CC BY
28
ББК 83
«ПОСРЕДНИКИ» И «СВИДЕТЕЛИ» В СУБЪЕКТНОЙ СИСТЕМЕ ЛИРИКИ О.Э. МАНДЕЛЬШТАМА
© 2008 г. Л.С. Шутько
Южный федеральный университет, Southern Federal University
344006, Ростов на-Дону, ул. Пушкинская, 150, 344006, Rostov-on-Don, Pushkinskaya St., 150,
Цель статьи состоит в применении теории речевых актов к субъектной системе лирики. Основное внимание уделяется ролям посредника и свидетеля, которые лирический субъект и его собеседники могут выполнять в реальных или воображаемых актах коммуникации. Рассмотрение образов посредников и свидетелей в поэзии О.Э. Мандельштама позволяет выявить их особенности, пути развития и значение для содержания художественных произведений.
Ключевые слова: лирика, диалог, коммуникация, субъектная система, образ собеседника, О.Э. Мандельштам.
The aim of the article is to apply the theory of speech acts to the subjective system of lyric poetry. The article concentrates on the roles of mediators and witnesses lyrical subject and his interlocutors may play in real or imaginary acts of communication. The examination of mediators and witnesses in O.E. Mandelshtam 's poetry shows their peculiarities, ways of development and contribution to the content of literary works.
Keywords: lyric poetry, dialogue, communication, subject system, interlocutor's image, Mandelshtam.
После основополагающих исследований М.М. Бахтина, Б.О. Кормана, С.Н. Бройтмана не остается сомнений в том, что лирика, так же как и другие роды литературы, многосубъектна и зачастую диалогична. Лирический субъект, воплощающий авторское начало, существует в окружении других людей и способен вступать в диалогические отношения с ними или хотя бы рассматривать такую возможность. Диалогические отношения мы понимаем узко - как отношения межличностные: личность проявляет к кому-то внимание, сознает, что сама является предметом чужого восприятия и оценки, или стремится привлечь к себе внимание окружающих. Основным способом реализации диалогических отношений служит общение. Неудовлетворенная потребность в диалоге также оформляется в сознании лирического субъекта как потребность принять участие в коммуникации. Отсюда вытекает цель статьи - использовать при исследовании субъектной системы лирических произведений опыт теории речевых актов. Лирический субъект и его собеседники должны быть рассмотрены с точки зрения их ролей в акте коммуникации.
Базовые и наиболее очевидные роли коммуникантов -это адресант и адресат. Даже если в действительности диалогические устремления человека не встречают взаимности, они изначально рассчитаны на двусторонний характер отношений. Живое общение предполагает - в ближайшей или далекой перспективе - реакцию на адресованное слово и обмен ролями между адресатом и адресантом [1, с. 246-247]. Поэтому разумно применять к двум главным ипостасям участника коммуникации обобщающее обозначение «основной коммуникант». Лирический субъект и его собеседники в функции основных коммуникантов к настоящему времени достаточно изучены. Признанные образцы анализа лирических произведений в этом аспекте представлены Б.О. Корманом [2] и И.И. Ковтуновой [3].
Но с основными коммуникантами могут соседствовать и другие. Во-первых, связь между ними иногда осуществляется посредником - ближайшим адресатом основного адресанта и адресантом основного адресата.
Во-вторых, от адресата, на которого непосредственно направлен иллокутивный акт адресанта, отличается присутствующий при беседе свидетель. Исследователи ограничивают круг рассматриваемых ими свидетелей с учетом точки зрения основных коммуникантов. Г. Кларк и Т. Карлсон принимают во внимание «сторонних участников» иллокутивного акта, чье присутствие отвечает желанию говорящего, и «известных» и «неизвестных» «случайных слушающих», о которых основные коммуниканты знают или хотя бы строят догадки [4, с. 283285]. М.М. Бахтин, отделяя от «адресата» «нададресата» -третьего участника диалога, - сосредоточился на точке зрения «автора высказывания» [1, с. 305]. Следуя этим традициям, мы должны рассматривать в качестве свидетеля коммуникации лишь того, на кого распространяются диалогические интенции кого-либо из основных коммуникантов. Но если лицо, наблюдающее за чужой беседой, изображено изнутри как носитель сознания, то его точка зрения ценна сама по себе, независимо от того, замечает ли его кто-то другой. Перед интерпретатором встает ряд вопросов: осознает ли это лицо себя в качестве свидетеля, насколько оно заинтересовано наблюдаемым и хочет ли проявить себя, вступив в диалог.
