О специфике языка права в составе общенародного русского языка Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Раздел 2.

ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ЕСТЕСТВЕННОГО И ЮРИДИЧЕСКОГО ЯЗЫКА

Н.Д. Голев

О СПЕЦИФИКЕ ЯЗЫКА ПРАВА В СОСТАВЕ ОБЩЕНАРОДНОГО РУССКОГО ЯЗЫКА

В настоящей статье мы продолжаем теоретическое обсуждение вопросов, связанных с выделением объекта и предмета юрислингвистики и - соответственно - самой это отрасли знания как самостоятельной лингвистической дисциплины [Голев, 1999]. Главные из этих вопросов, на наш взгляд, следующие: в какой мере о зоне пересечения языка и права можно говорить как об особом и автономном функционально-коммуникативном образовании в структуре общенародного языка; какие свойства языка здесь формируются и какое видение языка обусловливаются таковыми свойствами?

Следует разделить два аспекта юридизированного статуса естественного языка: 1) естественный язык как средство (субстрат, способ существования) юридической деятельности и 2) естественный язык как объект юридической деятельности (в двух вариантах - как объект законодательной деятельности и как объект правоприменительной деятельности).

1

Совмещение сфер действия языка и права в первом аспекте -предмет хорошо известный для юриспруденции и лингвистики.

В науке о праве он традиционно изучается с позиций, формулируемых как лингвистические аспекты законодательной техники и толкования законов. В лингвистике весьма распространенным является положение о том, что юридический язык -- один из подстилей литературного языка, наряду с другими подстилям, поэтому лингвистический подход к юридическому языку заключается в приведении его к литературной нормативности и толкование текстов с позиций общеязыковой нормативности. Но возможен и другой подход, предполагающий наличие у юридического языка, как и других феноменов языко-правовой зоны, специфического качества, невыводимого в полной мере из литературного субстрата, и этот «прирост» относится не к периферии

названной зоны (так сказать, «филологической инкрустации» продукта собственно юридической техники), а к ее сущности. Язык и искусство, язык и наука, язык и религия также образуют подобные зоны, и вопрос о специфике языка науки, религии или художественной речи всякий раз актуализируется, когда эти зоны рассматриваются с позиций основных функции тех сфер, которые язык «обслуживает». Ср. например, вопрос об условности эстетизированного языка нарратива [Падучева, 1996] или «сакрализованного» языка, вовлеченного в область обслуживания религиозных потребностей [Мечковская, 1998].

Что приводит язык в сферу юридического функционирования?

1) Язык становится объектом юридического регулирования: русский язык как государственный, русский язык в сфере действия закона о защита чести, достоинства и деловой репутации личности (оскорбление, клевета и др.), тексты как предмет авторского права и др.

2) Язык - средство законодательной деятельности

3) Язык - средство и/или объект правоприменительной деятельности: толкование законов и других юридических текстов, язык следствия и правосудия (протоколы, речи адвокатов и т.п.).

4) Язык - средство юридической науки; но именно здесь, думается, степень юридизации языка наименьшая, по сравнению с перечисленными выше областями языко-правовой зоны, так как язык юриспруденции является «тематической разновидностью» других научных языков, мало отличных в качественном отношении (если не считать состава терминов) от научного языка, скажем, социологии или истории .

В ментальности юристов язык понимается прежде всего как средство осуществления мысли и воли законодателя, и на это понимание хорошо ложится концепция языка как орудия мышления (прежде всего в «аристотелевском» варианте - то есть формальной логики, к которой тяготеет юридическое сознание).

Существует и другое понимание, которое предполагает признание более глубинной роли языка для юридической логики, здесь язык предстает как субстанция юридической деятельности Это не всегда осознается в юриспруденции. Ср.: «В юридической литературе формула «право и язык» раскрыта недостаточно полно, в целом имеет место недооценка роли языка в праве.<.. .>. Язык в праве изучается в аспекте правотворчества, точнее, законодательной техники, герменевтики и стилистики, которой самой до последнего

времени уделялось недостаточно внимания. Однако суть изучения роли языка не в этом, а в том, чтобы рассматривать его в качестве единственного начала самого права. Право живет как в действиях людей, так и в языке, который используется не только для его обозначения: из языка созидается оно само, его структура. Итак, в рассматриваемом аспекте право — языковое явление; язык — его плоть и кровь. Возникновение, развитие и вообще существование права без языка невозможно. В истории языка отражается история права. Так, появление письменного языка произвело настоящую революцию в праве. На смену неписанному обычному праву пришли писаное право, закон, кодификация. В свою очередь, и право оказывает воздействие на развитие языка. Были даже попытки регулировать развитие последнего путем создания так называемого языкового права в качестве отрасли права» [Ушаков, 1991]. (ср. также [Любимов, 2002]). Данная линия приводит к радикальной концепции языка как способа существования права: лингвистика для юриспруденции рассматривается как фундаментальная наука — грамматика права [Александров, 2000]. Юридическая деятельность в этом случае сближается с деятельностью по созданию и трактовке юридических текстов. Заметим, что юриспруденцию и лингвистику в этом плане методологически объединяет теория игры; достаточно вспомнить здесь концепцию Л. Витгенштейна, в соответствии с которой он понимал речевую деятельность как игру со знаками [Витгенштейн, 1985], и концепцию Й. Хейзинги с его интерпретацией правосудия и языка как различных форм игры человека, в ходе которой созданы особые семиотико-игровые системы [Хейзинга, 1992]. Таким образом, при названном подходе (а у него есть свои формально-логические и диалектические резоны) лингвистика выходит из числа прикладных и периферийных для юриспруденции наук и переходит в разряд юридических фундаментальных наук.

