CC BY
86
К.М.Товбин
ПОСТПОЛИТИКА В ТРАДИЦИОНАЛИСТСКОМ ИЗЛОЖЕНИИ
Аннотация
В статье рассматривается понятие постполитики и её сущность. Отмечается, что постполитика является не просто детищем постмодерна, а способом воплощения его программы, потому политическое измерение постмодерна достаточно актуально. Сущность постполитики рассмотрена, исходя из постмодернистской терминологии и традиционалистской методологии. Отмечается существенное информационное влияние на современную политику. В этом отношении в информационных потоках , котор ые призв аны повлиять на политические процессы, активно используют образы и тренды. Делается вывод, что такие категории как, традиционная политика Нового времени, биополитика не имеют место при описании современного пространства политики.
Ключевые слова:
постмодерн, религия, десакрализация, виртуализация, информатизация, игра, биополитика.
K. Tovbin
POST-POLITICS IN A TRADITIONALIST'S INTERPRETATION
Abs
In article the concept of post-policy and its essence is considered. It is noted that the post-policy was created in a postmodern. The essence of post-policy is considered, proceeding from postmodernist terminology and traditional methodology. Essential information influence on modern policy is noted. In this regard in information streams which are urged to influence political processes, images and trends are actively used. The conclusion is drawn that such categories as, traditional policy of Modern times, biopolitician do not take place at the description of modern space of policy.
Key words:
postmodernity, sacred, biopolitics, virtualization, informatization, game.
Эпоха постмодерна всё настойчивее заявляет о себе уже не только в философии и культурологи. Отдельные социологи отмечают, что идейные основания постмодернистов являются больше чем эстетикой или совокупностью экстравагантных и эпатирующих суждений. Постмодерн стал измерением эпохи - А.Г. Дугин подробно описал различные его компоненты в онтологической, феноменологической, гносеологической и прочих областях [11]. На политическое измерение постмодерна А. Дугин указал, жирными штрихами отметив самые яркие черты и сгенерировав понятие «постполитика» [12, с. 467], в этом отношении нами предпринято политическое наполнение данной категории.
Есть три различных взгляда на сущность постмодерна. Сами постмодернисты именуют его сломом программы модерна, маргинальным обраще-
нием к его истокам, недостаточно овеществлённым. Иные исследователи видят в постмодерне слом модерна ради возврата к традиции, в преодолении которой модерн видел свою задачу. Третья - хабермасовская точка зрения -вообще отрицает наличие постмодерна, видя его лишь ситуацией драматического, но преходящего дефекта программы Нового времени. Однако наличие особых пунктов постмодернового мышления признают все. Задачей данного текста является не решение спора о сущности постмодерна, но перечисление его важнейших параметров. В качестве гносеологического поля избрано именно политическое измерение постмодерна, поскольку именно в возрождении политического и преобладании его над социальным постмодернисты видят свою задачу.
В мире традиции политическое не мыслилось самостоятельным, оно было практическим проявлением состояния всеосвящённости и всесоеди-нённости. Традиционное, кастово структурированное, общество во главе себя всегда имело сословие, в чьих руках находилось воспроизводство устоявшегося образа жизни, - жрецов. Собственно политическое сословие -воины и управленцы - было связующим между корпорацией жрецов и простонародьем. Таким образом, между сословием, хранившим высшие принципы бытия, и сословием, овеществлявшим эти принципы в повседневности (тружениками), существовал социальный буфер. Эпоха модерна переформатировала традиционную систему, почти повсеместно приведя к бюрократизму и партократии. Жреческое сословие спустилось до состояния идеологического и этического обслуживания наличествующего политического устройства или изыскания возможностей перехода в его иную вариацию, но с помощью имеющихся политических инструментариев; никакого трансцендирования не предполагалось. Именуемая Шмиттом «революция третьего сословия» [19, с. 84] изменила порядок только двух верхних сегментов; «низы» остались на низшем уровне, но верхние сословия всю эпоху Нового времени по нарастающей лишь стремились обеспечить деградирующие запросы «низов».
