CC BY
63
Е.Л. Шкляева Барнаул
«ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ» Л.А.АВИЛОВОЙ В ВОСПОМИНАНИЯХ «ЧЕХОВ В МОЕЙ ЖИЗНИ»
Среди тех, кто обращался к мемуарам Л.А.Авиловой, нет единодушия в жанровом определении ее воспоминаний. Колебания в определении жанра связаны с двуединой природой заглавия - «Чехов в моей жизни». Первая часть его - «Чехов» - это установка на мемуарное начало, она уравновешивается второй - «моя жизнь» - начало автобиографическое. Мемуарное начало находит выражение в портретистике. В «портретной галерее» Л.А.Авиловой представлены эскизы, зарисовки типов, в которых часто присутствует анекдотичность (см. сознание своего ничтожества в самооценке Авиловой: «...где мне теперь, несчастной, браться за серьезное! Вот записывать анекдоты - это я могу...»[1]) (идущая от Пушкина традиция). Сохраняется она и в описании петербургских литераторов. Персонажами становятся те, с кем Авилову объединяли общие литературные интересы: редакторы, писатели, журналисты. Л.А.Авилова довольно тесно общалась с представителями литературных кругов Петербурга 90-х - начала 900-х годов и имела возможность наблюдать их как на официальных встречах, так и в кругу семьи. Но Авилова оказывается разочарованным свидетелем. Еще в Москве, на Плющихе, она мечтала попасть в этот круг, однако, попав в него, не нашла того, что искала. В описаниях Авиловой преобладает первое впечатление, которое потом разворачивается в описание портрета, характера, типа. Эти описания фрагментарны, не закончены, но они вписываются в сюжет становления писательницы - от первой публикации и получения первого гонорара до несостоявшейся постановки написанной ею пьесы.
Наряду с анекдотичностью (эпизод со Стасюлевичем, эпизод передачи Чехову записки, вместо которой он взял гривенник, и т.п.) в портретах созданной Л.А.Авиловой галереи присутствует театральность (разыгрывание каждым какой-то роли).
Представление Авиловой о красоте может быть реконструировано из сопоставления двух мужских портретов. Н.А.Лейкин «был очень маленького роста, хромой, с очень толстым носом и толстыми искривленными губами. Только глаза были недурны: темные, живые, добрые. Волос надо лбом было очень мало» (233); «Ясинский был великолепен! С великолепной шевелюрой и густыми бровями, большой, грузный» (236). Однако важнейший критерий
личности для Авиловой - талантливость: таланту, как она считает, можно простить «некрасивость», но не наоборот (несмотря на великолепие). Признавая несомненный талант Лейкина, она подчеркивает его способность поддерживать длительные отношения.
У Л.А.Авиловой портрет конкретен и в то же время субъективен, и причина этого, как нам представляется, во взгляде на портретируемого «через Чехова». Особенно остро это ощущается в комментариях к портретам. Авилова отмечает «комическое» несоответствие внешности Лейкина (маленький рост, хромота, искривленные губы) и его «внутреннего самоощущения»: «Вся его беда была в том, что он, удивившись и поверив себе, уж не видел границы своему величию и уже считал естественным громко заявлять: "Чехов написал рассказ... Хорошо написал, но не
посоветовался со мной, а я бы ему сказал, как надо. Было бы гораздо лучше!» (234). Этот портрет известного в свое время писателя, издателя юмористического еженедельного журнала «Осколки» насыщен бытовыми подробностями, создающими образ человека, поведенческий принцип которого - возведенная в абсолют Нелепость, Алогизм: перед гостями он рассуждает о том, что зубы болят «только если их чистить» и руки после работы на огороде мыть не нужно, т.к. навоз не грязь; а потом с «сосредоточенным видом рассказывал о том, какой он полезный общественный деятель и какое значение придается каждому его слову в думе» (233). Его жизнь - это «разыгрывание» собственных рассказов. Ироничный тон повествования создает подтекст, содержащий оценку (маленький нелепый человек, страдающий манией величия) и намекающий на мотивы «болезни» (комплекс неполноценности).