В чем же специфика такого функционирования, приводящая к особому качеству языка? Говоря о функционировании юридического языка, чаще всего имеют в виду, во-первых, специфический жесткий модус юридических текстов, в котором доминирует предписательный императив, и, во-вторых, «жесткую семантизацию» языковых единиц, используемых в юридической речи. По поводу первого сравните комментарий Г.А. Золотовой юридической речи: «Отношения говорящий (коллективное лицо законодателя) адресат-читатель - это вместе с тем отношения между двумя сторонами, представленными в Законе: говорящий представляет государство, читатель гражданина,

исполнителя Закона. Поведение исполнителя программируется неукоснительной категоричностью модальных слов подлежит, обязаны. Типична лаконичная конструкция фразы, где комплекс обязательных действия двух агенсов по отношению к объекту (владелец коллекции представляет для учета, государство учитывает) сформулирован как модальное свойство объекта: коллекции подлежат учету» [Золотова, 1982, с.348]. Говоря о втором, еще раз используем пример, который Ч. Филлмор приводит в этой связи -юридическую дифференциацию понятий «убийство» и «смерть в результате тяжких телесных повреждений» путем введения формального дифференцирующего признака: наступление смерти в течение 36 часов после нанесения телесного повреждения и более 36 часов после него [Филлмор, 1983]. Стремление конкретизировать признаки и обстоятельства - естественная реакция правосудия, стремящегося отойти от полюса субъективности и максимально приблизиться к полюсу объективности, ассоциируемой с законностью и справедливостью. Жесткость функционирования явлений естественного языка в сфере юрисдикции законов проявляется во всех его планах. Например, в орфографии. Так, скажем, неразличение букв Е и Ё в естественной письменной речи следует трактовать как функционально вполне целесообразное, поскольку оно отвечает, в частности, принципу экономии коммуникативных усилий [Голев, 2000а], но в юридизированных написаниях (например, в официальных именах и фамилиях, топонимах и названиях учреждений) неразличение Е и Ё не допускается, так как это приводит к юридическим конфликтам в связи с действием законов об авторских правах, правом на имя [14] и др. Весьма часто юридическая специфика языковых знаков в связи с правовым регулированием использования имен как товарных знаков и официальных имен учреждений, населенных пунктов и т.п. Скажем, сейчас в российском обществе появляется масса новых организаций, форма написания которых не устоялась и в плане пунктуации и в плане прописных-строчных букв, например, муниципальное образование Сельское поселение «Сибирское» или Муниципальное образование «Сельское поселение «Сибирское» и т.п. Для функционирования естественного устного и письменного языка такого рода вариативность, так сказать, привычна и больших неудобств, приводящих к коммуникативным неудачам, для рядовых носителей, как правило, не вызывает, тогда как для юридического функционирования она представляет собой не только функциональное неудобство, но и нарушение самих

системных оснований языковых единиц как фундаментальных составляющих юридического языка. Переводя на лингвистическую терминологию все сказанное, мы можем сказать так: естественное имя, обретшее юридический статус, уже является омонимом своему исходному корреляту.

Мы полагаем, что жесткость функционально-семантического поля юридического языка, имеет свои глубинные обоснования. Таковым, на наш взгляд является способ интерпретации речевых произведений. Сопоставим в этой связи художественное и юридическое функционирование речевого произведения. Первое характеризуется стремлением к открытости смысла, снятием однозначности, приданием ему бесконечного веера субъективных интерпретаций. Механизм естественной интерпретации также предполагает вероятностный выбор возможных вариантов интерпретации слова, высказывания, текста. В значительной мере естественное преодоление их потенциальной «полисмысловости» достигается смысловым согласованием отдельных (потенциально многозначных единиц) с реальным контекстом, опирающимся на здравый смысл (понимание ситуации), фоновые знания, языковой опыт носителя языка. Юридический язык другой. Традиционное юридическое «аристотелевское» мышление противостоит логике возможных миров [Хинтикка, 1978]. В юридических текстах существует тенденция «перечислить все возможные условия и следствия», ср., например, текст статьи п. 48 СК РФ ч.2: «Если ребенок родился от лиц, состоящих в браке между собой, а также в течение 300 дней с момента расторжения брака, признания его недействительным или с момента смерти супруга матери ребенка, отцом ребенка признается супруг (бывший супруг) матери, если не доказано иное». Если естественная множественность интерпретации базируется на «доверии субъективности сознания», то основной презумпцией юридической интерпретации становится формула: «Конфликт интерпретаций решает власть!» [Александров, 2000]. Закон, будучи воплощенной волей законодателя, может официально толковаться только законодателем. Разумеется, формальнологическая детерминанта юридического языка не единственная. Ей противостоит диалектико-логическая тенденция, предполагающая принципиальную невозможность охвата юридическими текстами бесконечного разнообразия реалий ( в нашем случае конфликтов) и вытекающей отсюда неизбежности субъективного начала и в законодательстве, и в правосудии и в любом судебном вердикте. Ср.

