CC BY
36
ИЗ НЕДАВНЕЙ ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ СОЦИОЛОГИИ
Борис ДУБИН
Позднесоветское общество в социологии Юрия Левады 1970-х годов
1
Статья развивает основные тезисы выступления на конференции «Разномыслие в СССР и России (1945—2008)»1 и ставит двойную задачу. Во-первых, я собираюсь коротко и в основных чертах охарактеризовать социологический замысел Ю.А. Левады, как он был сформулирован в его статьях середины 1970-х — середины 1980-х гг., т. е. актуализировать его в качестве значимого компонента эпохи, сегодня уже отошедшей в прошлое, для многих малознакомое и даже чуждое2. Но, во-вторых, мне хотелось бы по свежим следам отозваться на проблематику названной конференции и выступления докладчиков в ее первый день. Иными словами, условные 70-е гг. (по Леваде, это 1968—1985 гг. с выделением подпериода между началом выпуска неподцензурной «Хроники текущих событий» в 1974-м и высылкой А.И. Солженицына из СССР в 1982-м) будут выступать далее и хронологическим этапом работы Левады-теоретика, и одновременно предметом его анализа, для которого он вырабатывал тогда теоре-
1 Она была организована 15-16 мая 2009 г. Европейским университетом в Санкт-Петербурге совместно с Благотворительным фондом имени Д.С. Лихачева, Центром независимых социологических исследований и Научно-информационным центром «Мемориал». Стимулом для выступлений и дискуссии участников стала книга Б.М. Фирсова «Разномыслие в СССР. 1940-1960-е годы: История, теория и практики» (СПб.: Изд-во ЕУ СПб; Европейский дом, 2008). Более подробно о конференции см.: http://www.eu.spb.ru/index.php?option=com_content&t ask=view&id=1126&Itemid=0
2 В более развернутом виде экспликацию теоретических идей Лева-
ды см. в работах: Гудков Л. Социология Юрия Левады (опыт систематизации) // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2007. № 4.; Шалин Д. Феноменологические основы теоретической практики: биокритические заметки о Ю.А. Леваде // Цит. изд. 2008. № 4.
тическую рамку и ряд ключевых понятий. Из вопросов же, дебатировавшихся ораторами на конференции, я выделю три, как мне кажется, главных, они были сквозными для многих выступлений, если не для всех. Это:
— границы и формы разномыслия на поздней фазе существования советского общества (собственно 1970-е — первая половина 1980-х гг.);
— факторы, приведшие к развалу СССР в начале 1990-х;
— причины того, что реформы не пошли дальше, а оказались прерваны к середине и во второй половине 1990-х.
Дальше я попытаюсь до некоторой степени ответить на эти вопросы хотя бы кратко, причем ответить как бы «словами Левады»: развивая его идеи, выдвинутые на протяжении последнего советского десятилетия и, отчасти, подхваченные и углубленные в нескольких работах более поздних лет3.
2
В ретроспективной левадинской характеристике 70-х гг. как эпохи «подтачивания
3 Прежде всего, я буду опираться здесь на работы Левады 19701980-х гг. по смысловой структуре социального действия, печатавшиеся в 1974-1984 гг., как правило, в малодоступных изданиях и позднее включенные в его книгу «Статьи по социологии» (М., 1993), а также статьи «Рубежи и рамки семидесятых: Размышления соучастника» (Неприкосновенный запас. 1998. № 2. С. 72-78) и «Юрий Буртин: Человек и время» (Новое литературное обозрение. 2001. № 48. С. 90-92). Последним, впрочем, предшествовали построенные на близком историческом материале и тоже важные для моей темы работы «Сталинские альтернативы» (В сб.: Осмыслить культ Сталина. М.: Прогресс, 1989. С. 448-459) и «Секрет нестабильности самой стабильной эпохи» (в сб.: Погружение в трясину. (Анатомия застоя). М.: Прогресс, 1991. С. 15-30, в соавторстве с Т. Ноткиной и В. Шейнисом).
