Понятийный аппарат «Чужой» лексики

Коломейцева Екатерина Борисовна

Гуманитарный вектор

Серия «Филология. Востоковедение»

Издаётся с 1997 г.

№ 4 (36)

Выходит четыре раза в год

Учредитель:

ФГБОУ ВПО

«Забайкальский государственный университет»

Журнал зарегистрирован

Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Свидетельство о регистрации

ПИ № ФС77-54189 от 17.05.2013

Журнал входит в Перечень ведущих рецензируемых научных журналов и изданий, в которых должны быть опубликованы основные научные результаты диссертаций на соискание учёных степеней доктора и кандидата наук

Авторы несут полную ответственность за подбор и изложение фактов, содержащихся в статьях; высказываемые ими взгляды могут не отражать точку зрения редакции

Рукописи, присланные в редакцию, не возвращаются

Перепечатка материалов журнала допускается только по согласованию с редакцией

Адрес редакции

672007, г. Чита, ул. Бабушкина, 129 Телефон: 8 (3022) 35-24-79 факс: 8 (3022) 41-64-44 E-mail: gumvector@zabspu.ru

Сайт журнала в Интернете

http://www.zabvektor.ru

Подписной индекс журнала в каталоге «Пресса России» 42407

Электронная версия журнала

размещена на платформе Российской универсальной научной электронной библиотеки www.elibrary.ru

Редакционный совет:

П. С. Атаманчук, д-р пед. наук, проф., академик АН ВО Украины, Каменец-Подольский нац. ун-т им. Ивана Огиенка (Каменец-Подольский, Украина); Б. В. Базаров, д-р ист. наук, проф., член-корреспондент Российской академии наук, Институт монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН (Улан-Удэ, Россия); Андре Буржо, д-р социал. наук, акад., Национальный центр научных исследований Франции (Париж, Франция); М. И. Гомбоева, д-р культурологии, проф., Забайкал. гос. ун-т (Чита, Россия); В. П. Горлачёв, д-р пед. наук, проф., Забайкал. гос. ун-т (Чита, Россия); Б. Жадамба, акад., Монгольский гос. ун-т образов. (Улан-Батор, Монголия); М. В. Константинов, д-р ист. наук, проф., Забайкал. гос. ун-т (Чита, Россия); Т. Ф. Кузнецова, д-р филос. наук, проф., акад. МАН (IAS, Инсбрук), акад. МАН пед. образ., Моск. гос. пед. ун-т (Москва, Россия); Кэйдзи Идэ, зам. главы миссии, министр Посольства Японии в Российской Федерации (Япония); Г. Ц. Пюрбеев, д-р филол. наук, проф., акад. РАЕН, Ин-т языкознания РАН (Москва, Россия); В. И. Рассадин, д-р филол. наук, проф., акад. РАЕН, дир. «Научного центра монголоведных и алтаистических исследований» Калмыцкого гос. ун-та (Элиста, Калмыкия); В. Д. Шадриков, д-р психол. наук, проф., акад. РАО, Национ. исслед. ун-т «Высшая школа экономики» (Москва, Россия)

Редакционная коллегия серии:

Г. Д. Ахметова (выпускающий редактор),

доктор филологических наук, профессор (Чита, Россия);

Ц. П. Ванчикова (выпускающий редактор),

доктор исторических наук, профессор (Улан-Удэ, Россия);

В. К. Зубарева, доктор филологических наук, профессор,

Пенсильванский университет (Филадельфия, США),

Чжао Сяобин, доктор литературы, доцент,

Хэбэйский университет (Баодин, КНР),

Сонг Чжон Су, профессор, университет Чжунг-Анг,

Институт зарубежной филологии (Сеул, Корея).

Чжен Шупу, доктор филологических наук, профессор

(Харбин, КНР)

Главный редактор объединённой редакции

И. В. Ерофеева, д-р филол. наук, доцент, e-mail: irina-jour@yandex.ru

Ответственный секретарь объединённой редакции

Е. В. Седина, канд. культурологии, e-mail: elvsed@mail.ru

Нumanitarian Vector

Series «Philology. Oriental Studies»

2013

Founded in 1997

№ 4 (36)

Quarterly

Founder:

FSBEI HPE "Transbaikal State University"

The journal is registered

by the Federal Supervision Service in the Field of Communication, Information Technologies and Mass Communications (Roskomnadzor)

Registration certificate

nM № OC77-54189 ot 17.05.2013

The journal is in the List

of the leading refereed

scientific journals and editions which

publish the main results

of dissertations for academic degrees

of doctors and candidates of sciences

The authors are fully responsible

for the selection and presentation

of the facts contained

in their articles;

the views expressed

by them do not necessarily reflect

the views of the editorial board

Reproduction of any materials

from the journal is allowed

only in coordination with the editorial board

The manuscripts submitted to the journal are not returned

Address:

672007, Chita, 129 Babushkin St. Phone: 8 (3022) 35-24-79 Fax: 8 (3022) 41-64-44 E-mail: gumvector@zabspu.ru

Journal web site http://www.zabvektor.ru

Subscription index

of the journal in the Catalog of "Pressa Rossii" 42407

The electronic version of the journal

is placed on the platform of the Russian Universal Scientific Electronic Library: www.elibrary.ru

Editorial Board:

P. S. Atamanchuk, Doctor of Pedagogy, Professor, Academician of the Academy of Sciences and Higher Education of Ukraine, Ivan Ogienko Kamenets-Podolsky National Univesity (Kamenets-Podolsky, Ukraine); B. V. Bazarov, Doctor of History, Professor, Corresponding Member of the Russian Academy of Sciences, Institute of Mongolian, Buddhist and Tibetan Studies, Siberian Branch of the Russian Academy of Sciences (Ulan-Ude, Russia); Andre Bourget, Doctor of Sociology, Academician, French National Center for Scientific Research (Paris, France); M. I. Gomboeva, Doctor of Culturology, Professor, Transbaikal State University (Chita, Russia); V. P. Gorlachev, Doctor of Pedagogy, Professor, Transbaikal State University (Chita, Russia); B. Zhadambaa, Academician, Mongolian State University of Education (Ulan Bator, Mongolia); M. V. Konstantinov, Doctor of History, Professor, Transbaikal State University (Chita, Russia); T. F. Kuznetsova, Doctor of Philosophy, Professor, Academician of the International Academy of Sciences (IAS, Innsbruck, Austria), Academician of the International Academy of Pedagogic Education Sciences, Moscow State Pedagogical University (Moscow, Russia); Keiji Ide, Deputy Head of Mission, Minister of the Embassy of Japan in the Russian Federation (Japan); G. Ts. Pyurbeev, Doctor of Philology, Professor, Academician of the Russian Academy of Natural Sciences, Institute of Linguistics, Russian Academy of Sciences (Moscow, Russia); V. I. Rassadin, Doctor of Philology, Professor, Academician of the Russian Academy of Natural Sciences, Director of the Scientific Centre of Mongolian and Altaic Studies of the Kalmyk State University (Elista, Kalmykia); V. D. Shadrikov, Doctor of Psychology, Professor, Academician of the Russian Academy of Education, National Research University "Higher School of Economics" (Moscow, Russia)

Series Editorial Committee:

G. D. Akhmetova (Managing editor),Doctor of Philology, Professor (Chita, Russia);

Ts. P. Vanchikova (Managing editor), Doctor of History, Professor (Ulan-Ude, Russia); V. K. Zubareva, Doctor of Philology, Professor, University of Pennsylvania (Philadelphia, PA, USA); Zhao Xiaobing, Doctor of Literature, Associate Professor, Hebei University (Baoding, People's Republic of China); Song Chon Su, Professor, Chung-Ang University, Foreign Philology Institute (Seoul, Korea); Zhen Shupu, Doctor of Philology, Professor (Harbin, People's Republic of China)

Editor-in-Chief of the Unified Editorial Board:

I. V. Erofeeva, Doctor of Philology, Associate Professor, e-mail: irina-jour@yandex.ru

Executive Secretary of the Unified Editorial Board:

E. V. Sedina, Candidate of Culturology, e-mail: elvsed@mail.ru

СОДЕРЖАНИЕ

РУССКАЯ ФИЛОЛОГИЯ

Ахметова Г. Д. Творческая стилистика (изучение живого литературного текста)................................7

Аюпов С. М., Харисова Т. Е. «Тургеневское» в историко-литературном контексте рассказа И. А. Бунина «Ида».....12

Бадрызлова Ю. Г., Исаева Е. В., Керимов Р. Д., Шехтман Н. Г. Правила применения процедуры лингвистической идентификации метафоры (MIPVU) в русскоязычном корпусе: лингвокогнитивный опыт (уточнения и дополнения) ... 19

Багаув Ю. Д. Неоготические сюжеты в современной художественной культуре................................30

Бакланова И. И. О соотношении источников сведений об образе автора и образе адресата мемуарного текста.....33

Гуткина Э. И. Стихотворение А. Фета «Только в мире и есть, что тенистый...»: к вопросу о композиции...........40

Дмитриенко О. А. О взаимодействии изобразительного искусства и литературы в художественном мире Набокова ... 47

Камедина Л. В. Культурная картина Смуты 1605-1612 гг. глазами русских писателей...........................53

Киынова Ж. К. Фразеологические соматизмы старославянского происхождения в русском языке:

синхрония в диахронии языка.........................................................................59

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Коломейцева Е. Б. Понятийный аппарат «чужой» лексики.................................................65

Костюшкина Г. М., Пащенко М. А. Системный код коммуникативного акта...................................70

Лизонь М. Достоевский в Словакии (к вопросу иллюстрированных изданий русской литературы).................79

Лю Цзюнь. Сравнения в романе З. Прилепина «Санькя»: языковой аспект....................................87

Макаричева Н. А. «Женское понимание» как коммуникативная проблема в романе Ф. М. Достоевского «Идиот» .... 91

Морозова Н. С. Первый снег в русской поэтической модели мира...........................................96

Моторкова И. В. Языковая организация дневникового повествования...................................... 102

Терзиева М. Т. Жизнь и творчество И. И. Горбунова-Посадова в Болгарии - проблемы рецепции................ 107

ЗАРУБЕЖНАЯ ФИЛОЛОГИЯ

Желонкина Т. П. Существительные с «размытым» значением в современном английском языке.................111

Храмченко Д. С. Модификация параметров порядка прагма-семантической системы как тенденция

в развитии современной англоязычной бизнес-коммуникации...............................................116

Чжан Лэй. Исследование забайкальско-маньчжурского языка торговли...................................... 121

Чжао Сяобин. Выделение смысла и художественная красота в переводе

(на материале перевода на китайский язык ранних рассказов А. Вампилова)................................. 124

