) и т.д. При этом в ментальности теоретиков отражательный принцип рассматривается как ведущий, а традиционный трактуется как его ограниченность (отсюда и доминирование обучения орфографии через правила, то есть через апелляцию к внешним детерминантам). Однако, абсолютизация отражательного начала явно не соответствует сущности орфографических норм: очевидно, что письмо и орфография не признаны отражать ни звучание, ни морфемный состав, ни семантику - у письма и орфографии свое предназначение, а отражение в орфографической системе некоторых проявлений фонематики, морфематики и т.п. носит отчасти следовый (генетический), но не прямой причинно-следственный (синхронно-функциональный) характер.
Любопытно отметить в этой связи и персонологический аспект
проблемы, проявляющийся и в языковой природе норм, и в правовой
коммуникации. Мы имеем в виду зависимость устройства коммуникативных
систем от разнообразия личностей и разнообразие интересов, этим
вызванное. Мы неоднократно отмечали это обстоятельство применительно к
орфографии, в частности, отмечая склонность разных типов языковой
личности к овладению орфографическими нормами рационально «по
14
правилам» и интуитивно (без правил), соответственно наличие разных
принципов орфографии (отражательно-мотивированного и традиционно-
условного) обусловлено наличием соответствующих типов личности и их
письменно-речевых «интересов». В ряде других работ нами была отмечена
более широкий (а по сути фундаментальная) корреляция типологии
личности и антиномического устройства языка, при этом была высказана
гипотеза о наличии национальной детерминанты в этой корреляции, то есть
воздействия на устройство языка ядерного национального типа личности, в
частности в орфографии к таковым, на наш взгляд, относится интуитивно-
отражательный тип [Голев, 2004а], склонность к подтвердил и эксперимент
со словосочетанием в Украине/на Украине, оценка которых носителями
русского языка разделилась по признаку поиска мотивации или безразличия
к ней (Голев, 2004б). Персонологический аспект в праве проявляется в
отношении к естественному и позитивному праву, в которых также
обнаруживаются типово-личностные приоритеты интересов. Ср., например,
следующее примечательное положение: «Естественно-правовые нормы
адресованы ко всем без исключения правоспособным субъектам и призывают
следовать содержащимся в них предписаниям, из-за того что те отвечают
критериям высшей, абсолютной справедливости. Категоричность этих
требований не оставляет возможности для сомнений и колебаний, гарантируя
индивидуальному правосознанию высшую правоту в его ориентационной и
регулятивной деятельности. Повеления естественно-правовых императивов
далеко не всегда соответствуют житейским интересам и конъюнктурно-
прагматическим соображениям социальных субъектов. Эгоистически
ориентированный рассудок и логика корпоративной морали редко склонны
считаться с требованиями высшей справедливости. Между теми и другими
постоянно возникают разнообразные противоречия, разворачиваются
духовно-практические коллизии, занимающие значительное место в
содержании мировой религиозной, этической и философско-правовой мысли
на протяжении двух с половиной тысячелетий» [Бачинин, с.75]. Финальная
15
фраза ярко подчеркивает антиномическое устройство права, содержащее в себе противоречивые, трудно совместимые стороны. продиктованные разными интересами, характерными для разных типов личности. Мы не имеем оснований (задач, материала, наблюдений) ставить вопрос о национальных тенденциях в правовом сознании, позволим лишь заметить, что внешне-мотивированные нормы легко «приживались» в российском обществе. В частности, об этом говорит статья Исаева И.Г. описывающая состояние советского права 20-х годов через психологические, социальные, экономические детерминанты [Исаев, 2005]. Создается впечатление о востребованности нашей ментальностью мотивации со стороны этических категорий, но, может быть, не логической, а, скорее, чувственной.
Применительно к юридическому языку данные подходы проявляются в его разной трактовке: в одном варианте как подстиля литературного языка в его деловой разновидности, в другом - как особой коммуникативной сферы, лишь внешне (субстанционально) совпадающей с естественным языком. Эта трактовка имеет существенные следствия для юридической науки и ее проекций в сферу правовой коммуникативной практики: в первом случае юридический язык (прежде всего язык закона) трактуется как предназначенный для рядовых граждан (отсюда набор требований по его упрощению, понятности и т.п.), во втором случае декларируется предназначенность в первую очередь для специалистов и акцентируется внимание на нежелательность его упрощения, под которым понимается сближение с обыденным языком; ориентация на него с этой точки зрения сдерживает развитие юридической науки и практики (как законодательной, так и законоприменительной).
Завершая этот раздел заметим, что инструментальные концепции языка
склонны интерпретировать внутреннюю форму знака как технический прием
воплощения означаемого в материальном знаке (через выбор одного из
признаков предмета, его выражения в мотивирующей базы нового знака и
т.д.), антропоцентристкие воззрения на внутреннюю форму предполагают
16
иное ее видение - как феномен, направляющий деятельность носителя языка (и это касается главных ипостасей таковой деятельности - и автора речевого произведения, и его реципиента).
В отечественной теории права существует тенденция ко все большему пониманию его коммуникативной природы и соответственно ко все большему «языкоцентризму»8. Это означает, что роль языка в структуре языковой коммуникации трактуется уже не просто как роль ее пассивного фациента (средства выражения воли законодателя и доведения его до сознания законопослушных граждан, правонарушителей и
законоприменителей), но как основная форма бытия права, субстрата юридической деятельности. Такие мысли высказывались давно, например, Катковым Василием Даниловичем - профессором политической экономии Одесского университета. «В своих сочинениях, посвященных праву, отрицает понятие права и высказывается за применение в юриспруденции особого лингвистического метода, без которого право якобы не может быть наукой. < ...> Катков утверждает, что "наука о гражданском праве есть наука о гражданских законах", "право - понятие нереальное и мифическое", "особое великое явление, стоящее наряду с законом или выше его, выдумано людьми, не умевшими критически отнестись к роли слова "право" в языке". [Энциклопедии Брокгауза и Эфрона, 1890-1907]. Обратим внимание на модальность приведенных высказываний о лингвоцентрических идеях В.Д. Каткова - она явно скептична, идеи профессора слишком противоречат инструментальным представлениям о языке, господствовавшим и доныне господствующим в теории права.