Бесталанность некоторых знакомых литераторов совершенно очевидна для Авиловой, поэтому, рассказывая о них, она даже не удостаивает их портрета, достаточно указания на чей-то жест или впечатление от творчества: «...его (Минаева - Е.Ш.) поэзия_не трогала меня <...> хотел пожать мне руку, но споткнулся, крепко наступил мне на ногу и икнул » (232). «Тихонов был болтлив прежде всего, и все его произведения были сплошной болтовней <. > Как-то впоследствии я увидела в Ниве главу романа Тихонова "Разлапушка и Ехидна". Просмотрев ее, я убедилась, что это была повесть его семейной жизни. <...> Сделал гадость и описал ее» (238).
«Неинтересный поэт» (и писатель) описывается мемуаристкой кратко, схематично, оценочно. «Неинтересность» личности (особенно «на фоне Чехова») может привести к возникновению портрета-шаржа: «Гнедича звали Петр Петрович, и он был похож на петушка <...> Петр Петрович был напыщен, нелюбезен, неинтересен и больше всего на свете боялся, чтобы к нему не обратились за протекцией» (236). Гнедич «похож на петушка» не из-за внешнего сходства, а из-за своих личностных качеств, а это для Авиловой главное. Восприятие и изображение оказываются подчиненными этическому, выработанному, по собственному признанию Авиловой, под влиянием Чехова: «Для меня было несомненно, что он воспитал меня, что он помог мне разобраться и утвердиться во многом. Рассказать о том, как это произошло, я бы не могла» (181).
Отрицательная оценка В.А.Тихонова связана и с убеждением Авиловой в том, что не весь биографический материал может служить «материалом» литературным - в этом и ее нравственные убеждения, и женская брезгливость. Этим же обусловлено ее представление о «чистоте» и «чистоплотности». Не зная имени соседки по чайному столу, Авилова тем не менее не может не упомянуть о ее «невероятно грязных руках» (234). Чистота физическая связана с нравственной, как в описании жены В.А.Тихонова: «Худа и бледна была эта Анна Ивановна до безобразия. Во всех торжественных случаях на ней было светло-серое платье с белыми отворотами воротника, но она была так неряшлива, что сейчас же насадила пятен и на серое и на белое, и с каждым разом этих пятен прибавлялось все больше и больше. Несчастная она была женщина!» (237).
Этот портрет следует отнести к традиционному, очевидно, для данного вида литературы типу - портрет-биография. В интонациях рассказа о незаконной, т.е. не венчанной жене, имеющей двух девочек, которую бьет муж-писатель, ощущается не столько сочувствие, сколько осуждение как физической, так и моральной «запятнанности». Критерием здесь является и этическое, и эстетическое. Это чеховское «в человеке все должно быть прекрасно» и его взгляд на брак, высказанный однажды в разговоре с Л.А.Авиловой: «Если бы я женился, - задумчиво заговорил Чехов, - я бы предложил...Вообразите, я бы предложил ей не жить вместе. Чтобы не было ни халатов, ни этой российской распущенности... и возмутительной бесцеремонности» (129).
В мужских портретах основной критерий - талант, в женских - ум, и если женщина глупа, мемуаристка этим определением исчерпывает все описание: «...жена у него (Гнедича - Е.Ш.) была необычайно глупа. Я редко видела таких глупых женщин» (236); «.помню <. > писательницу-старуху с двумя красивыми глупыми дочерьми» (237). И, разумеется, в женских портретах Авилова наиболее субъективна. В эпизоде, посвященном актрисе Лидии Борисовне Яворской, не только женская пристрастность, но и «чеховский код»: «Яворская ... Нет, не хочу о ней писать. Она была в Москве на гастролях. Кажется, и сейчас еще здесь. Неужели еще не старая? Ведь она приблизительно моего возраста. А хороша бы я была на сцене в роли Фру-Фру или что она там играет?» (251). Л.Б.Яворская была моложе Л.А.Авиловой на семь лет, «в 1901 г. открыла в Петербурге Новый театр, где ставили пьесы Горького, Чехова, Толстого» [2]. Столь язвительная
характеристика (сравнение с героиней популярной в 70-х годах XIX в. французской мелодрамы, имя которой использовано Л.Н.Толстым как кличка лошади Вронского в романе «Анна Каренина») объясняется, на наш взгляд, не угасшей с годами ревностью Авиловой: считалось, что Чехов увлечен Яворской [3].
