CC BY
138
ФИЛОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА. PHILOLOGY AND CULTURE. 2018. №1(51)
УДК 821.161.1
«ПОТЕРЯННЫЙ» ЛИРИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ ЭПОХИ 1980-90-Х В ПОЭЗИИ СЕРГЕЯ ГАНДЛЕВСКОГО, ДЕНИСА НОВИКОВА И БОРИСА РЫЖЕГО
© Ольга Дормидонтова
THE "LOST" LYRICAL HERO OF THE 1980s-1990s IN THE POETRY OF SERGEY GANDLEVSKY, DENIS NOVIKOV AND BORIS RYZHII
Olga Dormidontova
The article is devoted to the comparative analysis of the lyrical hero's image in the poetry of the three contemporary Russian poets who are similar according to their classical Romantic tradition. The given analysis enables us to trace the transformation of the lyrical hero in the critical times of the Russian history at the end of the millenium (the 1990s) and indirectly reflects the state of the culture in that period.
The article analyzes the works of three authors, Sergey Gandlevsky (born 1952), Denis Novikov (1967-2004) and Boris Ryzhii (1974-2001), in the context of the issue under discussion, and highlights common themes and images of the lyrical heroes in conjunction with the historical period of their creation. We also explore their sequential transformation and degradation.
Thus, the common themes, characterizing the lyrical hero in the works of the given poets, are anguish, immaturity, brokenness, harlequinade, loneliness and obsession with macabre. The succession of the themes can be traced down from the older poet, Gandlevsky, to the younger ones, Novikov and Ryzhii, "by inheritance". At the same time, the image of the lyrical hero is being transformed from the image of a helpless outcast, thrown out of the social context (Gandlevsky), to an outcast who despises his contemporaries and undertakes a cultural mission to preserve the Russian poetic voice (Novikov) and finally to a mask-type character deprived of the inner depth who exists in the context of a pop gangster song (Ryzhii).
The most persisting common motif in the poetry of these poets is the anguish of restlessness and orphanhood experienced by "the generation lost" against the background of an insuperable cultural gap existing between them and the great Russian classical poetic achievements.
Keywords: generation lost, S. Gandlevsky, D. Novikov, B. Ryzhii, lyrical hero, state of culture, comparative analysis.
Статья посвящена сравнительному анализу образа лирического героя в поэзии трех современных, сходных по классической романтической русской традиции и последовательных по периоду творческого расцвета авторов. Данный анализ позволяет проследить трансформацию лирического героя в критический для истории России период конца тысячелетия и опосредованно отражает состояние русской культуры того времени.
В статье представлен последовательно анализ творчества Сергея Гандлевского (р. 1952), Дениса Новикова (1967-2004) и Бориса Рыжего (1974-2001) в контексте заявленной проблемы. Выявлены общие темы, образы и характер лирического героя во взаимосвязи с историческим временем создания, а также рассмотрена последовательная трансформация и «деградация» лирического героя.
Так, общими темами, олицетворяющими также образ лирического героя, в творчестве трех поэтов являются надрыв, инфантильность, беспомощность, трагизм, шутовство, одиночество и тяга к макабру. Можно наблюдать преемственность тем, переходящих от старшего автора, Гандлевского, к более младшим, Новикову и Рыжему, «по наследству». Вместе с тем образ лирического героя трансформируется от беспомощного маргинала, не совпадающего с контекстом (у Гандлевского), к изгою, презирающему современников и берущему на себя культурную миссию сохранить русский поэтический голос (у Новикова), и, наконец, к масочному персонажу, лишенному глубины по определению, существующему в контексте «модной» блатной песни (у Рыжего).
Наиболее характерным объединяющим мотивом в лирике указанных поэтов остается мука неприкаянности и сиротства «потерянного поколения» на фоне непреодолимого культурного разрыва с достижениями величественной русской поэтической классики.
Ключевые слова: потерянное поколение, С. Гандлевский, Д. Новиков, Б. Рыжий, лирический герой, состояние культуры, сравнительный анализ.