Тем не менее по ряду работ последнего времени можно обнаружить активизацию в юриспруденции идеи особой значимости юридического языка и слияния юридической деятельности с языковой. Мысль о том, что язык в правовой сфере играет не просто роль одного из компонентов юридической
8 Далее ставится цель дать общее представление данной тенденции на уровне тезисов и иллюстраций. Подробнее о концепции «оязыковленного права» в указанных работах А.С. Александрова и А.В. Полякова, см. также: [ Грязин, 1983; Юридические понятия и язык права, 1986].
17
техники (тем более на ее внешнем, формальном уровне) и что языковые нормы - не только один из способов толкования юридических текстов, все более проникает в теорию права. Определенно выразил эту мысль С.С. Алексеев: «По-видимому назрела потребность изменить отношение в науке к словесно-документальной форме, языковому изложению тех или иных положений в юридических документах как нормативных, так и индивидуальных. Язык в праве - это не только вопросы юридической техники и стилистики, это конструктивные моменты самого существования права как своеобразного феномена социальной действительности, его бытия в виде конституционного явления» /Алексеев, 1983, с. 7/.
Весьма симптоматичным в этом плане представляется нам востребованность в теории права понятия правовая коммуникация, ср.: «Участники правоотношений, выступающие субъектами права, передают и получают информацию при помощи определенной знаковой системы (языка), и между ними происходит акт общения, который можно назвать правовой коммуникацией» [Любимов, 2002б, с. 133]. Возводя свою концепцию к трудам К. Шеннона и Р. Якобсона по теории коммуникации, автор называет субъектами правовой коммуникации государство (правотворческий орган) и правоприменителя, язык же (государственный язык Российской Федерации) трактует как коммуникативный код. Характерно, однако, что в другой работе данного автора статус языка несколько повышается : «язык законодательства, в том числе конституционного уже предлагается рассматривать не как элемент юридической техники, а как лингвистическую субстанцию, которая, являясь средством выражения воли законодателя как фундаментальной основы законотворчества, взаимодействует с юридической техникой и обеспечивает прохождение акта правовой коммуникации». Иными словами, Н.А. Любимов осуществляет попытку совмещения представлений о юридическом языке как и инструменте, и как форме существования права.
Решительное и последовательное отмежевание от прежних
инструментальных представлений о роли языка в праве содержится в работах А.С. Александрова (например: [2000; 2004]) и А.В. Полякова (например: [2001; 2004])9. Концепции данных ученых имеют общие черты, заключающиеся, с одной стороны, в отрицающем пафосе, направленном на прежние идеологические основания теории права, возводящие его к различным социо-культурным ценностям. Это касается и роли языка; ср.: «Так, советская юриспруденция вместо языка в центр правового универсума поместила социально-экономический базис, якобы порождающий нормативность» По мнению советских правоведов , язык только отражает правовые сущности, но никак не определяет и не предписывает их <...>. Ученые считали язык средством выражения воли победившего класса, которая творит и новый мир» [Александров, 2004, с. 18]. С другой стороны, данные концепции объединяет конструктивные идеи: стремление построить модель права как онтологической структуры на основе феноменологической методологии, взгляд на право как на интерсубъективный (коммуникативный) феномен, на генезис права, возникающего в результате объективации в текстах и легитимации социальных практик, имеющих, по Л.И. Петражицкому, «императивно-атрибутивное» психическое значение и социокультурный смысл; право, по выражению А.С. Александрова - одна из семиотических практик власти по сохранению социальной структуры».
9 Еще раз подчеркнем, что осмысление специфики юридического функционирования языка начинают именно ученые-юристы [Юрислингвистика-1, 1999, с.7-8]. Так, в работах А.С. Александрова мы видим вовлечение в лингвоюристику не только идей и работ специалистов по теории государства и права, изучающих лингвистические аспекты права, и не только философов, обсуждающих место языка в социальной практике и ментальности людей (прежде всего постмодернистов), но и собственно лингвистов и филологов: Э. Бенвениста, Р. Барта, М.М. Бахтина, Ю.М. Лотмана, Ю.В. Рождественского, Н.Д. Арутюнова, А.А. Леонтьева и др. Нередки у А.С. Александрова и прямые аналогии с лингвистическим знанием , ср. например, использование понятий- терминов: « синхрония», «синтагмы», «фонемы», «языковая картина мира» [Александров, 2004]. В работах А.В. Полякова законодательная деятельность сопоставляется с семантикой: «субъект права - правовой текст» (уровень правовой семантики)», а его проекция в правоприменительную деятельность - как прагматика: «функционирования в рамках «вторичной», межсубъектной правовой коммуникации (уровень правовой прагматики». Для лингвистов такая экспансия в область идей правовой коммуникации характерна в значительно меньшей степени. Некоторое исключение здесь составила книга, написанная В.Н. Базылевым, Ю.А. А.А. Леонтьевым, Ю.А. Сорокиным «Понятия чести и достоинства» [1997], которая, хотя и имеет практическую направленность, но вовлекает в лингвистику новый материал (конфликтные ситуации связанные с языком и их анализ в экспертной и судебной практике) и содержит комплекс идей, позволяющих этот материал интерпретировать в лингвоюридической и собственно лингвистической областях.
