CC BY
44
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
2
издается с 1973 г.
выходит 4 раза в год
индекс РЖ 2
индекс серии 2.7
рефераты 97.02.001 -97.02.036
МОСКВА 1997
логику в понятиях "различения", "рассеивания" и т.п., отвергает идею установления жестких границ между случайным материалом и риторическими формами языка, с одной стороны, и необходимыми логическими структурами, которые открывают "истинный" смысл, - с другой. Выявлением каламбуров, игры слов, аллюзий в анализируемых им философских и художественных текстах Деррида, по наблюдению Каллера, показывает невозможность твердо обоснованного разграничения между лингвистическими или текстуальными конфигурациями и собственно логикой или мыслью. Полагая, что философский дискурс следует моделировать по образу литературных текстов, Деррида переворачивает концептуальную иерархию, в соответствии с которой литература - нечто несерьезное и маргинальное по сравнению с философией, превращая, таким образом, философию в суб-жанр "архилитературы". Любой текст, по Деррида, содержит в себе "просто" правду и правду как "игру", "различение". Этой двойной референцией раздроблены такие основные действия, как аргументация, анализ, интерпретация. "Разоблачая метафизические основания западной философской традиции, деконструкция предполагает переоценку ценностей... Используя те именно понятия, которые деконструируются, деконструкция подразумевает двойное действие, парадоксальное и несинтезируемое движение, демонстрируя игру значений при чтении и на письме" (с. 94). Для деконструкции ничто не существует вне текста: действительность всегда уже оговорена, вербализована. Деконструкция дает объяснение тому, почему последнее слово никогда не является таковым: оно порождает свое различие, другое последнее слово - и так до бесконечности.
Т. Г. Юрченко
97.02.002. НЕМЕЦКОЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ 80-90-Х ГОДОВ О ТВОРЧЕСТВЕ А.П.ЧЕХОВА: СТРУКТУРАЛИЗМ,
НЕОСТРУКТУРАЛИЗМ, ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМ.
Для немецкого чеховедения последних пятнадцати лет характерно разнообразие точек зрения на художественный текст, их принципиальное равноправие и диалогизм, открытость друг другу. В исследованиях творчества А.П.Чехова сосуществуют классический (с опорой на биографию и мировоззрение автора), модернистский,
структуралистский, искусствоведческий, медицинский,
компаративный, философский, психоаналитический,
мифологический, нео- и постструктуралистский, религиозный, феминистский и герменевтический подходы. Границы методов обращения с текстом теряют четкость, становятся проницаемыми, происходит порой "размывание" термина. Например, психоанализ по отношению к художественной литературе приобретает многозначность: с одной стороны, исследуется психоаналитическое в искусстве писателя, с другой - метод психоанализа возникает в самом литературоведении, исследуется "подсознание" текста.
Причины многообразия и сложности современного чеховедения носят не только внутрифилологический характер, но имеют в своей основе особенное отношение к Чехову, вполне сложившееся к середине 90-х годов. Чеховское наследие подключается к культурным явлениям прошлых и последующих эпох в разных странах, оно причастно многим областям человеческой мысли: теориям и открытиям психоанализа, медицины, отдельным течениям древней и новой философии,буддизму и христианству, искусству, мифологии и т.д. Творчество Чехова как бы растворяется, рассредотачивается в общекультурном поле. Столь свободное обращение с чеховским текстом содержится в самой природе этого текста, в его смысловой открытости, семантической "разреженности". Однако разнообразие методов не означает, что каждая интерпретация равно оправдана и органична по отношению к Чехову. Напротив, можно говорить о возрастающей насильственности в прочтении его произведений, т.е. о том, что деконструктивисты называют "жаждой власти" над текстом, "силой желания" интерпретатора. Отсюда все более ощутимое беспокойство отечественных филологов. "Его (Чехова. - Реф.) просто никогда не умели читать... Читать Чехова нужно учиться законо" (С.Сендерович) (10, с. 4); "... искусство читать Чехова почти утрачено" (Е.Толстая) (11, с. 12). Действительно, толкователь Чехова обретает все большую свободу, получая право "вставлять в эту изящную оболочку что угодно" (11, с. 11).
В настоящем обзоре рассматривается один из аспектов данной темы, а именно: немецкий структурализм, неоструктурализм и постструктурализм о Чехове. Речь пойдет о своего рода структуралистской философии в чеховедении, сочетающей метод формального анализа, объективно-логический подход к тексту с его
2-3222
неожиданной и свободной смысловой "расшифровкой", которая, как это ни парадоксально, влечет за собой фактически идеологизацию текста Чехова, замыкает принципиально открытую структуру его произведений. Такие научные "идеологии" свойственны больше нео-и постструктуралистским типам исследования, при мифологизации и деконструкции чеховского сюжета. Деконструкция текста в чеховедении, однако, и становится возможной на фоне мифа, позволяющего переосмыслить, казалось бы, давно понятое. Безмерная свобода интерпретаций - результат не столько присущих чеховскому тексту "невысказанности", неразрешенности или, словами И.Гурича, "сложного соотношения в его произведениях буквы и духа, яви и сути" (3, с. 63), сколько явление, вытекающее из самого "душевного склада сегодняшней" филологической науки: она
освобождает чеховский текст от авторского "я", от скрытого духовного присутствия в нем создателя и его "причастности" (М.Бахтин) своему произведению. Следствие этого - безответность художественного текста, лишенного автора, его абсолютная многозначность и перенесение ответственности за текст на сверхактивного читателя. Таким образом, в современном немецком чеховедении наблюдается все тот же, от Р.Барта унаследованный принцип: "Рождение читателя приходится оплачивать смертью автора" (1, с. 391). Сомневаться в подлинном рождении читателя заставляет, однако, давнее герменевтическое убеждение в том, что "меру допустимых перемен Чехов определяет сам" и "за искажение своей природы он мстит" (18, с. 348) - потому что в его произведениях с их "нежелающим высказаться полностью" (Е.Толстая) автором "чрезвычайно сильно "сопротивление материала" (18, с. 348).