Целью данной статьи является анализ образа лирического героя в творчестве трех современных поэтов сходной традиции, восходящей к классикам русской романтической поэзии. Творческий расцвет каждого из них затрагивает по очереди восьмидесятые, девяностые и начало двухтысячных годов. В контексте поэзии этих авторов можно проследить трансформацию лирического героя на фоне переломного для России времени. В их деятельности опосредованно отразилась ситуация в русской культуре названного периода.
Все три автора в единой связке были упомянуты в научно-критической литературе только двумя исследователями ([Скворцов, 2008], [Скворцов, 2013], [Фаликов]), но их принадлежность одной лирической семье и преемственность традиции очевидны.
1. Сергей Гандлевский (р. 1952). Уникальность поэтической фигуры Гандлевского прежде всего в том, что он был признан классиком среди определенной категории читателей в эпоху отсутствия классики как категории, в то время как его не менее известные коллеги по группе «Московское время» (А. Цветков и Б. Кенжеев) старались уйти от замкнутой модели советского стиха к более благородным, по их мнению, образцам (модернистским и восходящим к Золотому веку), поэту удалось привить «классическую розу к советскому дичку» - эта цитата из «Петербурга» Ходасевича чаще всего упоминается именно в отношении Гандлевского [Кулаков, 1999, с. 253].
С начала девяностых о Гандлевском написано впечатляющее количество материала, подтверждающее его статус одного из самых известных русских современных поэтов (см. напр.: [Кулаков, 1999], [Кулаков, 2007], [Айзенберг, 2005], [Айзенберг, 2017], [Губайловский, 2008]). В 2010 году Гандлевский стал обладателем русской национальной премии «Поэт». Наиболее крупной и «подытоживающей» филологической работой по творчеству Гандлевского на сегодняшний момент является монография А. Скворцова [Скворцов, 2013].
Лирический герой Гандлевского вмещает в себя не один образ, а целую галерею персонажей. Сам автор в ней наиболее отчетливо узнается в образе поэта - «дядя в шляпе, испачканной голубем». Образу «классического позднесоветского» поэта принадлежит главный голос в лирике - это пьющий, в меру образованный интеллигент, презирающий себя за жизненное бессилие, со страстью к самобичеванию и стыдливому сравнению себя с великими предками-классиками.
Удел поэта - «ждать трамвая» и бубнить под нос самому себе. В неприкаянности своей жизни он винит объективную реальность, ту, что досталась ему по наследству:
Для чего мне досталась в наследие Чья-то маска с двусмысленным ртом, Одноактовой жизни трагедия Диалог резонера с шутом? [Гандлевский, 2008, с. 79].
Резонерство здесь - языковая реальность позднесоветской культуры, а шут - поэт внутри нее. Образ шута включает в себя трагедию, иронию и позу:
Стоит одиноко на севере диком
Писатель с обросшею шеей и тиком
Щеки, собирается выть.
Один-одинешенек он на дорогу
Выходит, внимают окраины Богу,
Беседуют звезды; кавычки закрыть [Там же, с. 83].
Несмотря на то что «лиц» в лирике Гандлев-ского очень много, голос всегда один и тот же: голос человека на фоне Вечности, а не на фоне коллапса Советского Союза.
Отличительная черта лирики Гандлевского -пропитанность малопривлекательным советским бытом, который детализирован до тошнотворности и обволакивает бытие лирического героя: Под старым рукомойником трава / Заляпана зубною пастой («Еще далеко мне до патриарха...» [Там же, с. 76]), В рыгаловке рагу по средам, / Горох с треской по четвергам («Устроиться на автобазу...», [Там же, с. 96]), Здесь все -вплоть до Гундаревой на стекле - / Смесь яви и сна и знакомо до боли [Там же, с. 101].