Итак, предметом нашего наблюдения будут посредник и свидетель - роли лирического субъекта и его собеседников в акте коммуникации. Перейдем к конкретным текстуальным показателям присутствия посредников и свидетелей в субъектной системе произведения. Объектом нам послужит поэзия О. Мандельштама - яркого представителя эпохи, когда повышенный интерес к проблемам диалога начал проявляться и в искусстве, и в теоретических работах.
Прежде всего о взаимоотношениях между собеседниками можно рассказать, описав ситуацию со стороны. В стихотворении «Я около Кольцова...» (1937) употреблены синонимы слова «свидетель» - «гонец» и «вестник»: «И нет ко мне гонца <.> Как вестник без указа / Распахнут кругозор» [5, с. 229]. Это намек на поликоммуникативную ситуацию: лирический субъект хотел бы общаться не только с вестником, но и с кем-то третьим,
чей указ ему должны доставить. Лирический субъект стихотворения «Я не увижу знаменитой Федры...» (1915) воображает себя театральным зрителем. Актеры, «сбирающие рукоплесканий жатву» и произносящие «обращенный к рампе» стих, делают зрителей сторонними участниками разыгрываемой драмы. Но основными коммуникантами являются не актеры и зрители, а актеры по отношению друг к другу. Актер вживается в образ и видит в партнере по сцене собеседника, способного причинить «страданье» и вызвать «негодованье» [5, с. 106].
В других случаях автор строит фрагмент текста таким образом, чтобы он воспроизводил реплику, вокруг которой достраивается акт коммуникации с участием посредника или свидетеля. В роли основного коммуниканта лирический субъект задает посреднику вопросы и отдает поручения, касающиеся второго собеседника («Ты прикасаешься сердец каких, / Какого достигаешь слуха?» [5, с. 271]; «Твой каменноугольный, / Могучий мозг, гори, гори стране» [5, с. 308]), либо обращается к основному собеседнику, препоручая его дальнейшим заботам посредника («У Чарльза Диккенса спросите, / Что было в Лондоне тогда» [5, с. 92]). В качестве посредника он рассказывает одному из основных коммуникантов о своем общении с другим: «Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть, / Черной свечкой гореть да молиться не сметь» [5, с. 210]. Если у диалога лирического субъекта и его основного собеседника есть свидетель, то эта фигура может стать предметом обсуждения: собеседнику предлагается «уехать на вокзал, / Где бы нас никто не отыскал» [5, с. 169]. Но чаще присутствие третьего отражается на двойной адресованно-сти реплик. Обычные средства апелляции сочетаются с рудиментарными формами повелительного наклонения третьего лица: «И да хранит тебя Бог» [5, с. 170]; «Этот воздух пусть будет свидетелем» (первая строчка «Стихов о неизвестном солдате», содержащих обращения к ласточке, небу, «товариществу, шару земному» и «мачехе звездного табора, ночи», прямую речь и риторические вопросы) [5, с. 241-245]. Существуют стандартные формулы призвания кого-либо в свидетели: «Но, видит Бог, есть музыка над нами» [5, с. 139].