Понятие «правовая коммуникация» приобретает высокую теоретическую значимость в работах А.В. Полякова [Поляков, 2001; 2004] . В соответствии анализируемой концепцией язык в правовой коммуникации занимает ядерное, структуроообразующее положение, сама юридическая деятельность тесно увязывается с речевой деятельностью, которую можно квалифицировать как оязыковление правовых отношений в законотворческой деятельностью и интерпретацией ее результатов в деятельности законоприменительной. В «сильном» варианте такого моделирование права предполагает высокую степень субъектности языка. Интерпретационная деятельность при таком подходе отождествляется с правовой, текст с правом («текст=право», «право=текст» - термины-метафоры А.С. Александрова). Принципиальным моментом обеих концепций является выдвижение на первый план интерпретационной деятельности, которая, будучи по своей природе субъективной, противостоит представлению о правовой (судебной) истине как объективной категории. Множественность интерпретации (неотрывной от речевой деятельности) - способ бытия истины. Судебная истина вся в словах. Язык заставляет нас проговаривать «истину», признаваемую такой нашими слушателями» [Александров, 2004, с 8]. «Текст права - это не продукт деятельности законодателя или правоприменителя, не результат чтения толкования, то есть конечный смысл текста, но поиск смысла текста=права, как постоянная деятельность по проявлению эффекта права в дискурсе» [Александров, 2004, с. 13] (выделено нами. - Н.Г.). Этот тезис теоретика права любой лингвист «неизбежно» будет ассоциировать с широко известным в лингвистике положением В. Гумбольдта: « язык - не ergon, а energeya», которое часто переводят так: «язык, не орган, а деятельность». Так что, лингвисты уже давно понимали ограниченность инструменталистских концепций языка.
Очерченная тенденция дает дополнительные и существенные обоснования для лингвистического взгляда на правовую коммуникацию и
основания для того, чтобы полагать, что в сравнении языка и права и в том и другом могут быть выявлены существенные для них свойства.
В правовой системе коммуникативный аспект возникает уже при самом
позитивистском определении права как особой формы взаимодействия
государства и общества, что позволяет рассматривать это взаимодействие как
своеобразный диалог власти и народа, а само право (систему социальных
норм) как некий конвенциальный код для осуществления такого диалога. По
генетическому содержанию правовые нормы представляют
юридизированные социальные отношения разного типа - этические,
политические, экономические, воплощается же это содержание в
естественно-языковых формах, поскольку они необходимо обращены в
конечной цепи детерминации к рядовому члену общества - носителю
естественного, неспециализированного языка. Говоря о форме, мы имеем в
виду не столько форму как материальное воплощение, сколько оязыковление
в широком смысле и прежде всего соответствующее структурирование,
подведение под языковые внутренние пропозиции, то есть говорим о
внутренней форме языка и о структурном соответствии (изоморфизме)
правовой и стихийно-языковой коммуникации. Одновременно правовой язык
не может не быть кодом, отрицающим» прямое соответствие со стихийным
языком, хотя бы по той причине, что он формируется, функционирует и
развивается в другой системе значимостей, владение которой предполагает
не просто расширенный или углубленный понятийно-терминологический
аппарат, а в сущности, другие коммуникативные презумпции и другой тип
коммуникативного (языкового) сознания. Тысячелетняя правовая культура
выработала не только поверхностный слой спецификации по отношению к
естественному языку, но и ее глубинные структуры. И это главная антиномия
юридической лингвистики, которую ей предстоит разрешать, но вряд ли
удастся разрешить до конца, особенно в практическом плане. Наивно
полагать, что она решается лишь элементарными требованиями юридической
техники к простоте, ясности, четкости, понятности юридического языка,
которыми заполнены многие научные работы, учебники по теории государства и права и практические пособия по законодательной технике и толкованию текстов закона. На каком-то этапе реализации этих требований, если на них настаивать бесконечно, она может привести к непредсказуемому результату - нивелированию позитивистской стороны права и сведения его к праву естественному, что вряд ли соответствует современным, сверхсложным по сути, взаимоотношениям государства и общества, обслуживание которых предполагает столь же сложный институт права и юридическую технику как его важнейший атрибут (или - в некоторых концепциях, о которых скажем ниже, - способ существования права). Несводимость правовых презумпций, лежащих в основе юридического языка, к презумпциям естественного языка столь же аксиоматический тезис, как и необходимость доведения юридических требований до сознания рядовых граждан, вопреки теоретическому тезису о его недостижимости. Думается, что эта антиномия не может быть описана иначе, чем через принцип дополнительности, как раз и предполагающий создание моделей на основе несовместимых или даже взаимоисключающих отправных точек.
Мы полагаем, что главной стратегией достижения относительной
гармонии обыденного и правового сознания (а вслед за ней и гармонии
естественного и юридического языков) в практическом плане должно стать
сближение знаний: юристы должны представлять закономерности
функционирования естественного языка, особенно обыденной
интерпретации, определяющей понимание любых, в том числе и
юридических текстов, а лингвисты должны иметь представление об
особенностях юридического функционирования языка. Линия на
«понятность» важна и необходима, но вторична. Мы уже неоднократно
высказывали мнение о том, что «упрощение» текста закона часто создает
лишь иллюзию его понятности любым членом общества, особенно это
касается текстов, содержащих слова, которые на первый взгляд кажутся
общеизвестными. Во всяком случае, сторонники бесконечного упрощения
22
юридического языка для внедрения сути закона в сознание рядовых носителей языка должны иметь в виду достаточно простые положения относительно профессиональной принадлежности языка закона. Ср., например: «В сущности, в каждой формулировке закона кроется своеобразный юридический смысл, усвоение которого достигается при помощи основательных профессиональных юридических знаний» [Алексеев, 1999, с. 107]; «Настоящий профессиональный язык - это язык специалистов и для специалистов <...>. Особенность юридического языка специалистов лежит в применение выражений, которые по форме согласуются с обыденным языком, однако по своему значению могут отклоняться от повседневного языка» [Настольная книга, 1991, с. 43]. Формирование представлений о специфике юридического языка, отличающей его от языка обыденного, - одно из важных направлений правовой лингводидактики в этой сфере.