Шмарова Ж. В. К вопросу о происхождении китайских географических названий.............................. 128

Шорстова С. А. Концептуальное пространство глагола LASSEN в немецком языке........................... 133

ЯЗЫКОВАЯ КАРТИНА МИРА

Бутыльская Л. В. Социокультурные аспекты изучения русской новогодней открытки....................................................141

Ефремов Н. Н. Бытийные конструкции в эпическом тексте (по материалам якутского героического эпоса - олонхо) 149

Керимов Р. Д. Лингвокогнитивные аспекты изучения немецкой политической метафоры..............................................155

МЕДИАЛИНГВИСТИКА

Ерофеева И. В. Концепт «воспитание» в актуальном пространстве современного медиатекста.................. 165

Лободенко Л. К. Функциональный подход к взаимодействию журналистики, рекламы и PR..................... 170

Пономарёва Е. В. «Story» как феномен «мидл-журнала»: жанрово-стилевые характеристики

и коммуникативные стратегии........................................................................176

Шестёркина Л. П., Шаманова О. С. Специфика организации работы радиожурналиста в конвергентной редакции 182

ВОСТОКОВЕДЕНИЕ

Алиева З. М. Характеристика статистики и дистрибуции назализованных гласных чамалинского языка........... 187

Дугарова С. Б. Человеческий потенциал в инновационном развитии КНР.................................... 195

Жабон Ю. Ж. Тибетская медицинская историческая литература............................................201

Санжанов Ж. Ш. История исследования общественно-политической лексики бурятского языка .................208

Урбанаева И. С. Как и почему Тибет стал «центральной страной» буддизма.................................212

Цыпилова С. С. Некоторые аспекты правового положения женщин в современном законодательстве Монголии . . . 224 Шихалиева С. Х. Имена Бога в Новом Завете и проблема их перевода .....................................229

Энхтувшин Б., Курас Л. В., Цыбенов Б. Д. Глобализация и традиционное скотоводство монгольских кочевников 235

ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

Ахметова М. Н., Максютова Г. Ю. Ассоциативное пространство как условие «встречи»

успешного старшего дошкольника с самим собой........................................................244

Ван Чжи, Лян Сюмэй, Ли Сюэфэн, Ван Ин. Реформы и инновации в схеме развития талантов в учебных

заведениях, готовящих бакалавров прикладных профессий (на примере Хулуньбуирского института).............249

Ван Чжи, Лян Сюмэй, Ли Сюэфэн, Лю Пин. Проблема профессиональной подготовки преподавателей

высшей школы (на примере Хулуньбуирского института)..................................................255

Литавор В. С. Педагогический концепт как системное креативное проектирование образовательной ситуации .... 261

НАУЧНАЯ ЖИЗНЬ

Абросимова О. Л. VI Международная научная конференция «Интерпретация текста: лингвистический,

литературоведческий и методический аспекты» (Чита, 6-7 декабря 2013 г)..................................266

Супрун В. И. Международный форум преподавателей русского языка и литературы

славянских стран и государств СНГ «Сталинградская гвоздика» (Волгоград, 22-25 апреля 2013 г.)...............268

CONTENTS

RUSSIAN PHILOLOGY

Akhmetova G. D. Creative Stylistics (Study of Live Literary Text)................................................7

Ayupov S. M., Harisova T. E. "The Turgenev's" in Historical-Literary Context of I. A. Bunin's Story Ida..................12

Badryzlova Y. G., Isaeva E. V., Kerimov R. D., Shekhtman N. G. Using the Linguistic Metaphor Identification Procedure

(MIPVU) on a Russian Corpus: Rules Revised and Extended..................................................19

Bagauv Y. D. Neogothic plots in modern culture............................................................30

Baklanova 1.1. On Correlation between Sources of Information about the Author's Image and the Addressee's Image

in Memoir Texts ...................................................................................... 33

Gutkina E. I. A. Fet's Poem "Only is in the world is the shady...": on the Issue of Composition........................40

Dmitrienko O. A. Interaction of Visual Art and Literature in Nabokov's Literary World...............................47

Kamedina L. V. Cultural Landscape of the Troubles (1605-1612) through the Eyes of Russian Writers.................53

Kiynova Zh. K. Phraseological Somatisms of an Old Slavic Origin in Russian: Synchronism in Language Diachrony.......59

Kolomeytseva E. B. Conceptual Apparatus of the "Foreign" Lexis..............................................65

Kostyushkina G. M., Paschenko M. A. System Code of the Communicative Act..................................70

Lizon M. Dostoyevsky in Slovakia (on the Issue of Illustrated Editions of Russian Literature)..........................79

Liu Jun. Comparisons in the Novel Sankya by Z. Prilepin: Language Aspect......................................87

Makaricheva N. A. "Female Understanding" as a Communicative Problem in F. M. Dostoyevsky's Idiot.................91

Morozova N. S. First Snow in Russian Poetic Model of the World...............................................96

Motorkova I. V. Linguistic Organization of Diary Narration.................................................... 102

Terzieva M. T. Life and Work of I. I. Gorbunov-Posadov in Bulgaria: Reception Issues.............................. 107

FOREIGN PHILOLOGY

Zhelonkina T. P. Nouns with Imprecise Meaning in Modern English.............................................111

Khramchenko D. S. Modification of Order Parameters in a Pragmatic-Semantic System

as a Tendency of Developing Modern Business English Communication..........................................116

Zhang Lei. Research of Business Language in Transbaikalia-Manchuria........................................ 121

Zhao Xiaobing. Meaning Highlighting and Artistic Beauty in Translation

(Based on the Translation of the Early Stories by A. Vampilov into Chinese)...................................... 124

Shmarova Zh. V. On the Origin of the Chinese Geographic Names............................................ 128

Shorstova S. A. Conceptual Space Represented by the Verb LASSEN in German................................ 133

LINGUISTIC WORLDVIEW

Butil'skaya L. V. Sociocultural Aspects of the Study of Russian New Year Postcard..............................................................141

Efremov N. N. Existential Constructions in the Epic Text (Based on the Yakut Heroic Epic Olonkho)......................................149

Kerimov R. D. Linguistic Cognitive Aspects of German Political Metaphor..............................................................................155

MEDIA LINGUISTICS

Erofeeva I. V. Concept 'Upbringing' in Actual Space of Modern Media Text..............................................................................165

Lobodenko L. K. Functional Approach to Journalism, Advertising and PR Interaction............................................................170

Ponomareva E. V. Story as a "Middle-Journal" Phenomenon: Genre-Style Specifications ....................................................176

and Communication Strategies.........................................................................176

Shesterkina L. P., Shamanova O. S. Specifics of Organization of Radio Journalist Work In Convergent Editorial........182

ORIENTAL STUDIES

Alieva Z. M. Description of Statistics and Distribution of Vowels of the Chamali Language........................... 187

Dugarova S. B. Human Potential in Innovative Development of China.......................................... 195

Zhabon Yu. Zh. Tibetan Medicine Historical Literature......................................................201

Sanzhanov Zh. Sh. History of the Study of Social-Political Lexicon of the Buryat Language.........................208

Urbanayeva I. S. How and Why Has Tibet Become a "Central Country"of Buddhism...............................212

Tsypilova S. S. Some Aspects of the Legal Status of Women in the Contemporary Legislation of Mongolia.............224

Shikhalieva S. H. The Names of God in the New Testament and the Problem of their Translation.....................229

Enkhtuvshin B., Kuras L. V., Tsybenov B. D. Globalization and Traditional Cattle Breeding

of the Mongolian Nomads.............................................................................235

VOCATIONAL EDUCATION

Akhmetova M. N., Maksyutova G. Yu. Associative Space as a Condition of "Meeting" of a Successful Older Preschooler

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

with Himself........................................................................................244

Wang Zhi, Liang Xiumei, LiXuefeng, Wang Ying. Reforms and Innovations in Talent Training Scheme

in Application-Oriented Undergraduate Colleges (Exemplified by Hulunbuir College)...............................249

Wang Zhi, Liang Xiumei, Li Xuefeng, Liu Ping. Problem of Higher School Teachers' Vocational Training

(Exemplified by Hulunbuir College)......................................................................255

Litavor V. S. Pedagogical Concept as a System Creative Projection of Educational Situation........................261

SCIENTIFIC LIFE

Abrosimova O. L. VI International Scientific Conference "Text Interpretation: Linguistic, Literary and Methodical Aspects"

(Chita, December 6-7, 2013).......................................................................... 266

Suprun V. I. International Forum of Teachers of Russian and Literature of the Slavic Countries and States of the CIS "Stalingrad Carnation" (Volgograd, April 22-25, 2013)....................................................... 268

Русская филология Russian Philology

УДК 882

ББК Ш 5(2=Р)7-09

Галия Дуфаровна Ахметова,

доктор филологических наук, профессор, Забайкальский государственный университет (Чита, Россия), e-mail: galia.akhmetova@gmail.com

Творческая стилистика (изучение живого литературного текста)1

В статье сформулировано направление русской стилистики - творческая стилистика, изучающая живой литературный текст. Раскрываются понятия «творческая стилистика», «творческий стиль писателя». Данное направление продолжает традиции русской филологии. В контексте этого направления рассматривается вопрос о языковой традиции, связанной с проблемой языкового новаторства. Языковые процессы, происходящие в современной художественной прозе, в целом характерны и для современной прозы non-fiction. Можно отметить и некоторое расхождение. Уход в метафору в прозе non-fiction проявляется в меньшей степени. Можно назвать этот процесс метафоризацией, но явного ухода в метафору (очевидно, из-за «уклона» в документализм) в прозе non-fiction нет. Интертекстуальность ярче проявляется именно в прозе non-fiction. Очевидно, так же за счёт документализма -прежде всего в результате употребления многочисленных прецедентных имён, а также документов, книг, газет и др. В меньшей степени проявляются в прозе non-fiction семантико-грамматические сдвиги, виртуальное произношение, графический словесный ряд. Автор приходит к выводу, что творчество заключается в том, чтобы из традиций сделать новое.

Ключевые слова: творческая стилистика, живой литературный текст, живой художественный образ, традиции.