монолита» советского общества сталинской эпохи — иногда Левада говорил о «разрушении концепции монолита» и, замечу, не раз подчеркивал «вынужденный, а потому основательный» для всех участников характер этого процесса — я хотел бы для начала обратить внимание на несколько моментов. Они, среди прочего, определяли формы и пределы тогдашнего «разномыслия», которое в первую очередь практиковалось достаточно узкими кругами интеллигенции, образованного слоя и, естественно, в заметно меньшей мере, — массой населения, прежде всего городского (напомню, что во второй половине 1960-х гг. среднее образование стало в СССР всеобщей нормой, а большинство населения — жителями городов того или иного уровня и типа). Вот эти моменты:
— по преимуществу пассивный и реактивный характер сосуществования интеллигенции и массы с властью: «Никакого единого и тем более организованного "движения" сопротивления режиму или официальной идеологии не существовало»1;
— соглашение интеллигенции с властью в той или иной степени в разных случаях, «лукавая сделка» сторон (см.: Там же. С. 72; Левада, отмечу, был далек от какой бы то ни было идеализации образа и роли интеллигентского слоя2), что выразилось, среди прочего, в ментальной конструкции советского двоемыслия, и подтачивавшего «монолит», но и парадоксальным образом его консервировавшего, растягивавшего процесс распада, поскольку оно по преимуществу дистанцировало от сложившегося официального порядка, но вместе с тем блокировало выработку продуманных ему альтернатив, реально ограничивало инако- и разномыслие;
1 Левада Ю. Рубежи и рамки семидесятых // Указ. соч. С. 76.
2 «Реальное историческое существование русской интеллигенции ограничено примерно рамками 60-х годов XIX века - 20-х годов ХХ века», - писал Левада; позднейший период ее существования он называл «фантомным» (Статьи по социологии. С. 157). При этом роль образованных слоев в советском и постсоветском обществе была предметом сквозного интереса Левады, начиная со статьи «Интеллигенция» в известном «словаре нового мышления» «50/50» (М.: Прогресс, 1989; вошла в упомянутую книгу «Статьи по социологии. С. 156-158) и работы «Проблема интеллигенции в современной России» (Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. М.: Интерпракс, 1994. С. 208-214) до статьи «Элитарные структуры в советской и постсоветской ситуации», ставшей для автора последней; опубликована в альманахе «Вторая навигация» (Запорожье: Дикое поле, 2007.Вып. 7. С. 96-114), а затем в кн.: Гудков Л, Дубин Б., Левада Ю. Проблема «элиты» в современной России. М.: Фонд «Либеральная миссия», 2007.
— преобладание со всех «сторон» — и во власти, и среди ее критиков, и у интеллигенции, и у массы — логики наличной ситуации, поглощенность «текущим моментом» при малой заинтересованности последствиями предпринимаемых шагов, невнимании к общим перспективам (расчет только на короткое время, вне координат будущего и глубинной перспективы исторического прошлого, учета его символической значимости);
— феномен заложничества как своеобразного механизма упрощенной, вырожденной, негативной социальной связи, «сила» которого состояло именно в простоте и чье действие (негативное!) в конечном счете также способствовало разрушению упомянутого «монолита»; Леваду, в частности, интересовало действие заложнического механизма на мышление и поведение интеллигенции, в особенности — в периоды «подписантства» и в связи с теми или иными отклонениями единиц от соглашательского стандарта большинства;
— ориентация интеллигенции на ценности, дистанцировавшие и отличавшие «своих», «нас» от «них», «власти», а не на обобщенные программы, которые могли бы объединять многих, — в конечном счете, направленность прежде всего на деструкцию сложившегося порядка и, в сравнении с этим, слабость конструктивных планов, идей и соображений (см.: Там же. С. 77—78).
Как мне кажется, в теоретико-социологических работах Левады середины 1970 — середины 1980-х гг. можно видеть своего рода аналитическую контрпрограмму по отношению к перечисленным выше моментам по преимуществу адаптивной поведенческой тактики советской интеллигенции и массы в целом. Но не только к ним. Данные работы Левады были — по условиям и возможностям времени — скрыто и открыто полемичны, причем спор в любом случае шел по принципиальным вопросам. Главными мысленными оппонентами Левады при этом выступает марксизм (в частности, упрощающий экономизм в понимании индивидуального действия и коллективного поведения), структурализм в его трактовке культуры как системы, бихевиоризм (атомизация и психологизация социального действия по образцу «стимул — реакция»), символический интеракционизм с его пониманием общества как системы обменов, отечественная этнография в ее опять-таки упрощенческих представлениях о «материальной» и «духовной» культуре. Соответственно, в этой полемике важнейшую концептуальную
нагрузку получают у Левады именно понятия «культура», «символ», «игра» (символических и игровых структур социального действия)1.