Будучи как будто замурованным в вечность «загнивающего социализма», лирический герой предсказуемо задыхается в замкнутом пространстве, становится его частью, обреченно «воспевая» его. В позднесоветском литературном пространстве такой образ, по сути противоречащий образу Героя, рождается не только в поэзии. В это же время похожие бездействующие персонажи появляются в прозе и драме (Ю. Трифонов, А. Вампилов, Вен. Ерофеев, А. Битов, Ю. Казаков, Л. Петрушевская, Т. Толстая и др.). Этот герой не совершает поступков, он выживает в повседневности, в коммунальном мире, ему не свойственно увлекаться высокой риторикой и проблемами духа. С ним произошла катастрофа когда-то, за рамками текущего произведения. Быт подменил человеку бытие. Лирика Гандлевского точно изображает бытовую замусоренность сознания
позднесоветского человека. В то же время вполне в рамках моды на постмодернистские приемы форма его стиха остается классической, подчеркивая ее несоответствие содержанию.
Гандлевский причисляет себя к критическим сентименталистам, но, например, исследователь современной русской поэзии В. Кулаков «отчитывает» поэта за примененный к себе термин, называя его «придуманным от фонаря». «Ничего сентиментального в поэзии Гандлевского нет», -заключает критик и определяет его иначе - поэтом «крайних, предельных экзистенциальных состояний» [Кулаков, 2007, с. 45].
В этом отношении А. Скворцов, говоря о лирическом герое поэта, указывает на характерное для русской культуры понятие «надрыв», которое у Гандлевского раскрывается завуалированным образом: достоевско-есенинская традиция выворачивания души наизнанку подается в сдержанно-отстраненном аристократическом ключе, с опорой на иную традицию, Пушкина и Набокова [Скворцов, 2013, с. 152]. Это подчеркивает перманентное раздвоение лирического героя на скрытого «рыдающего романтика» и играющего на публику, «трезво мыслящего, ироничного циника»:
А ты живешь свою подробную,
Теряешь совесть, ждешь трамвая
И речи слушаешь надгробные,
Шарф подбородком уминая [Гандлевский, 2008, с. 84].
Лирический герой Гандлевского помещается в формулу «побочный продукт» своего времени. Бездействующий, задавленный реальностью, которая равна неуютному разлагающемуся советскому быту, он не может выйти из декораций своего времени. Осознание собственной инфантильности является трагедией его личности, но в этом постоянном критическом самоанализе есть доля кокетства. Герой заигрывается в своей беспомощной позе, демонстрируя отказ от ответственности за свою судьбу. Одновременно с этим можно констатировать, что проблема человека, «задавленного эпохой», имеет значительное распространение в мировой культуре и является, по сути, онтологической.
2. Денис Новиков (1967-2004). Краткая биографическая информация о Денисе Новикове такова: выпускник Литературного института им. Горького 1988 года, москвич, несколько лет прожил в Англии, умер в Израиле 31 декабря 2004 года в возрасте 37 лет. Издано четыре книги его стихов (одна посмертно). В настоящее время готовится к изданию полное собрание сочинений.
Библиография по Новикову до сих пор крайне немногочисленна. Она открывается послесловием Иосифа Бродского ко второй книге стихов «Окно в январе» [Бродский], обещающим молодому коллеге славу. Посмертно вышло около десяти статей, но из них только четыре имеют литературоведческий характер и познавательную ценность [Александров], [Скворцов, 2007], [Фа-ликов], [Козлов], остальные являются импрессионистской эссеистикой, больше сообщающей об авторах статей, чем о ее предмете.
Лирика Новикова - талантливая, трагическая, умная, ироничная и невротичная песня поколения. Она вобрала в себя те русские традиции, которые были ей доступны: влияние фольклора, литературной песни Х1Х века, блатной песни ХХ века и, наконец, молитвы, как наиболее духовно зрелого, сакрального, жанра.
Лирический герой поэзии Новикова максимально приближен к автору. Его старший коллега по перу Гандлевский мог играть в своих лирических героев, лишать их интеллекта, кругозора и духовной глубины, потешаться над ними. Новиков не позволяет себе игры как таковой. Образ его лирического героя, его мысли и интонации переходят по сравнению с героем Гандлевского на качественно иной уровень трагизма.