Л.А.Авилова уходит от описания внешности предполагаемой «соперницы», ограничившись словесной эскападой. Из трех функций портрета
- пластической, характеристической и функции моделирования читательского восприятия - она явно предпочитает две последние. При этом через отбор
деталей портрета, интонацию и прямые оценки открыто навязывает читателю собственное отношение к портретируемым.
Поскольку большинство из них имели то или иное отношение к литературе, портреты сопровождаются авторскими размышлениями о писательском труде, о роли писателя в обществе, о соотношении таланта и личности, и в результате создается идеал писателя - А.П.Чехов.
Предупредив о том, что «московские отдельно», Л.А.Авилова в рассказах о петербургских писателях постоянно в какой-либо связи упоминает о Чехове. Вместе с тем, как бы завершая свой «беглый обзор», Авилова исключает Чехова из этого ряда литературных портретов: «О нем искренне я вспоминать не могу и не хочется» (253). Чехов оказывается не «московским» и не «петербургским», он стоит над всеми и является для Авиловой воплощением талантливости, интеллигентности, порядочности и эталоном писателя. Именно этими размышлениями вызван ее горячий монолог в мемуарах: «Как растяжимо слово "писатель"! И как много было, есть и будет таких "писателей", к которым это понятие подходит, как к корове седло. Люди, к которым не чувствуешь не только уважения, но и доверия, а присвоено им то же звание, что и учителю, пастырям наших душ, носителям священного огня. Чехов говорил, что у писателей сердце (физическое) всегда не совсем нормальное. Я была рада этому утверждению. Эта ненормальность доказывала бы, что это действительно избранники, взявшие на свои плечи ношу мира» (236). Прочих же Л.А.Авилова предлагает называть «писаками».
Чехов - центр мемуаров, структурный и эмоциональный. В подтексте рассказов Авиловой о литературных знакомых ощущается соизмеримость с чеховским этическим идеалом, которая реализуется в описании, в интонации и т.д., что и составляет чеховский код. Л.А.Авилова не раз повторяет чеховские слова о том, что у нее «врожденная, не прописная нравственность» (142, 192). В воспоминаниях происходит идентификация ее литературного окружения с позиций врожденной нравственности, которую отметил в ней Чехов, и вообще врожденного, природного. В каждом есть человеческое, естественное и артистическое, Авилова ясно видит его меру - через Чехова.
Вынося отдельно имена Чехова - Горького - Толстого, Л.А.Авилова пытается понять, в чем их величие - возможно, в отказе от игры.
Описывая своих петербургских знакомых «на фоне Чехова», Авилова в мемуарах «Чехов в моей жизни» набрасывает лишь несколько эскизов: «непривлекательная голова Суворина» (122); «Прасковья Никифоровна,
нарядная, сияющая и, как всегда, чрезвычайно радушная» (131); «у нее была манера хохотать во все горло» (135). Принцип Л.А.Авиловой -дифференциация персонажей по отношению к Чехову, поэтому мемуаристка не удостаивает упоминания имени и описания внешности своего соседа за юбилейным столом, сказавшего Чехову, что его рассказ - «конфетка». И литераторы, многие из которых описаны в [Петербурге], становятся для нее безликой массой в мемуарах, посвященных Чехову: «Шли мужчины и женщины, много знакомых, много незнакомых, и я с тоской думала о том, какой скучный предстоял день» (122). До тех пор, пока эта масса
индифферентна по отношению к Чехову, мемуаристка ее не замечает; но когда толпа начинает осуждать чеховское творчество (как на премьере «Чайки»), Авилова явственно различает «звериные хари» (150, 152) «литературножурналистской братии».
