CC BY
83
Е. А. Маковецкий
ПОРЯДОК ЧЕЛОВЕКА В ДИАЛОГАХ О БЕССМЕРТИИ1
Кроме общей темы оба диалога сближает их очевидная терапевтическая направленность: они представляют собой утешение философией. Причём утешают в диалогах не тех, кто стоит на пороге смерти, а тех, кто остаётся среди живых, и утешают как раз умирающие. Утешение это строится исходя из прояснения порядка человеческого бытия. Это не утешение-отвлечение или утешение-заговаривание, а именно утешение-разъяснение того факта, что бояться нечего. Мы можем предложить три основных положения, разворачиваемых в обоих диалогах, исходя из которых знание природы человека может в достаточной мере сослужить утешительную службу.
Во-первых, сама возможность утешения философией — это следствие того факта, что «человек — есть словесное живое существо»2. Если смерть совершается человеком не в одиночку (точно так же как и рождение), если эта связь с соучастниками так легко узнаётся нами в плачевном модусе печали, то должен же быть и явный, не удушающий, а, наоборот, освобождающий модус этой связи. Таким модусом и оказывается слово: слово как именование и ласка при рождении, слово как успокоение и память в случае смерти. Не в этом ли заключена глубокая правда двух диалогов о бессмертии души? И не сам ли факт словесности человеческой природы является прямым доказательством бессмертия человека?
Во-вторых, в диалогах мы встречаем два образа чистоты человеческой природы, гарантирующей бессмертие. В «Федоне» есть мифологический образ обретения чистоты, связанный с концепцией расплаты: образ подземных рек3. Образ же чистоты, который
1 В статье рассматриваются два диалога: «Федон» Платона и «О Душе и Воскресении, разговор с сестрою Макриною» св. Григория Нисского. Макрина — старшая сестра великих каппадокийцев свв. Василия Великого и Григория Нисского. Повествование о её жизни было написано Григорием Нисским вскоре после её смерти (в 380 г). Обстоятельства рассматриваемого нами диалога там описаны. Само «Послание о жизни святой Макрины» было подготовлено и прекрасно откомментировано Т. Л. Александровой: Свт. Григорий Нисский. Послание о жизни святой Макрины. — М., 2002.
2 Св. Григорий Нисский. О Душе и Воскресении, разговор с сестрою Макриною // Творения святых отцов в русском переводе. — М., 1862. — Т. 40. — С. 234.
3 Федон. 111с1-114Ь.
258
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2011. Том 12. Выпуск 4
мы находим у Макрины, — не неслиянные реки, а зеркало: «душа... войдёт снова сама в себя, и в точности увидит себя, какова она по естеству, в собственной красоте, как бы в зеркале, или в изображении, усмотрит первообраз»4. В обоих случаях чистота — результат прояснения порядка человеческого бытия. И несмотря на то, что в двух диалогах мы встречаем два разных образа чистоты, утешительный исход рассуждений о чистоте один и тот же: ни с Сократом, ни с Василием, ни с Макриной ничего плохого случиться не может. Потому что душа первого, подготовленная к смерти философией без всякого сомнения окажется в чистейшем эфире. Жизни же Василия с Макриною, являясь образцом устремлённости к Благому, разумного повелевания страстями, представляют собой чистейшие зеркала, в которых, без сомнения, отражается Первообраз.
В-третьих, парадоксальным образом именно тело оказывается отправным и конечным пунктом разговора о бессмертии души. Может ли быть разговор о бессмертии, без деления на душу и тело? Для св. Григория, очевидно, нет, ведь без истории соблазнённой свободы бессмертие не ставилось бы под вопрос, оно не было бы потеряно. Нет этого деления, значит нет и греха, нет и смерти. А если было изгнание из Рая, то есть уже и нынешнее человеческое тело, и смерть; стало быть, возможно и такое время душевного смятения, когда нужны доказательства бессмертия души.