Galiya Dufarovna Akhmetova,

Doctor of Philology, Professor, Transbaikal State University (Chita, Russia), e-mail: galia.akhmetova@gmail.com

Creative Stylistics (Study of Live Literary Text)

In the article the area of the Russian stylistics, creative stylistics, studying the live literary text is formulated. Such concepts as 'creative stylistics', 'creative style of the writer' are explained. This area continues traditions of the Russian philology. In a context of this direction the question of the language tradition connected with a problem of language innovation is considered. The language processes happening in modern art prose are characteristic for modern non-fiction prose as well. However, it is possible to note some divergence. Departure into metaphor in non-fiction prose is shown to a lesser extent. One can call this process metaphorization, but there's obviously no departure into metaphor (due to 'leaning' towards documentalism) in non-fiction prose. It is non-fiction prose where intertextuality is more vivid. It happens due to documentalism, as a result of the use of numerous precedent names, documents, books, newspapers, etc. Semantical-grammatical shifts, virtual pronunciation, a graphic verbal row are shown in non-fiction prose to a lesser extent. The author comes to the conclusion that creativity is making up something new out of the traditions.

Keywords: creative stylistics, live literary text, live artistic image, traditions.

Основы современной русской классической стилистики заложены в теоретических исследованиях учёных прошлых лет и современных. Это прежде всего Г. О. Винокур,

В. В. Виноградов, В. В. Одинцов, М. Н. Кожина, А. И. Горшков. В трудах филологов-стилистов выдвигались и получили дальнейшее развитие идеи об употреблении языка, о сти-

1 Работа выполнена при финансировании темы в рамках государственного задания вузу (№ 6. 3652. 2011).

7

листике текста, о композиционной организации текста, о динамичности стилевых потоков внутри текста, о художественном образе как компоненте текста. О речеведении, о речеоб-разовании как творческом процессе писала М. Н. Кожина [6].

Среди современных научных школ стилистики (Красноярская, Саратовская, Екатеринбургская и др.) важнейшее место занимает Пермская научная школа функциональной стилистики. С одной стороны, речь идёт о стилистике как науке, с другой же стороны, закрепилось наименование «Научная школа М. Н. Кожиной» [8]. К. Э. Штайн называет ключевые слова данной научной школы: «язык», «речь», «стилистика», «стиль», «функциональный стиль», «научный стиль», «речеведение», «речевая системность», «текст», «диалогичность», «гипотетичность», «экстралингвистические факторы», «жанровый стиль», «деятельностная концепция языка» и др.

Учебник по стилистике русского языка под редакцией М. Н. Кожиной [7] выдержал несколько изданий и давно стал основным научным пособием для студентов высшей школы. Идеи, взятые за основу основных теоретических положений, были во многом высказаны в докторском исследовании М. Н. Кожиной, а затем продолжены и развиты её учениками: Л. Р. Дускаевой, М. П. Котюровой, В. А. Са-лимовским и др. Я не была ученицей Маргариты Николаевны, но у меня сохранилось письмо от неё, где она поддерживает мои работы, написанные в контексте теории употребления языка.

Развивая мысли учёного, можно говорить о творческом стиле писателя как о такой системе построения текста, в которой происходят живые языковые процессы, рожденные из традиций, т. е. происходит изменение норм -вчерашние ошибки становятся новыми нормами. Динамичность языковых процессов опирается на динамичность стилевых потоков внутри текста, на динамичность («прорастание») живого художественного образа.

Творческий стиль писателя изучается творческой стилистикой. Творческим стилем обладают писатели, «попавшие» в вибрирующее языковое пространство, пронизанное живыми языковыми процессами. «Настройка» на вибрацию языкового пространства позволяет писателю увидеть единые процессы, существовавшие всегда (традиции), а также увидеть то, что будет «раскрыто» и реализовано позже (новаторство).

Творческая стилистика - это такое направление, которое предполагает изучение живого литературного текста, представляющего собой открытую, динамичную, самоорганизующуюся, взаимодействующую с другими литературными текстами структуру. Важнейшим компонентом живого литературного текста является живой художественный образ. Живой художественный образ как композиционно-языковое единство повторяет композиционно-языковую структуру живого текста, в языковом пространстве которого происходит динамическое его «прорастание» и взаимодействие с другими живыми образами. Жизнь образа способствует усилению плотности текста. Художественный образ может быть назван живым, так как он динамически развивается в тексте, его живая энергия воздействует на читателя. Энергетика текста усиливается за счет взаимодействия живых образов. Чем больше точек соприкосновения живых образов между собой, тем талантливее произведение [1, с. 14].

Теория творческой стилистики пересекается с учением Ш. Балли, который выделял общую стилистику, частную стилистику и индивидуальную стилистику. Кроме того, выявление творческой стилистики связано с учением В. В. Виноградова о трёх стилисти-ках (стилистика языка, стилистика речи, стилистика художественной литературы).

И, безусловно, творческая стилистика как одно из направлений современной стилистики тесно связана с речеведением, определение которого дано в «Стилистическом энциклопедическом словаре», первом научном издании подобного рода, осуществлённого под редакцией М. Н. Кожиной: «Речеведение - новая, ещё только складывающаяся область знания, иначе, лингвистика речи (в отличие от собственно лингвистики языка, языковедения). Термин "речеведение" употребляется по отношению к комплексу научных дисциплин, объединённых общим объектом изучения - речь, речевая деятельность, речевое общение и поведение. В лингвистике две сферы исследований, в одной изучаются языковые системы (строй языка), в другой -речь. "Лингвистика речи, - по определению Н. Д. Арутюновой, - имеет своим объектом все те типизированные явления, которые не оторвались от участников коммуникации и обстановки общения'', т. е. речь (см.) как конкретное говорение, как процесс (речевая деятельность) и его результат (речевые произведения, тексты)» [9, с. 332].

Изучение творческой стилистики, творческого стиля писателя (как самостоятельного стиля) предполагает анализ и развитие новых проблем, традиционно связанных с предшествующим изучением русской стилистики. Так, например, учение о языковой композиции (В. В. Виноградов, А. И. Горшков, Г. Д. Ахметова) предполагает изучение живого литературного текста. Мы полагаем под сочетанием «живой текст» такое литературное произведение, которое является открытым, динамичным, самоорганизующимся, взаимодействующим с другими литературными текстами. В какой-то мере под «живым текстом» можно подразумевать живое существо, живущее своей самостоятельной жизнью, выходящее из-под опеки автора, его создавшего. «Живой текст» - это произведение талантливое. Ритм талантливого текста таинственным образом совпадает с ритмом Автора и с ритмом Мира. Человек, Текст и Мир - это системы, которые взаимодействуют, это системы, обречённые жить в заданном ритме. Ритм можно считать дыханием Текста, если полагать, что текст - существо живое [1].

С понятием живого литературного текста органично связано понятие живого художественного образа как его динамичного компонента. Живой художественный образ как композиционно-языковое единство повторяет композиционно-языковую структуру живого текста, в языковом пространстве которого происходит динамическое его «прорастание» и взаимодействие с другими живыми образами. Жизнь образа способствует усилению плотности текста. Художественный образ может быть назван живым, так как он динамически развивается в тексте, его живая энергия воздействует на читателя. Энергетика текста усиливается за счёт взаимодействия живых образов. Чем больше точек соприкосновения живых образов между собой, тем талантливее произведение. Живой текст представляет собой структуру, которая является открытой, динамичной, самоорганизующейся, взаимодействующей с другими литературными текстами.

Художественный образ остается живым, даже если общая стилевая художественного текста является депрессивной, сниженной, отрицательной. Именно таким образом во многом можно определить современную прозу. В какой-то мере это традиции Н. В. Гоголя - бедный смех лежит со связанными крыльями.

В основе создания живого художественного образа лежат живые языковые про-

цессы. Соотношение традиций реализма и новых языковых процессов - это примерно то же самое, что и соотношение норм и ошибок. Языковые процессы можно соотнести с «ошибками», а нормы - с традициями. Нормы могут стать ошибками, а ошибки - нормами. Так и языковые процессы можно рассматривать как нарушение норм. Со временем происходит перетекание традиций в языковые процессы. Языковые процессы - это видоизменённые традиции. Именно поэтому и те, и другие были всегда - в вечно-живом языковом пространстве. Традиции реализма в современной прозе - это единство языкового пространства, это умение талантливого писателя «подключаться» к информационному художественному полю.

Живые языковые процессы в языковом пространстве современного русского текста связаны с феноменом живого текста. Состав языковых процессов меняется, но не настолько активно, чтобы говорить о глобальном изменении литературного языка. Среди языковых процессов выделяются: 1) усиление межтекстовых связей; 2) семантико-грам-матические сдвиги; 3) композиционно-графическая маркировка текста; 4) уход в метафору; 5) метафорические сравнения как динамический компонент языковой композиции; 6) виртуальное произношение; 7) словообразовательный взрыв; 8) ритм художественного пространства [4]. Живые языковые процессы в составе живого текста - свидетельство динамичности, развёртывания, развития художественной прозы, литературного языка.

Языковое пространство - это живая жизнь живого литературного текста, основные признаки которого - открытость, динамичность, самоорганизация, взаимодействие с другими литературными текстами. Языковое пространство - это ритмически организованная, метафорическая, открытая динамическая структура, которая входит в состав другой структуры, тоже открытой, метафорической, динамичной и ритмической - пространство мира. Оба эти пространства являются видимыми, но в какой-то своей части - невидимыми, непознаваемыми.

Доминантами языкового пространства художественного текста являются метафора и ритм.

Языковое пространство структурно организовано. В некоторой степени этому способствует языковая композиция текста, основные компоненты которой (образ, метафора-образ, формы (или приёмы) субъективации,

точка зрения, словесный ряд, композиционный отрезок, деталь и др.) занимают также и пространство текста.

Языковое пространство художественного текста - такая же объективная реальность, как и окружающее нас жизненное пространство. Обе эти открытые системы органично взаимодействуют друг с другом, и сложность их взаимодействия обусловлена во многом тем, что пространство текста - результат мысли человека, в то время как жизненное пространство таит неразрешимые загадки. Но одновременно с этим встают перед исследователями и загадки текста, поскольку текст - это в некоторой степени компонент, часть реального пространства [3].

Изменения в языковом пространстве художественного текста (как и любого другого текста как композиционной системы) - это единственно реальные, единственно истинные изменения. И лишь после этого происходит их классификация и выстраивание абстрактной языковой системы, зафиксированной в учебниках и словарях. И в то же время взаимосвязь языковых процессов в пространстве текста и в литературном языке приводят к феномену одновременного появления тех или иных изменений в различных текстах. Анализ языкового пространства современного русского романа - это свидетельство наличия в русском языке неисчерпаемых ресурсов.

Очевидно, можно говорить о единстве языкового пространства, а также о единых языковых процессах, свойственных не только языку художественной прозы, но также и прозе non-fiction, например. В то же время нельзя отрицать своеобразия прозы non-fiction. Специфика прозы жанра non-fiction заключается в следующем: документализм; преобладание речевых приёмов субъективации; близость образа автора и образа рассказчика с автором произведения; преобладание интертекстуальности среди других языковых процессов; ввод в повествование художественного образа как значимой композиционной части.