мнение Е.П. Никитина, приводимое А.Ф. Черданцевым, в связи с неопределенностью самого понятия «понятное», которое «явно или неявно предполагает апелляцию к чисто субъективным моментам» [Черданцев, 1979, с.14]. Таким образом, «смысловая жесткость» юридического языка не может быть абсолютизированной, настаивание на ней может привести к внутренним конфликтам в сфере юридической герменевтики.

В связи с проблемой сущности юридического языка существуют две точки зрения.

1. Текст закона пишется на литературном русском языке, он должен быть понятен всем носителям русского языка; законопослушание предполагает законопонимание, что предъявляет особые требования к законодательной технике, призванной обеспечить всеобщее понимание текста закона.

2. Не только написание, но и толкование законов - дело специалистов с соответствующим образованием; накакой необходимости в общедоступности смысла текста закона нет. Толкование закона лицами, не уполномоченными для этой процедуры, должно быть отнесено к области, называемой неофициальным толкованием Соцуро

Первая точка зрения имеет широкое распространение в юриспруденции. Особенно популярна она была в советской юридической науке, стремящейся обосновать с ее помощью тезис о близости советского права к широким народным массам (закон выражает волю народа и должен быть доступен народу) и противопоставить его буржуазному праву, назначение которого формулируется следующим образом - «отстаивать и защищать интересы привилегированного меньшинства против широких трудящихся масс» [Законодательная техника, 1965, с.86]. Несмотря на популярность первой точки зрения, мы склонны полагать, что с юрислингвистической позиций тенденция к специализации языка законов является главенствующей. Более того, примат первой точки зрения предполагает своеобразную подмену, поскольку допускается, что юридический язык переводится на обыденный язык элементарным способом - путем имеющихся в обыденном языковом сознании стихийно сформированных кодов. Но может ли быть в этом случае «перевод» адекватным? Вряд ли. Как пересказ художественного текста в подстрочнике на обычном языке не отражает художественного содержания переводимого текста (он заключен в подтексте, и в этом его суть), так и «переведенный»

юридический текст в определенном смысле неизбежно фальсифицируется неспециалистом, не ухватывающим его сути. Юридический язык - это особая система, в ней обнаруживаются свои собственные значимости, формируемые оппозициями специальных понятий и детерминацией со стороны действующего законодательства. Причем очевидна зависимость толкования текста от всей системы понятий и законов, ее внутренними закономерностями. Декодирование этого кода требует особых герменевтических презумпций, особой культуры мышления, сформированной многими поколениями людей со специальным юридическим мышлением. «<...> Квалифицированные юристы легко «схватывают» абстрактный смысл нормы права и применительно к конкретным ситуациям без особых усилий. Но <...> такое <...> понимание нормы права имеет в своей основе опыт прошлого индивидуального толкования и опыт толкования других субъектов» [Черданцев, 1979]. В этом плане трудно однозначно согласиться с нередко выдвигаемым требованием «применения терминов, понятных каждому индивидууму», в юридическом тексте. Это требование предполагает широкое использование обиходных слов, ставших юридическими терминами. Однако совпадение термина с общенародным словом лишь усугубляет трудности практического понимания рядовыми носителями языка юридических текстов, так как оно может создавать лишь иллюзию понятности. По-видимому, в этом случае можно рассчитывать лишь на приблизительное понимание воли законодателя, выраженной в юридическом документе, рядовыми носителями языка. Даже смысл простых слов типа брак, супруг, отец из приведенного выше текста заметно различается в бытовом и юридическом употреблении. Концепты и паттерны обыденного сознания весьма неоднозначно сопрягаются со специализированными презумпциями, заключенными в юридическом тексте. Квалификация степени приблизительности понимания юридических терминов - важная практическая и теоретическая задача юрислингвистики, лежащая в сфере проблематики освоения юридического языка обыденным сознанием.