"Философски" нейтральной работой о Чехове - в русле классического структурализма с опорой на скрытые законы построения и порождения смысла текста, т.е. на формальную природу произведения, - является статья Вольфа Шмида "Звуковой повтор в прозе Чехова", включенная в сборник "Текст. Символ. Модель мира" (30). В ней автор впервые высказывает мысль об "орнаментальности" прозы Чехова, сближая ее с явлениями литературного модернизма. Проза такого типа сосредоточивается не столько на логическом построении фиктивной истории, т.е. на сюжете, сколько на словесном представлении этой истории, на фонетическом соответствии однородных или близких по смыслу элементов.
Исследуется, таким образом, особая - парадигматическая - природа чеховского рассказа, в котором явственна изотопия звукового и семантического уровней или, как это выражает В.Шмид, связь тематических и фонических эквивалентностей ("Аяшуа1епг"). Такие переклички не просто украшают повествование, но становятся конструктивным принципом прозы Чехова: создание в определенном поэтическом контексте общего, родственного смысла у похоже звучащих слов рождает новую семантику, ряд вторичных, ассоциативных значений. Вместе с тем автор указывает на иконическую функцию звука у Чехова: он находит в некоторых рассказах ономатопею, т.е. звукоподражание, словесное воспроизведение акустического феномена (например, морского прибоя, хрипа контрабаса) и звуковую символику, когда фонетическая оболочка слова через сложную цепь ассоциаций вызывает необъяснимые и абстрактные представления. Однако это не символизм А. Белого или футуристов, в творчестве которых наблюдается, скорее, идиосемантика - значение у них создается в процессе и в результате звукового содержания и это единство действует только в рамках соответствующего контекста. В.Шмид исследует такое явление в прозе Чехова, как "развертывание ономопоэтической фигуры" в тексте ("А^акиг^ ешег опотаЮрое^сЬеп Р18иг"). Так, в предложении "Тонкий... захихикал, как китаец: "хи-хи-хи" (16, с. 251) происходит заражение контекста ономатопоэтическим "звуковым образцом" на данном отрывке, поэтому возникает "вторичная иконичность" звучания.
Обобщая свои наблюдения, В.Шмид говорит о тяготении чеховской прозы к образовнаию "ассоциативных значений" и такому "построению смысла, которое основывается не только на денотативности ("ЯеГегепиаМаГ) слова” (там же, с. 498). Именно поэтому Чехов кажется близким и реалистам, и авангардистам: он верен традиции и в то же время открывает новые словесные функции в своем творчестве.
Таким образом, внимание В.Шмида привлекает поэтическая структура прозы Чехова: ее парадигматичность, способность
иррационально воздействовать на читателя и нестандартный процесс формирования в ней смысла, отчуждающий ее от образцов классического реализма. Именно эти свойства и делают ее интересным художественным объектом для структуралиста.
2*
В статье "Имперфективное повествование: к проблеме аспекта в поздней прозе Чехова" (25) ПА.Йенсен анализирует основное качество рассказа Чехова - его семантическую незавершенность -через лингвистическую категорию глагольного вида, шире -аспектуальности. "Текстовой аспект может быть имперфективным (простым) или перфективным (сложным, реляционным). Перфективный аспект абсолютизирует изображенное... Имперфективный текст, напротив, не может его абсолютизировать" (там же, с. 263). В чеховском тексте происходит выравнивание, нейтрализация этих двух видов. "Это обманчивое повествование; хотя оно ретроспективно (доминирует передача того, что уже кажется произошедшим...), но в нем нет абсолютизации, которую создает временная дистанция" (там же, с. 265).
Этот парадокс П.А.Йенсен объясняет неустойчивостью, переходностью чеховского текста: он колеблется между
перфективным и имперфективным типом. Отсюда характерные особенности его поэтики: фрагментирование действительности, релятивизация всякого события, снятие ведущей авторской позиции (автор "уравнивается" с изображенным), открытость мира в тексте и -как результат - семантическое бессилие ("Ішроіепг"). С аспектологической нейтрализацией связана неподлинность открытия в произведениях Чехова: так, мысли Королева ("Случай из практики") о присутствии рядом с ним "неизвестной, таинственной силы" кажутся моментальными и незначимыми: "описание "открытия" ... означает "один раз и навсегда", но благодаря аспектуальному равенству рассказчик представляет только растянутое, меняющееся "один раз”, отношение которога к "навсегда" остается для нас неясным" (там же, с. 269). Это объясняет и открытые концы рассказов: в финале "Невесты” одинаково важны и перфективное "покинула", и имперфективное "как полагала", что позволяет определить место Чехова где-то между реализмом и модернизмом. Кроме того, П.А.Йенсен делает еще один вывод: такая
"нерешенность" между "один раз" и "всегда", между "проходить" и "существовать" означает, что за пределами самого текста вряд ли есть какая-либо осмысленная связь событий. "Эта поэтика гласит: не существует истории вне рассказа об истории" (там же, с. 275). Чехов создает новую повествовательную форму, которая рождает вместе с тем новый смысл. Последний вывод расширяет рамки статьи,
посвященной лингвистическому анализу чеховской прозы, и выходит в сферу мировоззрения писателя. По мнению П.Йенсена, Чехов отказывается не только от упорядоченности мира, но и от его целесообразности и единства.