Предварительно обобщая, можно сказать, что основными проблемами (проблемными планами) аналитической проработки Левады, его социологического замысла или программы становятся теоретические лакуны и дефициты тогдашней социологической теории, в том числе отечественной2. А именно такие (выстраиваю их в хронологической последовательности авторских разработок):
— понятие «культура» (символические структуры действия);
— специфически сложный (предельный) тип социального действия (игра);
— специфически упрощенный тип общества (мобилизационное общество, несущее на себе наследственные черты экстраординарного, насильственного социального перелома, долгое время не принимающее поэтому ценностного порядка повседневности, а пытающееся вместо этого институционализировать «чрезвычайные» общественные состояния, поставить «эксцесс» на службу власти и ее планам);
— специфические типы социального процесса («понижающая адаптация», с одной стороны, «аваланш» и следующая за ним «рутини-зация чрезвычайности», с другой);
— специфический антропологический тип («советский человек»);
— понятие «эрзац-элит» или «назначенных быть элитой» в условиях советской и постсоветской России, коррелятивное с более ранней категорией «наведенной харизмы» правителя в советских условиях.
3
Основные узлы проблематики, вокруг которых концентрируется мысль Левады в указанное десятилетие, относятся к основополагающим аспектам советской модели общества, условиям ее воспроизводства, внутренним ограничениям эффективности и факторам нестабильности
1 Из более поздних работ Левады сюда относятся статьи «Индикаторы и парадигмы культуры в общественном мнении» (включена в кн.: От мнений к пониманию. М.: МШПИ, 2000. С. 305-322) и «Люди и символы» (вошла в кн.: Ищем человека. М.: Новое изд-во, 2006. С. 187-201). Подробнее об этой проблематике см.: Дубин Б. От традиции к игре: Культура в социологическом проекте Юрия Левады // Новое литературное обозрение. 2007. № 5.
2 Отмечу одну особенность его теоретической работы - особое внимание к сложным формам взаимодействия и открытым смысловым структурам, а с другой стороны, к «вырожденным» «простым» случаям и разновидностям замкнутого, изолированного действия.
(дестабилизации). Попробую схематизировать и систематизировать хотя бы некоторые из них.
1. Социальная организация советского общества. В работах первой половины и середины 1970-х гг. Левада аналитически реконструирует морфологическую структуру российского и советского общества в рамках концепции урбанизации как многомерного, долго- и разновременного, даже разнонаправленного социокультурного процесса. Он описывает российский (советский) социум как специфический, централизованноиерархический тип центропериферийных отношений. Символические (интегративные) функции системы и соответствующие сверхзна-чимые образцы коллективной идентификации сосредоточены при этом в центре (столице), нормативные (нормозадающие) иерархизиро-ваны по оси безальтернативной и внеконкурентной власти, которая выступает и основой социальной стратификации, периферии же
— а она составляет преобладающую часть страны — отводится чисто исполнительская роль и функция ресурса (человеческого и др.). При этом отношения между центром и периферией, реализация поступающих из центра культурных образцов опосредуется социальным и модальным барьером, «преодоление которого требует снижения уровня реализации образца»3. «Вырожденным случаем» описанного структурного принципа (а подобные упрощенные варианты чрезвычайно интересовали Леваду как теоретика сложного, символически опосредованного действия) выступает «иерархия, сведенная к одной ступени — когда центральная структура непосредственно соотнесена с периферией и задает последней весь объем ее (значимой) деятельности»4.
Такая система построена по принципу матричного воспроизводства — упрощенного
3 Левада Ю. Статьи по социологии. М., 1993. С. 43.
4 Там же. Другой вариант развития социальной морфологии в ходе процессов урбанизации и модернизации представляют открытые развитые общества, например, американское. Инструментальные функции здесь разнесены по группам и институтам, нормативные общедоступны («...все "окраины" равноудалены от функционального центра» Указ. соч. С. 44). Функции центра при этом символически представлены «вертикальным» строением культурного текста - многослойной культурной записи сложной и динамичной социальной морфологии (см.: Указ. соч.). Важно, что они представлены и могут быть репрезентированы исключительно символически, - это отсылает к иному, более сложному типу регуляции поведения через как бы невидимые физически, но высоко значимые санкционирующие символы и фигуры (таков, скажем, призрак отца Гамлета, еще один пример, используемый Левадой - см.: Указ. соч. С. 59).