Обычно выделяют три составные части юридического текста: термины, общенародные слова и грамматические связки и формы. При этом те, кто возлагает большие надежды на понятный для масс юридический язык, полагают, что именно вторые и третьи играют в понятности решающую роль. Ср.: « Общедоступность закона достигается, прежде всего, простотой словарного запаса, которым

пользуется законодатель. Это означает, что термины употребляемые в законе, должны быть ясными, взятыми из народного языка» [Законодательная техника, 1965, с.90]. Но достижима ли общедоступность юридического текста таким образом в принципе? Лингвисты хорошо знают, что общий смысл текста как целостной системы неизбежно влияет на каждый его элемент, что общий смысл любого текста (в частности, его интенция, в юридическом тексте -идея и воля законодателя) не выводятся из суммы смыслов его частей и что сам текст входит в более общий контекст и в более общие внешние по отношению к нему системы. Это означает, что в любой системе у элементов формируются специфические значимости, формируемые внутренними отношениями всех элементов. Ср. мысль Ф. де Соссюра о том, что изолирование понятия от системы «привело бы к ложной мысли будто возможно начинать с языковых элементов и из их суммы строить систему, тогда как на самом деле надо, отправляясь от совокупного целого, путем анализа доходить до заключенных в нем элементов» [Соссюр, 1933, с. 113].

Такая постановка вопроса о соотношении естественного и юридического языков позволяет по-особому отнестись, например, к толкованию юридических текстов присяжными заседателями, не имеющими специальных знаний. Так, п. 8 ст. 339 УПК РФ гласит, что вопросы должны ставиться в понятных присяжным заседателям формулировках. Это означает, что юридические термины, употребляемые в речах представителей обвинения, защиты и суда должны быть доступными для рядового гражданина в такой степени, чтобы обеспечить адекватное восприятие и осмысление присяжными заседателями всего того, что происходит в судебном заседании и относится к деянию, в совершении которого обвиняется подсудимый. Но достижимо ли это в принципе?

Мы, разумеется, понимаем большую роль признака языковой ясности выражения во всех юридических документах. Тем не менее мы склонны полагать, что стратегия упрощения юридического языка для достижения некоей социальной гармонии профессионального и обыденного правового сознания имеет очевидные границы и является вторичной, дополнительной. Главная же линия - повышение уровня правосознания, юридической образованности рядовых граждан (и присяжных заседателей в частности).

Другая проблема взаимодействия юридического и естественного языка возникает при рассмотрении юридизации естественного языка во второй и третьей составляющей юридической текстов. Мы

говорим об определенном приобретении юридической значимости слов, выражений, конструкций, связок естественного языка в правовых документах. Они не становятся терминами, но включенность в систему задает им в определенной мере юридический смысл. Юристы часто иллюстрируют этот аспект юридическим смыслом модальных предикатов (должен, надлежит и под), смыслом союза или, скобочными конструкциями и значением вида. Остановимся на последнем. Так, В.Ф. Черданцев анализирует ситуации толкования глаголов несовершенного вида таким образом, что они как само собой разумеется имеют сугубо юридический смысл и из такого толкования вытекают правовые следствия. Например, если в законе написано, что гражданину организацией должен быть возмещен ущерб, который он потерпел, когда спасал имущество этой организации, пусть даже он не спасего [Черданцев, 1979, с.38], то автор полагает, что законодатель совершенно осознано избрал здесь глагол несовершенного вила для выражения своего волеизъявления. Думается, однако, что в этой, неспециальной, части текста законодатель использовал русский язык естественным образом, то есть интуитивно, и не задавал грамматическому значения глагола юридического смысла так осознанно, как это он делал в специальной части. А значит выводить этот смысл по крайне мере весьма спорно . Да и вряд ли возможно в принципе весьма неясную видовую семантику, квалификации которой посвящены многотомные труды (вопрос о ее сущности до сих пор открытый!), столь «жестко» семантизировать. У видовых много значений, кроме достижения/недостижения результативности, оппозиция по виду часто в речи нейтрализуется или смещается и т.д. и т.п. (см. [Голев, 1999, с.22]. Если толкование видовых форм (равно как и других проявлений естественной семантики) возвести в принцип, можно отклониться от смысловой жесткости юридического текста очень далеко. Например, можно ли на основе этого принципа делать вывод о том, что в статье 129 прежнего УК «Клевета, то есть распространение заведомо ложных сведений, порочащих честь и достоинство другого лица или подрывающих его репутацию» причастие подрывающих не предполагает результативности? Другой пример. У бухгалтеров при отчетах часто возникает проблема толкования смысла следующего положения из Налогового кодекса РФ (часть 2, глава 26.2, статья 346.21, п.3): «Сумма налога (квартальных авансовых платежей по налогу), исчисленная за налоговый (отчетный) период, уменьшается указанными

налогоплательщиками на сумму страховых взносов на обязательное пенсионное страхование, уплачиваемых за этот же период времени в соответствии с законодательством Российской Федерации». Возникает вопрос: уплачиваемых - начисленных к уплате или уплаченных? От ответа на него существенно разнится способ подсчета и его результат.

Все сказанное позволяет считать, что другим направлением гармонизации отношений естественного и юридического языка, альтернативным упрощению последнего (=подведения его к первому) является повышение уровня лингвистического образования специалистов в области права, достижения понимания ими глубинных закономерностей устройства и функционирования естественного языка - источника многих конфликтов в законоприменительной деятельности (см., например: [Лебедева, 2000]).

