CC BY
193
Э. М. ЖИЛЯКОВА
Томский государственный университет
ПОСЛЕДНИЙ ПСАЛОМ А. П. ЧЕХОВА («АРХИЕРЕЙ»)
Развитие европейского искусства органически связано с освоением Библии. Литература восходит ко многим библейским темам, сюжетам, образуя обширный мифологический пласт, глубина содержания которого обусловлена интенсивностью процесса осмысления и переживания писателем гуманистических идей христианства. В последнее десятилетие большая научная литература посвящена исследованию этого вопроса. На фоне активного изучения связей нового искусства с Евангелием менее освещенным оказался вопрос о значении Псалтыри.
Генетически с идеями и формами Псалтыри связаны поэзия (в первую очередь ее элегическая линия) и исповедальная проза. Характерно, что исследователи античной и средневековой культуры называют «Исповедь» Марка Аврелия Августина «грандиозным псалмом» и убедительно доказывают, что становление жанра исповеди определялось состоянием духовной жизни человека и общества в момент перехода от язычества к христианству, что в особенностях поэтики жанра запечатлен кризис разума и веры, для воплощения которого так подошли формы Псалтыри1. Псалтырь дала своеобразный канон в толковании и изображении души ищущей, неуспокоенной, драматически напряженной, но при этом неизменно устремленной к идеалу и совершенству, к Богу. Естественно, что писатели переломных эпох, сами переживающие и изображающие духовные кризисы, оказываются во власти этой традиции, следуют ей и углубляют ее.
Влияние Псалтыри на литературу связано в первую очередь с ее содержанием. Взятая в целостности 150 Псалмов, Псалтырь, как и Книга Песни песней Соломона, явилась наиболее полной и открытой частью Ветхого Завета в выражении внутренней жизни человека. Эпическое содержание в Псалтыри получило
1 Григорьева Н. И. Жанровый синтез на рубеже эпох: «Исповедь» Августина // Взаимосвязь и взаимовлияние жанров в развитии античной литературы. М., 1989. С. 245. 274
лирическое выражение, общечеловеческое высказано живым голосом человека. Эта двойная природа Псалтыри оказалась концептуальной: она определила параметры рефлексии будущей исповедальной прозы и поэзии в постановке вопроса о соотношении личного и общего. О значении традиций Псалтыри для новой литературы определенно говорит С. С. Аверинцев: «Проникновенно-интимные интонации ветхозаветных Псалмов оказали решающее влияние на возникновение топики «Исповеди» у Августина, которая через секуляризующее опосредование легла в основу новоевропейской литературы в той ее линии, которая определяется стадиями сентиментализма (ср. «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо), романтизма, экспрессионизма»2.
Развитие традиции Псалтыри, начиная с переводов, а затем через органическое усвоение ее лирического принципа просматривается в творчестве русских писателей XVIII века, особенно активно с Карамзина, и в литературе XIX века. Особое значение для развития этой традиции в русском искусстве имел нравственно-философский и эстетический опыт сентиментализма, передававшего в своей элегической тональности и драму отчуждения, и сладость обретения общего мира и Бога в душе. С сентиментализма русская проза начала активно обогащаться лирикой, благодаря чему сама структура исповедального повествования становилась способом выражения философской позиции автора.
В русской литературе конца XIX века проблема библейских традиций приобрела
особую актуальность. Факты обращения к образам, сюжетам многочисленны и бесконечно разнообразны в творчестве Достоевского, Лескова, Толстого, Гаршина, Короленко. В этом ряду важное место занимает творчество А. П. Чехова. В его произведениях связь с библейскими традициями проявилась не только на уровне художественной образности, закрепившей важнейшие философско-этические принципы, но сказалась на самой внутренней структуре повествования. Творчество Чехова является итоговым в развитии русского реализма XIX века - это проявилось и в характере развития библейской традиции: чеховское осмысление современной жизни через судьбу отдельной личности имело такую силу обобщения, такую философскую нагруженность, что в формах, создаваемых писателем, открывалась их связь с первоистоками - с Евангелием и Псалтырью.