При постмодерне произошло «отрицание отрицания»: политическое сословие вновь сместилось на подчинённое место, уступив горнее место си-мулякрам жрецов - политтехнологам, РЯ-менеджерам, аналитикам, консультантам. Соотношение сторон теперь весьма похоже на традиционное: «верхи» генерируют жизненные принципы и оформляют знаки качества бытийст-венности; «низы» овеществляют заявленные ориентиры; «середина» -кшатрийское сословие - обеспечивает и контролирует осуществление идей, пришедших с высшего уровня [18, с. 297]. Но в этой иллюзии традиционной иерархии горнее место социальной пирамиды больше не принадлежит жрецам - лишь их функциональным подобиям. И жречество утратило такую привилегию не в количественном, но именно в качественном смысле. Современные попытки клерикализации и синодализации не могут вернуть важ-
нейшей характеристики традиционного мира - сакрального, пронизывающего все сферы бытия. По словам Дугина, «теология вернулась в политику» [13, с. 20], однако эта теология теперь - облегчённая, предполагающая мимикрию под внешние формы священного, под его функциональнопрагматические изъявления.
Традиционная эпоха не предполагала собственно политического -оно было лишь подчинённым пространством осуществления высших принципов. Эра модерна породила чистое политическое как универсальную систему налаживания социальных отношений. Сущностной стороной политического эпохи Нового времени было планомерное изживание традиции и замена сакральных принципов их перевёртышами. Постмодерн же заново перевернул идеологические перевёртыши; место священного и его носителей и интерпретаторов вернулось наверх социальной пирамиды, однако, внутри себя верхнее место оказалось пустым. Соответственно, принципы, сходящие свыше и требующие политической реализации, уже не могут быть прагматическими, «реалистическими» - они исходят из сущностной пустоты и не могут означать ничего, кроме феерического мелькания, декорирующего принципиальное отсутствие всяческих смыслов, кроме единственного - отладки функциональности самой системы «феерического ансамбля современности». Сходящие «свыше» принципы политического постмодерна священными также не стали, так как традиция неподвластна человеческой комбинаторике и предполагает циркуляцию из поколения в поколение и достаточный горизонтальный социальный капитал, могущий усвоить традицию и передать её по разнообразным социальным связкам [21, р. 22]. Таким образом, политика перестала настаивать на осуществлении чисто политических принципов, к принципам горним она не вернулась, и та сфера, которую политика призвана охранять - бытийственная
- стала незакреплённой, воздушной. А деятельность, направленная на сбережение псевдобытийственной сферы, не может быть никакой иной, кроме как игровой. Потому А. Дугин характеризует постполитику как «предельную фазу дезонотологизации политики» [12, с. 522].
Модерн не отрицал политического, но совершенно иначе истолковывал его - инструментально, лишь как сферу особого рода социальных взаимодействий. Неприязнь к самодостаточному политическому была столь велика, что умалчивался даже сам термин «политическое» - его заменила чуть расширенная «политика», понимаемая как управленческая сфера, ориентированная на достижение прописанного «просветителями» результата. Постмодерн возвратил доминанту политического, однако совершенно в сатанинском, децентрированном спектре, дающем представление о сверхиндивидуальных долженствованиях, надличностных ориентирах, цивилизационной обусловленности, главенству эстетичности. Как и в традиции, в постмодерне этим принципам придаётся второстепенное, подчинён-
ное значение, однако прибавились новые черты, ведущие к децентрации: игра и принципиальная несерьёзность.
Постполитика является важнейшим знаком современной политической ситуации, и без представления о её сущности исследование современных политических процессов неминуемо симулируется, поскольку наполнение постполитики - не аполитическое, но якобы-политическое. Постполитика -детище постмодерна, потому в анализе её наблюдаемых параметров уместно пользоваться методикой и терминологией постмодернистов.