2

Для решения проблемы об уровне специфичности, выделенности и самостоятельности юрислингвистики необходимо поставить вопрос о сущности юридического функционирования естественного языка как объекта юридической деятельности, в той его (языка) области, где и формируется данная специфика. Что это за область? Мы полагаем, что это в первую очередь область высокой степень конфликтности. Образно его можно определить как функционирование языка в экстремальной сфере (по аналогии с метафорой «экстремальная журналистика» напрашивается и метафора «экстремальная лингвистика).

При этом следует принципиально подчеркнуть естественность такой «экстремальности», так как она вырастает из глубинных свойств естественных языков. Конфликт - это не периферия функционирования языка. Любой коммуникативный акт потенциально конфликтен, любое высказывание хранит в себе потенциал непонимания, недопонимания, «не так понимания», двусмысленного понимания. Каждый речевой акт и каждое речевое произведение при определенных условиях может привести к необходимости юридического разбирательства. Можно сказать, что язык существует среди многого прочего также и для того, чтобы создавать конфликты, например, в этой связи, например, правомерно говорить об инвективной функции языка; любой язык содержит набор

лексических и фразеологических инвективных средств, интонационных схем, схем речевого поведения, обслуживающих зону инвективности. Конфликтогенными являются и сами юридические тексты, многие из которых даже при повышенной требовательности к их языковой точности и логической правильности допускают неоднозначное толкование, приводящее к экспертным и судебным спорам. Специфика такого рода разбирательств приводит к необходимости образования научных и общественных организаций, призванных решать такие конфликты, Таковы, в частности, Гильдия лингвистов-экспертов по документационным и информационным спорам (г. Москва) и Лаборатория юрислингвистики и развития речи (Алтайский государственный университет, г. Барнаул); результаты их деятельности отражены в работах [Цена слова, 2002; Юрислингвистика, 1999; 2000; 2002].

Стихийное следование нормам (орфоэпическим, стилистическим, этическим и др.) позволяет естественным образом избежать конфликта. Иными словами, язык сам (внутри себя) содержит механизмы преодоления коммуникативной конфликтности. Тем не менее существуют немало конфликтов, которые переходят в сферу социального регулирования. Их юридическое регулирование возможно тогда, когда те или иные ситуации описаны законами, нарушение которых ведет к санкциям. Именно в зоне действия юрисдикции законов возникает собственно юридическое функционирование языка. Ранее мы подробно останавливались на составе этой зоны, в которой формируются понятия «языковое право», «языковое правонарушение». К их числу относятся нарушения законов о государственном языке, о русском языке, законов, связанных с защитой чести и достоинства личности (например, статей УК РФ «Клевета» и «Оскорбление» и др.), авторского права (плагиат) и др. (подробнее см., например: [Голев, 2002]).

Проиллюстрируем сказанное о сложном взаимодействии естественных законов языка и их «переводе» в сферу действия законов юридических примером декретирования «сверху» языковых норм. Любопытно отметить, что традиция соотнесения языковых законов и законов юридических восходит к Ф. де Соссюру, ср.: «До сих пор мы принимали термин «закон» в юридическом смысле. Но быть может, в языке имеются законы в том смысле, как это разумеют науки физические и естественные, то есть отношения, обнаруживаемые всюду и всегда? Иначе сказать, нельзя ли изучать

язык с точки зрения панхронической? Разумеется, можно» [Соссюр, 1933, с. 100]. Считаем нужным заметить, - коли уж мы говорим о необходимости сближения юридической и лингвистической ментальностей, - что для мышления юристов (как, впрочем, и многих других не-лингвистов) как раз характерна недооценка объективистского характера языковых законов. Представление о рукотворности языковых установлений - одна из устойчивых мифологем обыденного метаязыкового сознания (ср. [Лебедева, 2000]), поддерживаемых бесконечными декларированием популистских тезисов о необходимости реформирования языка (в частности и в особенности - орфографии), борьбы за его чистоту (об этой черте обыденного метаязыкового сознания см. [Голев, 2000б]). Иллюстрацией сказанному может послужить и анализируемый далее пример законодательного решения об изменении устойчивого в русском языке словосочетания «на Украине».

Проанализируем в данном аспекте факт официальной рекомендации словосочетания «в Украине» вместо давно закрепившегося «на Украине»; ср.: «в 1993 г. по требованию Правительства Украины нормативным следовало признать варианты в Украину (и соответственно из Украины)» [Граудина и др., 2001, с. 69]; здесь же приводится мнение В.Г. Костомарова, который так комментировал этот факт: «Порой приходится мириться и с самым наивным политическим и национальным мышлением: есть вещи выше неприкосновенной чистоты литературно-языкового канона». Приведенное мнение, на наш взгляд, довольно неоднозначно. Во-первых, выработанные всем языковым коллективом в течение долгого времени нормы - это не только условность, значимость которой определяется единственно «чистотой литературно-языкового канона», это еще и факты культуры (речевой) и общественного согласия (конвенциональности), «уступать» которые для удовлетворения требований «наивного политического и национального мышления» так легко (постановлением официальных органов) вряд ли достойно, так же, как сомнительно уступать общенациональные ценности из области искусства или истории в целях политической тактики. К тому же язык принадлежит не государству и его органам, а всему обществу, причем, во многих его поколениях. Во-вторых, сам факт декретирования «сверху» языковых норм есть прозрачный намек на то, что законы юридические важнее (и сильнее!) законов языковых (см. выше); тем самым создается прецедент для подобных инициатив в будущем.