И.РДёринг-Смирнова в статье "Проигрывание и доигрывание парадигматического. К структурному принципу прозы Чехова" (22) доказывает, что в основе поэтики Чехова лежит понятие парадигмы. Это может быть парадигма поведения, ценностей и представлений, за пределы которой герой перейти не в состоянии. В ранних рассказах такая замкнутость в собственной парадигме производит комический эффект, не лишенный, однако, трагического оттенка: в "Смерти чиновника" она провоцирует гибель персонажа, "проигрывающего лишь различные возможности данной ему парадигмы" (там же, с. 142). Качественно изменить его жизнь может только смерть. В "Хамелеоне", наоборот, комическое создается в результате отсутствия у героя собственной парадигмы: он колеблется между двумя типами поведения, причем "синтагматическая связь между ними невозможна" (там же, с. 142). Или происходит нарушение парадигмы и рождается новая - маргинальная, противоречивая, как в "Письме к ученому соседу": "Я пламенно люблю астрономов, поэтов, метафизиков, приват-доцентов, химиков и других жрецов науки" (15, с. 11). Неспособность героя преодолеть этот психический феномен становится у позднего Чехова источником трагического: непонимания героями друг друга, диалогов "мимо" в драмах, вечной похожести на себя и т.д. Неприятие Чеховым всякой "парадигматичности" мышления коренится в его антиидеологизме, т.е. отказе от любой идейной парадигмы. В "Невесте" начать новую парадигму оказывается в силах только Надя, Саша же, постоянно повторяясь, варьируя одно и то же, замыкается в старой и поэтому умирает.
Удачно примененный к творчеству Чехова новый терминологический аппарат не обнаруживает, однако, каких-либо новых смыслов, с необходимостью вытекающих из понятия парадигмы. В.Б.Катаев в своей книге о Чехове (7), например, употребляет понятие "ряд или система представлений героя" (там же, с. 45-46), описывая именно неспособность их носителей выйти за рамки своего кругозора, "регламентированность" их внутреннего мира или попытку персонажа "оперировать несколькими системами
представлений и оценок" (там же, с. 48). В данном случае те же мысли выражены другим языком, а новый метод анализа произведения приводит к уже известным выводам. Подобное наблюдается в современном чеховедении в целом: здесь проявляет себя
избыточность литературоведческого контекста, цитатность в прямом или в переносном (когда цитируется не слово, а идея) смыслах. В какой-то мере теоретический инструментарий начинает при этом перевешивать выводы.
Другая статья В.Шмида "Анализировать или истолковывать?" (29) посвящена главному в 80-е годы конфликту в немецком чеховедении: взаимному противостоянию структурализма и
герменевтики. Абсолютная двусмысленность финала ’’Невесты”, считает В.Шмид, служит идеальным примером для вновь, в период научного постмодерна, актуального спора об антиномии толковать -"анализировать", интуиция - метод, герменевтика - структурализм. Структуралист стремится открыть в тексте те структурные связи, которые задают диапазон интерпретаций, т.е. нечто, объективно данное. Герменевтика же уничтожает "чужесть" текста, способствуя солипсизму восприятия. Герменевтический круг, по мнению слависта, можно разомкнуть, только примирив эту антиномию. Такое примирение В.Шмид демонстрирует на примере "Невесты”, он использует изобретенное им понятие "эквивалентности", когда смысл строится с помощью чисто словесных, звуковых, а не временных и причинных связей мотивов в тексте, и доказывает, что жених Нади Андрей Андреич и Саша похожи друг на друга, так как оба характеризуются признаком повтора. Первоначальная оппозиция благодаря обнаружению эквивалентных связей обращается в сходство. Однако этот метод анализа не отвечает на вопрос финала "Невесты", потому что вопрос заложен в самом тексте.
Подробное структурное исследование "Чайки" предпринимает Ф.Й.Ляйтхольд в книге "Изучение драмы А.П.Чехова "Чайка" (27). Он детально рассматривает отношения персонажей, которые заменяют в пьесе основное действие. Таким образом, "Чайка" состоит из множества побочных "действий", не распадающихся на отдельные истории благодаря символам чайки, озера и театральных кулис, придающей всем линиям пьесы единство и многозначность. Изучая сложную схему отношений героев, Ляйтхольд опирается на прагматическую теорию Вацлавика, различающего симметричные
(при равенстве общающихся, как, напрмиер, у Аркадиной и Треплева) и комплементарные, дополнительные (при подчинении одного другому: Нина - Треплев или Тригорин - Нина)
взаимодействия, а также виды коммуникативных нарушений -неприятие точки зрения другого и недооценка его деятельности. Описанные в теории коммуникативные нарушения действительно соответствуют всему тому, что происходит в "Чайке", которая строится на взаимном непонимании, недооценке, неприятии действующих лиц. Ляйтхольд перечисляет формы неблагоплучного общения в пьесе: "пространственное уклонение" (когда герои избегают друг друга), "прерывание беседы заключительным замечанием", "смена темы" и др. Взятая славистом схема психологически упрощает мир Чехова. Так, отношения Аркадиной и Тригорина очерчены им как безусловно "дополнительные": Тригорин полностью подчинен ей, не имеет своей воли.
В своей книге Ляйтхольд развивает некоторые основные мысли, менее развернуто высказанные в работе З.С.Паперного "Чайка" Чехова (9): это мысль о независимости действия от воли персонажей, о том, что Чехов децентрализовал структуру пьесы и "распустил" в ней диалогические связи, вообще контакты, о структурной роли символов чайки и озера.