Проблема библейских традиций в творчестве Чехова получила освещение в мемуарной литературе и в целом ряде научных
2 Аверинцев С. С. Псалмы // Краткая литературная энциклопедия. М., 1971. Т. 6. С. 65. 275
исследований. Наибольший интерес при анализе этой проблемы вызывают два аспекта. Во-первых, этическая и художественная природа чеховской трактовки евангельских сюжетов и образов, «жанров» (притча) как способов эпического воплощения глубокого философского смысла произведений. Под этим углом зрения проанализированы такие произведения, как «Святой ночью», «Убийство», «Степь», «Дуэль», «Студент», «Скрипка Ротшильда», «Архиерей»3.
Второй аспект изучения связан с проблемой веры Чехова, отношения его к религии и к христианской вере. Письма и художественное творчество писателя предоставляют достаточно большой и сложный материал, не позволяющий дать однозначного ответа на этот вопрос. Сложность позиции Чехова состоит в том, что материалистическое мировоззрение писателя, его воинствующая защита философских основ материализма от разного рода идеалистических концепций сочетается с уважением к вере человека как важнейшему условию его нравственной самостоятельности.
Следует учесть, что Чехов прекрасно знал Библию. В письмах (например, к М. Е. Чехову 18 января 1887 года) он давал толкование филологическим тонкостям Священного Писания. В чеховском обращении к Библии просматривается определенная динамика: ранние письма и художественные произведения пестрят строками из Библии и, как правило, они введены в юмористический контекст как бы между прочим. В письмах и произведениях 90-900-х годов эти обращения малочисленны, но теперь они полны глубокого философского смысла.
Важным представляется рассуждение Чехова о личности Христа. Доминанта в изображении Христа как в письмах, так и в творчестве Чехова заключается в акцентировке его духовного облика. Говоря о человеческом достоинстве, писатель называет его «божеским началом». В письме от 22 марта 1890 года к И. Леонтьеву-Щеглову он утверждает: «<...> Нет ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна, а именно та, которая дана нам во время оно Иисуса Христа...»4.
3 Зайцев Б. К. Чехов // Зайцев Б. К. Далекое. М., 1991. С. 378-381; Вильмонт Н. Н. О Борисе Пастернаке. М., 1989. С. 120-133; ГиршманМ. М. Гармония и дисгармония в повествовании и стиле // Типология стилевого развития. М., 1977. С. 362-386; Катаев В. Б. Чехов и мифология нового времени // Филол. науки. 1976. № 5. С. 72-76; Тюпа В. И. Художественность чеховского рассказа. М., 1989 и др.
4 Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М., 1974-1982. Письма. Т. IV. С. 44. В дальнейшем в тексте все ссылки даются на это издание с указанием в скобках тома и страницы.
Чехов берет за основу традиционное понимание Христа как выражение нравственного идеала и вводит его образ в контекст этических и эстетических размышлений. Так, в письме к А. С. Суворину от 18 октября 1888 года обсуждается вопрос об авторской позиции. Чехов настаивает на объективности (в противоположность тенденциозности и субъективности) как условии художественности и истинности. Чехов говорит о необходимости для художника уметь «возвышаться над частностями», мыслить широко и нравственно. В качестве аргумента и образца объективности он ссылается на Христа: «Христос же, стоявший выше врагов, не замечавший их, натура мужественная, ровная и широко думающая, едва ли придавал значение разнице, какая есть в частностях понятия «ближний». Мы с Вами субъективны. <...> Термин «тенденциозность» имеет в своем основании именно неумение людей возвышаться над частностями» (П. III, 36-37).