Сравним организацию современного художественного текста и современной прозы non-fiction. Следует отметить, что для анализа прозы non-fiction важно учитывать жанр. Мы не рассматриваем здесь специфические жанры (научно-популярная литература, пособия и самоучители, биографии, мемуары, публицистика), мы будем анализировать только жанр романа. Именно совпадение жанров создаёт трудности дифференциации

прозы художественной и прозы non-fiction. Документализм органично соединятся с художественностью.

Полагаем, что обе названные разновидности являются живым текстом, так как соответствуют тем признакам-характеристикам живого текста, которые мы выявили: открытость, динамичность, самоорганизация, взаимодействие с другими текстами. Для языковой композиции художественной прозы характерно развёртывание разнообразных словесных рядов, при этом преобладание того или иного из них во многом зависит от жанра, содержания и др. В прозе non-fiction преобладает документальный словесный ряд.

Для художественной прозы свойственно «прорастание» живого образа. Художественный образ рассматривается как компонент языковой композиции (наряду с другими - словесными рядами, приёмами субъективации и т. д.). В прозе non-fiction образ вводится, как правило, цельно, сразу, т. е. данный компонент языковой композиции является крупной её частью, представленной архитектонически иногда целой главой.

Приёмы субъективации как компонент языковой композиции также представлены в прозе non-fiction, но в связи со спецификой отношений между образом автора и образом рассказчика здесь преобладают речевые формы (приёмы) субъективации.

В художественной прозе, как известно, композиционные отношения между образом автора и образом рассказчика различные: то сближаются, то расходятся. В прозе non-fiction образы чаще всего близки друг другу (Н. Ю. Чугунова также на это указывает). Это связано с определённой близостью образа автора и образа рассказчика с автором произведения (реальной личностью).

Языковые процессы, происходящие в современной художественной прозе, в целом характерны и для современной прозы non-fiction. Но, очевидно, можно отметить и некоторое расхождение.

Уход в метафору, как один из наиболее заметных процессов художественной прозы, в прозе non-fiction проявляется в меньшей степени. Можно назвать этот процесс мета-форизацией - но явного ухода в метафору (очевидно, из-за «уклона» в документализм) в прозе non-fiction нет.

Интертекстуальность ярче проявляется именно в прозе non-fiction. Очевидно, также за счёт документализма - прежде всего в ре-

зультате употребления многочисленных прецедентных имён, а также документов, книг, газет и др.

В меньшей степени проявляются в прозе non-fiction семантико-грамматические сдвиги, виртуальное произношение, графический словесный ряд. Если они и появляются в тексте, то обусловлены именно документализ-мом повествования - подчёркивают достоверность, истинность. Может быть, именно в прозе non-fiction рождаются самые яркие, самые запоминающиеся, самые живые образы? В этой профессиональной живой прозе образность достигается не метафорами, а точными, ясными деталями.

Художественный текст остаётся живым и современным, пока у него есть читатели. Любой текст умирает, становится мёртвым, если у него нет читателя. Живой текст представляет собой структуру, которая является

открытой, динамичной, самоорганизующейся, взаимодействующей с другими литературными текстами.

Два взаимосвязанных явления есть всегда у талантливых поэтов и писателей -традиции и новаторство [2]. Традиции - это, конечно же, не просто употребление известных приёмов построения текста. Традиции рождаются из единого языкового пространства. Талантливые художники одновременно находят общие закономерности, но используют, употребляют их индивидуально. Новаторство - это предвидение тех изменений в языке, которые вот-вот должны родиться, но настоящий художник уже сумел «поймать» их. Новое - всегда рядом с нами. Надо просто увидеть его. Творчество заключается в том, чтобы из традиций сделать новое. Такой вот круговорот в языковом пространстве.

Список литературы

1. Ахметова Г Д. Живой литературный текст. М.: Ваш полиграфический партнёр, 2012. 232 с.

2. Ахметова Г. Д. Творческий стиль писателя (о романе С. Есина «Имитатор») // Интерпретация текста: лингвистический, литературоведческий и методический аспекты: материалы V Междунар. науч. конф. (Чита, ЗабГГПУ, 23-24 ноября 2012 г) / Забайкал. гос. гум.-пед. ун-т; сост. Г Д. Ахметова. Чита, 2012. С. 13-24.

3. Ахметова Г. Д. Языковое пространство художественного текста. СПб.: Реноме, 2010. 244 с.

4. Ахметова Г. Д. Языковые процессы в современной русской прозе (на рубеже XX-XXI вв.). Новосибирск: Наука, 2008. 16В с.

б. Горшков А. И. Русская стилистика. М.: Астрель: АСТ, 2001. 367 с.

6. Кожина М. Н. Речеведение и функциональная стилистика: вопросы теории // Избранные труды / Перм. ун-т, ПСИ, ПССГК, 2002. 475 с.

7. Кожина М. Н. Стилистика русского языка. М.: Флинта: Наука, 2008. 464 с.

В. Наш юбиляр Маргарита Николаевна Кожина (К 80-летию со дня рождения) / отв. ред. проф. М. П. Котюрова; Перм. ун-т. Пермь, 2005. 43 с.

9. Стилистический энциклопедический словарь русского языка / под ред. М. Н. Кожиной. М.: Флинта: Наука, 2003. 696 с.

References

1. Ahmetova G. D. Zhivoj literaturnyj tekst. M.: Vash poligraficheskij partnjor, 2012. 232 s.

2. Ahmetova G. D. Tvorcheskij stil' pisatelja (o romane S. Esina «Imitator») // Interpretacija teksta: lingvisticheskij, literaturovedcheskij i metodicheskij aspekty: materialy V Mezhdunar. nauch. konf. (Chita, ZabGGPU, 23-24 nojabrja 2012 g.) / Zabajkal. gos. gum.-ped. un-t; sost. G. D. Ahmetova. Chita, 2012. S. 13-24.

3. Ahmetova G. D. Jazykovoe prostranstvo hudozhestvennogo teksta. SPb.: Renome, 2010. 244 s.

4. Ahmetova G. D. Jazykovye processy v sovremennoj russkoj proze (na rubezhe XX-XXI vv.). Novosibirsk: Nauka, 200В. 16В s.

5. GorshkovA. I. Russkaja stilistika. M.: Astrel': AST, 2001. 367 s.

6. Kozhina M. N. Rechevedenie i funkcional'naja stilistika: voprosy teorii // Izbrannye trudy / Perm. un-t, PSI, PSSGK, 2002. 475 s.

7. Kozhina M. N. Stilistika russkogo jazyka. M.: Flinta: Nauka, 200В. 464 s.

В. Nash jubiljar Margarita Nikolaevna Kozhina (K В0-letiju so dnja rozhdenija) / otv. red. prof. M. P. Kotjurova; Perm. un-t. Perm', 2005. 43 s.

9. Stilisticheskij jenciklopedicheskij slovar' russkogo jazyka / pod red. M. N. Kozhinoj. M.: Flinta: Nauka, 2003. 696 s.

Статья поступила в редакцию В мая 2013 г.

УДК 882-1 ББК Ш 100

Салават Мидхатович Аюпов,

доктор филологических наук, доцент, Соликамский государственный педагогический институт (Соликамск, Россия), e-mail: аyupovsm@mail.ru

Татьяна Евгеньевна Харисова,

преподаватель, МБОУ СОШ № 98 (Уфа, Россия), e-mail:tanya74kh@yandex.ru

«Тургеневское» в историко-литературном контексте рассказа И. А. Бунина «Ида»

Статья посвящена анализу образа «невыразимого» в рассказе И. А. Бунина «Ида»; впервые рассматривается сопряжение «тургеневского» с литературно-эстетическими взглядами М. В. Ломоносова, повлиявшими на выбор имени героини и на «торжественную концепцию» её образа.

Мелодический лейтмотив, пронизывающий эту историю любви, сближает построение «Иды» с композицией романа «Дворянское гнездо» и вместе с тем с жанром оды, придавая героический оттенок бунинскому образу «невыразимого». В частности, прослеживаются звуковые переклички имени героини со всем повествованием целого.

Доказывается значимость интертекстуальных связей (с творчеством С. А. Есенина, А. А. Блока, Н. В. Гоголя) в создании в рассказе «украшенной» поэтики и возвышенной атмосферы «невыразимого», соединяющей лирически-нежные и грозно-победные интонации.

Обнаруженный исторический подтекст позволяет утверждать, что «невыразимое» в любви является здесь идеалом жизни, присутствие которого в неподвластных слову мгновениях человеческой жизни придает последней высший, непреходящий смысл, оптимистическое звучание, противостоящее тургеневской концепции «невыразимого».

Ключевые слова: тургеневская традиция, «Дворянское гнездо», ода, «Песнь торжествующей любви», мотив, интертекстуальные связи.

Salavat Midkhatovich Ayupov,

Doctor of Philology, Associate Professor, Solikamsk State Pedagogical Institute (Solikamsk, Russia), e-mail: ayupovsm@mail.ru

Tatyana Evgen'evna Harisova,

Teacher,

Comprehensive Secondary School № 98 (Ufa, Russia), e-mail: tanya74kh@yandex.ru

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

"The Turgenev's" in Historical-Literary Context of I. A. Bunin's Story Ida

The article is dedicated to the analysis of the image of "the inexpressible" in I. A. Bunin's story Ida; it is the first time that the coupling of "The Turgenev's" and M. V. Lomonosov's literary-esthetic view is being considered. This coupling has influenced the choice of the main heroine's name and the "festive conception" of her image.

The melodic keynote providing this love story gives a common ground to Ida composition with the one of A Nest of Gentlefolk novel and additionally, with the ode genre, giving a heroic shade to Bunin's image of "inexpressible". In particular, acoustic echoes of the heroine's name can be traced through the whole narration.

We prove the significance of intertextual links with works of S. A. Yesenin, A. A. Blok, N. V. Gogol in creation of the "beautified" poetics and the exalted atmosphere of "inexpressible", combining tender-lyrical and menacing-victorious intonations.

The discovered historical implication allows us to claim that the "inexpressible" in love is life's ideal, which presence in life's wordless moments gives it the highest permanent sense and optimistic phonation, which stands against Turgenev's conception of inexpressible.

Keywords: Turgenev's tradition, A Nest of Gentlefolk, ode, The Song of Triumphant Love, motif, intertextual links.