дублирования центральных, структурообразующих форм и функций (прежде всего — отношений власти) «на местах» и на любых уровнях социума. Речь идет не просто о ситуативном «ухудшении», «халтуре», поведении «сачка», плохом исполнении образца в процессах его восприятия и воспроизводства на периферии социума, хотя, конечно же, и о них. Левада описывает здесь функциональный механизм торможения как работающий узел репродуктивной системы советского общества, неизбежную по мере перехода к периферии социума, можно сказать, запрограммированную трансформацию символических образцов и нормативных значений в инструментальные, подлежащие исполнению, и наоборот — говорит о символизации и даже наделении сверхзначимостью тех значений и действий («планов», «плановых показателей»), которые ориентированы на исполнение центральной «программы», достижение поставленной цели. Другая сторона описываемого механизма — опять-таки неизбежная, запрограммированная, системная провинциа-лизация центра. В качестве примера подобной провинциализации можно, в частности, назвать постоянное подтягивание в центр социума периферийного «человеческого материала» с соответствующими стереотипными установками и представлениями. Следствие этого — возникновение и разрастание в советских условиях полу- и квазигородских (поселковых, слободских) форм поселения, повседневного взаимодействия, а также выработка и межличностная, в основе своей — устная, некодифицированная и принципиально не рационализируемая трансляция его смысловых образцов.
Подобная жесткость социального устройства требует его поддержания столь же жесткими репрессивными средствами и ведет к гигантской «отбраковке» людей и групп, чьи инициативы, даже само существование хотя бы в потенции представляют альтернативу или угрозу системе. Наряду с этим в исторической перспективе подобное устройство буквально через одно поколение влечет за собой, с одной стороны, формирование компенсаторных механизмов всеобщей коррупции, «черного рынка», «второй культуры» и т. п., а с другой — приводит к росту претензий на власть и самостоятельность со стороны различных групп социальной периферии, в частности, национальной номенклатуры и интеллигенции. Названные явления проявляются, по меньшей мере, с конца 1960 — начала 1970-х гг., что вызывает ответную реакцию властей («хлопковые» и другие процессы,
борьба с «подпольным» бизнесом, шаги по уничтожению диссидентства, принудительная высылка и разрешение на эмиграцию), но и заметные сдвиги в идеологии, смягчение прямого социального контроля (отказ от программного утопизма и ориентации на будущее, отход от изоляционизма периода «холодной войны», концепция международной «разрядки», риторика «новой исторической общности людей» и др.). Тем не менее к концу 1980-х эта подспудная «бомба», можно сказать, взрывается — таков один из факторов распада СССР. Напомню, однако, что ни одна из существовавших на тот момент в стране социальных и политических сил, движений, партий не была инициатором или активным исполнителем развала советского государства, но ни одна из них открыто, сознательно и сколько-нибудь последовательно не выступила на его защиту.
2. Репродукция советского режима 19301940-х гг. Теоретический интерес Левады к репродуктивной системе общества, способности системы воспроизводить свою организацию во времени, механизмам такого воспроизводства проявляется в конце 1970-х гг., на самом пике «застойных» лет. При этом Левада аналитически противопоставляет инструментальную «программу опыта», направленную на достижение цели и оптимизацию средств такого достижения (расчет, выбор вариантов, минимизацию издержек и т. д.), и ценностно-нормативную «программу культуры», ориентированную на поддержание структуры и образца действия как смыслового целого1. Подавление импульсов к оптимизации социальной системы, ориентаций на повышение ее качества ведет, в конечном счете, к сбою ее воспроизводства. Но и десимволизация социального действия, утрата его символической значимости, а значит, редуцирование программы культуры до всего лишь оперативной ориентировки в текущем дне и до чисто реактивной адаптации к его нуждам разрушает общество как систему.
При этом, с одной стороны, возникает и увеличивается разрыв между разными уровнями, подсистемами, группами, поколенческими когортами общества, нарастает его фрагменти-рованность. В частности это выражается в разложении правящей элиты, особенно ее верхушки. Но не только. Характерно, например, что уже среди «младших братьев» того «поколения Октября», о котором говорилось в нескольких
1 См.: Левада Ю. Указ. соч. С. 52-54.