В свете вопроса о понимании Чеховым Библии в высшей степени важно его письмо к В. В. Розанову от 30 марта 1899 года. При всей своей критической настроенности к «новой категории философов», Чехов высоко оценил фельетон В. В. Розанова «Кроткий гуманизм»: «Эта статья превосходна, и ссылки на ветхий завет чрезвычайно поэтичны и выразительны» (П. VIII, 141). Розанов в 1897 году на страницах «Нового времени» выступил с резкой критикой журналиста «Книжек недели» Г. Меньшикова, с презрением писавшего о плотской любви и браке. Розанов назвал все пассажи Меньшикова „речитативом на слова Позднышева в «Крейцеровой сонате»" и главным аргументом против проповедуемого аскетизма выставил «Книгу Руфь» из Ветхого Завета: «Да, Библия есть книга факта и тех твердынь, на коих тысячелетия держится факт всемирного бытия. <...> Ну, вот там есть «Книга Руфь» - одно из благоуханнейших созданий семитического гения. Свекровь говорит невестке после смерти своего сына, а ее мужа, т. е. настоящего мужа, а не братчика: «Он умер, а я бедна - вернись же в свою землю и к своему племени». - «Я стара и уже не могу родить тебе еще мужа», - наивно поясняет она. Но та отвечает: «Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты будешь жить, там и я с тобою; твой народ будет моим народом и земля твоя будет моею землею». Вот степень привязанности <...> к памяти мужа, и по ней - к этой ненужной старухе, его матери. Любовь, именно чувственная любовь, несмотря на ее грозовые и разрушительные иногда явления, драгоценна, велика и загадочна тем, что она пронизывает все человечество какими-то жгучими лучами, но одновременно и нитями такой прочности, которые «в огне не горят, в воде не тонут». Без этой «любви» человечество рассыпалось бы ненужным 277
и холодным мусором <...>»5. В оценке Чехова («статья превосходна, и ссылки на ветхий завет чрезвычайно поэтичны и выразительны») проявились важные принципы эстетики, обнаружилась созвучность идей и поэтики писателя образной системе Библии: с одной стороны, пристальный интерес к самому обыкновенному факту, а с другой - глубокое осмысление драматизма этого факта и возведение его в художественный символ.
К отклику на статью Розанова по времени и по содержанию примыкают размышления Чехова о книге священника Г. С. Петрова «Евангелие как основа жизни священника». „После этой книги, - пишет Чехов Суворину 19 августа 1899 года, - я не читал ничего интересного, кроме, впрочем, «Одиноких людей» Гауптмана" (П. VIII, 243). Думается, что книга священника Петрова произвела на Чехова столь сильное впечатление потому, что во многом соприкасались, были
близкими раздумья о человеке и путях его совершенствования у русского писателя и священнослужителя. Книга Г. С. Петрова, посвященная, казалось бы, вопросу специальному, обнаруживает широту видения автора, не замыкающегося в сферу сугубо религиозных вопросов, свидетельствует о начитанности и культуре, проявляющихся в знании русской и европейской литературы, новейших исследований по философии и психологии; отличается глубиной в постановке вопроса о соотношении науки и веры как двух значимых сфер духовного развития личности. Повествование ведется спокойным тоном тихой семейной проповеди. Главную ценность изучения Евангелия автор видит в открывающейся возможности нравственного совершенствования человека.
Интерес Чехова к Библии и к литературе, связанной с ее толкованием, был продиктован в первую очередь художественной практикой писателя. Поэтика зрелого Чехова восходит к Библии через прямое обращение к сюжетам, образам, наконец, к эпическому библейскому тону, интонации. Тому пример - ставший уже классическим диалог из повести 1899 года «В овраге». Ночью Липа возвращается по степи из больницы с умершим сыном на руках. Ее горе и чувство одиночества безмерны. И вдруг она видит костер, старика с сыном. Встреча с людьми представляется чудом. Липа спрашивает: «Вы святые?» И получает в ответ: «Нет. Мы из Фирсанова». Илья Эренбург в своей книге о Чехове, пересказав эту сцену, задает вопрос о том, чем волнует эта в своей наивности и незамысловатости сцена. Надо полагать, что одним из источников неизменно сильного
5 Розанов В. В. Кроткий демонизм // Розанов В. В. Религия и культура. М., 1990. С. 202-203. 278
воздействия является обращение писателя к библейской традиции - в ее лаконичной образности, простоте, первозданной интонации и глубочайшей человечности отношений между людьми.