Выстраивая мемуарный сюжет как реконструкцию своих встреч с Чеховым, Л.А.Авилова уходит от подробных описаний его облика. Во время первой встречи с А.П.Чеховым она увидела то, что и должна была увидеть в представленном ей мужчине молодая женщина: «глаза с прищипочкой» и отсутствие заботливой женской руки («воротник хомутом и галстук некрасивый»), В дальнейшем остаются характерный жест, глаза, голос -толстовский прием повторяющейся детали. Характерный чеховский жест -откидывание волос со лба - у Авиловой не пластический, а психологический, выражающий состояние внутреннего дискомфорта. Например, в эпизоде юбилея «Петербургской газеты»: «Антон Павлович вставал, откидывая волосы, слушал, опустив глаза, похвалы и пожелания. И потом садился со вздохом облегчения» (124)[4]. Позже этот жест появляется в авиловском «романе» как реакция на ее признание в любви на маскараде: «Ты не веришь мне? Дорогой мой!
Он откинул прядку волос со лба и поднял глаза к потолку.
- Ты не веришь? Ответь мне.
- Я не знаю тебя, маска" (46).
В следующем эпизоде в контексте чеховского рассказа «О любви» (Анна Алексеевна, когда Алехин ронял что-нибудь, «говорила холодно: поздравляю вас», 171) происходит переадресация этого жеста Алехину: «Я помню, как я "поздравила" его, когда он один раз уронил свою шапку в грязь. Ему, вероятно, вздумалось откинуть по привычке прядь волос, и он махнул рукой по шапке» (171).
Выражение лица и глаз Чехова также прочитывается Авиловой в контексте ее «романа»: во время встреч в Москве, в клинике, «милое лицо на подушке и темные, ласковые, зовущие глаза» (166-167), а при последнем прощании в вагоне он взглянул на нее «строго, холодно, почти сердито» (180). У Авиловой это - выражение страдания: «...его строгое, холодное, почти злое лицо, когда он повернулся ко мне, чтобы проститься, было совершенно такое же, как несколько лет назад, когда он сидел у меня и говорил: "Я вас любил. Знали ли вы это?" Я тогда испугалась его "ненавидящих" глаз. А он страдал. И в вагоне страдал» (185).
В мемуарах появляются еще два описания Чехова, хотя в реальной жизни Авилова с ним больше не встречалась. Одно из них «прочитано между строк» в его последнем письме Л.А.Авиловой (1904 г.): Чехов задается вопросом, «заслуживает ли она, жизнь, которой мы не знаем, всех мучительных размышлений, которыми изнашиваются наши российские умы», и Авилова представляет, «что он горько, презрительно улыбается» (187). Другое услышано от случайного попутчика, видевшего его вместе с женой.
Портрета О.Л.Книппер как такового в мемуарах Л.А.Авиловой нет. Упоминание о ней сопровождается мотивом «странно», а впечатление, ею
производимое, передается безымянным членом Союза писателей (безымянность - знак многоликой толпы, носительницы слухов) [5]:
«-.былу Чехова <... > Видел и его жену. Артистку Книппер.
- Понравилась?
Он сделал какой-то сложный жест рукой.
- Артистка. Одета этак... - опять жест. - Движения, позы . Во всем, знаете, особая печать. Странно, рядом с Антоном Павловичем. Он почти старик, осунувшийся, вид болезненный . На молодожена не похож» (183).
Внутренняя логика авиловского текста требует именно такого портрета: рядом с другой женщиной Авилова не могла представить его иначе. «Странный брак» (по словам КА^удековой, «ужасно странная свадьба», «не брак», а «какая-то непонятная выходка», 182, 183) прочитывается Авиловой, с одной стороны, как «неравный», с другой, - как «замещенный». Ретроэкскурс, воссоздающий эпизод из прошлого (они с Книппер вместе играли в спектакле «Странное стечение обстоятельств»; Авиловой режиссер Рощин-Инсаров прочил блестящую артистическую карьеру, а Книппер была «незаметной, застенчивой и молчаливой молодой девушкой», 184), отдает болью. Та и другая играли в одной пьесе героинь с одним и тем же именем -Софья Андреевна (имя жены Толстого как знак будущей судьбы, для одной обернувшийся замужеством, для другой - амплуа писательницы-мемуаристки). Боль о несостоявшемся и вызывает столь резкую оценку личности Книппер: «Как Книппер она дала и получила достаточно. Как Чехова ... не знаю» (190).
Мотив актрисы у Л.А.Авиловой, объединяющий несколько персонажей (Яворская - Книппер - Авилова), имеет общий архетип «молодая девушка» и «известный писатель», определяющий сюжетную линию «Чайки» [б].