В 80-е годы возникали литературоведческие работы, которые, придерживаясь формального анализа, в то же время выходили за его рамки. Такие работы условно названы в данном обзоре "неоструктуралистскими". Термин взят из статьи Е.Ю.Зубаревой о современном изучении Чехова в США: "Пристальный интерес к символическому и философскому подтексту чеховских произведений совмещается... с приверженностью к... структуралистскому прочтению текста. Такой синтез характерен для неоструктурализма" (4, с. 29).
В этих работах чаще всего выявляется мифологический подтекст, на фоне которого произведение Чехова читается по-новому, обрастая неожиданными намеками и аллюзиями, происходит "идеологическое" наполнение текста, при этом всегда наступает момент чистой интерпретации, сотворчества, "надстройки" смыслов По-видимому, такие исследования имеет в виду М.Гаспаров, отмечая, что "в последние десятилетия граница между научно-объективным и творчески-произвольным подходом в литературоведении стала
размываться... на первый план выходит интуитивное интерпретаторство" (2, с. 15).
Большая часть книги Г.Пенцкофера "Построение смыслов в поздних рассказах Чехова "Открытое" и "закрытое" повествование" (28) посвящена структурному анализу поздней прозы Чехова. Автор прежде всего выделяет в пределах одного произведения различные семантические пространства: пространство помещика и крестьян, закона и беззакония ("Воры"), "родного гнезда" и угрожающего внешнего мира ("Дом с мезонином”, "Невеста” и др.). Особенность поэтики Чехова в том, что пространственные границы у него теряют четкость и обязательность: в "Невесте”, "В родном углу", "Учителе словесности" имение перестает быть для героя сферой уютного, своего, он может решиться на преодоление границы. Таким образом само деление проблематизировано, приближено к перспективе конкретного человека, к его субъективному взгляду, оно нестабильно. В "открытых" рассказах семантические границы только
моделируются, показан процесс, который еще не завершен, не завершена и сама действительность, изображенная в них. "Мужики", как считает Пенцкофер, демонстрируют проблематизацию
"закрытого" типа рассказа: пространство четко парадигматически смоделировано, единообразно по схожести восприятия его разными героями, но уже нет господствующего рассказчика, а есть множество перспектив, впечатление единичности всего происходящего и его недетерминированности лишь социальным порядком. "Открытости" чеховской прозы способствует и ее "орнаментальность", когда новые, незавершенные значения создаются через звуковую эквивалентность. Определяя явление "открытости", Пенцкофер опирается на такие понятия, как неопределенность, по Ингардену, и диалогизм, полифоничность, по Бахтину. Он называет главные признаки "открытой" прозы Чехова: освобождение от четкой обусловленности контекстом ("пропуски" в повествовании); перспектива героя на первом плане, которая обновляет изображенную реальность и создает гносеологический смысл рассказа - человек показан в процессе познания, "перекодировки ценостей". Он у Чехова только на пути к перешагиванию границ, поэтому чеховские рассказы сюжетны как бы потенциально. Автор же одновременно и подтверждает, и релятивирует мнения героев. По мнению исследователя, возрастающей "открытости" отдельных рассказов Чехова
соответствует "закрытость" инвариантной тематики в корпусе текстов, например, темы "близкий человек", "тайна", "природа" в ряде произведений. Она обнажает скрытое присутствие автора и дает позитивную картину мира. Следовательно, выявить нечто определенное и оптимистическое можно только при сравнении разных текстов Чехова. Далее Пенцкофер переходит к интерпретации конкретных рассказов, в том числе и "Архиерея". Наиболее интересной представляется именно его мифологическая и символическая трактовка.
Основная оппозиция в "Архиерее" - жизнь и смерть; семантическое пространство жизни включает церковь, природу и воспоминания детства, пространство смерти - повседневность. Ощущение высшей радости у Петра возникает в момент смерти, значит, жизнь и смерть в рассказе неразрывны. Это как раз и обусловливает амбивалентность фабулы, которая не разъясняет нам, что происходит с героем в конце. Здесь же коренится мифологическая двойственность "Архиерея": пасхальная история делает акцент на жизни и воскресении, в то время как обмирщенное житие сосредоточивается на факте смерти. С одной стороны, Петр преодолевает смерть, вовлекаясь в круговорот природы на празднике Пасхи, с другой - его ожидает скорое забвение, что противоречит легендарной традиции. Названые мифологические жанры в результате ставят друг друга под вопрос и взаимно проблематизируются. Там, где должно быть объяснение, иерархизация членов оппозиции, мы обнаруживаем "пропуски" в тексте. Мифологическое измерение "Архиерея" предлагает лишь альтернативу, две возможности, которые исключают друг друга, две модели мира.
Таково толкование "Архиерея" Пенцкофером, сделанное на основе структуры текста. Точно определив двойственность этой структуры, обозначив ряд предложенных ею значений, немецкий славист, как кажется, не увидел, что рассказ совмещает в себе и тот, и другой смысл, оба семантических пространства - жизни и смерти, которые не исключаются взаимно, но образуют единство, растворяются в обшей многозначности. Этого не предусматривает теоретическая модель Г.Пенцкофера, что приводит к рассечению смыслов рассказа. С этой точки зрения, жанры пасхальной истории и
3-3222
обмирщенного жития скорее сближаются: в рамках религиозной традиции они говорят об обретаемой в момент смерти вечной жизни.