О двойной адресации (к основному коммуниканту и к свидетелю) можно говорить также в том случае, если иллокутивное действие, осуществляемое при помощи стихотворения как единого высказывания, направлено на одно лицо, а текст содержит апелляции к другим лицам. Рассмотрим в качестве примера стихотворение «Ленинград» (1930) [5, с. 168]. Основой для его истолкования традиционно является мрачная атмосфера, создаваемая метафорами «в висок / Ударяет мне вырванный с мясом звонок» и «Шевеля кандалами цепочек дверных». Мотивы боли, тюрьмы и гибели побуждают усматривать в «гостях дорогих» работников НКВД, которые придут за лирическим субъектом, чтобы арестовать его, мучить и расстрелять. Но при такой интерпретации остается непонятным, почему в конце стихотворения время делает петлю: уже сказано, что звонок ударяет в висок, но зловещие гости так и не нагрянули и не принесли гибель - лирический субъект только ждет их. Представляется, что основная идея стихотворения в том,
что человек побеждает смерть, добровольно идя навстречу ей. Лирический субъект говорит: «Петербург! я еще не хочу умирать: / У тебя телефонов моих номера. / Петербург! У меня еще есть адреса, / По которым найду мертвецов голоса». В предложении «узнавать скорее декабрьский денек», ранее адресованном лирическому субъекту, вероятно, от лица города, трудно усмотреть угрозу для жизни. Но он предпочел назвать вещи своими именами, отреагировать словами «я еще не хочу умирать» и пригласить город в свидетели странного телефонного разговора. Он стремится спасти не только себя, но и голоса, вновь зазвучавшие, как живые.
Прямые апелляции к городу обрамлены косвенными апелляциями к «гостям». В предпоследнем стихе в выражении «жду гостей дорогих» «гости» фигурируют в третьем лице, но эту фразу можно истолковать как несобственно-прямую речь, указание на этикетную формулу «Приходите, гости дорогие». Возвращаясь к началу с учетом финала, нельзя не отметить, что сообщения о местонахождении лирического субъекта («Я вернулся в мой город») и о том, как к нему пройти («Я на лестнице черной живу»), действительно уместны в ситуации приглашения гостей. Иллокутивный акт, совершаемый при помощи всего текста, направлен на «гостей», следовательно, они были свидетелями обращений лирического субъекта к городу. В фантастическом мире стихотворения возникает шанс, что «гости» тоже не причинят лирическому субъекту вреда.
Но корректно ли называть кого-либо посредником или свидетелем только на том основании, что рядом с этим лицом в стихотворении изображены другие, которые беседуют между собой? Когда ни одного из описанных признаков присутствия посредника или свидетеля в произведении мы не наблюдаем, у нас нет оснований отвечать на этот вопрос ни «да», ни «нет». Однако целесообразен ответ «нет», так как если при любом акте коммуникации присутствует кто-то подпадающий под категории свидетеля или посредника, то эти категории не работают на интерпретацию конкретного произведения.
Домысливать несуществующие отношения не следует, чтобы не уйти слишком далеко от текста и не проигнорировать проблемы, порождаемые предметом исследования. Так, в стихотворении «В таверне воровская шайка...» (1913) много коммуникативных ситуаций. «Шайка / Всю ночь играла в домино»; «Пришла с яичницей хозяйка», выполняя полученный ранее заказ; «Монахи выпили вино», а пока пили, вероятно, поднимали тосты, вели застольную беседу; «На башне спорили химеры: / Которая из них урод? / А утром проповедник серый / В палатки призывал народ». Но важно, что совокупность этих событий задана простым перечислением, и группки выглядят разобщенными - ворам нет дела до монахов, химеры равнодушны к проповеднику. А лирический субъект на правах автора-повествователя изображает беседы, но сам не вмешивается в них, не становится своим среди лирических персонажей, и в конце никто не слышит его возмущенного восклицания «Монах рассказывает ложь!» [5, с. 88]. Поэтому не имеет смысла рассматривать его как свидетеля беседы монаха с кем-то или как посредника между монахом и имплицит-
ным читателем. И химеры не являются ни посредниками между лирическим субъектом и читателем, ни свидетелями чужих диалогов. Тема этих стихов - разобщенность, а не возможность поликоммуникативных ситуаций.