Кульминацией бунинской «Иды» являются рассуждения рассказчика о «невыразимом», стилистика которых варьирует знаменитый финал «Дворянского гнезда»: «Что по-

думали, что почувствовали оба? Кто узнает, кто скажет? Есть такие мгновения в жизни, такие чувства... На них можно только указать и пройти мимо». Такие мгновения в жизни,

12

такие чувства наступают в рассказе «Ида» после неожиданного признания в любви молодой женщины мужу подруги. Здесь читаем: «Мы молчали, тоже не знали, что сказать, что ответить на все эти вопросы. И он сам ответил себе: «Ничего, ничего, ровно ничего! Есть мгновения, когда ни единого звука нельзя вымолвить» [3, с. 253]. Перекличка двух текстов очевидна, порой до совпадения слов.

На первый взгляд, рассказ «Ида» написан как вариация на эти тургеневские слова, нечто вроде иллюстрации к его финалу. На самом же деле, отталкиваясь от предшественника, Бунин создаёт свою художническую версию невыразимого, по сути, контрастную тургеневской, сопрягая этот феномен с русской поэтической традицией XVIII века.

С её последующей актуализацией в повествовании «Иды» соотносится характерное признание Бунина-художника, в котором подчёркивается глубинное идейно-эстетическое родство с Тургеневым, своеобразный творческий параллелизм. Так, Бунин замечает: «Я, вероятно, всё-таки рожден стихотворцем... Тургенев тоже был стихотворцем прежде всего... для него главное в рассказе был звук, а всё остальное - это так. Для меня главное -это найти звук. Как только я его нашёл - всё остальное даётся само собой»1.

Определение Буниным и себя, и Тургенева «стихотворцами» (не поэтами!) в контексте истории русской литературы ведёт нас в середину XVIII века, к известному труду М. В. Ломоносова «Письмо о правилах российского стихотворства» (1734). Ведёт оно нас и к В. Г. Белинскому, заметившему, что Ломоносов достиг «замечательного по тому времени совершенства версификации» [1, с. 190] и что Ломоносов скорее «оратор, чем поэт» [1, с. 190], то есть прежде всего стихотворец. В высшей степени примечательно, что Бунин осмысляет и своё, и тургеневское поэтическое дарование языком русской литературной критики середины XVIII века дважды, настойчиво используя слово «стихотворец».

Думается, влияние литературно-эстетических взглядов М. В. Ломоносова сказалось в выборе имени героини - «Ида», о семантике гласных звуков которого рассуждает русский Цицерон (Державин) в своём труде «Краткое руководство к красноречию».

Здесь читаем: «В российском языке, как кажется, частое повторение письмени А

1 Бунин И. А. Запись в дневнике его племянника Н. А. Пушешникова, 1911. URL : http://irgali.narod.ru/files/ bunin.htm.

способствовать может к изображению великолепия, великого пространства, глубины и вышины... учащение письмен Е, И, -Ь (фита), Ю - к изображению нежности, ласкательства... или малых вещей...» [9, с. 227-252]. Надо отметить, что в рассказе Бунина слово-имя «Ида» - самое частотное слово: оно только в именительном падеже употребляется намного чаще любого другого слова (в этом падеже оно бытует в произведении 10 раз, не считая позицию этого слова в иных падежах). Характерно, что рассказ композитора о «невыразимом», об Иде, завершается доминированием гласных звуков её имени -«и» и «а», после которого следует многоточие, или невыразимое. Процитируем: «... поцеловала - и ушла. И тем вся эта история и кончилась.» [3, с. 253]. Подчеркнём также, что в рассказе имя Ида повторяется дважды с целью придания этому женскому образу (по Ломоносову), с одной стороны, великолепия, а с другой - нежности и. «ласкательства» (с помощью учащения звуков «а» и «и»). Да, ласкательства, потому что в сюжете рассказа героиня ищет от господина именно ласки, признания в любви, нежных и красивых слов. Она давно их ждёт, точнее, жаждет, потому что любит его «целых пять лет». И в финале он произносит их на весь мир, на площади Страстного монастыря, крича и плача: «Солнце мое! Возлюбленная моя! Ура-а!».

Приведём двукратное упоминание имени Ида в произведении: «Ида да Ида», а также: «Ах, Ида, Ида, цены вы себе не знаете!» [3, с. 248]. Как здесь не вспомнить слова Пушкина о значении звуков в поэзии: «Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв». Частым повторением в повествовании имени героини (Ида) благодаря его звучности как бы подчёркивается и великолепие, и нежность этой женщины.

О её великолепии говорят несколько (!) портретов, самый чарующий - «невыразимый». Примечательно, что в нём имеется слово «нежнейший», соотносимое с упоминаемым Ломоносовым словом «нежность» в связи с характеристикой звука «И» в русской поэзии. Здесь читаем об Иде: «... про нежнейший, неизъяснимый тон этого лица.»; причём мотив «нежности», характеризующий лицо бунинской героини, «запрятан» далее и в слове «снежным»: «Что я могу сказать. вообще про лицо молодой, прелестной женщины, на ходу надышавшейся снежным воздухом...» [3, с. 252-253]. В высшей степени любопытно, что в повествовании об Иде встре-

чается другое, отмеченное Ломоносовым при характеристике звука «А» слово - «великолепный», в его более утонченной вариации -«великолепнейший». При этом данное слово располагается рядом с именем героини - Ида. Процитируем: «. совершенно неузнаваема стала Ида: как-то удивительно расцвела вся, как расцветает какой-нибудь великолепнейший цветок в чистейшей воде.» [3, с. 250]. Удивительное соответствие бунинской звукописи имени героини («Ида»: «нежнейшая» и «великолепнейшая») взглядам Ломоносова на семантику гласных звуков «И» и «А» в русской стихотворной (риторической) речи.

Рассказ «Ида», несомненно, обнаруживает воздействие литературно-эстетической мысли Ломоносова в построении главного женского образа. Такой вывод напрашивается после вышеприведённого анализа.

Мы видим на материале рассказа «Ида», что для Бунина, как и для Тургенева (примечательно, что именно Тургенев-художник среди всех других классиков XIX века явился для Бунина в плане создания произведения эстетическим ориентиром), значим некий ключевой звук, определяющий идейно-художественную тональность целого.

Такое ключевое звучание для всего рассказа найдено поэтом-прозаиком в триаде звуков - «И-д-а».

Звук «д», как и звуки «а» и «и», актуализирован в повествовании. Например, сам факт признания Иды в любви характеризуется словами, где данный звук существенен. Здесь читаем: «Глупо, дико, неожиданно, неправдоподобно» [3, с. 252]. Самый изысканный пример звукового напоминания о великолепном и одновременно нежном женском образе в этом ряду - это слово «неожиданно», которое таит в своих недрах имя героини: «неожиданно». Оно трижды используется в кульминационной части повествования о невыразимом. Во второй раз это слово с ключевым для рассказа набором звуков непосредственно предшествует признанию Иды в любви господину: «Ида подошла ... и ... до упомрачения неожиданно, без передышки сказала ему.» и т. д. [3, с. 252]. А в третий раз данное слово (вкупе с другим) уже итожит отрывок рассказа о невыразимом: «А главное, главное: что же можно было ответить на это сногсшибательное по неожиданности, ужасу и счастью признание, на выжидающее выражение этого доверчиво поднятого, побледневшего и исказившегося (от смущения, от какого-то подобия улыбки) лица?» [3, с. 253]. То же слово, тот же ком-

плекс звуков наблюдается в повествовании и во время беседы Иды, её мужа и господина на платформе: «... как неожиданно был перебит: "Помолчи, Петрик."» [3, с. 251]; и далее: «ушла с ним. и - неожиданно изъяснилась там в любви к нему.» [3, с. 251]. А между этими предложениями ещё один пример на тот же случай: «сказала Ида поспешно и обратилась к господину: «Дорогой мой, но я вас тысячу лет не видала!» [3, с. 251]. В речи раба-мужа мелодия того же трио: «И давний поклонник ваш, и много слышал о вас от Иды» [3, с. 251].

Примечательно, что в этих описаниях автор «заставляет» имя Ида отражаться как в одном предложении, так и во всём рассказе.

Звучат эти звуки и на стыке элементов повествования, связанных с обращением композитора к слушателям по окончании «амурной истории». Здесь читаем: «И давайте по сему случаю пить на сломную голову!.. И давайте условимся так.» [3, с. 253]. Итак, звуки, составляющие имя героини, не только окольцовывают изложение о невыразимом в бунинском рассказе, но и доминируют в данном повествовании в целом, создавая мелодию о великолепном и нежном образе.

Перед нами не только виртуозное владение словом художника, не просто поддержание таким изощренным способом мотивов «великолепия» и «нежности», мотивов, сущностных для образа Иды.

Оба мотива - великолепия и нежности (в духе новой русской поэзии, начатой Жуковским и Батюшковым) проявляются и в отрезке, посвящённом невыразимому.

Можно сказать, что данный отрезок, наступивший после того, как «машина, до этой минуты рычавшая вдали неопределенно и глухо, вдруг загрохотала героически, торжественно и грозно», не что иное как ода, как хвалебная, торжественная песнь автора невыразимому в любви, фокусом которого является Ида. Если в «Дворянском гнезде» автор замечает, что «есть такие мгновения в жизни, такие чувства. На них можно только указать и пройти мимо», то здесь вместо указания на них - пропет гимн невыразимому, непередаваемому в словах облику прекрасной женщины. И этот дифирамб невыразимому выдержан в духе риторических вопросов и восклицаний ломоносовских од, то есть вопросов и восклицаний, не требующих ответа, но направленных на возвышение, восхваление изображаемого предмета. Процитируем: «Что я сказал про её глаза? Фиалковые? Не

то, не то, конечно! А полураскрытые губы? А выражение, выражение всего этого в общем, вместе, то есть лица, глаз и губ? А длинная соболья муфта, в которую были спрятаны её руки, а колени, которые обрисовывались под какой-то клетчатой сине-зелёной шотландской материей? Боже мой, да разве можно даже касаться словами всего этого! А главное, главное: что же можно было ответить на это сногсшибательное по неожиданности, ужасу и счастью признание, на выжидающее выражение этого доверчиво поднятого, побледневшего и исказившегося (от смущения, от какого-то подобия улыбки) лица?

- Ничего, ничего, ровно ничего! Есть мгновения, когда ни единого звука нельзя вымолвить» [3, с. 253].

Не случайно во фрагменте, посвященном невыразимому, и до конца рассказа, из повествования исчезает имя героини - Ида, оно больше не появится. Почему? Да потому, что ИДУ заменила ОДА, песнь в её честь. И сигналом к песнопению стала музыкальная машина, загрохотавшая героически, торжественно и грозно, словно подавшая знак к поэтическому стилю XVIII века, а именно - к риторике в духе ломоносовских од.