Советская химера канула в прошлое за недолгие пять лет, бороться стало не с чем, «никто не давит сверху», и появляется неожиданная для самого героя ностальгия:
Когда-то мы были хозяева тут, но все нам казалось не то: и май не любили за то, что он труд, и мир уж не помню за что [Новиков, с. 125].
Это чувство специфически новиковское, такого «постсоветского синдрома» нет у Гандлевского, и его не будет у Рыжего.
Герой Новикова - «страданий перегонный куб», постромантик, продлевающий, как уже было замечено критиками, накал эмоций М. Цветаевой (ее слова: «Еще меня любите / За то, что я умру» [Цветаева, с. 191], - приобрели для него статус манифеста).
Оказавшись на стыке эпох, в метафизической пустоте, герой Новикова осознанно «идет на заклание». Ему свойственны взвинченность, истерика как реакция на осознание своего жертвенного положения:
Я обломок страны, совок. Я в послании. Как плевок. Я был послан через плечо граду, миру, кому еще? [Новиков, с. 101].
Хотя образ героя лишен конкретного облика, он звучит именно как голос сиротского поколения, которое «заявило о себе» у предшественника:
Но знала чертова дыра
Родство сиротства - мы отсюда [Гандлевский, 2008, с. 63].
У Новикова это поколение уже все потеряло, но пока ничего не обрело:
Все происходит слишком быстро,
и я никак не уловлю
ни траектории, ни смысла.
Но резвость шарика люблю [Новиков, с. 124].
Или
Что нам жизни и смерти чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что - Россия? Мы сами большие.
Нам самим предстоит умереть [Там же, с. 185].
Новиков, будучи сыном своей Родины, словно вопрошает: «Зачем все это было с тобой, для чего?», а в ответ получает:
<.. .> когда ж уводили ее,
Она изловчилась слюной на ходу
Попасть в порожденье свое [Там же, с. 150].
Если герой Гандлевского устало и иронично говорит о своей стране, неотъемлемой частью которой является, то герой Новикова демонстративно уходит в изгои, презирая новомодную тусовку менеджеров «под вывеской Ройял», и на «Голгофу» идет один.
Герой Новикова гораздо чаще, чем герой Гандлевского и Рыжего, обращается к Богу, хотя назвать его христианином или воцерковленным нельзя. Это тип потерянного и оторванного от традиции верующего, который возник после распада Советского Союза, это верующий без традиции, без прихода и без наставника:
Я не видел Бога. Как космонавт.
Только говорил с Ним. Как Моисей [Там же, с. 127].
Денис Новиков продолжает русскую поэтическую традицию поэта-певца, воплощение голоса страны и сути ее трагедии. И тем символичнее творческая трагедия самого поэта в контексте его времени, в период «новых формаций»: своего читателя он потерял и ушел из жизни неоцененным.
3. Борис Рыжий (1974-2001). Поэт, жил в Екатеринбурге, окончил горный институт, лауре-
ат двух литературных премий, обрел известность в литературных кругах при жизни (и относительную популярность у публики после смерти), покончил жизнь самоубийством без видимого повода.
В отличие от предшествующего автора, объем литературы о Рыжем постоянно растет. Однако, в силу того что в массе своей она носит малопрофессиональный характер, мы выделим оценки только двух авторов, дабы очертить полюса в отношении к социокультурному феномену Бориса Рыжего.
Вот мнение Дмитрия Быкова: «Борис Рыжий был единственным современным русским поэтом, который составлял серьезную конкуренцию последним столпам отечественной словесности -Слуцкому, Самойлову, Кушнеру. <...> на противопоставлении и соположении музыкального, культурного стиха и предельно грубых реалий возник феномен поэзии Рыжего. <...> Рыжий попытался вернуть русскому стиху музыку - и был полон этой музыкой, и только она, а никак не бедное и бледное содержание, составляет главную прелесть его стихов» [Быков, с. 38-40].