Связи Чехова с библейской традицией не ограничиваются мифологическим уровнем, использованием образной системы. В прозе Чехова, писателя конца XIX века, эпохальное значение приобретает само протекание душевной жизни героя - обыкновенного человека. Психологизм превращается в прозе Чехова в универсальный способ выражения философской концепции автора. Само повествование приобретает исповедальный характер. Объективность выражения авторской позиции сочетается с концептуальностью, способом выражения которой становится лиризм, приобретший в произведениях Чехова значение общего и характерного для русских людей конца XIX века состояния нравственного кризиса. Именно в прозе Чехова, отмеченной высшей степенью философского обобщения и психологизма, сделалась видимой связь исповедальной литературы со своими истоками - с Псалтырью.
Художественное восприятие Чеховым Псалтыри осуществлялось двумя путями: опосредованно - через огромный опыт освоения традиции Псалтыри мировой литературой, поэзией и прозой, и непосредственно благодаря жизненным обстоятельствам. Чехов в детстве пел в церковном хоре - и при всех тягостных сторонах этого события (деспотизм отца, усталость «маленького каторжника») в памяти навсегда закрепились интонации, слова, образы, вобравшие в себя многовековой опыт человеческой жизни и особенности национальной культуры.
Показателен рассказ «Архиерей». Чехов обращается в нем к Библии на двух уровнях. Во-первых, здесь прозрачно видна мифологическая трактовка евангельского сюжета о страданиях и воскрешении Христа. С ним в рассказе связаны события духовного плана, совершающиеся с архиереем в течение Страстной
недели: происходит нравственное раскрепощение души, воскрешение истинной человечности, свободы. Этот процесс мучительный и трагический для героя, но вместе с тем и преображающий не только архиерея, но и близких его6. Другой уровень обращения к Библии - организация собственно самой структуры повествования, композиции по закону лирической антиномии, свойственной и Псалтыри. Содержание, таким образом, получает двойное развитие - и истоки того и другого лежат в библейской традиции. Одно - сюжетное, эпическое в классическом смысле, где все определяется событийной основой.
6 См. подробно об этом указ. статью В. Б. Катаева.
279
Другое - лирическое, построенное на развитии интонационно-эмоционального контрапункта.
Универсальным законом чеховского повествования является принцип многоуровневой антиномии. Динамичная и все пронизывающая, она несет в себе одновременно лирическое и драматическое содержание. Прообразом такой художественной структуры была Псалтырь, взятая в целостности всего текста. Текст Псалтыри располагается между двумя полюсами духовного состояния человека: отчаянием, болезнью, сомнением - и ликующим восхищением жизнью, радостью приобщения к Богу. Русская душа с ее роковыми, по Достоевскому, безднами и русская культура, отмеченная непрекращающимися мучительными поисками нравственного идеала, унаследовали в высокой степени особенности христианского мироощущения, так ярко запечатленного в Псалтыри.
Из цитируемых и упоминаемых Чеховым и его героями Псалмами чаще всего встречаются 37-й и 103-й - и это неслучайно. 37-й и 103-й Псалмы образуют те самые крайние полюсы состояния человеческой страждущей души, между которыми натянуто поле исповеди Псалтыри.
37-й Псалом Давида В воспоминание (о субботе) - плач, рассказ о болезни, одиночестве, об отчаянии человека: «4 Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего; нет мира в костях моих от грехов моих, 5 ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжелое бремя отяготели на мне. <...> 7 Я согбен и совсем поник, весь день сетуя хожу, 8 ибо чресла мои полны воспалениями и нет целого места в плоти моей. 9 Я изнемог и сокрушен чрезмерно; кричу от терзания сердца моего. <... > 11 Сердце мое трепещет; оставила меня сила моя, и свет очей моих, - и того нет у меня. 12 Друзья мои и искренние отступили от язвы моей, и ближние мои стоят вдали. <...> 22 Не оставь меня, Господи, Боже мой!»7
103-й Псалом представляет собой прямую противоположность 37-му. Он выражает радостное чувство человека от сознания причастности к сотворенному Богом миру. Псалом наполнен ликующим восхвалением Бога и созданной им красоты: «1 Благослови, душа моя, Господа! Господи, Боже мой! Ты дивно велик, ты облачен славою и величием. 2 Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер, 3 устрояешь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра. <...> 33 Буду петь Господу во всю жизнь мою, буду петь Богу моему, доколе есмь. 34 Да будет благоприятна ему песнь моя; буду веселиться о
7 Библия. М., 1988. С. 550.