Наличие автопортрета не характерно для мемуаров. Скорее это качество, присущее психологическому роману (повести и т. д.). Л.А.Авилова строит повествование так, что читатель видит ее чужими глазами, портрет возникает как бы на пересечении различных «взглядов»: C.Н.Xудекова («Позвольте, Антон Павлович, представить вам девицу Флору», 117); мужа («Взгляни на себя в зеркало, - сердито сказал он. - Раскраснелась, растрепалась. И что за манера носить косы! Хотела поразить своего Чехова», 119 [7]); безымянного сплетника («Я никогда не видел вас такой оживленной», 125); и, наконец, М.Горького, Л.Н.Толстого и А.П.Чехова.
«Взгляды» на свою внешность Горького и Толстого Авилова «конструирует», исходя из собственных представлений о них: «Я отдаю себе очень ясный отчет: почему Горький ко мне приехал? Почему он горячо и много говорил? Да просто потому, что я тогда была молода и я ему понравилась. Будь я умней в десять раз, талантливей в сто крат, но будь у меня очки на носу и закрученная косичка на затылке, никаких Горьких у меня бы не бывало'» (252). Возможно, это и влияние мужа, говорящего ей: «Не принимай всерьез своих успехов. Ерунда! Будет только смешно, если ты о себе вообразишь. У тебя счастливая наружность, вот и все!» (243) (мотив
«Попрыгуньи»). Толстой же отнесся бы «еще лучше, еще внимательнее и теплее», «будь у меня очки и косичка» (252).
«Чеховское» видение себя Авилова реконструирует из чеховских произведений, в которых содержится его предполагаемый ответ («привыкла угадывать многое между строк», 170). Так, воспринимая рассказ «О любви» как «художественную оценку своей личности» (170), Авилова описание внешности Анны Алексеевны Луганович («мои инициалы») относит на свой счет: «У нее недавно родился ребенок, она молода, красива и производит на Алехина сильное впечатление <...> У меня тоже был маленький ребенок, когда мы познакомились с Антоном Павловичем» (170) (значит, произведенное ею впечатление тоже было сильным, она тоже, на взгляд Чехова, была «молода и красива»). Таким образом, портрет и детали биографии героини чеховского рассказа включаются в текст мемуаров и становятся автопортретом, сближающим ее воспоминания с психологической прозой.
«Психологический» роман идет под знаком «Чайки» [8]. Объяснение в любви - разыгрывание «сюжета для небольшого рассказа» - построено как монолог во время встречи, случившейся спустя несколько лет: «Вы сегодня не такая, как раньше. Вид у вас равнодушный и ленивый, и вы рады будете, когда я уйду. Да, раньше...помните ли вы наши первые встречи? <...> Я любил вас.
<. > Вы были красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. Я вас любил и думал только о вас. И когда я увидел вас после долгой разлуки, мне казалось, что вы еще похорошели и что вы другая, новая» (139).
Выстраивается следующий ряд: «текст» жизни - чеховский текст -текст мемуаров, как, например, в подтексте диалога в московской клинике: «Вдруг Антон Павлович окликнул меня:
- Лидия Алексеевна! Вы похожи на гастролершу! - громко сказал
он.
- Это платье - Чайка, - смеясь, сказала я» (160).
Эпизод интерпретируется двояко: а) прочитывается как сюжет чеховской драмы (Авилова - Нина; ее дочь звали Ниной); мотив актрисы (Авилова играла в любительском спектакле - писательница-дилетантка); б) готовит мотив несостоявшегося счастья (Чайка обернулась наседкой). Одна из версий Авиловой, почему оборвалась переписка с Чеховым, - «то, что, возможно, после бессонной ночи в вагоне я была неавантажна, неинтересна, некрасива? Возможно еще, что, окруженная детьми, багажом, у меня был вид самодовольной наседки?» (181).
Объяснения эти чисто женские, но в воспоминаниях о юности, уточняя и детализируя свой автопортрет, Л.А.Авилова определила себя следующим образом: «прямо неистово - женщина», и в ее понятие «женскости» входят «романы, всякие чувства, поэзия, красота, мечта и еще... нужно писать изнутри, писать до самозабвения, до слез, не умом, а всеми этими чувствами, мечтами, такой уже знакомой мне печалью и вечно сияющей надеждой» (219).