Автоматически приписывать какому-либо изображенному в произведении лицу роль посредника или свидетеля нельзя до тех пор, пока не решен более продуктивный вопрос: как автор относится к таким лицам. Итак, попытаемся охарактеризовать в этом отношении поэзию О. Мандельштама. Коммуникация с участием посредника не встречает препятствий в его художественном мире лишь тогда, когда посредником между всемогущим сверхъестественным началом и обитателями Земли выступает лирический субъект. Вероятно, автор переносит на него религиозно-философское представление о поэте - пророке и медиуме. Призыв «Несоз-данных миров отмститель будь, художник» [5, с. 284] предполагает, что рядом с олицетворенными мирами, на защиту которых встанут лирический субъект и его соратник, есть второй основной коммуникант - тот, кто заслужил месть. При обратной связи земных существ со сверхъестественным началом лирический субъект становится их заступником и защитником: «За блаженное, бессмысленное слово / Я в ночи советской помолюсь» [5, с. 133]; «Помоги, Господь, эту ночь прожить, / Я за жизнь боюсь, за твою рабу.» [5, с. 169]; «Ты, могила, / Не смей учить горбатого - молчи! / Я говорю за всех <...>» [5, с. 181]; «И за Лермонтова Михаила / Я отдам тебе строгий отчет» («ты» относится к ласточке, способной научить, как «совладать с могилой») [5, с. 242].
Посредничество посторонних персонажей между лирическим субъектом и его основным собеседником -ситуация или неустойчивая, или неприемлемая. В «Дом-би и сыне» (1914) лирический субъект предлагает: «У Чарльза Диккенса спросите, / Что было в Лондоне тогда», но тут же сам берется за изображение «конторы Домби в старом Сити» [5, с. 92]. Быть посредником между Диккенсом и читателем для него лучше, чем превращать Диккенса в посредника между читателем и собой. В стихотворении «Татары, узбеки и ненцы...» (1933) похвалы переводчику преувеличены - лирический субъект иронизирует над тем, кто не отвечает идеалу: «И, может быть, в эту минуту / Меня на турецкий язык / Японец какой переводит / И прямо мне в душу проник» [5, с. 200]. Посредник, не совпадающий с лирическим «я», лишен самостоятельной ценности, и в картине мира О. Мандельштама для него нет места. Если же место находится, то посредник отвлекает внимание от предполагаемого основного коммуниканта. В стихотворении «Я около Кольцова.» (1937) [5, с. 229] еще «нет ко мне гонца», но потребность в нем есть, и «вестником» оказывается весь «кругозор», а лирический субъект не задается вопросом, чью весть должны доставить гонцы.
Однако существуют исключительные ситуации, когда присутствие посредника однозначно конструктивно. Во-первых, важное место в системе мотивов О. Мандельштама занимает передоверенная собеседнику недостижимая цель или неисполнимая мечта лирического субъекта. Если их общим делом оказывается диалог с кем-то третьим, собеседника можно считать посредником. В «Оде»
(1937), чтобы восхвалить Сталина и поведать о нем потомкам, лирический субъект призывает на помощь вначале другого «художника», а затем и весь народ: «Художник, береги и охраняй бойца <.> Не я и не другой - ему народ родной, / Народ-Гомер хвалу утроит» [5, с. 311]. В «О, как же я хочу.» (1937) он хотел бы общаться со звездами - «лететь вослед лучу», но рад и тому, что его место среди светил займет собеседник, которого он напутствует: «у звезды учись / Тому, что значит свет <.> шопотом лучу / Тебя, дитя, вручу» [5, с. 253]. Такой посредник тоже заслоняет одного из основных коммуникантов (лирического субъекта), но без него жизнь последнего теряет смысл.