Мы уже высказывали мнение о том, что «упрощение» текста закона часто создает лишь иллюзию его понятности любым членом общества
Главный фактор «несовместимости» естественного и юридического языка на глубинном, модально-интенциональном, уровне, на наш взгляд, имеет две тесно связанных признака, определяемых сущностью правовой коммуникации.
1. Право исходит из необходимости принуждения отдельных членов общества подчиняться общесоциальным нормам, и этой функции подчинены всего его компоненты, включая языковые. Отсюда вытекает, что ведущая интенциальность юридических текстов - волеизъявление законодателя, а ведущая модальность - императивная (командная)10. Рассмотрим далее этот положение покомпонентно.
10 По-видимому, по этому признаку естественное и позитивное право сходятся, поскольку императив предполагается тем и другим, различие заключается лишь в том, откуда, он (императив) исходит: из некоторых общечеловеческих требований к конкретному человеку: «Традиционно важнейшей чертой естественного права считается его универсальная нормативность, имеющая безлично-авторитарный характер. Естественно-правовые
23
а) О субъекте волеизъявлении. Данный вопрос, весьма важный для коммуникативного представления права, сложен и диалектичен. В содержательном плане этот вопрос неотделим от философии права , в частности, он, как можно предположить, по-разному решается в рамках концепций позитивистского и естественного права. В первой концепции законодатель предстает как субъект отчасти технический, оформляющий волеизъявление народа (возможно, через опосредование воли государства), во второй, где право трактуется как императив, стоящий над государством, роль воли законодателя как субъекта права актуализируется в большей мере.
Остановимся на языковых проявлениях этой парадигмы. Реализуя избранную нами установку на проекцию лингвистических понятий в сферу правовой коммуникации, отметим в связи с этим два таких момента. 1) В правовом узусе сложились два устойчивых выражения с термином волеизъявление: волеизъявление народа (населения, избирателей) и волеизъявление законодателя, которые, нужно полагать и связаны с естественной и позитивной концепциями права11. Для аналогии: в лингвистике выработалось, устоялось и терминологизировалось важное для теории языка выражение «рядовой носитель языка», иногда встречается также выражение «рядовой пользователь языком». По отношению к праву, закону такие выражения, по видимому, не выработаны, или они «не на слуху» и нам не известны. Кем же является согласно юридической фразеологии рядовой законопослушный гражданин по отношению: носителем закона, пользователем законом, объектом законодательной деятельности или, может быть, ее субъектом-«заказчиком» (вспомним в связи с последним выражения волеизъявление народа, гражданина,
нормы адресованы ко всем без исключения правоспособным субъектам и призывают следовать содержащимся в них предписаниям, из-за того что те отвечают критериям высшей, абсолютной справедливости» [Бачинин, 1999].
11 В исследовании вопроса о взаимоотношенияи двух сторон (и аспектов) права - естественной и позитивной может оказаться полезной аналогия с теорией естественно-языковых норм (ортологией); в теоретической ортологии остро стоит вопрос о том, являются ли кодифицированные нормы продуктом деятельности кодификатора, или кодификатор оформляет (канонизирует, фиксируя в словарях и справочниках) то, что стихийно сложилось в самом языке. Первый подход является описательным подходом к языковым нормам, второй - предписательным.
избирателя)? Вряд ли этот вопрос есть только вопрос об устойчивых словосочетаниях и их терминологизации. Скорее, проблема заключается в состоянии юридической фразеологии, в которой следует видеть то, что в юридическом дискурсе отражается реальное правовое сознание, правовая практика и теория права. Если признать языковой контент-анализ приемом, объективно отражающим бытие правового сознания, практики и теории в их единстве, то реально существующим в правовом дискурсе является лишь устойчивое выражение законопослушный гражданин - вот оно, нужно полагать, и отражает представление (ментальность) нашего общества относительно правовой (законодательной) субъектности его (общества) рядового члена. Ср. обычный для работ по юридической технике тезис: «Внешнее изложение правового акта предполагает, что право воздействует на волю и людей только с помощью языка. Именно язык служит средством передачи информации о содержании правовых предписаний, с его помощью мысль законодателя оформляется и становится пригодной для внешнего использования» [Белоконь, 2002]. Приведем также вполне типичное высказывание, иллюстрирующее объектность рядового гражданина в аспекте правовой коммуникации (в тексте цитируемого оригинала далее обозначаемой аббревиатурой «ПК»): «В настоящее время правовая коммуникация и коммуникативная функция ПК характеризуется жесткой односторонностью направления информации и ассиметричностью передающей и принимающей сторон. В подавляющем большинстве случаев в качестве коммуникатора выступает законодатель или иной государственный орган, который обладает определенными властными полномочиями в отношении гражданина - реципиента. По этому каналу идет односторонняя передача информации «государство - индивид». В этой связи задачей ПК является развитие двусторонней связи, по которой гражданин мог бы проявить активность, подать юридически значимый информационный сигнал о своих предпочтениях» [Баумова, 2005]. Главный момент в приведенной
цитате заключается в вопросе, насколько прав автор, говоря об односторонности правовой коммуникации.
В теории языковой коммуникации противопоставлены модели, отражающие субъектно-объектные отношения, которые характерны для манипулятивной коммуникации (представление о том, что право воздействует с помощью языка на волю людей в какой-то мере близки этой модели), и модели, отражающие субъектно-субъектные отношения, при которых диалог трактуется как процесс взаимодействия, приводящий к интегративному состоянию участников общения [Сухих, 2004].
б). О модальности текстов закона. Их императивность очевидна. Для них неприемлема модальность сослагательного наклонения в любых ее оттенках (желательности, предположения, сомнения, допущения). Так, скажем, трудно представим текст закона с частицами и модальными словами типа вря-д ли, желательно, и даже не исключено или возможно. Более того, достаточно диктумные обороты типа «как правило» или «обычно» противоречат духу языка закона, они, по выражению А.С. Пиголкина, «дают возможность практически не исполнять закон, произвольно им жонглировать» [Пиголкин, 1998].