280
Господе. 35 Да исчезнут грешники с земли, и беззаконных да не будет более»8.
Чеховское повествование в «Архиерее» движется в пространстве подобной антиномии, очищенной от подробностей и предельно напряженной, - антиномии между отчаянием и радостью, слезами и улыбкой, жизнью и смертью. Повествование развивается как процесс одновременного обнаружения противоположных тональностей и сопряжения их.
Элегическая структура с двойным звучанием обнаруживается буквально с первой строки - и развитие внутренней (не событийной) композиции будет обусловлено нарастанием драматической напряженности между двумя этими тональностями. Рассказ открывается фразой: «Под вербное воскресение в СтароПетровском монастыре ...» (X, 186) (выделено везде мною. - Э. Ж.). «Вербное воскресение» означает ожидание праздника, радость, весну, а, казалось бы, вполне нейтральное «старо-» как часть названия в сочетании со словом «монастырь» снимает эту светлую и радостную тональность и вводит мотив печали, уединения, сожаления о чем-то давнем и прошедшем.
Весь первый абзац рассказа развивает грустный тон: «огни потускнели», «фитили нагорели», «все как в тумане», «преосвященный нездоров». Второй абзац продолжает эту тональность, сгущая печальное настроение: «Как было душно, как жарко», «как долго», «дыхание тяжелое, частое», «вскрикивал юродивый», «во сне или в бреду». Но уже с середины второго абзаца тон резко меняется: «вдруг <...> родная мать», «верба», «глядела на него весело, с доброй радостной улыбкой». В финале второго абзаца возникает мягкий смешанный тон, легко меняющий свою окрашенность. Двойное звучание его создается, с одной стороны, концентрацией «слезной» лексики («слезы потекли», «вечерняя мгла», «и плакал», «и церковь наполнилась тихим плачем»), а с другой - умиротворяющей музыкой повторов, доминантой в определениях покоя, тишины, благополучия («тихий плач», «на душе было покойно», «все было благополучно»). Таким образом, первая страница рассказа задавала двойной тон и начинала определившейся антиномией развитие конфликта, участником которого именно через единую структуру повествования оказываются все герои рассказа, повествователь и вовлекаемый в соучастие читатель.
Все элементы поэтики рассказа отныне отмечены двойным знаком. Так, в «Архиерее» необычайно важен мотив воспоминания. Он открывает возможность свободного отступления и во времени и в пространстве, что так важно для эпического жанра.
8 Там же. С. 577-578. 281
Однокоренные слова к «помнить» встречаются в тексте не менее 13 раз («помнил», «припомнил», «воспоминание»). К этому ряду примыкают глаголы типа «казалось», «думал о прошлом», «уносился в далекое прошлое». Мотив воспоминания, раздвигая эпические рамки рассказа, вместе с тем выполняет функцию сюжета в элегии. Заметим, что пушкинская элегия «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день...») была включена Чеховым в текст «Дуэли» эпиграфом к XVII главе. Вокруг мотива воспоминания нанизываются, сталкиваясь и пересекаясь, образуя внутреннюю мелодию рассказа, две контрастные интонации: «Вспомнилась преосвященному белая церковь, совершенно новая, в которой он служил, живя за границей, вспомнился шум теплого моря. Квартира была в пять комнат, высоких и светлых, в кабинете новый письменный стол, библиотека. Много читал, часто писал. И вспомнилось ему, как он тосковал по родине, как слепая нищая каждый день у него под окном пела о любви и играла на гитаре, и он, слушая ее, почему-то всякий раз думал о прошлом» (X, 193).