Ему фактически возражает Евгений Коновалов: «<...> перед нами поэт вторичный по своему методу. <...> у поэзии Бориса Рыжего маленькая добавленная стоимость. Если провести мысленный эксперимент и начать из Рыжего вычитать Слуцкого, Гандлевского, Рейна, Кушнера (не говоря уж о классиках Серебряного века), останется немного» [Коновалов, с. 76].
Лирику Бориса Рыжего населяют жители Свердловска (подчеркнуто не Екатеринбурга): «откинувшиеся» зеки, бывшие одноклассники, ставшие либо маргиналами, либо владельцами непристойных клубов. Картина времени ясна и неприглядна - «лихие 90-е». Восьмидесятые в лирике тоже присутствуют - это детство, школа, депрессивный район Вторчермет, рукоятка финского ножа на демонстрации Седьмого ноября: Фигово жили, словно не были [Рыжий, 1999, с. 151]. Ностальгии по Советскому Союзу у Рыжего нет, есть ностальгия только по детству как таковому.
Стихотворение «Из Свердловска с любовью» - это и манифест автора, и его завещание. Главный герой - поэт, он должен умереть предпочтительно в Европе, а не в Свердловске, но душой и прахом останется со своими «кентами», которые вынуждены были споткнуться «с медью в черепах» о свое перестроечное время. Он объединяет себя и их, лукавя, в земную шваль: бандиты и поэты [Там же, с. 150].
Рыжий создает образ своего лирического героя, поэта-«полубратка», абсолютно осознанно и
даже «работает его» в реальной жизни, хотя ничего общего со своим героем, кроме места проживания, не имеет. В этом существенное его отличие от «простодушной» искренности Новикова и хотя бы частичной искренности Гандлевского. Если герой Гандлевского сливается с толпой, иронично ее распиная, герой Новикова - страдающий изгой, ненавидящий новых хозяев жизни («эту псарню»), то герой Рыжего хочет слиться с этими «хозяевами», сидящими на корточках по подъездам Вторчермета, ему за честь быть такими как они хоть чуть-чуть:
Какие люди, боже праведный,
сидят на корточках в подъезде -
нет ничего на свете правильней
их пониманья дружбы, чести [Рыжий, 1997, с. 63].
Рыжий романтизирует и мифологизирует безликий и страшный промышленный район Вторчермета с его жителями, «первыми борцами перестройки». Как поэту, ему и его лирическому герою в этом времени, на этой планете Вторчер-мета не выжить, он это понимает и обыгрывает мотив «вот умру и тогда» - и «памятник бронзовый» и «альбом голубой», и «незнакомка», и «все сходится». Это жизнь авансом во имя посмертной славы.
Рыжий хорошо знаком с наследием русской поэзии XIX-XX вв., поэтому в его лирике много узнаваемых цитат, а в голосе присутствует отчаяние от контраста с классикой:
Кто эти идиоты? Это мои друзья. Кто эти мудочесы? Это - со мной! [Рыжий, 2000, с. 73];
Рожей - в грязь и чтоб не поднимали больше никогда <.. .> [Там же];
<...> Лучше страшно, лучше безнадежно, лучше рылом в грязь [Там же];
<.> Пускай о розах, бля, он мямлит из стены -
Я прост как три рубля,
вы лучше, вы сложны [Там же, с. 74].
Но, в отличие от новиковской истерики, это истерика управляемая, и автор осознанно использует ее в творческих целях.
Контент лирики Рыжего, будучи по набору тем традиционным (Россия, муза, любовь, время, трагедия поэта), на самом деле пуст, но есть гармоничная музыка стиха, цитаты из классики и масочность. В том и состоит суть трагедии его времени, если говорить о герое Рыжего как о слепке эпохи конца 90-х: автор прикладывает классические темы к своей поэзии, к языку своего времени, но обнаруживает там смысловую пустоту.
Заключение. Предварительные выводы нашей работы следующие. Лирический герой Гандлевского и Новикова - маргинал, не совпадающий с основными «трендами» в современном ему обществе. Однако герой Гандлевского не совпадает с советским хронотопом, а герой Новикова ностальгирует по времени, в котором он вырос (все тот же Советский Союз), одновременно осознавая, что все, доставшееся его поколению, было не то и не правильно. В противоположность им герой Рыжего вполне совпал с контекстом.