Важно отметить, что на уровне внешней формы глаголы в повелительном наклонении не используется в текстах закона. По-видимому, разговорный дискурс таких форм не соответствует официальному предназначению. Императивность текста закона имплицитная, скрытая. Чаще всего она скрывается в семантике контекста с глаголами в форме изъявительного наклонения12. Инвариантный модус текстов закона -предписание: Каждый из соавторов сохраняет свое авторское право на созданную им часть коллективного произведения....; Часть коллективного произведения признается имеющей самостоятельное значение...... - смысл
12 Аналогию может составить настоящее историческое, когда действиях прошлом обозначают глаголы в форме настоящего времени: Весной 1699 года войска Петра I берут Нарву. Этим достигается значимый стилистический эффект, характерный для художественного стиля. Научный стиль предпочитает семантику констатации и соответственно формы изъявительного наклонения в прямом значении.
26
высказываний такого рода в том, что гражданам предписывается считать законным право соавтора, который этим правом через данный закон наделяется (в первом высказывании) и признавать наделяемый через закон юридический статус одной из частей коллективного произведения (во втором высказывании). Варианты юридического императива, по-видимому, разнообразны, но, может быть, они сводятся к трем из них (названных С.С. Алексеевым «троицей» - «три скрытых за формальными категориями элемента, которые дают о себе знать в различных секторах отмеченных юристами конкретного правого материала»); ср. далее: «так, при характеристике разновидностей законов стало обнаруживаться, что существуют законы обязывающие <...>, законы запрещающие <...>, законы дозволительного характера» [Алексеев, 1999, с. 145].
Универсальная формула логической структуры правовой нормы вытекает из модальности предписания и может быть выражена в языке пропозицией «если., то.., а в противном случае». С.С. Алексеев иллюстрирует это примером фразы из Гражданского кодекса: «Договор о залоге должен быть заключен в письменной форме». Логическая пропозиция выглядит следующим образом: «Если заключается договор о залоге [гипотеза!], то он должен быть совершен в письменном виде [диспозиция!], в противном случае договор признается недействительным [санкция!]» [Алексеев, 1999, с. 66]. Данный прием развертки пропозиций у лингвиста ассоциируется с анализом логической структуры в Грамматике «Пор-Рояль» 1610 года французских ученых Арно и Лансло, ср.: высказывание невидимый бог создал видимый мир содержит три пропозиции: бог невидим, мир видим, бог создал мир. Данные параллели - не реплика в сторону, а иллюстрация основного, пафосного тезиса настоящей статьи, заключающегося в утверждении о наличии изоморфизма в глубинных структурах правовой и языковой коммуникации.
2. Второе свойство юридического языка, отличающее его от языка
естественного, - однозначность понимания текста закона как желаемое
его качество, на основе которого законодатели объявляют свое стремление достичь эффективности взаимодействия двух главных субъектов правовой коммуникации - власти и общества. В естественном языке тенденция к определенности смысла также, разумеется, необходима, но в нем она проявляется лишь как некий вектор, действующий в принципиально допустимом поле вариативности интерпретаций, и главный механизм интерпретативного действия в условиях обычной коммуникации - выбор варианта понимания высказывания, соответствующего коммуникативной ситуации13. Юридическая техника выработала немало формальных, логических и функционально-семантических приемов для достижения однозначности и преодоления возможности множественной субъективной интерпретации. В области модуса - это прежде требование максимального объективизма, в частности, устранения из юридических текстов различного рода субъективных проявлений: оценочности, эмоциональности, художественных украшательств, в области диктума - использование слов, за которыми стоят устойчивые, определенные понятия. В этом смысле юридический текст самым тесным образом связан с научным дискурсом: за каждым словом термином стоят дефиниции, прошедшие верификацию в юриспруденции как науке и в законодательной практике. Они не только объективны (с научной точки зрения), но и легитимны (то есть официально признаны); существенным образом тенденцию к сближению объективности и легитимности укрепляет судебная экспертиза конфликтных текстов [Голев, 2002]. В области диктума борьбу с множественностью субъективных интерпретаций олицетворяет жесткая семантизация юридических терминов и суждений на их основе. Полевой организации естественной семантики отдельного слова и лексико-семантических групп слов, диффузности семантических границ между членами таких групп, бесконечной смысловой валентности языкового знака, стремящегося к обозначению широкого
13 Подробнее о механизме обыденной интерпретации (как сужения диапазона выбора ее вариантов) см. в нашей работе [Голев, 2004].
спектра смыслов14 юридическая техника и юридическая герменевтика противопоставляют принцип максимальной конкретизации и максимального ограничения смысла, определенности смысловых границ между словами, тождественности употребления смысла одного термина в разных контекстах и текстах, непротиворечивости суждений.
Драматизм юридической техники в ее нынешнем состоянии в этих вопросах заключается в принципиальной непримиримости «позиций» законодателя как автора текста закона и рядового гражданина как его потребителя. Обыденное языковое сознание не может действовать иначе, чем в режиме субъективной интерпретации, мягкой семантизации и приблизительного отождествления. Для него ближе постмодернистское представление о множественности интерпретаций как основном способе бытия истины, чем «аристотелевская формальная логика», к которой склоняется логика юридическая. Ср.: «.Бессмыслицей являются и попытки навязать читателю какое-то «единственно верное» понимание читаемого: каждый вычитывает из текста то, что соответствует его целям, ожиданиям, уровню компетентности и т.д., при этом «наивный» читатель независимо от своей воли и желания оказывается интерпретатором текста, отличаясь от специалиста (литературоведа или лингвиста) тем, что он отталкивается не от соответствующих теоретических построений, а от имплицитных (возможно, весьма смутных) представлений о типологических особенностях текстов разной жанровой принадлежности в дополнение к «житейской мудрости» и знанию того, что, как и почему случается в окружающем его мире, как к этому принято относиться и т.д.» [Залевская, с.16]. Тем самым рядовой читатель неизбежно осуществляет «перевод» профессионального юридического языка на язык обыденный, не отрывный от субъективных наслоений разного рода.