Примечательно, что в третьем абзаце рассказа слово «ода», то есть будущая тема композитора - восхваление невыразимого, или Иды, ощутимо в конечных буквах слова «господа». Здесь читаем: «Господа, - сказал композитор, заходя на диван... господа, я нынче почему-то угощаю.» [3, с. 246]. Не случайно между этими тремя буквами (о, д, а) располагается композитор: он-то и пропоёт «оду» в честь невыразимого, олицетворением которого явилась Ида. Это слово, возникающее при чтении справа налево, «привязано» к композитору и в зачине его рассказа об Иде. Здесь читаем: «Дорогие друзья, мне, невзирая на радость утробы моей, нынче грустно. А грустно мне потому, что вспомнилась мне нынче. одна небольшая история.» [3, с. 247]. В унисон грустному настроению композитора «в старой зале нежно и грустно запела. машина» [3, с. 247]. Настанет черед и композитору пропеть свою песнь, песнь об Иде, о невыразимом.

В контексте бунинского рассказа эпитет «торжественно» (при описании музыкальной машины) ассоциируется с названием тургеневского рассказа «Песнь торжествующей любви». В обоих случаях прославляется любовь: в финале тургеневской повести Валерия невольно разыгрывает мелодию-

любовь Муцио, песнь о любви, преодолевающей расстояния, время, долг и саму смерть. Тургеневская повесть созвучна бу-нинскому рассказу и тем, что после замужества Валерии Муцио исчез на пять лет, все эти годы любя её. О пяти годах своей безответной любви говорит и Ида возлюбленному господину: «. я любила вас целых пять лет и люблю до сих пор» [3, с. 252]. А тургеневский мотив «любви после смерти» (особенно ярко звучащий у писателя в «Кларе Милич») подчеркнут в рассказе Бунина: речь идёт о поцелуе, который помнится «не только до гробовой доски, но и в могиле» [3, с. 253]. Между тем у Бунина (в отличие от Тургенева) открыто, декларативно прославляются невыразимые мгновения любви и женщина как источник идеальных переживаний в жизни.

Заметим, что один из эпитетов танцующего композитора - восторженно - так же, как и выделенная выше триада эпитетов, соотносится с ломоносовской одой («Восторг внезапно ум пленил.»).

Думается, что музыкально-звуковая концепция Иды в этом рассказе мотивирована и тем, что рассказывает её композитор, человек сам сочиняющий музыку, профессионально разбирающийся в искусстве звука.

Имя Ида в контексте рассказа композитора о невыразимом ассоциируется и со словом «Идеал», созвучно ему.

То есть Ида своей внезапной любовью с её невыразимыми мгновеньями и есть, по Бунину, тот идеал жизни, который порой вдруг озаряет нашу будничную жизнь своим незабываемым до конца жизни (и после неё) присутствием.

«Невыразимое» в любви есть, по Бунину, вершина земной жизни вообще и отдельной человеческой в частности. Не случайно само признание в любви происходит среди наступившего из-за вьюги всеобщего хаоса на железных дорогах и несметного количества всякого народу на станциях, символизирующего весь людской мир в целом. Так здесь читаем: «Уже с неделю несло вьюгой, и на железных дорогах всё спуталось, все расписания пошли к черту, на узловых станциях было полным-полно. То же самое было, конечно, и здесь» [3, с. 249]. Этот мотив мира-хаоса предваряет собственно объяснение Иды господину. Здесь читаем: «. смотрел на белизну снежных сугробов, в невероятном количестве заваливших всё и вся вокруг, - все эти платформы, пути, крыши построек и красных и зелёных вагонов, сбившихся на всех путях...» [3, с. 252].

Можно сказать, что сам мир-хаос в бу-нинском рассказе есть подножие, на вершине которого сверкает несколько мгновений невыразимого. Мотив сверкания, огня, пламени невыразимого присутствует благодаря подтексту, возникающему в ходе настойчивого сближения лица героини и её самой «с бледностью того особого снега... после метелей» [3, с. 252]. И это делается в одном предложении, к уже указанному примеру добавим ещё два: «... тон этого лица, подобный этому снегу... лицо молодой, прелестной женщины, на ходу надышавшейся снежным воздухом.» [3, с. 252-253]. Да и сам фон объяснения любви - снежный: «... смотрел на белизну снежных сугробов. заваливших всё и вся вокруг.» [3, с. 252]. Все эти «снеговые» примеры ведут к поэме С. А. Есенина «Анна Снегина» (полностью опубликована 1 и 3 мая 1925 года), к его центральному образу -«Смотрите... / Уже светает. / Заря как пожар на снегу...» [5, с. 181]. В поэме сравнение «Заря как пожар на снегу...» символизирует первую любовь рассказчика к «девушке в белой накидке», о той любви вспоминает Снегина, созерцая годы спустя осенний рассвет.

В поэме Есенина юная Аня отказала влюблённому в неё герою-рассказчику, его пожар - метафорически - оказался на снегу, а потому не разгорелся, но огоньки того пожара остались в нём навсегда: «Далекие, милые были! / Тот образ во мне не угас.». Неожиданное признание в любви Иды, смахнувшей при этом с ящика снег муфтой, это и есть пожар на снегу. У Бунина на снежном фоне вдруг вспыхивает (в мгновениях невыразимого) не затухавший никогда пожар первой любви Иды, а на лице, соотнесенном рассказчиком с бледностью после метельного снега, цветут фиалковые глаза1.

Для Бунина Ида не только земное воплощение идеала жизни, который должен боготворить влюблённый в неё, а тем более тот,

1 Примечательно, что в стихотворении современного поэта И. Скородинского «Ида» (2009) в одно целое -посредством образа Иды объединены поэты Бунин, Блок, Есенин. В стихотворении читаем: «Здесь всё движется, хохочет, / голосит, и / режет в очи.. / Иды отражение - / это Бунин, / Блок, / Есенин.». Общим основанием для их объединения является «ресторанно-кабацкое» отражение этого образа. У Бунина рассказ об Иде происходит в московском ресторане, у Блока есть стихотворение «В ресторане» (1910), у Есенина цикл «Москва кабацкая» (1924). Между тем невыразимая грань образа Иды также объединяет этих всех поэтов, но уже в возвышенно-романтическом ключе. Для нас важно, что современный поэт по-своему уловил созвучие трёх поэтов в изображении данного женского типа, взяв за основу своей лирической концепции бунинский рассказ «Ида». URL : http:// www.wplanet.ru/text_print.php?id=12211.

в которого она влюблена, но и своеобразный идол (ещё одно созвучие имени героини), некое божество. Не случайно её муж - добровольный раб, радующийся своему унижению, тому, что она его называет «Петрик». В рассказе читаем: «... и мгновенно понял по взгляду, которым она скользнула по студенту, что, конечно, она царица, а он раб, но раб, однако, не простой, а несущий свое рабство с величайшим удовольствием и даже гордостью» [3, с. 251]. «Петрик», в отличие от «осла», «болвана», «барана» Павла Николаевича, осознает, что Ида - это в высшей степени прекрасная женщина (и в этом он совпадает с точкой зрения на Иду повествователя), находиться, быть вблизи которой уже великое счастье, а потому Петрику не важно, любит ли она его, главное - он рядом с любимой.

Повествователь, как и муж-раб, боготворит Иду и, как принято, всячески украшает своё божество. Изображение Иды погружено в изысканный поэтический контекст русской литературы. Соотношение образа бунинской героини с сердцевиной есенинской поэмы - с образом «пожар на снегу» - мы уже выявили в ходе интертекстуального анализа.

Автор напрямую соотносит девушку Иду до замужества с блоковской героиней из известного стихотворения «Она пришла с мороза.» (1908). У Бунина читаем: «... благоухание девушки, только что вошедшей в комнату с мороза.». Совпадают здесь не только начала обоих произведений, но и мотив «любовь выше творчества». Блоковская героиня «наполнила комнату . совсем неуважительной к занятиям болтовней» и «немедленно уронила на пол / Толстый том художественного журнала» [2], лишив собеседника привычного занятия; у Бунина читаем: «... и уйдёт к себе, в свой кабинет, и опять займётся какой-нибудь чепухой, называемой творчеством, чёрт бы его побрал совсем» [3, с. 248]. Позже, спустя несколько лет, эта девушка, вошедшая в комнату с мороза, зажжёт «пожар на снегу» в отрезке о невыразимом. Так сопрягаются в одно целое оба зимних мотива, создавая поэтическое обрамление Иды.

Вместе с тем поэтизация Иды в тексте происходит и благодаря тургеневской (восходящей к гоголевскому тексту) реминисценции. У Бунина читаем: «.а к этому голосу прибавьте всё прочее: свежесть молодости, здоровья.». Выделенное курсивом отсылает нас к названию тургеневского стихотворения в прозе «О моя молодость! О моя свежесть!», а через него к первоисточнику - к гоголевскому - «О моя

юность! о моя свежесть!». Но у Бунина молодость и свежесть в настоящем, а не в прошлом, она оптимистична, а не элегична: героиня излучает «любовь и радость бытия» (Бунин). Не случайно композитор восхваляет молодость, запевая под машину на французском: «Я хочу обладать сокровищем, которое вмещает в себе всё, я хочу молодости!» (перевод).

В том же портрете героини после блоков-ской реминисценции инкрустирована и тургеневская. Такое описание Иды - «.затем довольно высокий рост, стройность, редкую гармоничность и естественность движений» - на наш взгляд, восходит к изображению тургеневской героини «Отцов и детей» - к Анне Сергеевне Одинцовой. В «Отцах и детях» читаем: «Аркадий оглянулся и увидал женщину высокого роста. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнажённые её руки красиво лежали вдоль стройного стана». И далее: «. и движения её были особенно плавны и естественны в одно и то же время» [8, с. 69]. Мотив стройности в героине подчёркнут и позже: «. как строен показался ему стан, облитый сероватым блеском чёрного шелка!» [8, с. 70]; или: «. но и тогда кровь её по-прежнему тихо катилась в её обаятельно стройном и спокойном теле» [8, с. 84]. У Бунина описание Иды это сокращённое тургеневское описание Одинцовой у Тургенева: сохранено основное - высокий рост, стройность, а бунинская редкая гармоничность и естественность движений Иды созвучна особенно плавным и естественным движениям Одинцовой. В связи с этим вспоминается признание художника: «Я влюблялся в героинь романов. Они снились мне. Даже днём иногда я чувствовал их присутствие» [7, с. 211]. В вышеприведённом портрете Иды ощутима влюблённость Бунина в одну из героинь русского романа - Одинцову.