Основные сходные темы в лирике трех поэтов: сентиментальность, человек в крайних экзистенциальных состояниях, музыка (народная песенная традиция у Новикова, блатная песня у Рыжего и Гандлевского), шутовство, надрыв, истерика (Новиков и Рыжий), сиротство поколения, смерть, одиночество, зеркало, наконец, неспособность повзрослеть и постареть.
Темы, навязчиво фигурирующие у Гандлевского, переходят по наследству младшему поколению. И у Новикова, и у Рыжего маниакально маячит смерть как главный адресат, которая очистит их от скверны современности и одновременно подарит им возможность не стареть. Старость им не суждена, поскольку они ограничены образом, который либо быстро сгорает от накала страстей (Новиков), либо заведомо является маской, развитие которой невозможно (Рыжий). Суть их страдания - убожество времени и свойственной ему культуры и, как следствие, осознанная «бедность» своих стихов на фоне величественного наследия русских поэтических классиков.
Список литературы
Айзенберг M. Оправданное присутствие: сборник статей. М.: Litres, 2017. 560 с.
Айзенберг М. Минус тридцать по московскому времени // Знамя. 2005. № 8. С. 137-143.
Александров В. За здоровье постмодернизма // Знамя. 2000. № 4. С. 221-223.
Бродский И. <Послесловие> // Д. Новиков. Окно в январе. New York: Hermitage Publishers, 1995. С. 98100.
Быков Д. Блуд труда. Эссе. СПб.: Лимбус Пресс. 2002. 416 с.
Гандлевский С. Опыты в стихах. М.: Захаров, 2008. 151 с.
Губайловский В. В окрестностях смерти // Новый мир. 2008. № 5. С. 180-183.
Казарин Ю. Поэт Борис Рыжий. Екатеринбург: изд-во Уральского университета, 2009. 308 с.
Козлов В. «Караул в головах» «районного скальда»: эволюция поэзии Дениса Новикова // Prosödia. 2017. № 7. С. 9-22.
Коновалов Е. Поэт и миф Борис Рыжий // Арион. 2016. № 4. С. 69-81.
Кулаков В. Постфактум. Книга о стихах. М.: Новое литературное обозрение, 2007. 227 с.
Кулаков В. Поэзия как факт. Статьи о стихах. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 400 с. Новиков Д. Виза. М.: Воймега, 2007. 256 с. Рыжий Б. From Sverdlovsk with love. Стихи. // Знамя.1999. № 4. С. 150-153.
Рыжий Б. Горнист. Стихи. // Знамя. 2000. № 9. С. 73-75.
Рыжий Б. Стихи. // Звезда.1997. № 9. С. 63-64. Скворцов А. Э. Бессрочная виза // Новый мир. 2007. № 6. С. 192-195.
Скворцов А. Э. Дезориентация на местности // Вопросы литературы. 2008. № 5. С. 129-136.
Скворцов А . Э. Самосуд неожиданной зрелости. Творчество Сергея Гандлевского в контексте русской поэтической традиции / М.: ОГИ, 2013. 222 с.
Фаликов И. Денис. Новиков. Виза // Знамя. 2008. № 2. С. 211-216.
Цветаева М. И. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 1. Стихотворения / Сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц и Л. Мнухина. М.: Эллис Лак, 1994. 640 с.