Попытка же перекрыть канал «субъективности» в этом плане ведет к отрыву права от общества, превращению права игру в бисер, в кастовую
14 Эти моменты являются, по А.Ф. Лосеву, аксиомами стихийного существования языка [Лосев, 1982а, б]
29
деятельность, юридический язык - в язык «посвященных». При таком перекрытии изменяется коммуникативно-правовая ситуация, ее субъектами становятся не власть и народ, государство и общество, а законодатель и профессиональный законоприменитель. Если продолжать далее эту линию и настаивать на тезисе, что непонимание закона, равно как и его незнание в этой ситуации не избавляет от ответственности, то в этом случае непосредственное понимание и толкование текста закона законопослушным гражданином становится как бы неактуальным, и между ним и законом должен всегда вставать специалист (например, адвокат). Абсурдность этой гипотетической ситуации очевидна: закон в данных условиях теряет опору в ментальной (а следовательно, и в этической) сфере людей и в силу этого не может выполнять профилактическую функцию.
Тем не менее в юридической литературе существует определенная недооценка интерпретационной деятельности рядовых пользователей закона. Даже беглое изучение того, как представлена в ней тема «Толкование закона» показывает, что явное предпочтение оказывается официальному (легальному) толкованию, а из неофициальных толкований менее всего привлекает внимание теоретиков юриспруденции именно обыденное толкование, которое по существу оказывается не исследованным. Особенно этот тезис справедлив по отношению к обыденному уяснению 15, и данное понятие, равно как и термин, еще не востребованы юридической наукой. В лучшем случае обыденное толкование и уяснение иногда заслуживают у них снисходительного признания. Ср.: « Хотя в таком (обыденном. - Н.Г.) толковании нередко имеются заблуждения, опрометчивые, поверхностные суждения, надо видеть и то, что обыденное толкование порой не лишено здравого смысла, житейской мудрости, и оно существенно в случаях, когда представители населения, общественности («улицы») принимают то или иное участие в решении юридических дел (например, в качестве присяжных
15 Уяснение - «раскрытие содержания (интерпретация) юридических норм «для себя»» [Алексеев, 1999, с. 129].
заседателей)» [Алексеев, 1999, с. 141]. Однако если мы признаем главными субъектами правовой коммуникации власть и народ, то обыденное толкование и уяснение не эпизодические акты, квалифицируемые наречием «порой», а непрерывной поток правового сознания народа. Он есть основной «субстрат» функционального существования права и основной механизм осуществления правовой коммуникации. Стихийное (наивное) правовое сознание такое, какое оно есть, и другого законодатели не могут иметь, поэтому если их интересует то, как их слово отзовется, как закон будет реально работать, отношение к обыденному уяснению и толкованию должно быть пересмотрено. По этой причине оно подлежит не снисходительному одобрению «в отдельных случаях», а серьезнейшему системному изучению. Мы полагаем, что это одна из главных задач юрислингвистики. Ее решение прямо связано с прикладным выходом юрислингвистики в правовую дидактику - повышению уровня правовой культуры населения. (ср. примеч. ). Уяснение и толкование с позиций структуры правовой коммуникации исключительно важные ее компоненты (фациенты). В том числе и по такому ключевому вопросу, как вопросу о содержании объекта и субъекта данных ментальных действий и о его (содержания) юридическом статусе.
Применительно к содержанию объекта - это вопрос о том, что
подвергается уяснению (и далее толкованию) - либо объективное
содержание текста, которое вытекает из него в соответствии с нормами и
правилами того языка, на котором они прописаны в законе, либо
интенционально-субъективное содержание - то есть, то, что хотел сказать
законодатель. Применительно к статусу - это вопрос о том, какой из этих
видов содержания (точнее, сторон содержания) имеет юридическую силу. В
обыкновенном случае названные стороны содержания не противоречат
другу, и вслед за одним (уяснением на основе текстового анализа)
гармонично следует другое (толкование воли законодателя), образуя
функциональное единство. Однако в случае неясно и неточно написанного
закона различие этих сторон актуализируется; особенно часто возникает
31
ситуация выбора акцентов на той или другой стороне при лингвистической экспертизе конфликтных (= неудачных в языковом отношении) юридических текстов. Приведем и проанализируем пример найденный нами в Интернете -сайт с симптоматичным названием «Толкование норм права может помочь». Его автору16 кажется невероятным то обстоятельство, что суд признал правоту истца, основанную на прямом (в выражении автора - лексическом) толковании текста закона, и прокомментировал это следующим образом: «Вся кажущаяся невероятность - это лишь отражение в нашем, увы, искривленном сознании фискального уклона нашего Государства. Ведь именно наша система восприятия норм права и действительности исключает возможность лексического толкования норм права. Проще говоря, НОРМЫ НАЛОГОВОГО ПРАВА МЫ (так уж сложилось) ВОСПРИНИМАЕМ НЕ ТАК, КАК ОНИ НАПИСАНЫ, А ТАК, КАК ОНИ ДОЛЖНЫ БЫЛИ БЫТЬ НАПИСАНЫ. Мы часто вкладываем в них тот смысл, который, якобы, по мнению налоговиков, в них был или должен был быть заложен. Мы говорим, например: "Под выражением "товар должен быть поставлен", в статье 2 Закона Украины "О порядке осуществления расчетов в иностранной валюте" надо понимать: "товар должен пересечь таможенную границу Украины". Но ведь в указанном Законе написано "должен быть поставлен". введем это в те парадигмы, которые обсуждаются в настоящей статье. «Написаны» & «должны быть написаны» - оппозиция описательного и предписательного отношения к закону. Какое содержание закона легально - «явленное» или «потенциальное»? Какой субъект толкования более легитимен:
законодатель, законоприменитель (в данном случае - «налоговик») или рядовой пользователь языка. Принципиально важным для нас здесь еще раз подчеркнуть, что усиление роли рядового гражданина сближается с прямым
16Электронный адрес сайта - http://anisim.westportal.net/publications/tolkovanie norm prava.html. Текст не подписан и тем самым олицетворяет рядового пользователя законом «вообще» (судя по тексту -предпринимателя из Украины или его юридического представителя). Несомненно, этот случай, который имел в виду С.С. Алексеев, говоря о том, что порой правовые рефлексии простых граждан не лишены здравого смысла, а то и мудрости.