Во-вторых, посредником становится изначально неодушевленное связующее звено между лирическим субъектом и его основным собеседником: высказывание, код, канал связи. Олицетворение - излюбленный прием О. Мандельштама в раскрытии темы искусства. Для его ранней лирики характерна неопределенность: такие эпитеты, как «неунывающие» (речи) [5, с. 67], «восторженная» («Я слушаю моих пенатов / Всегда восторженную тишь») [5, с. 68] (1909), могут быть метонимией настроения говорящего или молчащего, но могут и работать на олицетворение речи и тиши. Но «блаженные слова», к которым обращается лирический субъект, когда героиня «Соломинки» (1916) превращается из его собеседницы в третье лицо [5, с. 111], и «черепаха-лира», что «Терпандра ожидает, / Сухих перстов предчувствуя налет» («Черепаха», 1919) [5, с. 125], явно олицетворены и способны к самостоятельному ведению диалога. Олицетворенный предмет превращается в посредника и заслоняет основного коммуниканта. «Дыханье» не дает ответа на вопросы «Ты прикасаешься сердец каких, / Какого достигаешь слуха? / Или пустыннее напева ты / Тех раковин <.> Что круг очерченной им красоты / Не разомкнули для живущих?» (1909) [5, с. 271]. «Истерический звонок» телефона заставляет забыть о том, кто звонит: «В нем слышно польское: «дзенькую, пане», / Иногородний ласковый упрек / Иль неисполненное обещанье» (1931) [5, с. 179].
Описанная тенденция развития образов интересна в аспекте проблемы национальной идентичности О. Мандельштама - русскоязычного еврея, принявшего протестантизм. Одной из черт русского национального характера считается ослабленная способность к словесному общению. Г. Шпет оценивает ее резко отрицательно, Г. Померанц - положительно, но причину оба философа усматривают одну - ту, что мы только что наблюдали: буква отвлекает от смысла [6, с. 30], «иконы начинают отгораживать от Бога» [7, с. 30], т.е. служебное средство общения, претендуя на самоценность, мешает коммуникации. Впрочем любопытно, что лирический субъект О. Мандельштама смиряется с этим легче, чем типичный носитель русского самосознания. Поиски альтернатив словесному общению занимают его, но он не испытывает отрицательных эмоций по поводу «дыханья духа, животворящего стихи» или телефона - они не помеха в общении с кем-то, а самостоятельные собеседники.
Что касается свидетеля, то в ранних стихах О. Мандельштама (до периода работы над произведениями, вошедшими в раздел «Стихи 1921-1925 годов» в последнем
прижизненном сборнике) лирический субъект не уверен, достоин ли он этой роли. Пока в «Я не увижу знаменитой «Федры»...» (1915) театр изображается как альтернативная реальность (то, чего не будет), актеры играют на публику, но лирический субъект «равнодушен к суете актеров, / Сбирающих рукоплесканий жатву». Позже он поверил в то, о чем говорил. Но если игра стала жизнью, то нужда в зрителе исчезает и он понижается в статусе до нежелательного случайного слушающего, оставленного за опущенным занавесом. Зрителям непонятны даже речи актеров, и о смысле слов они вынуждены строить догадки по интонациям «негодованьем раскаленного слога» [5, с. 106].
В свидетеле-Другом лирический субъект О. Мандельштама хотел бы видеть не «случайного слушающего», а «стороннего участника», но мир остается безучастным. В «Золотом» (1912), обрывающемся просьбой о помощи, никто не даст ему совета, что «делать с пьяною оравой» [5, с. 81]. В «Веницейской жизни» (1920) «умирает человек». Хотя употреблена форма единственного числа, «человек» в контексте таких сентенций, как «Всех кладут на кипарисные носилки», «Все проходит, истина темна», символизирует весь род человеческий. Лирический субъект понимает, что если люди смертны, то смертен и он, и безличное «[скажи,] Как от этой смерти праздничной уйти?» в лирическом стихотворении читается прежде всего как «скажи мне, как мне уйти от смерти». В смерти человека скорее всего виновны другие люди, с которыми невозможно выстроить совместимые с жизнью межличностные отношения («Ибо нет спасенья от любви и страха»). У трагедии будут и свидетели: «На театре и на <...> вече / Умирает человек». Но «вече» «праздное», и даже на прямой вопрос о том, как уйти от смерти, «венецианка» - еще одно собирательное обозначение равнодушных горожан - не отвечает [5, с. 129].