В статье "Тематическая и нарративная эквивалентность" (32) В.Шмид исследует открытое им в тексте явление эквивалентности (о нем уже упоминалось выше), которое обусловливает структурную сложность произведения, наличие в нем разнообразных нелогических связей и перекличек. Такая сложность компенсирует полноту самой жизни, не вошедшей в текст. У Чехова роль неотобранных в истории элементов огромна: их активизация рождает новые эквивалентности и, в конечном счете, смысл произведения. В качестве примера Шмид берет "Душечку". Предложение "Раньше она любила своего папашу, который теперь сидел больной, в темной комнате... и тяжело дышал" (14, с. 103) дает ему возможность восстановить неотобранные признаки ситуации: "раньше: папаша любим и здоров, теперь: болен и нелюбим" (32, с. 107). Значит, либо он болен, так как Оля его больше не любит, либо она не любит его, потому что он болен. Но ни то, ни другое не подтверждается отношениями Оли с ее мужьями. В то же время Смирнин внезапно уезжает от нее, его сын Саша уклоняется от ее заботы, а Кукин и Пустовалов умирают. Кукин "худел и желтел", Оля же "полнела и вся сияла от удовольствия". Это наводит на третью возможную интерпретацию: Олина любовь делает здоровых людей больными. Вся история приобретает сюрреалистический оттенок и вместе с тем мифологическое измерение: Оленька-вампир высасывает из своих мужей энергию, мысли, кровь. Она их поедает.
В конце В.Шмид добавляет, что каждый читатель выбирает из текста свои эквивалентности и поэтому всегда формирует новую историю: он производит точно такой же отбор, как и сам автор при написании произведения.
Таким образом, текст, по В.Шмиду, задает чуть ли не бесконечное число толкований, выбор же всецело зависит от читателя-интерпретатора. Произведение при этом, конечно, лишается субстанции авторского замысла, ограничивающего диапазон мнений о тексте.
Одно из таких более или менее свободных от авторской мысли толкований представлено в статье И.Р.Дёринг-Смирновой "Проигрывание и доигрывание парадигматического. К структурному принципу прозы Чехова" (22). Доказав, что понятие парадигмы очень важно для понимания поэтики Чехова, автор предпринимает
мифологически-структуралистское исследование "Невесты". Этот рассказ, по мнению Дёринг-Смирновой, - литературная трансформация библейской парадигмы: Саша - это блудный сын, как его и зовет Надина бабушка, сама же бабушка - библейский отец (недаром у нее "густые брови и усики), но еще и Марфа из притчи о воскрешении Лазаря (роль ее сестры Марии выполняет мать Саши), которая способствовала "воскрешению" (нахождению) Саши. Возможна также параллель "Саша - Иисус", если говорить о роли Саши в судьбе Нади. Однако Саша не смог соответствовать ни Лазарю, ни Иисусу: не смог он, таким образом, и начать новую парадигму. Неспособность к этому (вообще к чему-либо новому) обусловливает скорую его смерть. Надя же отказывается соответствовать образу Евы, так как уходит от сексуальных отношений; яблоки в рассказе - символ соблазна, когда Надя разлюбливает жениха, ветер срывает ночью в саду все яблоки. Яблоки в комнате Саши - символ интеллектуального соблазна. Кроме того, Саша всегда пьет семь чашек чая, а число "7" воплощает закрытую парадигму (например, 7 дней творения) И так далее.
Стремление литературоведа к сотворчеству, к обнаружению "неблизких" контекстов еще заметнее в книге Р.Хоффрихтер "Эволюция изображения природы и пространства в рассказах Чехова: 1895-1902" (24). Вслед за Пенцкофером она изучает семантические пространства, а также структурные уровни прозы Чехова в целом: цветовой, световой, звуковой, предметный и др. Особенность этой работы в том, что каждая художественая деталь для ее автора обладает символическим содержанием, открытие во всем "неслучайных случайностей" и становится целью исследования. Хоффрихтер определяет стиль Чехова как сочетающей в себе черты импрессионизма, символизма и натурализма. Это особая, "сгущенная" повествовательная манера, обнаруживающая единство изображения и повествования, для нее типична параллельная характеристика персонажей, лексическая экономия и в итоге высокая смысловая наполненность при малом объеме. Особенно важна у Чехова символическая функция мотива: окно, например, - это всегда граница между пространством пошлости, будней (дом) и областью тайны (сад) или свободы, радости (улица). Контраст этих семантических сфер подтверждается на звуковом уровне: в "Ионыче" в доме постоянно слышится звон ложек, воплощающий вместе с з*
запахом приготавливаемой пищи мотив пошлости, а на улице кто-то поет песню, напомнив о существующей где-то свободной жизни. Все эти мотивы структурируют сюжет, являясь предзнаменованием судьбы доктора Старцева, как бы отказавшегося от одной семантической сферы в пользу другой. Темный сад, в котором происходит объяснение, предсказывает отказ Котика, коляска Ионыча становится метафорой его жизненного пути. Хоффрихтер ищет общую символику для всех "открытых" пространств и их границ, в прозе Чехова (аллея, мост, овраг) и - аналогично - для "закрытых" (кладбище, сад, забор, дом, окно, ворота).
Исследовательница не ставит вопрос о правомерности выделения для Чехова всеобщей функции мотива: сада как места опасности, насилия или несбывшихся желаний и др. Так, пыль в чеховских рассказах намекает на пошлость и скуку; снег, туман и звук шагов - на одиночество, птица - на свободу и т.д. В описаниях природы анализируется семантизация фонетики и ритма.
Минивариантом структурного анализа прозы Чехова представляется разбор мифологического пласта повествования "Архиерея". В основе рассказа - легенда об Агасфере, "вечном жиде", обреченном на поругание Иисуса на вечное бессмертие и скитание. Агасфер в "Архиерее" - отец Сисой; его ворчливые слова "бог с ним совсем" значит "бог с Иисусом", т.е. с преосвященным Петром, которого он к тому же называет "владыко", расшифровывая тем самым его божественное происхождение. Присказка Сисоя "где уж" может быть истолкована как "где уж мне рай увидеть". Катя - ангел смерти; слова о.Сисоя "не напасешься" (когда Катя разбивает стакан) на самом деле означают "не спасешься". Он соглашается остаться в монастыре до воскресенья, т.е. до второго пришествия Иисуса, когда должен кончиться срок его наказания. Мало того, о.Сисой хорошо осведомлен о войне с Японией ("Японцы... все равно что черногорцы") (13, с. 192), так как он, скитаясь по земле, все видел сам. Так же однозначна для Р.Хоффрихтер и символика деталей в "Архиерее": белая скатерть - плашеница Иисуса, толпа в церкви с огными - море светящихся душ.