прочтением текста, с признанием легитимности его результатов. И это обстоятельство не укрылось от сознания вдумчивого читателя юридических текстов из Украины. «Да и вообще, -делится он своими мыслями - зачем главному налоговому ведомству употреблять такие выражения как: "законодатель имел в виду", "данное выражение следует понимать так" и др.? А что будет, если понимать мы станем то, что НАПИСАНО, а не то, о чем думал законодатель, когда это УЖЕ НАПИСАННОЕ только писал. Должен же законодатель отвечать за то, что НАПИСАЛ, не подумавши хорошенько». Невольно вспоминается фраза классика марксизма о публицистике: «Не важно, что ты хотел написать, важно, что написал». Естественно-правовые нормы адресованы ко всем без исключения правоспособным субъектам и призывают следовать содержащимся в них предписаниям, из-за того что те отвечают критериям высшей, абсолютной справедливости. Категоричность этих требований не оставляет возможности для сомнений и колебаний, гарантируя индивидуальному правосознанию высшую правоту в его ориентационной и регулятивной деятельности. Повеления естественно-правовых императивов далеко не всегда соответствуют житейским интересам и конъюнктурно-прагматическим соображениям социальных субъектов. Эгоистически ориентированный рассудок и логика корпоративной морали редко склонны считаться с требованиями высшей справедливости. Между теми и другими постоянно возникают разнообразные противоречия, разворачиваются духовно-практические коллизии, занимающие значительное место в содержании мировой религиозной, этической и философско-правовой мысли на протяжении двух с половиной тысячелетий.
При таком подходе юридический текст, появившись в стенах законодательного органа, как бы отчуждается от законодателя и живет самостоятельной «законоприменительной» жизнью, оставляя его деятельность в области генетической детерминации закона, а толкование
обыденное (заметим, что толкование, основанное на естественно-
33
нормативном прочтении текста не может не быть не обыденным!) является частью таковой жизни. Законодатель, как говорится, что написал, то написал, и, написав и утвердив, придал написанному легитимность и легальность, а далее написанное им живет наедине с неофициальными «толкователями» писаного текста - профессиональным законоприменителем и законопослушным гражданином (а в случае их конфликта появляется еще один фациент правовой коммуникации - суд, как в описанном примере).
Реальная жизнь нашего права показывает, однако, что
законодательные органы (и опосредованно - государство) не могут
смириться с отчуждением продукта своего волеизъявления, переходом его в
разряд «генетической детерминации», отсюда особое их внимание
направлено на толкование текстов законов, прежде всего на его субъектность
и легитимность. Право толкования является серьезным предметом правовой
деятельности. Это можно легко увидеть на примере вопроса о статусе так
называемого аутентичного толкования - «разъяснения, исходящего от того
же органа, который издал толкуемую норму» [Алексеев, 1999, С. 140].
Существует немало попыток и в теории права и правовой практике придать
аутентичному толкованию высокий (а во многих случаях и высший)
официальный статус и легитимность. Но есть и другая оценка таким
попыткам, ср.: «Эта позиция, включая одобрение соответствующей практики,
является господствующей в нашей литературе. Между тем очевидно, что
подобная позиция (и породившая ее практика) противоречит не только
основным началам права и правовой государственности, но и действующему
законодательству, которое не наделяет правотворческие органы правом
осуществлять официально-общеобязательное толкование каких-либо
нормативных актов (своих или чужих). Аутентичное толкование как продукт
и выражение неправовой практики государственных органов носит
произвольный, самочинный характер и является — в отличие от легального
толкования — толкованием нелегальным и неправовым» [Нерсесянц, 1999,
с.501]. Данный вопрос и в теоретическом и практическом аспектах имеет
34
долгую и сложную историю, он весьма актуален и остр для современного состояния правовой герменевтики в России, но его рассмотрение не входит (и не может входить) в задачи данной статьи, имеющей своим предметом собственно лингво-герменевтические, а не правовые вопросы. Для нас значимо лишь подчеркнуть и проиллюстрировать тот факт, что эти вопросы выходят в общественную жизнь гораздо более непосредственно, чем принято думать, говоря о столь абстрактных и, казалось бы, периферийных, технических предметах.
В настоящем сборнике представлены взгляды юристов на правовую коммуникацию в аспектах юридической техники и герменевтики (см. Анисимовой И.А., Бляхмана Б.Я., Насырова Р.В., Сорокина В.В.), судопроизводства (статья Александрова А.А.).
Лингвистический взгляд на проблемы лингвистической экспертизы как частного случая правовой коммуникации по «языковому поводу» представлен статьями как новых для «Юрислингвистики» авторов: Балаш М.А., Галяшиной Е.И., Горошко Е.И., Кудряшова И.А., так и уже постоянных участников сборника: Бринева К.И., Голева Н.Д., Жельвиса В.И., Матвеевой О.Н.
В сборнике сформирован традиционный для юриспруденции раздел о юридической риторике (см. статьи Катышева П.А., Князьковой Т.В., Кузнецовой Е.А.) и представлены работы, предметом которых становится рефлексия по поводу использования юрислингвистических знаний в обучении юристов (статья Акимовой И.Л.) и становлении новых междициплинарных отраслей права (статья Новицкого В.А.).