Самым значимым параметром постполитики является деконструкция как освобождение от исконных принципов, воспринимаемых сегодня как напластования историко-культурного контекста [20, р. 165]. Политические методы и даже отрывочные принципы, освобождённые, как дискурс, из контекста, должны осуществить политическую волю, стремящуюся к сугубо прагматичным целям либо не стремящуюся ни к каким принципам вообще. Если мир - это текст, написанный умершим автором, то нынешний обыватель довольствуется ролью читателя, а современный идеолог, политик или управленец есть редактор этого текста. Он функционирует инициативно и на бегу, но не просто осуществляет политический процесс - это было бы делом модерна. Деятель постполитики оперирует с тем местом, на котором изначально располагалась сфера сакрального, пропитывавшая всё неизбывное политическое. Но вместо изначального сакрального смысла осталась мешанина разрозненных практических задач, сиюминутных ориентиров, деклассировавшихся идеологий, устаревших этических правил. Потому деятель постполитики приступает к комбинаторике смыслодеятельности, не подчинённой никаким императивам, кроме выходящих из бессознательной тьмы ощущений, фантазий и предпочтений, эклектично смешивающихся с цивилизационной и национальной инерцией.
Конструирование смысла напрямую ведёт к конструированию социальности [8, с. 121 и слл.] - так возникают симулякры государства, нации, класса, прикрывающие свою виртуальность лоскутами традиции. Партийные и парламентские системы стремятся к отмиранию, уступая политическим практикам, обращающимся непосредственно к принципам, исходящим из самого центра деконструированного политического.
Опять же: если редактор «умирает», а движение, активированное им, находит иного продолжателя/изменителя/нарушителя, то при взгляде со стороны может возникнуть иллюзия самовоспроизводства социального, что в традиции всегда намекало на неизменное присутствие священного, легитимирующего политическое.
При навыке игры «дискурс-контекст» возникает впечатление, что любой исторический жест, фразу, имя можно изъять из породившей их обстановки и воскресить, уже в качестве бренда [2, с. 117 и слл.]. Истории больше нет, есть только игра момента, и наполнение это игры зависит от согла-
шения игроков [3, с. 12]. Потому в деконструкции особое внимание уделяется динамике, заложенной деконструктором (автором/редактором) [5, с. 462]. Поскольку автор - этот модернистский богозаменитель - согласно взглядам самих постмодернистов, продолжительно существовать не может [4], его власть распыляется, становясь уделом социальных институтов, автономизи-ровавшихся сетей и неуправляемого, но подправляемого и «свыше» вдохновляемого безликого действа. Это чрезвычайно похоже на всесакральность древности, однако является её симулякром, поскольку отобразилась не с традиции, а с модерна посредством отрицания отрицания.
На ментальном уровне политическая деконструкция приводит к ризо-мическому политическому мышлению, принципиально лишённому любых центростремительных факторов, нацеленному лишь на покорение территорий и почв, пригодных для поверхностного питания и размножения. К примеру, в этом - подоплёка культурной глобализации. Образ усреднённого западного человека транслируется на периферию уже не с какой-то определённой целью. Сама успешная трансляция сегодня предполагает власть над зрителями.
Виртуализация есть другой параметр, сигнализирующий о превращении функциональных методик и подходов в самоценность и абсолютизм самой методики, отрывающейся от практических задач и превращающейся в симулякр бытия. Осуществляется виртуализация как семиотическая лестница «стилизация-имитация-фальсификация». Последнее звено трилогии (фальсификация) не является целью виртуализации, но радикальность отрыва постполитики от реальности постепенно приведёт к тому, что результат виртуальной политики станет совершенно непредсказуемым, не входившим в замыслы теоретиков на первом этапе виртуализации. В итоге виртуализации политика станет подобной компьютерной игре, в которой важно не отображение реального мира, но тщательная прорисовка образов и продуманность ситуаций, могущих возникнуть в ходе игрового ветвления.
Виртуализация рождает психологический механизм мимикрии, значение которого вышло за границы игры, и игра-подражание из отражения социального стала способом конструирования того, что замещает социальное [6, с. 83]. Увлечённость мимикой и мимикрией, приоритет идентификации над идентичностью, подражания - над соответствием образу - черты постмодернистского мироощущения, зачастую интуирующего под собой полную пустоту, декорируемую коллажами из произвольно выдернутых культурно-исторических дискурсов [1].