В стихах О. Мандельштама, посвященных Первой мировой войне, свидетель коммуникации важен, но вопрос о его реакции обойден стороной. Стихотворения «Перед войной», «Немецкая каска, священный трофей...» (1914) [5, с. 297-298] и «Собирались эллины войною...» (1916) [5, с. 114-115] варьируют ситуацию, когда «говорящий делает вид, что он осуществляет непосредственный иллокутивный акт, тогда как основной иллокутивный акт является побочным и косвенным» [4, с. 277]. В непосредственный иллокутивный акт вовлечены основные коммуниканты: лирический субъект и соответственно народ Италии, хозяин гостиной, где на камине лежит каска, и Европа. Цель стихотворений -воздействие на свидетелей коммуникации. Первые два стихотворения должны поднимать боевой дух соотечественников, последнее выражает возмущение по адресу вмешавшихся в войну на континенте англичан, от которых «Нам подарков с острова не надо - / Целый лес незваных кораблей». Но прямых указаний на значимость свидетелей О. Мандельштам избегает. В «Немецкая каска, священный трофей...» и «Собирались эллины войною...» «те, кто готов умереть» и «друзья-островитяне» выступают в третьем лице. О необходимости принимать во внимание стороннего участника коммуникации в стихотворении «Перед войной» можно догадываться только исходя из ситуации в целом и из контекста эпохи
(в Италии «ни триумфа, ни войны», а Россия доблестно воюет в надежде на триумф).
Начиная со «Стихов 1921-1925 годов», возрастает открыто признаваемая носителями лирического сознания значимость свидетеля, будь то лирический субъект или кто-либо другой. Теперь это чаще даже не сторонний участник, а адресат рассказа одного из основных коммуникантов об их диалоге: «Взгляни: в моей руке лишь глиняная крынка, / И верещанье звезд щекочет слабый слух» (1922) [5, с. 140]; «мне гремучие рассказывали реки / Ход воспаленных тяжб людских» (1924) [5, с. 154]; «Я пью за военные астры, за все, чем корили меня... » (1931; тост всегда обращен к сотрапезникам) [5, с. 174]; «Надвигалась картина звучащая / На меня, и на всех, и на вас... <.> Захлебнулась винтовка Чапаева: / Помоги, развяжи, раздели!..» (1935) [5, с. 214]. Даже в стихотворении «Мы с тобой на кухне посидим...» (1931), где лирический субъект предлагает собеседнику «уехать на вокзал, / Где бы нас никто не отыскал» присутствие свидетеля оправдано. Среди тех, кто «отыскал» обоих, - читатели, без которых художественное произведение не существует.
Осмыслить назначение свидетелей помогают выводы М.М. Бахтина. Философ убежден в том, что кроме «адресата (второго) автор высказывания с большей или меньшей вероятностью предполагает высшего нададре-сата (третьего), абсолютно справедливое ответное понимание которого предполагается либо в метафизической дали, либо в далеком историческом времени» [1, с. 305]. Здесь зафиксированы два свойства, которые можно распространить на идеального свидетеля: справедливость и положение вне того отрезка времени, на котором существуют коммуниканты. Начнем с первого из них.
Справедливый судья нужен, только когда несправедлив мир и человек не может отстоять свою правоту самостоятельно [1, с. 306]. Лирический субъект раннего О. Мандельштама должен смириться с тем, что свидетели не способны выполнить свою высокую миссию. Как и любой европейский человек со времен поздней античности, он погружен в сферу приватной жизни, совершающейся «для двух пар глаз» [8, с. 273]. Признать и пережить такое положение вещей поэту помогает оптимизм, в большей мере проявившийся в статьях, где к «сознанию своей правоты» приравнена поэзия как таковая [9, с. 142, 147]. Он верит, что получить подтверждение своей правоты можно непосредственно от основного собеседника. И все же в сознание О. Мандельштама закрадывается мысль, что уверенность в правоте разобщает человека с окружающими. Дух Лютера, ответившего на требование отречься от ереси словами «Здесь я стою - я не могу иначе», назван «незрячим» (1913) [5, с. 85]. Стихотворение о пианисте, срывающем концерт, - «Рояль» (1931) - изначально содержало строки «Не прелюды он и не вальсы / И не Листа читал листы, / В нем росли и переливались / Волны внутренней правоты» [5, с. 512]. Характерно, что и раньше, и позже утверждения правоты в словоупотреблении О. Мандельштама имело место отрицание вины - понятия первичного по сравнению со своей противоположностью: «чем я виноват?» в 1912 г. [5, с. 79] и «безгрешен» в двух стихотворениях 1937 г. [5, с. 231].