«Смерть есть отделение души от тела»5, — определяет Сократ в «Федоне». Но почему «те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью»6? Почему «именно в том прежде всего обнаруживает себя философ, что освобождает душу от общения с телом в несравненно большей степени, чем любой другой из людей»7? Почему, наконец, «душа философа решительно презирает тело и бежит от него, стараясь остаться наедине с собою»8? Философ, рассуждает Сократ, отказываясь от всякого рода телесных наслаждений, заботясь только о душе, уже при жизни стоит «на полдороге к смерти». Только не давая телу себя вводить в заблуждение, душа и может коснуться истинного бытия. Это так, ведь не глазами же мы видим справедливое само по себе или само по себе прекрасное. Так и складывается отношение философа к телу: предмет его желаний — истина, а тело её усмотрению только мешает, так что «достигнуть чистого знания чего бы то ни было мы не можем иначе как отрешившись от тела и созерцая вещи сами по себе самою по себе душой»9.
Обратимся к другому моменту отношения души и тела, на котором построен весь второй аргумент о бессмертии, — к припоминанию10. Мы никогда не встречаем, например, совершенно равных вещей, но идея равенства у нас есть, что и позволяет производить сравнение. Значит, мы приобретаем эту идею ещё до рождения. Но одно дело, если бы мы приобретали такое знание о «бытии самом по себе», когда наши души, ещё не обременённые телами, обретались в чистейшем эфире. Но из обосновывающего мифа, рассказываемого Сократом в заключении диалога, становится ясно, что души людей совершено очистившихся при помощи философии попадают в это
4 Св. Григорий Нисский. О Душе и Воскресении... С. 267.
5 Федон, 64с.
6 Федон, 64а.
7 Федон, 64е-65а.
8 Федон, 64с1.
9 Федон, 64с1-е.
10 «... всякий раз, когда вид одной вещи вызывает у тебя мысль о другой, либо сходной с первою, либо несходной, — это припоминание» (Федон, 64с).
царство блаженства навсегда, они выпадают уже из вечного порядка метемпсихоза, круг перерождений для них размыкается. Т.е. это не они припоминают, тогда как же душа получила это знание? «И если, узнав однажды, мы уже не забываем, то всякий раз мы должны рождаться, владея этим знанием, и хранить его до конца жизни.»11 Если это однажды не может случиться в царстве эфира, значит оно случается в царстве воздуха: здесь на земле, там где душа как раз и обременена телом. Есть ещё и третий вариант, можно узнать ещё и в Аиде, но что можно знать в безвидном, когда все виды блага закрыты, там бродят тени, а не сияют идеи? Значит однажды, при одной из своих жизней, человек, или чем он в тот момент является, узнает, скажем, идею равенства. Но ведь это будет значить, что бытие само по себе как раз-таки при наличии (пусть не благодаря, а вопреки) тела и постигается.
Этот странный, ввиду логики вводной части диалога, вывод не кажется таким странным, если вспомнить, за что из воображаемого государства изгоняются иные поэты и художники. Они изгоняются за ложный мимесис, за производство ненужного, за создание того, что не приводит к благу, а существует только благодаря некоему обману, существует по видимости, а не на самом деле. Эти призраки очень похожи на идеи, если мыслить идею в отрыве от вещи, а не в символическом единстве с ней. Такой художник рисует уздечку вроде бы как таковую, но не будучи ни всадником, ни изготовителем уздечек, он совсем, — утверждает Платон в «Государстве»12, — ничего в них не смыслит. Он обманщик. Тогда не обманщик ли наш философ, призывающий отказываться от тела? Кроме того, третьим аргументом доказательства становится утверждение эйдетической природы души: она не имеет частей, безвидна, господствует над телом. А если душа — идея, то и погибнуть она не может, может она только страдать, если не удалось ей при жизни совершенно освободиться от тела. Так рассуждает Сократ. Вот, не похожа ли так изображённая душа на изображение уздечки из «Государства»? Ради чего Сократ именно таким образом описывает отношения души и тела?