Можно сказать, что к началу 90-х годов сотворчество исследователей Чехова в немецком литературоведении все менее ощущает свои пределы, приоритет свободного вымысла, сотворение
подтекста создают самодостаточные по отношению к произведениям Чехова толкования.
Эти традиции продолжает постструктуралистское чеховедение, которое, также опираясь на мифологический прототип чеховского рассказа, деконструирует устоявшиеся смыслы, как бы порождая в процессе дешифровки второй текст, лишь восходящий к своему источнику, авторскому "пратексту". Постструктуралистские работы о Чехове отличаются от неоструктуралистских именно духом противоречия, желанием "перевернуть икону с ног на голову", и поэтому пафосом доказательности.
Изначальное стремление деконструктора освободить текст от навязанных ему толкований оборачивается фактически сменой власти интерпретатора. Деконструкция сосредоточена на выявлении внутренней противоречивости текста, "обнаружении скрытых и незамечаемых не только... "наивным читателем", но и ускользающих от самого автора... смыслов" (5, с. 34). И еще один признак постструктуралистской разновидности чеховедения - недоверие к позитивному содержанию произведений Чехова (интерпретация "Студента").
В.Шмид, продолжая свое изучение творчества Чехова в книге "Орнаментальное повествование русского модерна" (31) и развивая свои прошлые находки в этой области, пытается более точно и последовательно описать сложную, поэтически уплотненную структуру чеховской прозы. Он сближает ее с орнаментальной прозой, выказывающей сходство с архаикой, с моделью мифического сознания, которое видит мир как сеть эквивалентностей, с инфантильным. В силу вступает поэтическое языковое мышление: слово перестает быть условным обозначением, становится иконическим, т.е. изображает свое значение, имя по законам мифа отождествляется с вещью. Мифической картине мира с ее повторяемостью соответствует система лейтмотивов и принцип эквивалентности, и часто у Чехова фрагменты образуют сюжет благодаря не синтагматическим, а парадигматическим связям. Ослабление же причинно-следственных отношений провоцирует мифическое повторение и безрезультативность.
В.Шмид декларирует особый, "психоаналитический" подход к тексту: нужно обращаться с ним так, как Фрейд обращался с пациентом - принимать во внимание все, что он предлагает, в том
числе и, казалось бы, незначимое, "подсознательное", случайное (оно таится в парадигматической природе текста). Получается, однако, что при конкретном толковании исследователя интересует скрытая нелогичность, текстовые маргиналии, то, чего не хотел сказать автор и не заметил читатель. Такой подход ориентирован на обнаружение "дарящих ошибок, желанных помарок" (как выразился С.Кусков, описывая культуру постмодернизма) (8, с. 215). Немецкий славист указывает на кажущееся оппозицией сходство в "Крыжовнике" Ивана, который, наслаждаясь, купается в дождь после своего рассказа, с братом, испытывающим неестественное удовольствие от крыжовника.
Шмид дает яркий анализ "Скрипки Ротшильда", повествование и смысл которой строится на семантическом соотношении рядов деревянных и железных предметов, материализируюших душевный мир Якова и характеризующих его с разных сторон.
В интерпретации "Студента” исследователь демонстрирует релятивизацию "прозрения" у Чехова. В рассказе студент духовной академии возвращается с тяги в Страстную пятницу - значит, он охотился в святой день. Совершая такой грех, он сам нарушает гармонию природы, а отнюдь не погода и не ветер. Возвышенная, казалось бы, тоска героя полностью определяется его телесным состоянием: голодом и холодом. Она очень конкретна. Рассказывая бабам легенду, студент отождествляет себя с Петром. Он хочет тронуть слушательниц, себе же он сострадает, не замечая слез и боли Лукерьи, стыда ее матери Василисы. Он не понимает, что Василиса - это Петр, стыдящийся своего предательства, а забитая мужем Лукерья - Иисус. Иван Велиукопольский, как получается, проходит мимо конкретных страданий, а затем строит теологически-абстрактные теории -поспешно и безосновательно. Это второе "предательство" в рассказе говорит как раз о дурном повторении (круг), а не о радостной непрерывности (цепочка). Студент - Петр без раскаяния, предатель, испытывающий счастье.
Итак, В.Шмид демонтирует, "переписывает" сюжет, устраняя из поля своего зрения вопрошающий финал "Студента" и не пытаясь объяснить, как и почему Чехов, несмотря ни на что, приводит и читателя, а не только Ивана Великопольского, к ощущению счастья и открытия. Происходит некоторое упрощение центральной идеи современного чеховедения о зависимости и обусловленности
прозрения чеховских героев, редукция смыслов, всегда колеблющихся у Чехова между "да" и "нет".
Метод В.Шмида подхватывает Т.Вехтер в книге
"Художественный мир в поздних рассказах Чехова" (33). Он наблюдает, как активизируются у Чехова вторичные, ассоциативные значения слов, как его конкретный смысл "рассеивается" по разным денотатам. Вехтер строит свою интерпретацию на основе именно этих коннотаций. Так, заглавное слово "Архиерея" означает в Библии "первосвященник": следовательно, миф становится конструктивным принципом текста и призывает читателя к реконструкции. Миф, который содержится в метафорическом значении лексемы, подобен бессознательному в речи. Вехтер видит читателя в роли одновременно соавтора и реконструктора, что по сути дела несовместимо и являет противоречие всех нео- и постструктуралистских работ о Чехове.