Виртуализация не идёт однонаправлено, не существует одноплоскостно. Высокофункциональная фрактальная современная виртуализация взращивает иммунитет против своего опровержения - сопротивление себе, которое Жижек называет «страстью по реальному»: уставшее от информационного небытия сознание страстно стремится к любым нарративам, имеющим
претензии на истинность (причём достаточно лишь внешнего сходства) [14, с. 12 и слл.]. Однако реальность воспринимается не иначе, как монстр, ибо современный человек уже утратил связь с естественным образом жизни и мышления, и даже воскрешая элементы традиции, он не знает, в какой последовательности их заново смонтировать, какое место в этом ансамбле занять и каким образом действовать. Вместо традиции - мнение о традиции; это единственное, на что способно сознание, привыкшее к виртуальности-подвижности. Потому наиболее актуальной будет игра, использующая образы, намекающие на традиционность (т.е. на присутствие Священного): символы кастовой пирамиды и иерократии, заявления о приоритете прав народа над правами индивида и о особой роли определённой нации в мире, участие духовенства в около- или псевдополитической деятельности и т.д. Именно это мы и называем отщепами сакрального, открошившимися от него в эпоху революций третьего и четвёртого сословий, а сегодня сектантски заявляющими о себе как о полноте Сакрального и Политического.
В постполитические коллажи удачно вписываются архаичные образы и детали национальной истории, усилиями интерпретаторов сменившие оценочный знак на противоположный: советская коллективизация, декадентская некрофилическая мистика ранних большевиков, сталинская репрессивная машина, тоталитарная система контроля и пр. Всесмешение вместо иерархии, стохастичное шевеление вместо программного хода, загадочность вместо рационализма, тотальная социальность вместо индивидуализма и личностности - эти новые дихотомии имеют обратное сходство с дихотомиями, поставленными «просветителями» Нового времени, потому для некритически мыслящего «повстанца против современности» они напоминают холизм и метафизическую пропитанность традиции, и постполитика мнится возвратом к некой изначальности.
Поскольку постполитика оперирует образами, знаками и символами, окончательно оторвавшимися от естественности и созданными в виртуальном пространстве, информационные единицы, комбинируемые для оформления очередного псевдонарратива, начинают цениться отдельно от процесса виртуализации, частью которого информационные единицы являются. Важным основанием для этого является отсутствие центростремительности постполитики и флеш-методика привлечения внимания потребителя политических образов. Так происходит информатизация как парадигмальный переход политики в информационное русло. Полная оторванность современного обывателя от традиционного-реального существования приводит к тому, что любая информация о «жизни» собирается только из информационного поля посредством СМИ. Постепенно СМИ из информирующего средства превращаются в рычаг политики (сегодняшний этап), а затем - в само поле политического действия, в котором идёт соревнование образов, а точнее - брендов и лейблов. Причём потребление бренда сегодня является признаком бы-
тийственности; бренд стал социальной условностью, и стремление к нему больше не означает ни высокого качества товара, стоящего за эмблемой, ни высокого качества жизни, позволяющей сделать определённый товар доступным. Современный бренд предполагает некую стилизацию, ролевую игру, но не предполагает перенесение в реальность принципов, на которые некогда мог намекать первичный бренд. Однако, соревнование брендов вышло за рамки игры-развлечения и стало делом затратным, сложным и даже опасным. Так, например, бренд «национал-социалист» означает место штатного шута в современном массовом политическом сознании, но за стилистическую принадлежность к нему можно вполне поплатиться здоровьем и даже жизнью. Перед массовым политическим сознанием разыгрывается тяжеловесная игра уступающих арену «либералов» и апеллирующих к «светлому прошлому» «державников», подразделяющихся на «консерваторов» и «коммунистов». На мировой арене «глобалисты» борются с «националистами», «американские империалисты» с «исламскими фундаменталистами». Те и другие имеют свои символы, узнаваемые стратегии. Рассмотрение обывателем своей принадлежности к определённому политическому лейблу не означает перестройки сознания, жизненных условий, быта. Символические войны, достаточно часто выплёскивающиеся из «виртуала» в «реал», как правило, не ведут к изменению бытийственной сферы, являясь лишь увлекательной игрой, настаивающей на привлечении более свежих версий игры и апгрейде операционной системы под соответствие им.