выступлениях на конференции, выделились молодые офицеры Великой Отечественной, создавшие «лейтенантскую прозу», которая на протяжении 1960 — начала 1970-х гг. противостояла официальной картине триумфального шествия советской армии во главе с партийными вождями и при поддержке всего народа, что, конечно же, играло свою роль в подтачивании государственного «монолита», но в еще большей мере
— меняло общественную атмосферу. Тогдашняя «городская», «деревенская», историческая проза «шестидесятников», их искусство (театр, кино), литературная критика и публицистика действовали в том же направлении. Неподцензурная «вторая» культура (поэзия, живопись, музыка, эссеистика) имела, конечно, заметно меньшую распространенность и действовала уже другими образно-символическими средствами (концептуализм в поэзии и живописи, театр абсурда и др.), другой логикой аргументации (религиозная публицистика и культурологическая эссеи-стика), но по-своему работала на деструкцию смысловых оснований официально советской, «монолитной» картины мира.
С другой стороны, функционирование общества, узлов и блоков системы (институтов), которые не связаны с реальным целедостиже-нием и лишены возможностей оптимизации, вырождается в церемониал, повторение простого и привычного, его демонстрацию и принятие в качестве знака «стабильности», точнее, имитирующего стабильность. Социальной ценой такого упрощения становится постепенная примитивизация или даже деградация системы — потеря стимулов к активности «снизу», потеря управляемости «сверху». Такова вторая «бомба», условно говоря, подложенная под советский режим.
3. Игровые структуры действия. Левада разрабатывал понятие игры в полемике, с одной стороны, с представлением об «экономическом человеке» и допущением о его полностью калькулируемом, исключительно рациональном поведении, а с другой — со структурализмом, его категориями «модели», «моделирующей системы», «бинарных оппозиций». Могу предположить, что его в этот период (первая половина 1980-х гг.) теоретически занимала сама возможность, основания и принципиальные формы коллективной самоорганизации. Поэтому, вероятно, его и заинтересовал, казалось бы, предельный, едва ли не маргинальный для социолога тип замкнутого действия — форма социальности «из ничего», организованной исклю-
чительно по собственным условным правилам при отсутствии (выключении) любого внешнего контекста, нормативных систем, социальных авторитетов1. Примерами более сложных форм игры для Левады выступало искусство (поэзия, театр); более простой формой — спорт. Левада подчеркивал (опять-таки в полемике со структурализмом, а также с концепцией социальных ролей, моделью «социологического человека» у Ральфа Дарендорфа, «драматургической перспективой» в социологии), что игра не модель. Она не имеет функциональной значимости вне самой себя, не представляет образца для какой бы то ни было неигровой деятельности2, хотя неигровая деятельность может принимать характер игры — например, имитировать игру, перенимать ее модальность или отдельные элементы.
Как вырожденный случай игры Левада трактовал политический церемониал, «ритуал, лишившийся своих "вертикальных" функ-ций»3, — демонстрацию фигур безальтернативной политической власти вне социальных связей и исторического контекста, без предъявления коллективных целей и программ их достижения, а исключительно в качестве фокуса воображаемой интеграции с ними ближайших кругов и большинства населения. Смыслом действия здесь становится его граница, которая как бы вносится в центр4. Составляя смысловое средоточие действия (взаимодействия), она воспроизводит и поддерживает ситуацию социального раскола, разрыва социальности, поскольку отделяет «нас» от «них» и задает предельно простой образец иерархической системы, изолированной от внешнего мира и разнообразных фигур «значимых других». В этом качестве она может лишь имитироваться, мультиплицироваться по социально-пространственной гори-
1 В частной беседе он говорил, что хотел показать работу социальных механизмов, взяв для примера, как Марсель Мосс в «Опыте о даре», один и достаточно частный случай, а получилось, как и у Мосса, принципиальное описание целой сложной системы взаимодействия, причем в идеально-чистом виде, когда участники свободны от инструментального достижения целей и преследования собственных частных интересов, но также и от воздействия каких бы то ни было внешних сил со стороны фигур власти, инстанций авторитета и проч.
2 «Самодостаточность игровых структур не позволяет считать их символами какой-то иной реальности», - отмечал Левада (Статьи по социологии. С. 103).