Итак, параллель "архиерей - Иисус" очевидна из самого титульного слова, кроме того, первосвященный Петр - "сын человеческий”, жертва, он страдает. Прибытие к нему матери соответствует мифическому закону совпадения и встречи схожих, связанных процессов: мать должна напомнить герою о его смертности и необходима для его второго рождения. Время в "Архиерее" тоже мифологическое: оно стратически "онастоящено", в нем соединяются прошлое и будущее - из будущего к Петру перед смертью приходит Катя, из прошлого - мать и воспоминания детства. Только умирая, Петр становится "сыном человеческим": для автора он должен забыть свое первосвященство, как Иисус должен был стать обыкновенным человеком. Такой образ опровергает православную традицию, наивно возвышающую Иисуса, единого в двух лицах. В воспоминаниях Петр пытается вытеснить желание настоящей жизни, он абсолютизирует прошлое и отказывается от настоящего, т.е. от себя - живого человека. Таким образом, он позволяет другим канонизировать себя как второго Христа. Парадоксально, что лишь смерть приближает Петра в видении к подлинной земной жизни. В его уходе нет никакого намека на потусторонний мир: напротив, он перешагивает границу к земному. Чехов сосредоточен не на смерти героя, но на его умирании, а оно целиком принадлежит жизни. Здесь смерть не более, чем конец жизни, точка, а точка не имеет протяженности. Нет поэтому и оппозиции "жизнь - смерть", которую для "Архиерея" выделил Пенцкофер. Повествование, однако, возвращается к христианскому
мифу в эпизоде забвения преосв. Петра. Вывод: Чехов избежал в трактовке мифа всякой догмы, "поставив икону с ног на голову".
Последняя формулировка наводит на мысль, что сам Чехов для Т.Вехтера своего рода деконструктивист: он развоплощает, спорит с традицией, меняет знак, он утверждает, а не спрашивает. И в конечном счете теряет всю свою загадочность. Вехтер также дополняет в своей книге толкование В.Шмидом "Студента". Для Ивана Великопольского, считает он, история библейского Петра только начинается, хотя он этого и не предполагает. Не заметив страданий Василисы и Лукерьи, студент отказался от познания самого себя - Петр же познал себя и свою слабость с пением петуха. В радостном лжепрозрении юноша осмысливает произошедшее лишь эстетически, но не этически. Он не видит в страданиях женщин подтверждения своему первоначальному трауру, и пение петуха для него еще впереди, когда он соединит красоту с истиной.
В. Шмид и Т. Вехтер умело разоблачают не только "открытие" студента, но и его самого, так как он зависит от своего физического состояния и его решения поэтому ненадежны. Оба слависта противопоставляют то, что у Чехова нераздельно - телесное и духовное в человеке,для обоих обусловленность "прозрения” героя внешними обстоятельствами уже аннулирует, обесценивает его. Однако важнее здесь пафос разоблачения, сомнение в подлинности всего положительного в рассказе, хотя оно и без того лишено у Чехова всякой безоговорочности. Отметим, что русский литературовед Н.В.Капустин, обращая внимание на те же проблемные моменты чеховского сюжета, предлагает совершенно иную интерпретацию "Студента" (6). Действительно, студент духовной академии Иван Великопольский в Великую Пятницу охотится в лесу, но это знак его кризисного состояния, душевного неблагополучия. Он находится в разладе с самим собой и с Богом, в его душе идет борьба веры и безверия - отсюда и его пессимизм, и сочувствие Петру, предавшему Иисуса. Перед нами своеобразное богоборчество героя. Такое толкование, наоборот, обнаруживает доверие герою и его чувствам, так как оно вопрошает скорее к человеку, а не к "подсознанию" текста.
Итак, структуралистское чеховедение в Германии отнюдь не исчерпывается формальным анализом произведений и наполняемо разным "идеологическим" содержанием. Этому чаще всего
способствует мифологизация сюжета и характеров. Миф дарует свободу интерпретатору и открывает ему путь к чистому толкованию, к сотворчеству. Но в работах 90-х годов наблюдается и стремление избавиться от всех априорных суждений о Чехове, вскрыть стереотип высказываний о нем. В целом рассмотренные работы разрабатывают новые методы обращения с чеховским текстом, способы обнаружения в нем смыслов, но, как правило, стремясь к расшифровке, они семантически редуцируют произведение. Кроме того, все дальше и дальше отодвигающиеся границы интерпретационных возможностей перестают защищать текст, делать его суверенным созданием живого человека. Чеховский текст по видимости легко позволяет изъять из себя авторское начало, создать иллюзию его отсутствия. Однако автор есть, и помимо всего, - в "ауре" произведения, которую можно не ощутить, в его духе, связующем творение с живым "я" создателя. Он формирует центр рассказа или пьесы Чехова, от которого можно отступать или приблизиться к нему. Он же создает некое постоянство в процессе герменевтического бытия произведения.