Приоритет динамики над статикой. Постмодерн не предполагает вживания в какой-то образ - важна сама сменяемость образов и умение подыгрывать этой сменяемости, умение занимать роли в текущем моменте. Для того, чтобы обыватель был увлечён компьютерной игрой, она должна быть максимально подвижной, не предполагающей отсановки на каком-то уровне или статусе игрока. Это позволяет не замечать витринной карикатурности и вычурности современных политических образов, не замечать дефектов самой программы (если только дефекты не ведут к сбою самой программы политического поведения; однако и сбои, как указывал Дебор, сегодня являются элементами «управляемого хаоса» и ведут лишь к повышению функциональности программы [10, с. 40]). У обывателя/зрителя необходимо создать иллюзию (1) его деятельной вовлечённости в политические процессы, (2) иллюзию самостоятельного политического процесса-движения. В этой ситуации в подсознании обывателя запускаются сразу два механизма: недо-затёртая личностность, намекающая на важность и действенность индивидуального политического участия, и псевдотрадиционное представление о самостоятельности Политического, движимого священным и не зависящего от активности индивидов. Эти внешне противоречивые механизмы приводят к тому, что современный обыватель участвует в политике не активно, но знаково - формируя капитал доверия определённому политическому участнику,
увеличивая его индекс медийной цитируемости, упрочивая его узнаваемость. Побеждает наиболее «сильный» знак, имитирующий постоянство в силу отнесённости к незыблемым основаниям бытия [7]. Дальнейшая конкретная политическая практика настолько отработана и поставлена в зависимость от виртуальной, что обязательно приведёт к победе обладателя «сильного знака», своей непрестанной активностью намекающего на аннулирование любой энтропии в политической системе и в тотально зависящем от неё индивидуальном бытии потребителя.
Тотальность медиакратии. Информационная картинка (в нашем случае
- политическая) из обозначающего превращается в обозначаемое. Постепенно медийность становится настолько значимой, что фактор реалистичности растворяется, уступая место импульсивной эффектности. Скандальность, экстравагантность, фантастичность ценятся потребителем политических образов именно в силу своей гиперреалистичности (на первом уровне) и не-реалистичности (в перспективе). Уставший от безысходности и неизменности бытия потребитель теперь хочет наркотического удовлетворения, и политика только тогда его интересует, когда похожа на реслинг. В свою очередь, для привлечения внимания потребителя деятель постполитики должен быть мультимедийным, а в перспективе - мультипликационным, высокопластичным. Деятель постполитики должен быть собранием гиперссылок, указывающих самым разным политически участникам на наиболее ценные для них ситуации, фрагменты истории, ментальные стереотипы. Переход от одного образа в другой должен совершаться мгновенно и без применения отдельных усилий, как переход по ссылкам в Интернете. Такая пластика образности не предполагает наличия собственной ценностной системе в постполитическом деятеле: внутренний мировоззренческий стержень будет препятствовать мгновенному сгибанию в угоду сиюминутной конъюнктуре и сменяемости ментальных потребностей обывателя.
Выделение биополитики в отдельную категорию имеет значение только сегодня, поскольку современный информационный потребитель ещё не вполне утратил связь с реальностью. Поэтому из всех образов большей действенностью обладают те, которые связаны с человеческой физиологией, в особенности - с психосексуальной сферой. Манипулирование сексуальными образами сегодня занимает одно из самых значимых мест в информационной политике, поскольку сфера репродуктивного инстинкта является одной из самых выживаемых и трудно переводимых в виртуальность. Более того, современный информационный потребитель устойчиво считает либидозную сферу выходом из тупика искусственности, заземляющим противоядием от виртуализации. Создание видимости открытости личной жизни политиков имеет значение только в применении к сексуальной сфере - тогда политик представляется реальным: не осуществляющим программу киборгом, но живым человеком, могущим отступить от тоталитарного разума и всеподчи-
няющих общественных условностей ради стихийного порыва, назначением которого всегда было самое человеческое в человеке - самовоспроизводст-во. Потому особое знание в постполитике имеют медийные скандалы, связанные с личной жизнью - они влияют на формирование политического сознания больше, чем, к примеру, политическая программа партии.