Само повествование в его лирической структуре на глазах читателя обретает
эпический смысл, чему способствует медитация повествователя. Но все же главным инструментом выявления общечеловеческого содержания является растущая напряженность антиномий. «Преосвященный, слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про чертог украшенный, чувствовал не раскаяние в грехах, не скорбь, а душевный покой, тишину и уносился мыслями в далекое прошлое, в детство и юность, когда также пели про жениха и чертог, и теперь это прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, и никогда и не было. И, быть может, на том свете, в той жизни мы будем вспоминать о далеком прошлом, о нашей здешней жизни с таким же чувством. Кто знает!» (X, 195). Приведенный выше отрывок из III части рассказа обнаруживает универсальное действие закона чеховской антиномии не только на уровне лексики, но и ритма, и организации художественного времени, когда о прошлом говорится как о настоящем, а о будущем в прошедшем времени. Перекрещивание временных пластов создает представление о большом, почти библейском времени, когда жизнь есть, была и будет.
Результатом такой аранжировки становится воссоздание особой духовной напряженности, кризисности, несущей в себе не только утраты, но и близкие изменения, приобретения. Это состояние перемен, ожидания изменений в прозе Чехова характеризует общее миросостояние и одновременно проявляется очень конкретно, индивидуально в каждом. 282
Это душа архиерея, истосковавшаяся от болезни, одиночества, серости и убогости русской жизни - и только после страданий обретшая ощущение свободы, когда «представилось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!» (X, 200). Сама поэтика истории духовного освобождения архиерея чрезвычайно ориентирована на слово Псалтыри.
Это и душа его «родной матери Марии Тимофеевны», которая глядела на него в церкви «весело, с доброй радостной улыбкой», а дома перед сыном -преосвященным Петром «робела, говорила редко и не то, что хотела». И только в смертный час, на исходе Страстной недели, стена робости и отчуждения рухнула - и мать назвала преосвященного «Павлушей, голубчиком, родным, сыночком» и говорила ему «такие трогательные, печальные слова».
Это и душа Кати, девочки восьми лет, с рыжими волосами, ярко светившимися в лучах весеннего солнышка, с ее радостью и неожиданными слезами при воспоминании о брате Николаше, «который водку пьет шибко».
Это и душа повествователя, вводящего в единый круг изображения людей, город, монастырь и природу, с ее апрельскими «теплыми весенними днями» и «прохладными, слегка подмороженными» вечерами, с «белыми березами и черными тенями».
Повествование в ходе своего развертывания втягивает в единый конфликт не отдельных героев самих по себе в их столкновениях с другими, а захватывает широко сферы человеческого бытия - философию, этику, быт, эстетику, социальные отношения и т. д. В результате в едином конфликте, как в целостном тексте Псалтыри, выстраиваются два полярных, драматически взаимодействующих ряда: старость, болезнь, ложь, одиночество, смерть - и молодость, здоровье, правда, любовь, свобода, жизнь. Сложная диалектика этих антиномий выразила особенный характер кризисного состояния духовной жизни русского общества конца XIX века и одновременно раскрыла глубокий драматизм человеческого бытия. Таким образом,
чеховская проза, не теряя объективности, через лирическую структуру повествования, возводит, подобно Псалтыри, исповедь страдающей и страстно ищущей личности к общечеловеческому значению, сочетает глубину и тонкость психологического изображения героя с философским осмыслением мира.
Разработанная Чеховым лирико-философская структура повествования, направленная на выявление общечеловеческого
283
смысла в судьбе обыкновенного человека, предвосхитила открытия XX века - в том числе и в отношении к Библии. Традиции Библии с ее глубочайшим нравственным содержанием, эпической масштабностью и исповедальным лиризмом в произведениях Чехова получили творческое развитие и подготовили почву для художественных открытий в прозе и поэзии уже новой эпохи.
284