Если признать необходимым, возможным и законным изменения языковых норм, декларируемых как исправление его несовершенств, формально-логических противоречий и т.п., то почему бы для начала не запретить, скажем, словосочетания «на Руси», «на Кубе», «на Алтае», «на Смоленщине», заменив их на словосочетания с предлогом «В» - ведь это было бы очень логично и последовательно, поскольку именно к логике апеллируют украинские инициаторы «нововведения» (ср. их главный довод: если во Франции, в Германии, то почему бы не в Украине?) и их российские власть держащие единомышленники? Но разве языковые процессы осуществляются по законам формальной логики (=аналогии)? Разве естественный -весьма нелогичный - язык не доказал, с одной стороны, свою коммуникативную эффективность именно в таком, нелогичном, своем существовании, и, с другой стороны, - невосприимчивость к логическим выпрямлениям? И попутно - тоже весьма логично и последовательно - объявить неправильными название поэмы «Кому на Руси жить хорошо?» и строки Т.Г. Шевченко в их укаринском оригинале:

- Як умру, то поховайте Мене на могил^ Серед степу широкого,

На Вкра!ш милш (из 11-томного "Словаря украшсько! мови" (т. 5, 1974) и в аналогичном русском переводе.

Но в том-то и заключается культурная значимость норм, что они аккумулируют в себе ( или, другими словами, - с ними ассоциируется) многовековой коммуникативный и духовно-социальный опыт народа, и не призваны обслуживать логические умопостроения современных политиков с их сиюминутными интересами.

Наконец, почему бы нам не пойти далее по логике российских политиков и не исправить неправильные конструкции типа лекарство от гриппа, из любви к родному языку, работать над книгой, в которых вопреки всякой логике присутствуют какие-то случайные, непонятные предлоги; в самом деле, причем здесь от, из, над? - куда правильнее: против гриппа, по любви, работать книгу! Потом неплохо бы поработать над реформой этимологии и вслед за этимологически «неправильной» Украиной заменить благовоние (причем здесь вульгарная вонь? ) на благоароматие; и, воплощая давние чаяния адмирала Шишкова, - вменить употребление мокроступы вместо галоши, а вместо бульвар - гульбище - и вообще

избавиться-таки от засилья иноземщины в родном языке, и там, глядишь, на этой почве возрастет уровень национального самосознания!

Вернемся, однако, из модальности иронических допущений к объективистскому научному модусу, который за ними стоит. На наш взгляд, за ними стоит весьма существенный лингво-юридический вопрос, который можно сформулировать как вопрос о праве на язык. Если исходить из логики анализируемых нами допущений и действий, исходящих из них (типа юридического вердикта о замене предлога в устойчивом словосочетании), то такое право не только возможное, но и должное быть (или уже есть?). Но тогда возникает юридическая проблема квалификации этого права (кто субъект, каков статус объекта, кто законодатель и правоприменитель и т.п.?). Во всяком случае, неясно, в какой ряд «прав» должно стать право на язык? Ср.: право на жизнь, природу, воздух, солнце, на лирику Пушкина, на культуру народа, его историю1 - к какому типу «объектов» принадлежит язык с точки зрения юриспруденции и соответственно каким типом прав он связан с каждым человеком и обществом в целом? Диалектические представления об генезисе, устройстве, способы бытия, функционировании и развитии не позволяют дать однозначный ответ на эти вопросы. Возможно, многие (но тоже далеко не все) результаты языко-речевой деятельности (речевые произведения в виде текстов, прежде всего письменных) так или иначе могут быть юридизированы. Но вряд ли подлежат какой бы то ни было юридизации язык в своем абстрактно-виртуальном бытии (язык как системно-структурное образование) -он принадлежит всему народу как его неотъемлемая (неотчуждаемая) сущность, еще более сомнительна юридизация языка как языко-речевой способности человека - (это уже ипостась языка, приближенная к социально-биологической природе человека) и его сознания. Обратимся в связи с этим к природе языковой нормы, как непосредственном предмете нашего обсуждения. Ср. «классическое» определение: «Норма языковая - совокупность наиболее устойчивых традиционных реализаций языковой системы, отобранных и закрепленных в процессе общественной коммуникации. Норма как совокупность стабильных и унифицированных языковых средств и

1 Появление в этом ряду истории - не гипербола. Переписывание истории вообще в чести у политиков, в нашем вопросе она проявляется в стремлении переписать историю языка, так как за желанием заменить предлог «НА» на предлог «В» в словосочетании на Украине , стоит намерение декретировать этимологиюб «Тем самым, по мнению Правительства Украины, разрывается не устраивающая его этимологическая связь конструкций «на Украину» и «на окраину»» [Граудина и др., 2001, с.69]. Спрашивается - разве это не пример предъявления официальным органом прав на историю (языка)?