3 Там же.
4 Или иначе: символ, символический посредник не отсылает к другому, ценностно более высокому плану действия, например, не приобщает к глубинам истории или к сфере культуры, а сам превращается в «границу действия», - ситуация, которую Левада описывает как «вырожденную» (см.: Указ. соч. С. 70).
зонтали («в регионах», «на местах») и в границах других сообществ (например, в семье или школе).
В этих категориях Левада описывает, в частности, характер власти, тип социума и поведение массового человека в России начала 2000-х гг.1 Ретроспективно можно было бы сказать, что такова еще одна «бомба», которая угрожала если не распадом, то обессмысливанием, семантической делегитимацией советского режима. Напомню, что статья об игровых структурах была опубликована автором в 1984 г., о людях и символах — в 2001-м. Полтора десятилетия между двумя этими датами стали для советского общества временем крупномасштабных и разноплановых перемен.
4
Формы и границы социально-политических, экономических, культурных и других изменений конца 1980-х — начала 1990-х гг. были заданы, как писал Левада, «слабостями "формообразующего" периода 70-х»2. Ресурсом частичного восстановления, репродукции, «повторения» прежней системы в новых рамках, новой внутренней и внешней обстановке стала сформировавшаяся за советский период конструкция массового человека и социально, культурно, исторически связанные с нею особенности так называемых «элит» советского и российского общества. В качестве наиболее общих моментов, направленных как будто бы на установление, укрепление или хотя бы временное поддержание, частичный «ремонт» советского режима, но парадоксальным образом подтачивавших его «монолитность» и приведших к распаду СССР, я бы, обобщая соображения Левады, назвал теперь следующее:
— стремление государства к тотальному контролю над институциональной структурой общества, в пределе — полное поглощение общества государством, в действительности всегда остававшееся частичным;
— стремление государства к централизованному контролю над системами воспроизводства общества (семья, школа, культура и искусство, массмедиа), которые все более, хотя никогда не целиком, ориентируются на повторение признанных и утвержденных образцов;
— как следствие указанного — дефектность механизмов целеполагания и целедостижения в рамках сложившейся системы, а потому и от-
1 Левада Ю. Люди и символы // Указ. соч. С. 188-191.
2 Левада Ю. Рубежи и рамки семидесятых // Указ. соч. С. 78.
сутствие механизмов ее усовершенствования (изоляционистская идея исключительности советского строя и советского человека стала терять значимость даже для первого поколения людей, выросших в СССР, поскольку не могла заменить функциональную дифференциацию общества, реальное соревнование и солидарность, разнообразие траекторий продвижения и форм вознаграждения);
— отсутствие механизмов корректировки, устранения системных дефицитов и дефектов сложившегося социально-политического порядка; кроме сугубо временных мер, сама распространенность которых на всех этапах истории советского общества указывает, впрочем, на их систематический, функциональный характер, в роли таких механизмов-заместителей на разных этапах и на разных уровнях советского социума выступают различные формы «ручного управления» («телефонное право», подбор кадров «под начальника» по линии родства, землячества и другим аскриптивным признакам), конструкция сверхвласти без ответственности (роль вождя и его спасительного персонального вмешательства), установление экстраординарного порядка, отменяющего действие любых норм, включая правовые; централизованное введение того или иного варианта «особого положения» приводит в действие, в частности, механизмы массовой социальной отбраковки населения, практику тех или иных «чисток», вывод из публичной жизни целых категорий, классов, слоев, народов и т. п.;
— разрастание — по мере частичного смягчения репрессивного характера режима — форм социального взаимодействия, сосуществующих с официальным порядком, использующих его институциональные структуры, но не легитимированных его нормами в открытом виде (блат, знакомства, «подпольные производства», черный и серый рынок, сам- и тамиздат, вторая культура и др).
Совокупное действие перечисленных моментов (их перечень может быть уточнен и продолжен) все больше ведет к разложению «элит», пассивности масс и общей неуправляемости системы. Этот никем не программированный и крайне плохо контролируемый процесс накоплений системных напряжений, дефицитов и дефектов может рано или поздно перерасти в общий срыв, одновременный распад всех узлов системы или, по крайней мере, разрыв связей между этими узлами.