Все три реминисценции - тургеневская, блоковская и вновь тургеневская включены в одно изображение Иды, усеянное многоточиями, или образами невыразимого. Такая насыщенность поэтическими красками героини не что иное, как блоковско-тургеневское ожерелье, как бы надеваемое автором на героиню, преклонение перед ней, восхищение ею. Уже следующее описание Иды лишено элементов литературной традиции, перед нами собственно бунинское эстетическое возвышение героини с намёком на автотрадицию: сравнение тона кожи Иды с «тоном какого-нибудь самого первого сорта яблок», ведущее к описанию «антоновских яблок» в одноимённом произведении писателя.

Сам же пир в финале «пить на слом-ную глову», забубенный, с русской удалью и ширью, провозглашённый композитором, в контексте целого выглядит как чествование невыразимого, а само возмутительное поведение пирующих опять-таки связано с ним: пусть мы плохи, пьём водку, орём и т. д., но это не страшно и всегда преодолимо, потому что на свете есть невыразимое, есть идеал, к которому можно прикоснуться и душевно возвыситься. Отсюда восторженная пляска композитора в ресторане и слёзы на его глазах в финале рассказа. А необыкновенная легкость в пляске - это окрыленная душа, великая радость оттого, что есть на свете идеальное, вечное, нетленное в образе невыразимого, который вносит в наши будни женщина и её любовь. Не случайно поцелуй любимой во время оного будет помниться «. потом не только до гробовой доски, но и в могиле» [3, с. 253], после смерти.

Восприятие Иды как источника невыразимого, как нечто божественного, сакрального выражено и в табу, которое накладывает композитор на свой рассказ об Иде и невыразимом. Здесь читаем: «И давайте условимся так: тому, кто в добавление ко всему вышеизложенному прибавит ещё хоть единое слово, я пущу в череп вот этой самой шампанской бутылкой» [3, с. 254-255]. Не случайно первые три буквы этого табу образуют имя Иды: «И давайте.», словно подчёркивая высокое, священное значение её образа. А сам композитор выступает хранителем невыразимого, или Иды, танцуя «молча, свирепо и восторженно».

Называние в финале её солнцем венчает линию на обожествление героини: она - солнце, вокруг которого вращается весь остальной мир.

Если у Тургенева «невыразимое» венчает его роман, жизнь его героев, то у Бунина «невыразимое» обрамлено бытовой рамой в виде обильного завтрака в одном из московских ресторанов, продолжением которого является загородная «вакханалия» в Яре, а потом в Стрельне.

Думается, рамочной композицией Бунин подчеркнул, что «мгновения невыразимого» в любви (в системе этого рассказа) есть высшая ценность в человеческой жизни, и эта область человеческих чувств неизменно сливается с обликом женщины и её любовью к нам.

В отличие от Тургенева бунинское «невыразимое» не окрашено в лирико-трагические тона, хотя оно резко, принципиально отделено от «привычного», обыкновенного существования людей, каким здесь является еда, питье, веселье, пирушка в целом.

Бунин продолжил в рассказе «Ида» тургеневский образ невыразимого, но в отличие от Тургенева он воспел это невыразимое, изобразил его как нечто божественное, вершинное и высшее в человеческой жизни, пропел ему гимн в лице композитора, радостные крики которого завершают рассказ: «Солнце моё! Возлюбленная моя! Ура-а!» И в оформлении этого гимна существенную роль играет традиция торжественной оды Ломоносова.

Бунинское «невыразимое» в отличие от тургеневского солнечно, оптимистично, таит в себе для мира несказанную «любовь и радость бытия».

Итак, в рассказе «Ида» «тургеневское» -образ невыразимого - получает одическую, торжественную окраску, делаясь высшей радостью и ценностью людского мира, а обыкновенно-необыкновенная Ида - источником невыразимого.

Список литературы

1. Белинский В. Г. Собрание сочинений: в 3 т. / под общ. ред. Ф. М. Головенченко. М.: ОГИЗ, ГИХЛ, 1948. Том III. Статьи и рецензии 1843-1848. 928 с.

2. Блок А. А. Она пришла с мороза. URL: http://www.libverse.ru/block/ona-prishla-s-moroza.html (дата обращения: 04.11.2012).

3. Бунин И. А. Собр. соч.: в 9 т. М.: Худож. лит., 1965-1967. Т. 5. 544 с.

4. Бунин: Pro et contra. Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей. Антология. СПб.: РХГИ, 2001. 1016 с.

5. Есенин С. А. Анна Снегина // Есенин С. А. Полное собрание сочинений: в 7 т. М.: Наука: Голос, 1995-2002. Т. 3. Поэмы, 1998. С. 181.

6. Ломоносов М. В. Ода на день восшествия на Всероссийский престол Ея Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года // Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений / АН СССР М.; Л., 1950-1983. Т. 8: Поэзия, ораторская проза, надписи, 1732-1764. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1959. С. 196-207.

7. Одоевцева И. В. На берегах Сены (фрагменты) // Бунин: Pro et contra. Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей. Антология. СПб.: РХГИ, 2001. 1016 с.

8. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Наука, 1981, T. 7. 560 с.

9. Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино / отв. ред. В. А. Каверин, А. С. Мясников; изд. подгот. Е. А. Тоддес, А. П. Чудаков, М. О. Чудакова. М.: Наука, 1977. 575 с.

References

1. Belinskij V. G. Sobranie sochinenij: v 3 t. / pod obshh. red. F. M. Golovenchenko. M.: OGIZ, GIHL, 1948. Tom III. Stat'i i recenzii 1843-1848. 928 s.

2. Blok A. A. Ona prishla s moroza... URL: http://www.libverse.ru/block/ona-prishla-s-moroza.html (data obrashhenija: 04.11.2012).

3. Bunin I. A. Sobr. soch.: v 9 t. M.: Hudozh. lit., 1965-1967. T. 5. 544 s.

4. Bunin: Pro et contra. Lichnost' i tvorchestvo Ivana Bunina v ocenke russkih i zarubezhnyh myslitelej. Antologija. SPb.: RHGI, 2001. 1016 s.

5. Esenin S. A. Anna Snegina // Esenin S. A. Polnoe sobranie sochinenij: v 7 t. M.: Nauka: Golos, 1995-2002. T. 3. Pojemy, 1998. S. 181.

6. Lomonosov M. V. Oda na den' vosshestvija na Vserossijskij prestol Eja Velichestva Gosudaryni Imperatricy Elisavety Petrovny 1747 goda // Lomonosov M. V. Polnoe sobranie sochinenij / AN SSSR. M.; L., 1950-1983. T. 8: Pojezija, oratorskaja proza, nadpisi, 1732-1764. M.; L.: Izd-vo AN SSSR, 1959. S. 196-207.

7. Odoevceva I. V Na beregah Seny (fragmenty) // Bunin: Pro et contra. Lichnost' i tvorchestvo Ivana Bunina v ocenke russkih i zarubezhnyh myslitelej. Antologija. SPb.: RHGI, 2001. 1016 s.

8. Turgenev I. S. Poln. sobr. soch. i pisem: v 30 t. Izd. 2-e, ispr. i dop. M.: Nauka, 1981, T. 7. 560 s.

9. Tynjanov Ju. N. Pojetika. Istorija literatury. Kino / otv. red. V. A. Kaverin, A. S. Mjasnikov; izd. podgot. E. A. Toddes, A. P. Chudakov, M. O. Chudakova. M.: Nauka, 1977. 575 s.

Статья поступила в редакцию 21 февраля 2013 г.

УДК 81' 373.612.2 ББК Ш141.2-33

Юлия Геннадьевна Бадрызлова,

аспирант,

Уральский государственный педагогический университет (Екатеринбург, Россия), e-mail: yuliya.badryzlova@gmail.com

Екатерина Владимировна Исаева,

старший преподаватель, Пермский государственный национальный исследовательский университет (Пермь, Россия), e-mail: ekaterinaisae@gmail.com

Руслан Джаванширович Керимов,

кандидат филологических наук, доцент, Кемеровский государственный университет (Кемерово, Россия), e-mail: kerimovrus@rambler.ru

Наталия Георгиевна Шехтман,

кандидат филологических наук, доцент, Уральский государственный педагогический университет (Екатеринбург, Россия), e-mail: natalia.sh2@gmail.com

Правила применения процедуры лингвистической идентификации метафоры (MIPVU) в русскоязычном корпусе: лингвокогнитивный опыт (уточнения и дополнения)1

Статья содержит краткое изложение основных положений процедуры лингвистической идентификации метафоры MIPVU, составляющих методологическую основу поверхностной разметки русскоязычного корпуса концептуальной метафоры. В работе представлены результаты двух тестовых серий разметки, выраженные в показателях меры согласованности между аннотаторами. Первая серия, разметка которой производилась в соответствии с общими краткими правилами MIPVU, показала результаты ниже принятого минимального статистического порога и ниже аналогичных показателей Амстердамского корпуса. Далее в статье излагаются уточненные и дополненные авторами по результатам первой серии правила MIPVU, скорректированные с учётом особенностей задействованных русскоязычных толковых словарей. Применение уточнённых и дополненных правил во второй тестовой серии дало значительный прирост показателя меры согласованности, который превзошел минимальный статистический порог и стал сопоставим с показателями Амстердамского корпуса.

Ключевые слова: процедура лингвистической идентификации метафорических употреблений (MIPVU), русскоязычный корпус концептуальной метафоры, поверхностная разметка, тестовая серия, мера согласованности между аннотаторами, Амстердамский корпус, уточнённые и дополненные правила.

Yuliya Gennad'evna Badryzlova,

Postgraduate Student,

Ural State Pedagogical University (Yekaterinburg, Russia),

e-mail: yuliya.badryzlova@gmail.com

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Ekaterina Vladimirovna Isaeva,

Senior Lecturer, Perm State National Research University (Perm, Russia), e-mail: ekaterinaisae@gmail.com

Ruslan Dzhavanshirovich Kerimov,

Candidate of Philology, Associate Professor, Kemerovo State University (Kemerovo, Russia), e-mail: kerimovrus@rambler.ru

Natalia Georgievna Shekhtman,

Candidate of Philology, Associate Professor,

Ural State Pedagogical University (Yekaterinburg, Russia), e-mail: natalia.sh2@gmail.com

Using the Linguistic Metaphor Identification Procedure (MIPVU) on a Russian Corpus:

Rules Revised and Extended

The paper gives a brief overview of the linguistic metaphor identification procedure (MIPVU) which was adopted as a methodological basis for the shallow annotation scheme of the Russian-language corpus of conceptual metaphor. The paper also describes the results of the two annotation reliability

1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ (Проект 12-34-01269 «Русский корпус концептуальной метафоры»).