правил их употребления, сознательно фиксируемых и культивируемых обществом, является специфическим признаком литературного языка национального периода. В более широкой трактовке норма трактуется как неотъемлемый атрибут языка на всех этапах его развития. <...> В качестве социально-исторической категории языковая норма входит в ряд норм и обычаев, представленных в обществе в разные периоды его развития» [Лингвистический энциклопедический словарь, 1990, с. 337]. Предполагает ли такое понимание норм регулирование их «внешними» по отношению к ней органами. Является ли кодификация норм аналогом такого регулирования? Ответ на этот вопрос во многом зависит от того - каков главный критерий действия органов кодификации языковых норм: либо они закрепляют выработанные самим языком (языковым сообществом) нормы, или же возможность предписывать нормы, исходя из того, что есть другие, «более главные», критерии, рассматривается ими как основной пафос их деятельности. Понятно, что вся логика наших предшествующих рассуждений, построена на первой презумпции.

Трудно усомниться, однако, что в обыденном метаязыковом сознании доминирует презумпция вторая. На наш взгляд, во многом это является следствием бесконечных дискуссий о необходимости упрощения русской орфографии, отождествляемой с языком вообще (при явном доминировании реформаторского пафоса), об очищении русского языка от разного рода слов и выражений, объявляемых неправильными - грубыми, нелогичными, непатриотичными и т.п. Такие рассуждения, усиленные фактором СМИ, вырабатывают в сознании народа представления о рукотворности языковых норм и возможности их легкого изменения по пожеланиям или приказам. Отсюда вытекают и многочисленные действия официальных органов, которым эти представления присущи в такой же мере, как и всем рядовым носителям языка, они-то и порождают вердикты с сомнительными достоинствами (хотя по признаку возможности исполнения).

В теоретическом плане за подобными инициативами стоит еще одна попытка опровержения в общем-то многократно доказанных лингвистикой истин. Максимально четко их выразил еще Ф. де Соссюр: «<...> В каждый данный момент язык есть дело всех и каждого; будучи распространен в массе и служа ей, язык есть нечто такое, чем индивиды пользуются постоянно и ежечасно. В этом отношении его никак нельзя сравнить с другими общественными

установлениями. Предписания закона, обряды религии, морские сигналы и пр. привлекают единовременно лишь ограниченное количество лиц и на ограниченный срок; напротив, в языке каждый принимает участие ежеминутно, почему язык и испытывает постоянное влияние всех. Этого одного основного факта достаточно, чтобы показать невозможность в нем революции. Изо всех общественных установлений язык представляет наименьшее поле для инициативы. Его не оторвать от жизни общественной массы, которая, будучи по природе инертной, выступает прежде всего как консервативный фактор» [Соссюр, 1933, с. 83]. Думается, что если бы такая метаязыковая ментальность господствовала в массовом сознании (а это означает прежде всего - в школьном), то такого рода инициатив официальных органов было бы гораздо меньше (еще раз апеллируем к приведенному выше тезису Ф. де Соссюра о различии юридических и лингвистических смыслов термина «закон»).

Если спроецировать положения Ф. де Соссюра на «онтологические» следствия анализируемого нами факта декретирования в русском языке словосочетания «в Украине», то можно спрогнозировать стилистическую дифференциацию норм: в официальном языке будет утверждаться одна норма, а неофициальных разновидностях - другая. У нас нет сомнения, что эти процессы уже идут и в русском и в украинском языках, и при необходимости это легко подтвердить статистически2. При этом не исключено давления и даже «потеснения» общенародного варианта официально декретируемым, хотя бы потому, что официальное, книжное и письменное всегда авторитетно для обыденного языкового сознания. Но какова цена такой длительной борьбы вариантов за право стать узуальным? Если «декрет» предполагает такое установление нового, то стоит ли овчинка столь длительной выделки, к тому же трудоемкой, сопряженной с немалыми коммуникативно-психологическими проблемами для носителей русского языка? Сравним приведенную ситуацию со стилистической раздвоенностью в других случаях, например, в случае с орфоэпическим «отделением» в юридическом профессиональном языке (в сущности - жаргоне) словоформ типа дело возбУждено или преступники осУждены. Выполняя определенную «культурно-знаковую» роль, такая отделенность создает сильную помеху коммуникативной

2 Рискнем, например, предположить, что процесс усиления конкуретоспособности словосочетания с Украины по сравнению со словосочетанием из Украины идет в общенародном русском языке гораздо быстрее, чем словосочетания на Украине - по сравнению со словосочетанием в Украине. Но происходит это не по чьему-либо постановлению, а по внутренним законам функционирования естественного языка.