Однако следует еще раз подчеркнуть: исполнение того либо другого действия как
«плохого» или «бессмысленного», признание тех или иных решений «временными», а каких-то шагов «неудовлетворительными», «половинчатыми» и проч. в данном случае нисколько не означает их дисквалификацию, осуждение, отвержение участниками. Оно не ведет к улучшению деятельности или смене ее «программы». Такое поведение подтачивает действие системы, но вместе с тем, как уже говорилось, отсрочивает ее распад. Система не имеет стимулов к движению, она не в состоянии развиваться, но вполне может существовать, длить привычное существование. Это значит, что система внутренне, функционально не дифференцирована и при этом для нее нет «значимого другого» вовне (у нее нет ни внутренних, ни внешних «других», что, собственно, и выражается метафорой монолита). В таком случае допустимо предположить, что «плохие», «слабые», гибридные» либо «кентаврические» социальные образования — это нормальные, обычные для системы описываемого типа режимы работы. Напротив, какие-то иные формы, направленные на усовершенствование или изменение действия, его программы, воспринимаются участниками как ненормальные («Тебе что, больше всех надо?») и при их почему-то возникновении будут так или иначе пресекаться, причем как «сверху», властью, так и «снизу», массой. Здесь опять-таки действует негативный механизм социальной отбраковки, коллективного заложничества.
Рано или поздно накопление подобных системных дефектов при отсутствии альтернатив, перспективы, выбора вариантов приводит к единовременному спазматическому срыву, как бы полному обрушению системы. «Застой» сменяется «обвалом» («аваланшем», по выражению Левады1), т. е. опять-таки чрезвычайной ситуацией, отменяющей или, по крайней мере, значительно ослабляющей действие прежних норм. На публичной сцене появляется некоторые количество «новых людей», кандидатов в элиту из прежнего «запаса» или «подполья». Возникают некоторые новые формы отношений — гражданских, религиозных, культурных, но прежде всего — экономических, в куда меньшей степени — политических. Усилия тех либо иных подгрупп правящей «элиты» развить и использовать этот момент относительного разнообразия для более или менее глубокого реформирования системы заставляют в ответ, для самозащиты активизироваться ее несущие,
1 «.Извечная дилемма российских перемен: "застой" или "обвал", -третьего пути не дано.» - ЛевадаЮ. Рубежи и рамки семидесятых // Указ. соч. С. 78.
наиболее консервативные элементы (иерархические структуры политической власти, корпоративную солидарность «силовиков», прежде всего — спецслужб). Последние в утверждении своего господства опираются теперь не на мобилизационную энергию большинства (масс), а на их — поддерживаемую большинством огосударствленных медиа — отстраненность от политики, социальную апатию и эскапизм, желание с наименьшими усилиями и утратами адаптироваться к ситуации и не потерять хотя бы того, что есть («Лишь бы не было хуже» — не лучше, а именно не хуже, т. е. без подключения и максимизации собственной активности).
Иными словами, «плохое», «слабое» состояние «человеческого материала» — не случайность и не побочный эффект, оно показывает свою функциональность в процессах пассивного выживания, принудительной адаптации. Больше того, важнейшим ресурсом частичного восстановления, воспроизводства прежней системы за временными и пространственными рамками СССР при ее попытке уже в постсоветских условиях приспособиться к относительно изменившемуся внутреннему состоянию (новые претенденты на элитные позиции) и внешнему окружению (глобальный мировой порядок) выступает именно антропологическая конструкция «советского человека», сохраняемые им стандарты коллективного самопонимания, социального общежития, политической культуры2.
5
Таким образом, можно говорить о хронологической и собственно теоретической логике развития исследовательских интересов Левады на протяжении десятилетий его социологической работы. Обобщенно и условно я бы представил ее так: от морфологии советского и российского общества («пространственновременные структуры действия») он переходил к условиям и механизмам его воспроизводства («репродуктивная система»), границам действия этих механизмов («игра», «церемониал»), а далее — к феноменам кратковременного перелома («аваланша»), формам привыкания к нему («рутинизация чрезвычайности») и ресурсам частичного, адаптивного восстановления прежнего («советский человек», «эрзац-элиты»).
2 Подробнее об этом см.: Гудков Л. «Советский человек» в социологии Юрия Левады // Общественные науки и современность. 2007. № 6; Он же. Условия воспроизводства «советского человека» // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2009. № 2.