В художественном мире зрелого О. Мандельштама конфликты неразрешимы и не безгрешен никто. В приведенных примерах увеличения значимости свидетеля описаны «заговорщики», «торжественные обиды» и несправедливое распределение жизненных благ (анафора «Кому...» в «Кому зима - арак и пунш голубоглазый...» -стандартная формула рассказа о нем), «тяжбы людские», незаслуженные укоры, гражданская война и война между государствами. Обращение к свидетелям - это вынужденный шаг человека, отчаявшегося найти правду. Оправданы ли надежды на свидетеля, О. Мандельштам, однако, умалчивает. В таком контексте особого внимания заслуживают те стихотворения, где свидетель должен что-то узнать от основных коммуникантов: агитационные стихи времен первой мировой войны и в особенности «Ленинград» (1930). Вразумить свидетеля означает гармонизировать мир - то и другое одинаково трудно, но необходимо.
Другая черта идеального свидетеля - это способность подняться над временем основных коммуникантов, окинуть взглядом их прошлое и будущее. Показательно, что значимость свидетеля в художественном мире О. Мандельштама повышается после того, как свое желание заменить «временную последовательность» «пространственной протяженностью» он отрефлектировал в статье «О природе слова» (1921 - 1922) [9, с. 173]. В стихах, где есть свидетель над свидетелем, время подчеркнуто нелинейно. В «Я не увижу знаменитой Федры...» (1915) [5, с. 106] у лирического субъекта был «сосед», способный наблюдать со стороны и за «безумством Мельпомены», и за зрителями, которых он называл «шакалами», а время текло вспять - от настоящего к прошлому Расина и «грека». В «Ленинграде» (1930) мы наблюдали петлю во времени. В «Стихах о неизвестном солдате» (1937) происходит «осужденье судьи и свидетеля» [5, с. 241]. Комментаторы не раз отмечали подтекст этого стихотворения -фантастический рассказ К. Фламмариона о событиях, переживаемых в обратном порядке при полете со скоростью, превышающей скорость света. Сам текст нелегко
воспринимается на слух в линейной последовательности из-за длинных цепочек неточных рифм.
Итак, категории посредника и свидетеля перспективны в качестве средства изучения субъектной системы лирики. Категория посредника демонстрирует значимость для О. Мандельштама любой личности, поскольку она не удовлетворяется служебной ролью в чужой беседе. Неодушевленные олицетворяемые посредники приближают нас к решению вопроса о национально-культурной идентичности автора. Категория свидетеля побудила нас обратиться к теме одиноких поисков правды в несправедливом мире и подтвердила факт нелинейности художественного времени О. Мандельштама. Проявился и не раз отмечавшийся исследователями антиномический характер художественной логики поэта. Нельзя сказать, что О. Мандельштам безоговорочно признает право посредников и свидетелей на существование. Напротив, он постоянно решает проблему, может ли и должен ли человек принимать на себя эти роли. Но именно в этом выражается значимость фигур посредника и свидетеля в субъектной системе лирики О. Мандельштама.
Литература
1. БахтинММ. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
2. Корман Б.О. Лирика Некрасова. Ижевск, 1978.
3. КовтуноваИ.И. Поэтический синтаксис. М., 1986.
4. Кларк Г.Г., Карлсон Т.Б. Слушающие и речевой акт // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 17. М., 1986. С. 270-321.
5. Мандельштам О.Э. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1990.
6. Шпет Г.Г. Сочинения. М., 1989.
7. Померанц Г.С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М., 1990.
8. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975.
9. Мандельштам О.Э. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1990.
Поступила в редакцию 15 октября 2007 г.