эффективности, так как адресату приходится всякий раз решать вопрос о смысле нарушений привычного произношения (ошибка в произношении? акцентологический профессионализм? собственное незнание правильного произношения? Впрочем, и культурно-знаковая функция сомнительна: будучи приметой «особости» в «своем» кругу, такие измененные нормы могут восприниматься как знаки бескультурия в других кругах. Сама по себе тенденция к дифференциации совершенно необходима и неизбежна (о чем было сказано выше), но думается, что она в гораздо более эффективных формах осуществляется либо в контрастных формах (то есть в формах отмеченной специализации), либо напротив, в формах правильной литературной речи при имплицитной актуализации особых смыслов (плюсы и минусы есть у обеих названных форм), но у формы с паронимическим смешением минусы явно доминируют над плюсами.

Факт стилистической дифференциации свидетельствует ко всему прочему о том, что естественный язык и официальный язык достаточно специфичны еще и в плане их отношения к возможности «рукотворных» изменений. По своей природе официальный язык (особенно в письменном его варианте) более подвержен декретированию, подчинению волевым решениям вышестоящих органов, поскольку он так или иначе включен в «вертикали власти». Чем еще раз подтверждается формула юридического бытия: «Конфликт интерпретаций решает власть». Этого уже не скажешь о языке общенародном.

Особую проблему в юридизации языковых феноменов как объектов юридической деятельности составляет вовлечение их в область практического лингвоюридического анализа (разбирательства), возникающего в том случае, если сами они

ЛИТЕРАТУРА

Александров А.С. Юридическая техника - судебная лингвистика - грамматика права // Проблемы юридической техники. Нижний Новгород, 2000.

Алексеев С. С. Право — конституционное социальное образование // Вопросы теории государства и права. Изд-во Саратов. ун-та. 1983.

Витгенштейн Л. Философские исследования // Новое в зарубежной лингвистике. Вып 16. - М.: Прогресс, 1985.

Голев Н.Д. Коммуникативная орфография русского языка (на примере неразличения на письме букв Е и Ё) // Человек -коммуникация - текст. Вып. 3 . Барнаул: АГУ, 2000.

Голев Н.Д. Обыденное метаязыковое сознание и школьный курс русского языка // Культурно-речевая ситуация в современной России. Колл. монография / Под ред. Н.А. Купиной. - Екатеринбург: Изд-во Ур. ун-та, 2000.

Голев Н.Д. Правовое регулирование речевых конфликтов и юрислингвистическая экспертиза конфликтогенных текстов // Правовая реформа в Российской Федерации: общетеоретические и исторические аспекты. - Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2002.

Голев Н.Д. Юридический аспект языка в лингвистическом освещении // Юрислингвистика-1: проблемы и перспективы. -Баранул: Изд-во АлтГУ, 1999.

Граудина Л.К., Ицкович В.А., Катлинская Л.П. Грамматическая правильность русской речи. Стилистический словарь вариантов. - М.: Наука, 2001.

Законодательная техника. Л., 1965.

Золотова Г.А. Коммуникативные аспекты русского синтаксиса. М.: Изд-во Наука, 1982.

Лебедева Н.Б. О метаязыковом сознании юристов и предмете юрислингвистики ( к постановке проблемы ) // Юрислингвистика-2: русский язык в его естественном и юридическом бытии. Барнаул, АГУ, 2000.

Лингвистический энциклопедический словарь- М.:

Советская энциклопедия, 1990.

Любимов Н.А. Конституционное право России: лингвистический аспект: Автореф. дисс. ...канд. юр. наук. М., 2002. Малеина М.Н. Право на имя // Государство и право. №5, 1998. Мечковская Н.Б. Язык и религия: лекции по филологии и истории религий. М., 1998.

Падучева Е.В. Семантические исследования (Семантика времени и вида в русском языке; Семантика нарратива). - М.: Школа «Языки русской культуры», 1996.

Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. М.: ОГИЗ, СОЦЭКГИЗ,

1933.

Соцуро Л.В. Неофициальное толкование российского права. -М., 1996.

Ушаков А.А Право, язык, кибернетика // Правоведение, 1991,

Филлмор Ч. Дж. Об организации семантической информации в словаре // Новое в зарубежной лингвистике. Вып.14. Проблемы и методы лексикографии. М., Прогресс, 1983.

Хейзинга Й. Ното Мега. В тени завтрашнего дня. - М.: Прогресс, 1992.

Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. М.: Прогресс, 1978.

Цена слова: Из практики лингвистических экспертиз текстов СМИ в судебных процессах по искам о защите чести, достоинства и деловой репутации. 3-е изд., испр. и доп. - М., Галерия, 2002.

Черданцев А.Ф. Толкование советского права. М., 1979.

Юрислингвистика-1: проблемы и перспективы: Межвуз. сб. науч. тр. Барнаул, АГУ, 1999.

Юрислингвистика-2: русский язык в его естественном и юридическом бытии. Барнаул, АГУ, 2000.

Юрислингвистика-3: проблемы юрислингвистической экспертизы: Межвуз. сб. науч. тр. Барнаул, АГУ, 2002.