В настоящий момент намечается постмодернистский перевес в сторону андрогинности, особенно в Европе. На мировой периферии эксплуатация интереса потребителя информации к личной жизни сегодня ещё имеет ульт-рамодернистский характер - направлена на подчёркивание маскулинности политика, потенциального вождя. В постиндустриальных и постмодернистских странах мирового Центра иная методика - отстранение. Первертивные склонности некоторых политиков подчёркиваются для создания имиджа не-отмирности, имитирующей потусторонность жрецов в традиционном мире, имиджа социального борца против косности быта [11, с. 556]. Тогда политический лидер, во-первых, выглядит ещё более живым и сильным: он не только противопоставил своё асоциальное «Я» окружающей реальности, но и добился большего - поставил реальность под сомнение своим победоносным прорывом из маргинальности. Во-вторых, такой лидер не будет восприниматься европейцем (учитывая особенности европейской истории ХХ века) как грандиозный политический насильник, стремящийся к самовыражения посредством тоталитарной или авторитарной манипуляции индивидами, опущенными до состояния безвольных масс. В-третьих, как указано выше, само существование первертивного политика, намекающего на католический целибат, кастрацию жрецов древности и первертивность некоторых знаменитых деятелей культуры, намекает на бескорыстность такого политика и его сверхличностную цель, не предполагающую обогащения или социального подъёма за счёт политического статуса. Этот психологический механизм вновь подражает некоторым признакам традиционного политического, в котором истинным, священным лидером был не «настоящий мужчина» (кшатрий), но «получеловек», исказивший свою плотскую сущность ради большего соответствия духовным императивам (брахман).
На том место, которое, в противовес ментальности, занимало политическое сознание, сегодня можно отметить гносеологическую примитивизацию как нацеленность не на постижение сущности политических процессов, а на «прозрачность», «доступность», создающую у пассивного зрителя иллюзию участия в политике. Примитивное представление о политике доминирует над видением связанности политической сферы жизни с остальными сферами. Эта рассогласованность бытия, в связи с самим дефицитом бытий-ственности современного человека, формирует представление о политическом процессе как соревновании интерпретаций; от такого представления -уже один шаг до игрового представления о политическом процессе. «Конфигурация всё время меняется, происходит бесконечное ветвление побегов и
рассеивание смысла» [15, с. 52], потому от политического участника не требуется понимания сущности политического процесса - достаточно мнения, взгляда, ощущения, вспыхнувшей аналогии. Осмысленность отступила ещё в зрелом модерне под натиском прагматичности, «геа!ро1Шк»; сегодня же прагматичность уступила игре - деятельности, смысл которой не в результате, но в ней самой. Именно это даёт основание де Бенуа характеризовать современную политику как игровую и симулятивную деятельность, как «управленьице» [9, с. 250 и слл.].
В сфере политической феноменологии господствует одномоментность как псевдотрадиционность. Этот параметр свойственен именно постполитике в точках имитации традиционной (не модерновой!) политики. Здесь модернистскому динамизму противопоставляется не традиционная стационарность бытия, но бесконечное расширение момента, ощущения, образа. Миг представляется вечностью, занимавшей первое место в традиционном Политическом, и все усилия тратятся на имитацию неподвижности этого мига, провозглашаемой псевдофундаменталистами как преодоление модернистского «движения в никуда». Развенчаны все модернистские цели идеалистического и прагматического характера; двигаться больше некуда и незачем, однако возврата в примордиальную неподвижности бытийственности не может произойти в силу оторванности от оснований такой бытийственности. И вместо застревания в вечности у потребителя политических образов происходит застревание в образе, подобно тому, как хороший актёр ассоциируется с ролью, сделавшей его знаменитым. Никакого трансцендентного основания для этого застревания не подводится - оно исходит из стохастически сложившихся эстетических представлений и виртуального псевдожизненного опыта, а рациональное обоснование политической роли уподабливается сор-тёру, отделяющему потенциальных носителей одного бренда от потенциальных носителей другого. В этом - основание для политической субкультурности, описанной выше: индивид - носитель бренда - борется с другим брендом в лице его носителя.
Может показаться противоречивым сведение вместе таких параметров постполитики как приоритет динамики над статикой и одномоментность. Напомним, что мы говорим не о целеустремлённой, структурной и иерархической политике, но о фрактальной и мозаичной постполитике, в разных ситуациях подчёркивающих разнообразную ориентацию. Неизменным остаётся только одно - непринадлежность как к модернистской рационалистической политике, так и традиционной политике всеосвящённости. Постмодернистская политика есть многофункциональная игра, предполагающая лёгкую переключаемость интерфейсов под вкусы игроков.