References
Aizenberg, M. (2017). Opravdannoe prisutstvie: sbornik statei [Justified Presence. A Collection of Essays]. 560 p. Moscow, Litres. (In Russian)
Aizenberg, M. (2005). Minus tridtsat' po mosk-ovskomu vremeni [Thirty below Zero. Moscow Time]. Znamia. No. 8, pp. 137-143. (In Russian)
Aleksandrov, V. (2000). Za zdorov'e postmodernizma [Cheers to Postmodersm]. Znamia. No. 4, pp. 221-223. (In Russian)
Brodskii, I. (1995). <Posleslovie> [Postcriptum]. D. Novikov. Okno v ianvare [D. Novikov. A Window in January]. New York: Hermitage Publishers, pp. 98-100. (In Russian)
Bykov, D. (2002). Blud truda [The Fornication of Labour]. An Esse. 416 p. St. Petersburg, Limbus Press. (In Russian)
Falikov, I. (2008). Denis Novikov. Viza [Denis Novikov. A Visa]. Znamia. No.2, pp. 211-216. (In Russian)
Дормидонтова Ольга Валерьевна,
соискатель,
Казанский федеральный университет, 420008, Россия, Казань, Кремлевская, 18. olgadormidontova@gmail.com
Gandlevskii, S. (2008). Opyty v stikhakh [Poetic Experiences]. 151 p. Moscow, Zakharov. (In Russian)
Gubailovskii, V. (2008). V okrestnostiakh smerti [In the Suburbs of Death]. Novyi mir. No. 5, pp. 180-183. (In Russian)
Kazarin, Iu. (2009). Poet Boris Ryzhii [Poet Boris Ryzhii]. 308 p. Ekaterinburg: izd-vo Ural'skogo univer-siteta. (In Russian)
Kozlov, V. (2017). "Karaul v golovakh" "raionnogo skal'da ": evoliutsiia poezii Denisa Novikova ["A Mess in the Heads" of the "District Skalds": The Evolution of Denis Novikov's Poetry]. Prosodia. No. 7, pp. 9-22. (In Russian)
Konovalov, E. (2016). Poet i mif Boris Ryzhii [A Poet and a Myth. Boris Ryzhii]. Arion. No. 4, pp. 69-81. (In Russian)
Kulakov, V. (2007). Postfaktum. Kniga o stikhakh [Postfactum. A Book about Poems]. 227 p. Moscow, No-voe literaturnoe obozrenie. (In Russian)
Kulakov, V. (1999). Poeziia kak fakt. Stat'i o stikhakh [Poetry as a Fact. Articles about Poems]. 400 p. Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie. (In Russian)
Novikov, D. (2007). Viza [The Visa]. 256 p. Moscow, Voimega. (In Russian)
Ryzhii, B. (1999). From Sverdlovsk with love. Stikhi [From Sverdlovsk with Love. Poems]. Znamia. No. 4, pp. 150-153. (In Russian)
Ryzhii, B. (2000). Gornist. Stikhi [The Horn Blower. Poems]. Znamia. No. 9, pp. 73-75. (In Russian)
Ryzhii, B. (1997). Stikhi [Poems]. Zvezda. No. 9, pp. 63-64. (In Russian)
Skvortsov, A. E. (2007). Bessrochnaia viza [A Lifetime Visa]. Novyi mir. No. 6, pp. 192-195. (In Russian)
Skvortsov, A. E. (2008). Dezorientatsiia na mestnosti [Onsite Desorientation]. Voprosy literatury. No. 5, pp.129-136. (In Russian)
Skvortsov, A. E. (2013). Samosud neozhidannoi zre-losti. Tvorchestvo Sergeia Gandlevskogo v kontekste russkoi poeticheskoi traditsii [Selfjudgement of a Sudden Maturity. Works of Sergey Gandlevsky in the Context of Russian Poetic Traditions]. 222 p. Moscow, OGI. (In Russian)
Tsvetaeva, M. I. (1994). Sobranie sochinenii: v 7 t. [Collection of Works in Seven Books]. T. 1. Stikhot-voreniia . Sost., podgot. teksta i komment. A. Saakiants i L. Mnukhina. 640 p. Moscow, Ellis Lak. (In Russian)
The article was submitted on 27.02.2018 Поступила в редакцию 27.02.2018
Dormidontova Olga Valerievna,
Ph.D. applicant,
Kazan Federal University,
18 Kremlyovskaya Str.,
Kazan, 420008, Russian Federation.
olgadormidontova@gmail.com