В «Юрислингвистике-7» продолжается публикация библиографии (выпуск 4), разделов «Диалоги в науке», «Юрислингвистические дебюты», «Экспертная лингвистическая практика», «Хроника. Информация. Рецезии».
Литература
Александров А.С. Введение в судебную лингвистику. - Нижний Новгород, 2003.
Александров А.С. Юридическая техника - судебная лингвистика -грамматика права // Проблемы юридической техники: Сборник статей. -Нижний Новгород, 2000.
Александров А.С., Гришин С.П. Перекрестный допрос: Учебно-практическое пособие. - М., 2005.
Алексеев С.С. Право - конституционное социальное образование // Вопросы теории государства и права. Саратов, 1983.
Баумова М.Г. Коммуникативная функция правовой культуры // Проблемы государства, права, культуры и образования в современном мире: Материалы II-й международной научно-практической интернет-конференции/ - Тамбов: Изд-во Тамбовского государственного университета им. П.Г. Демидова) 2005 Электронный ресурс: [email protected] (Сайт
Бачинин В.А. Антитеза естественного и позитивного права: философско-культурологический анализ // Общественные науки и современность, 1999, № 6. - С.76-88.
Белоконь Н.В. Лингвистические ошибки в нормативно-правовых документах // Научно-практическая конференция "Конституционные чтения". 2002 (http: //www.law.vsu.ru/cr/docs/d2 .htm )
Гамкрелидзе Т.В. О. Якобсон и проблема изоморфизма между генетическим кодом и семиотическими системами // Материалы Международного конгресса «100 лет Р.О. Якобсону» - М., 1966.
Гаспаров Б.М. Язык. память. Образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996.
Голев Н.Д. Лингвоперсонологическая вариативность языка // Известия Алтайского госуниверситета, 2004, в.4.
Голев Н.Д. Множественность интерпретации речевых произведений как фактор коммуникативного конфликта между их автором и адресатом //
Житниковские чтения -7: Диалог языков и культур в гуманистической
36
парадигме: Материалы науч. конф. / Отв. ред. Н.А. Новоселова. -Челябинск 2004. - С.114-11
Голев Н.Д. О специфике языка права в системе общенародного русского языка и ее юридического функционирования // Юрислингвистика-5: Юридические аспекты языка и лингвистические аспекты права. - Барнаул, 2004.
Голев Н.Д. Об объективности и легитимности источников лингвистической экспертизы // Юрислингвистика-3: проблемы юрислингвистической экспертизы: Межвузовский сборник научных трудов / Под ред. Н.Д. Голева. Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2002. - С.14-29.
Голев Н.Д. О суггестивном функционирования внутренней формы слова в аспекте его взаимоотношений с языковым сознанием // Языковые единицы в семантическом и лексикографическом аспектах. Вып.2. -Новосибирск, 1998.
Грязин И. Н. Текст права: Опыт методологического анализа конкурирующих теорий. - Таллин, 1983.
Исаев И.А. Историческая традиция правотолкования: опыт 20-х годов XX века // Оценка законов и эффективность их принятия. - М.: Издание Государственной Думы, 2005.
Копочева В.В. Слово в фидеистической парадигме // Юрислингвистика-6: инвективное и манипулятивное функционирование языка. - Барнаул, Изд-во АлтГУЮ, 2005.
Кострова М.Б. О «языковом» толковании уголовного закона // Правоведение, -2002, №3Ю, - С.136-149.
Лосев А.Ф. Аксиоматика теории специфического языкового знака (стихийность знака и ее отражение в сознании) // Знак. Символ. Миф. -М.Изд-во МГУ. - 1982.
Лосев А.Ф. О бесконечной смысловой валентности языкового знака // Знак. Символ. Миф. - М.Изд-во МГУ. - 1982.
Лотман Ю. М. Структура художественного текста // Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб., 1998. С. 43-59. Ruthenia, 2004
Лыкова Н.Н. Язык права как объект исторического изучения // Вестн. Тюмен. ун-та. 2000 . N 4. - С. 79-84
Любимов Н.А. К вопросу о правовой коммуникации в законотворчестве // Юрислингвистика-3: Проблемы юрислингвистической экспертизы. - Барнаул: Изд-во АлтГУ, 2002
Любимов Н.А. Конституционное право России: лингвистический
аспект: Авторф. дисс.....канд. юр. наук. - М., 2002.
Настольная книга по оформлению законов. Перевод с нем. - Кельн: Бундесанцфйгер, 1991. - 180 с.
Невважай И. Д. О соотношении естественного и позитивного //Правоведение. -1997. - № 4. - С. 164 - 166.
Нерсесянц В. С. Общая теория права и государства: Учебник для вузов. - Издательская группа НОРМА — НФРА-, Москва, 1999.
Пиголкин А.С. Оформление нормативных правовых актов (законодательная техника) // Муниципальное право, 1998, №1.
Поляков А.В. Общая теория права: Курс лекций. - СПб., Юридический центр Пресс, ИНФРА-М. - 2001 -642 с.
Поляков А.В. Общая теория права: Проблемы интерпретации в контексте коммуникативного подхода: Курс лекций.- Санкт-Петербург: Издательский дом Санкт-Петербургского государственного университета. 2004.
Правикова Л.В. Судебный дискурс: языковые аспекты // Вестник
Пятигорского ГЛУ, вып.3, 2003
Сухих С.А. Личность в коммуникативном процессе. - Краснодар, 2004.
Толкование норм права может помочь // Электронный ресурс:
http://anisim.westportal.net/publications/tolkovanie norm prava.html
Ушаков А.А. Право, язык, кибернетика // Правоведение. 1991. № 2.
Энциклопедический словаря Брокгауза и Ефрона. - СПб, 1890-1907
38
Юридические понятия и язык права в современных зарубежных исследованиях. Научно аналитический обзор/ Сост. Лёзов С.В. -М., 1986.