В своей цивилизационной миссии у постполитики видится основание, резко выделяющееся из формата игровой несерьёзности. В первую очередь, уже заметна сама цивилизационная миссия, и это позволяет говорить о не-
стохастичности и несамодостаточности, но управляемости и внешней программируемости Постмодерна [16, с. 245]. Миссия эта - неоколониализм, выражающийся уже не столько в собственности на средства производства, сколько в способах, формах и доступности информационных ресурсов. Доминирование политических образов, брендов, языка, символов, стилей сегодня означает примерно такое же доминирование, какое двести лет означала собственность на колониальные средства производства. Штампы «демократии», «равенства», «социальной справедливости», «парламентаризма», «гласности», «прав личности» одержали триумф, вытеснив не только национальную специфику политических процессов, национальный политический менталитет, но и сам поместный политический язык. Эта семиотическая глобализация не имеет цели выравнивания цивилизационной разницы. Нарушение национальной и цивилизационной идентичности посредством вторжения западного политического языка и символики не приведёт к озвученному Фукуямой доращиванию переферийного сознания до либерально-западного уровня. Вместо этого периферийный потребитель политических образов оказывается в семиотическом зазоре между собственными-исконными и вторгшимися политическими знаками. Эта разорванность идентичности делает политического обывателя податливым, внушаемым, импульсивным, склонным доверять наиболее активной знаковой системе [17, с. 159] и воспринимать отторжение от традиционной и цивилизационной идентичности как однозначное благо.
Сегодняшнее дезонтологизированное и предельно десакрализованное политическое рождает новую форму налаживания социальной структуры -постполитику, внешне и внутренне отличающуюся как от политики Нового времени, так от традиционной политики. Устоявшиеся принципы осмысленной и целесообразной политики уступают игровой и иррациональной постполитике, которая, несмотря декларируемую безыдеологичность и реалистичность, является лишь качественно новой и, возможно, последней ступенью в осуществлении процесса глобальной десакрализации посредством тиражирования принципиальной пустоты, бесчеловечности, спарившейся с безбожием и бесцельности, использующей функционал активности индивидов как единственное и последнее средство понижения мировой структурной энтропии.
Литература
1. Аверьянов В.В. Метафизика Ничего / Волшебная гора. и^: http://www.metakultura.ru/vgora/prilog/aver.htm (дата обращения: 04.05.2013).
2. Андерсон П. Истоки постмодерна. М.: Территория будущего, 2011.
3. Анкерсмит Ф.Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М.: Прогресс-Традиция, 2003.
4. Барт Р. Смерть автора // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989.
5. Барт Р. Удовольствие от текста // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989.
6. Бергер П. Приглашение в социологию. Гуманистическая перспектива. М.: Аспект-Пресс, 1996.
7. Бурдьё П. Социальное пространство и символическая власть / Социологическое пространство Пьера Бурдьё. URL:
http://bourdieu.name/content/socialnoe-prostranstvo-i-simvolicheskaja-vlast (дата обращения: 04.05.2013).
8. Бурдьё П. Социология социального пространства. СПб.: Алетейя, 2007.
9. Де Бенуа А. Против либерализма. К четвёртой политической теории. СПб.: Амфора, 2009.
10. Дебор Г.-Э. Общество спектакля. М.: Логос, 2000.
11. Дугин А.Г. Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли. М.:
Евразийское движение, 2009.
12. Дугин А.Г. Философия политики. М.: Арктогея, 2004.
13. Дугин А.Г. Четвёртая политическая теория. СПб.: Амфора, 2009.
14. Жижек С. Добро пожаловать в пустыню Реального. М.: Прагматика культуры, 2002.
15. Иноземцев В.Л. Вестернизация как глобализация и «глобализация» как американизация // Вопросы философии. 2004. №4.
16. Панарин А.С. Искушение глобализмом. М.: Эксмо, 2002.
17. Хардт М., Негри A. Империя. М.: Праксис, 2004.
18. Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. СПб.:
Владимир Даль, 2006.
19. Шмитт К. Политическая теология // Шмитт К. Политическая теология: сборник. М.: Канон-пресс-Ц, 2000.
20. Сковиков А.К., Шумилов А.В. Либерально-консервативные тенденции в региональном электоральном процессе (на примере Чувашской Республики). М.: Изд-во Моск. гуманит. ун-та, 2008.
21. Charlesworth M.J. Philosophy and Religion: From Plato to Postmodernism. Oxford: Oneworld, 2002.
22. Quinn W.W. The Only Tradition. NY.: University of New York Press, 1997.
24. Skovikov A. Youth and political parties: interaction and interests //
Youth World Politic. 2013. №1.
23. Shumilov A. Factors of formation of electoral policy in the youth environment // PolitBook. 2012. №1.
References
1. Aver'yanov V.V. Metafizika Nichego / Volshebnaya gora. URL: http://www.metakultura.ru/vgora/prilog/aver.htm (data obrashcheniya: 04.05.2013).
2. Anderson P. Istoki postmoderna. M.: Territoriya budushchego, 2011.
3. Ankersmit F.R. Istoriya i tropologiya: vzlet i padenie metafory. M.: Pro-gress-Traditsiya, 2003.
4. Bart R. Smert' avtora // Bart R. Izbrannye raboty: Semiotika. Poetika. M.: Progress, 1989.
5. Bart R. Udovol'stvie ot teksta // Bart R. Izbrannye raboty: Semiotika. Poetika. M.: Progress, 1989.
6. Berger P. Priglashenie v sotsiologiyu. Gumanisticheskaya perspekti-va. M.: Aspekt-Press, 1996.
7. Burd'e P. Sotsial'noe prostranstvo i simvolicheskaya vlast' / So-tsiologicheskoe prostranstvo P'era Burd'e. URL: http://bourdieu.name/content/ so-cialnoe-prostranstvo-i-simvolicheskaja-vlast (data obrashcheniya: 04.05.2013).
8. Burd'e P. Sotsiologiya sotsial'nogo prostranstva. SPb.: Aleteiya, 2007.
9. De Benua A. Protiv liberalizma. K chetvertoi politicheskoi teorii. SPb.: Amfora, 2009.
10. Debor G.-E. Obshchestvo spektaklya. M.: Logos, 2000.
11. Dugin A.G. Postfilosofiya. Tri paradigmy v istorii mysli. M.: Evraziiskoe
dvizhenie, 2009.
12. Dugin A.G. Filosofiya politiki. M.: Arktogeya, 2004.
13. Dugin A.G. Chetvertaya politicheskaya teoriya. SPb.: Amfora, 2009.
14. Zhizhek S. Dobro pozhalovat' v pustynyu Real'nogo. M.: Pragmatika kul'tury, 2002.
15. Inozemtsev V.L. Vesternizatsiya kak globalizatsiya i «globalizatsiya» kak amerikanizatsiya // Voprosy filosofii. 2004. №4.
16. Panarin A.S. Iskushenie globalizmom. M.: Eksmo, 2002.
17. Khardt M., Negri A. Imperiya. M.: Praksis, 2004.
18. Shmitt K. Leviafan v uchenii o gosudarstve Tomasa Gobbsa. SPb.:
Vladimir Dal', 2006.
19. Shmitt K. Politicheskaya teologiya // Shmitt K. Politicheskaya teolo-giya: sbornik. M.: Kanon-press-Ts, 2000.
20. Skovikov A.K., Shumilov A.V. Liberal'no-konservativnye tendentsii v regional'nom elektoral'nom protsesse (na primere Chuvashskoi Respubliki). M.: Izd-vo Mosk. gumanit. un-ta, 2008.
21. Charlesworth M.J. Philosophy and Religion: From Plato to Postmodernism. Oxford: Oneworld, 2002.
22. Quinn W.W. The Only Tradition. NY.: University of New York Press, 1997.
23. Skovikov A. Youth and political parties: interaction and interests // Youth World Politic. 2013. №1.
24. Shumilov A. Factors of formation of electoral policy in the youth environment // PolitBook. 2012. №1.