В подробном, даже несколько натуралистическом описании «своей наружности», которой она была «недовольна», критерием является романтический идеал, что, очевидно, обусловлено «литературным» восприятием жизни: «Надо бы иметь прекрасные глаза. У меня были - какие-то ореховые, желтоватые и небольшие. Цвет лица ужасный: я хотела бы быть бледной, а у меня были ярко-розовые щеки (мотив «Душечки» - Е.Ш.) и посреди каждой щеки белое пятно ближе к уху. Нос неправильный, зубы неровные. Очень хороши были только волосы» (219). Но этот портрет за рамками «романа» Л.А.Авиловой, в который он не вписывается [9].
Примечания
1. Авилова Л.А. Рассказы. Воспоминания. М., 1984. С. 248. Далее цитирование текста воспоминаний Авиловой производится по этому изданию с указанием страницы за текстом.
2. Чехов А.П. Полн. Собр. Соч. и писем: В 30 Т. Письма: В 12 Т. М., 1972-1978. Т^. С. 662.
3. На маскараде Авилова «дразнила» Чехова Яворской и какое-то время думала, что он мог принять ее за Яворскую (147-148).
4. Ср. с возникшим у Авиловой «видением» во время премьеры «Чайки»: «Ему было хорошо, когда он писал. Он сам рассказал мне об этом. <...> ...на один миг я увидела и флигелек, и Антона Павловича над рукописью со свесившейся прядкой волос на лбу» (150).
5. См. эпизод с возникновением сплетни об «увозе» Авиловой: «Какой-то услужливый приятель рассказал Мише (мужу Л.А. Авиловой - Е.Ш.), что в вечер юбилея Антон Павлович кутил со своей компанией в ресторане, был пьян и говорил, что решил во что бы то ни стало увезти меня, добиться развода, жениться» (125). О мотиве молвы см.: Савкина И.Л. Глазами Аргуса (Мотив молвы в русской женской прозе первой половины XIX века) // Филологические науки. 2000. № 3. С. 51.
6. Возникает предположение, что к традиционно называемым прототипам Нины Заречной (Лика Мизинова, Л.Б.Яворская) следует отнести и Л.А.Авилову.
7. Чехов впервые видит Авилову с косами: «косы» - узлы - повязывание - стремление пленить известного писателя; «косы» - нити - вышивание (писание романов). В письме от 15 февраля 1895 г. Чехов настойчиво советует ей писать роман, но писательница, по Чехову, должна «не писать, а вышивать по бумаге». Ср. у Пушкина в неоконченном «Романе в письмах» о будущем романисте: «Пусть он по старой канве вышивает новые узоры».
8. Ср. с основанным на материале мемуаров Л.А.Авиловой и переписки с Чеховым наблюдением Н.С.Авиловой, которая в статье с характерным названием «Авилова и Чехов на фоне "Чайки" пишет: «Она пыталась много лет спустя "распутать клубок своих отношений с Чеховым", но до конца дней считала, что ничего не может с этим поделать. Все было на полутонах, на подтексте. Как в пьесах Чехова, как его ответ Лидии Алексеевне в пьесе "Чайка" на полученный брелок, на встречу в маскараде. Да и какой же прямой ответ, какая ясность в отношениях могли быть между этими двумя людьми, связанными обстоятельствами и ни при каких условиях не могущими
соединиться?» / Авилова Н.С. Авилова и Чехов на фоне «Чайки»: [К биографии А.П. Чехова] // Русская речь. 2001. №»1. С. 33.
9. Ср. с описаниями ее современников. Так, И.А.Бунин писал об Авиловой: «...был высокий рост, прекрасная женственность, сложение, прекрасная русая коса.В ней все было очаровательно: голос, некоторая застенчивость, взгляд чудесных серо-голубых глаз.» (120). А по воспоминаниям племянницы Н.Ф.Страховой, «она была ни на кого не похожа. Она ходила, говорила и была одета совсем не так, как другие, а гораздогораздо лучше! Она была красавица, и все у нее было красивое» (326).