Против "далеких" толкований в немецком чеховедении выступил У.Буш. В статьях "Читатель и толкователь чеховской "Невесты" (20) и "Чехов и литературная компетентность литературоведа" (19) он защищает автора и читателя от далеко идущего интерпретатора, который не задается вопросом, имел ли вообще в виду Чехов в "Невесте" Ветхий и Новый заветы и т.п., устанавливает между собой и простым читателем непреодолимую дистанцию и тем самым ставит под сомнение свою профессию. Для такого ученого текст - мертвая структурная данность. Проблемы, которые ставит в своем творчестве автор, не существуют для литературоведа: он их "научно упраздняет", так как они для него объективированы в структуре. "Настоящее литературоведение не простое жонглирование эквивалентностями, но имено продолжение, активизация... затронутых в произведении вопросов", - заявил Ульрих Буш в дискуссии на чеховском симпозиуме в Баденвайлере в 1985 г. (там же, с. 958). Глос Буша, безусловно, не одинок в немецкой славистике: герменевтический подход к Чехову поддерживает в своих работах К.Хильшер, М.Депперман, Р.-Д.Клюге, Э.Вольфхайм, Л.Мюллер, Р.Нохейль и многие другие литературоведы в Германии.
4-3222
Список литературы
1 Барт Р Смерть автора // Избранные работы Семиотика Поэтика - М , 1994 -С 384-391
2 Гаспаров М J1 Предисловие//Лотман Ю М и тартуско-московская семиотическая школа - М , 1994 - С 11-16
3 Гурвич И Проза Чехова - М , 1970 - 182 с
4 Зубарева Е Ю Основные тенденции изучения творчества А П Чехова в современном литературоведении США // Русская литература в зарубежных исследованиях 1980-х годов - М , 1994 - С 26-40
5 Ильин И П Деконструктивизм // Современное зарубежное литературоведение Энциклопедический справочник - М , 1996 - С 33-38
6 Капустин Н В О библейских цитатах и реминисценциях в прозе Чехова конца
1880-х - 1890-х годов // Чеховиана, Чехов в культуре XX в - М , 1993 - С 17-25
7 Катаев В Б Проза Чехова проблемы интерпретации - М , 1979 - 327 с
8 Кусков С Палимпсест постмодернизма как "сохранение следов традиции" //
Вопр искусствознания - М , 1993 - № 2 / 3 - С 213-225
9 Паперный 3 С "Чайка" Чехова - М , 1980 - 159 с
10 Сендерович С Чехов - с лазу на глаз История одной одержимости А П Чехова -Спб , 1994 - 286 с
11 Толстая Е Поэтика раздражения - М , 1994 -398 с
12 ХализевВЕ Творчество Чехова в немецких историях и теориях драмы//Изв РАН Сер лит и яз - М , 1992 - Вып 51 - С 84-98
13 Чехов АП Архиерей // Чехов А П Собрание сочинений В 30 т - М , 1977 -Т 10 -С 186-201
14 Чехов АП Душечка //Там же -С 102-113
15 ЧеховАП Письмо к ученому соседу//Там же - 1974 -Т 1 -С 11-16
16 ЧеховАП Толстый и тонкий //Там же - 1975 -Т 11 -С 250-251
17 Чехов и Германия - М , 1996 - 284 с
18 Шах-Азизова Т К Современное прочтение чеховских пьес (60-70-е годы)//В творческой лаборатории Чехова -М , 1974 - С 336-353
19 Busch U Cechov und die hteransche Kompetenz des Literaturwissenschaftlers // Anton P Cechov Werk und Wfrkung / Hrsg von Harrassowitz О-Wiesbaden, 1990 -S 948-960
20 Busch U Leser und Interpret von Cechov Braut" Versuch einer literaturwissenschaftlichen Diflerenzierung // Welt der Slaven - Munchen, 1987 -№32 -S 225-229
21 DickG Die Cechov-Pflege inder DDR//Anton P Cechov Werk und Wirkung/ Hrsg von Harrassowitz O -Wiesbaden, 1990 - S 1151-1160
22 Donng-Smirnov J R Durchspielen und Ausspielen des Paradigmatischen Zu einem Strukturpnnzip der Prosa Cechovs//Welt der Slaven - Munchen, 1988 - N° 33 -S 141-155
23 Hielscher K Die Rezeption A P Cechovs im deutschen Sprachraum seit 1945 // Aspekte derSlavistik Festschrift fur Schrenk - Munchen, 1984 -S 73-101
24 Hoffnchter R Natur- und Raumdarstelluungen in A P Cechov Erzahlungen, 1895-1902 Frankfurt a M , 1990 - 211 S
25 Jensen P A Imperfektives Erzahlen zum Problem des Aspekts in der spaten Prosa
Cechovs//Russische Kurzgeschichte Russian short story Russki j rasskaz Amsterdam,
1984 -S 261-279
26 KJuge R -D Anton P Cechov in Deutschland // Anton P Cechov Werk und Wirkung / Hrsg von Harrassowitz O-Wiesbaden, 1990 -S 1120-1139
27 Leithold F J Studien zu A P Cechovs Drama "Die Mowe" - Munchen, 1989 -188S
28 Penzkofer G Der Bedeutungsaubau in den spaten Erzahlungen Cechovs OfTenes and geschlossenes' Erzahlen - Munchen, 1984 - 362 S
29 Schmid W Analysieren oder deuten’’ Uber legungen zur Kontroverse zwischen Strukturalismus und Hermeneutik am Beispiel von Cechov "Nevesta" // Welt der Slaven -Munchen, 1987 -№32 -S 101-120
30 Schmid W KJangwiederholungen m Cechovs Erzahlprosa// Text Symbol Weltmodel -Munchen, 1984 -S 492-509
31 Schmid W Omamentales Erzahlen in der russischen Moderne - Frankfurt a M , 1992 -207 S
32 Schnid W Thematische and narrative Aquivalenz // Russische Kurzgeschichte Russian short story Russki j rasskaz - Amsterdam, 1984 -S 79-J18
33 WachterTh Die kunstlensche Welt in den spaten Erzahlungen Cechovs - Frankfurt a M , 1992 - 317 S
K O Cmo.iq