Некий намёк на ответ содержится не в логическом, а в художественном строе диалога. Каким появляется только что раскованный и уставший от причитаний Ксан-типы Сократ перед друзьями, когда жена и дети удаляются? «Сократ сел на кровати, подогнул под себя ногу и потёр её рукой. Не переставая растирать ногу он сказал.. .»13 А говорил он о том, что противоположности всегда ходят одна за другой: если бы колодки так не натёрли ему ноги, то сейчас ему бы не было так приятно. Вспомним, что аргумент о противоположностях повторяется в доказательстве дважды: сначала в том варианте, что противоположные вещи часто переходят друг в друга, а если бы этого не было, то всё бы в конце-концов превратилось в одну из противоположностей. А во второй раз Сократ говорит о противоположностях самих по себе — не просто о противоположных вещах. И тогда смысл этого аргумента в том, что душа, являясь идеей жизни, никогда не сможет принять в себя смерть. Как идея чёрного никогда не станет идеей белого. Более того, то, что существует благодаря идее жизни, не допускает в себя противоположности, смерти, а если уж и допустит, то всё равно с идеей жизни ничего не сделается, она просто удалится. То из чего удаляется душа, вытесняемая смертью — это мёртвое тело, то что остаётся от Сократа. И вспомним ещё конец диалога: вначале немеют ноги. Если мы исходим из того, что в этом диалоге
11 Федон, 75<1
12 Государство, 601с.
13 Федон, 60Ь.
нет ничего случайного, то не случаен и этот образ сократовских ног: на них вначале обращают внимание друзья, они же первые свидетельствуют о смерти. И аргументы Сократа во многом — аргументы «от ног».
Кажется, выход из этого затруднения с дихотомией души и тела может быть таким: главное, чем озабочен Сократ перед своей смертью — тем, чтобы успокоить друзей. Он ведь знает, что останется с ними сразу после его смерти — его мёртвое тело. Поэтому важно было преодолеть ужас мёртвого тела, ужас перед изнанкой зримого. Как это сделать иначе, если не доказывать, что всё зримое даже с лицевой стороны, будучи прекрасным, не стоит того, что можно увидеть зрением души. Тем более, что всё это и правда так, только, чтобы понять эту правду, вовсе не нужно этого строжайшего дуализма души и тела, без которого Сократ прекрасно обходится в Государстве. Значит, это была намеренная радикализация тонкого различия внутри идейно-вещного единства. И мы будем не далеки от истины, если предположим, что предпринимает её Сократ для утешения друзей. В самом деле, почему мы должны ждать от Сократа даже подвига и то философского? Был подвиг, но не философский, а человеческий, и философом в нём Сократ оставался тоже вполне, потому что не только риск дело философии, но и утешение того, кто тебя любит.
Когда умирает Сократ, родным и друзьям всё-таки остаётся его мертвое тело, пусть это символ свершившегося выздоровления, но это чрезвычайно тяжёлый символ. Вроде бы так будет и после смерти Макрины, но обратим внимание на логическую структуру обоих диалогов: и Сократ, и Макрина с самого начала понимают, какой ужас способно вселить оставленное жизнью тело в души друзей и родных и оба направляют остриё своих доказательств на облегчение именно этого переживания. В связи с этим поставим последний вопрос: когда Макрина доказывает, что по воскресении душа соберёт все элементы своего тела, то это только дань формальной стороне православной догматики, в соответствии с которой люди воскреснут в собственных телах; или же цель доказательства — успокоить живых именно в этом самом вопиющем пункте, в созерцании мёртвого тела? На наш взгляд, хотя технически доказательство Макрины неимоверно усложняется необходимостью разъяснения таких, например, деталей: тело какого возраста и состояния соединится с душой при воскресении; как душа опознает элементы своего тела, если после смерти они вступят во всевозможные сочетания и пр. — всё же результат этого доказательства имеет два важных следствия. Во-первых, живым понятно, что тело оставляется лишь временно (с учётом всех сделанных Макриной разъяснений), во-вторых, даже сам умирающий вправе надеяться на возвращение утраченного, но только в очищенном, первозданном виде. Получается, что преодолевая почти невозможную техническую сложность доказательства восстановления тела, Макрина получает возможность успокоить дважды: и того, кто сам умирает и того, кто остаётся среди живых, что полностью соответствует и её месту между двумя смертями (брата Василия и своей собственной), рядом с остающимся среди живых братом Григорием.