19

Гуманитарный вектор. 2013. № 4 (36)

tests in terms of inter-annotator agreement. The first reliability test, in which annotators used the brief version of the MIPVU rules, yielded results below both the generally accepted statistical threshold and the results reported by the VU Amsterdam Metaphor Corpus. We present the revised and extended version of MIPVU rules specifically adjusted to the Russian dictionaries deployed in annotation. Used in the second reliability test, the extended set of rules resulted in a significant increase of inter-annotator agreement which rose well above the threshold and reached the level of agreement in the VU Amsterdam Metaphor Corpus.

Keywords: linguistic metaphor identification procedure (MIPVU), Russian-language corpus of conceptual metaphor, shallow annotation, reliability test, inter-annotator agreement, VU Amsterdam Metaphor Corpus, revised and extended rules.

В ходе работы над русскоязычным корпусом концептуальной метафоры возникла необходимость выработки более детальных правил процедуры лингвистической идентификации метафоры (Metaphor Identification Procedure = MIPVU, где две последние буквы "VU" указывают на место разработки данной процедуры - Vrije Universiteit te Amsterdam -«Свободный университет Амстердама»), применяемой на поверхностном уровне разметки корпуса. Необходимость уточнения правил процедуры выявилась по итогам первой тестовой серии разметки, в которой разметчики руководствовались краткой версией правил MIPVU, сформулированных в коллективном труде нидерландских учёных [16]. В результате первой серии тестов были получены нерелевантные результаты, что побудило нас проанализировать основные затруднения в применении процедуры, послужившие причиной рассогласованности между разметчиками.

Обобщив опыт первой тестовой серии, мы сформулировали уточнённые правила применения MIPVU, которые были предложены аннотаторам при разметке второй серии. Применение уточнённых правил во второй серии дало значительное увеличение показателя меры согласованности, который превзошёл не только принятый в статистике минимальный порог для данной меры, но и результаты, полученные разработчиками англоязычного Амстердамского метафорического корпуса в аналогичных тестовых сериях с применением MIPVU.

Разметка русскоязычного корпуса концептуальной метафоры производится на двух уровнях - поверхностном и глубинном.

В ходе поверхностной разметки идентифицируются и размечаются все наблюдаемые в тексте метафорические употребления - слова, контекстуальное значение которых находится в оппозиции к их базовому значению (см. ниже - основные правила MIPVU). Поверхностная разметка производится с применением методики лингвистической идентификации метафоры MIPVU [16],

которая уже апробируется и российскими исследователями [см., например, работы: 3; 4; 7; 8 и др.].

Затем на глубинном уровне размечаются концептуальные метафоры: устанавливается, какие из идентифицированных на поверхностном этапе метафорических употреблений принадлежат к концептосфере-источ-нику или концептосфере-цели и задействованы в отношениях метафорического переноса [см. работы по когнитивной метафорике: 5; 6; 10; 12; 14 и пр.].

Более подробно принципы и методы как поверхностного, так и глубинного уровня разметки русскоязычного корпуса концептуальной метафоры изложены в статье [1].

Мера согласованности между аннотаторами - это статистическая методика, с помощью которой оценивается уровень совпадений в решениях, принятых аннотаторами независимо друг от друга в аналогичных ситуациях.

В первой и второй тестовых сериях, результаты которых приводятся в данной статье, мы оценивали меру согласованности при выполнении аннотаторами поверхностной разметки с применением MIPVU.

Для оценки меры согласованности использовалась метрика каппа Флейса [11]. В метрике Каппа полное согласие соответствует каппе, равной 1, а при значении 0 совпадения признаются случайными [15]. В данном случае считается, что согласие между аннотаторами достаточно, если оно превышает порог 0,7 [13].

Помимо порогового значения каппа, мы сравнивали свои результаты с показателями меры согласованности, полученными разработчиками Амстердамского метафорического корпуса [17], при создании которого были использованы та же методика разметки - MIPVU - и та же метрика оценки меры согласованности - каппа Флейса. Согласно опубликованным данным [16], в аналогичных тестовых сериях разметки в ходе работы над Амстердамским корпусом были получены

меры согласованности по каппе Флейса в диапазоне 0,85-0,88 (т. е. существенно превышающие минимальный порог).

В первой тестовой серии разметки, где аннотаторы руководствовались изложенными ниже краткими правилами MIPVU, нами был получен средний результат каппа Флейса 0,68 - т. е. несколько ниже минимального статистического порога и значительно ниже показателей Амстердамского корпуса (подробное описание обеих тестовых серий и статистические расчеты приведены в статье Ю. Г. Бадрызловой и Л. М. Ермаковой [2]).

Неудовлетворительный результат первой тестовой серии побудил нас пересмотреть подход к поверхностной разметке. Были проанализированы все случаи согласия и расхождений между аннотаторами, в результате чего были выявлены основные причины расхождений. Выяснилось, что основной причиной рассогласованности послужил недостаток инструкций относительно действий в конкретных ситуациях, возникающих в процессе разметки, вследствие чего каждый из аннотаторов принимал решения на своё усмотрение. Более всего ощущался недостаток детализированных инструкций по применению толковых словарей, которые играют центральную роль в MIPVU, выступая главным инструментом процедуры.

Помимо этого, довольно большое число расхождений между аннотаторами было обусловлено отсутствием в MIPVU чётких критериев для анализа фразеологических единиц. В ходе совместного обсуждения были выработаны уточнённые и дополненные правила MIPVU для использования на русскоязычном корпусе с применением толковых словарей русского языка.

Вторая тестовая серия проводилась с использованием уже уточнённых правил. Их применение дало ощутимый положительный эффект в отношении меры согласованности во второй тестовой серии: показатель каппы Флейса увеличился с 0,68 до 0,9, т. е. не только превысил минимальное пороговое значение, но и превзошёл показатели Амстердамского корпуса [2].

В следующих двух разделах статьи приводятся основные правила MIPVU, которыми аннотаторы руководствовались при разметке первой тестовой серии, и уточнённые и дополненные правила, по которым проводилась разметка второй серии.

Процедура лингвистической идентификации метафоры MIPVU: основные пра-

вила. В основе процедуры лежит сопоставление базового и контекстуального значения для каждого слова в дискурсе [16].

Базовое значение является ключевым понятием MIPVU. Базовым называется такое значение слова,которое:

а) обладает свойством вещественности - является наиболее вещественным, предметным из всех имеющихся для данного слова значений. Называет объекты, признаки или явления, доступные сенсорному восприятию - то, что можно увидеть, услышать, осязать, ощутить на вкус и запах; при попытке мысленно представить себе называемые объекты и явления возникает конкретный образ;

б) обладает свойством телесности - называет объекты, признаки или действия, имеющие отношение к телу человека и к действиям, производимым телом человека;

в) обладает свойством конкретности и однозначности - является наиболее конкретным и однозначным из всех имеющихся для данного слова значений. В дальнейшем в статье мы будем кратко называть эти характеристики критерием вещественности / телесности / конкретности или критерием базового значения.

Контекстуальное значение слова - это такое значение слова, реализация которого наблюдается в рассматриваемом контексте.

Базовое и контекстуальное значения определяются на основе дефиниций толковых словарей.

Метафорическое употребление констатируется в том случае, если контекстуальное значение отлично от базового и находится в явно выраженной оппозиции к нему по вышеописанному основанию вещественности / телесности / конкретности: КЗОБЗ.

Слово не является метафорическим употреблением в случае, если контекстуальное и базовое значения совпадают, либо оппозиция по основанию вещественности / телесности / конкретности проявляется недостаточно четко (КЗ=БЗ).

Так, в предложении: «Например, если взять круг из листового металла и расплющивать его по спирали, начиная с середины, то круг постепенно начнёт приобретать форму чаши» [НКРЯ] - существительное «КРУГ» является неметафорическим употреблением, поскольку:1

1 Здесь и далее значения приводятся по электронной версии четырёхтомного «Словаря русского языка» под ред. А. П. Евгеньевой [СРЯ].

КЗ «круг»

Часть плоскости, ограниченная окружностью

БЗ «круг»

Часть плоскости, ограниченная окружностью

Напротив, в предложениях: «Я устала, захотела немного отдохнуть и поэтому устроила краткосрочные каникулы. Праздники встретила в кругу семьи» [НКРЯ] - это же существительное является метафорическим употреблением, поскольку:

КЗ «круг»

Группа людей, объединенных какими-либо связями

о

БЗ «круг»

Часть плоскости, ограниченная окружностью

Такое метафорическое употребление в MIPVU называется непрямым метафорическим употреблением.

Помимо непрямых метафорических употреблений, MIPVU выделяет следующие классы метафорических употреблений в зависимости от характера взаимоотношений между контекстуальным и базовым значением:

Неоднозначные метафорические употребления, получившие обозначение WIDLII (сокращение от When In Doubt, Leave It In), наблюдаются в тех случаях, когда не представляется возможным однозначно определить, совпадает ли контекстуальное и базовое значение (КЗ=БЗ) и, следовательно, мы имеем неметафорическое употребление, или же контекстуальное значение находится в оппозиции к базовому (КЗОБЗ) - и тогда мы наблюдаем случай метафорического употребления.

Имплицитные метафорические употребления - анафорические местоимения, отсылающие к антецеденту, который, в свою очередь, является метафорическим употреблением.

Олицетворение наблюдается, когда базовое значение содержит указание на присутствие живого существа, его признаков или действий, тогда как контекстуальное значение не содержит такого указания.

Обозначение DFMA (сокращение от Discard For Metaphor Analysis) - применяется в MIPVU, когда имеющийся у исследователя контекст является недостаточным для того, чтобы установить значение того или иного словоупотребления. Зачастую это происходит вследствие того, что из-за фрагментар-

ности контекста не вполне понятен смысл всего высказывания - обычно такое явление наблюдается в текстах устной речи.

Прямые метафорические употребления наблюдаются, когда контекстуальное значение не находится в оппозиции к базовому (КЗ=БЗ), однако рассматриваемое слово или выражение является источником метафорического переноса. Таким образом, прямые метафорические употребления являются переходным звеном между метафорическими употреблениями на поверхностном уровне и структурами концептуальной метафоры на глубинном уровне.

Лексические маркеры прямой метафоры - слова и словосочетания, вводящие прямую метафору в дискурс (например, «КАК», «БУДТО», «ПОХОЖИЙ НА» и др.).

Более подробно о процедуре MIPVU и классах метафорических употреблений написано в работе нидерландских учёных [16], краткий обзор представлен в коллективной статье [1].

Одним из ключевых принципов MIPVU является принцип синхронии, в соответствии с которым значения слов оцениваются с точки зрения среднего носителя современной формы языка. Следствием этого принципа являются следующие правила:

- MIPVU не рассматривает метафоричность, которая может ощущаться современным носителем языка во внутренней форме слова - когда лексическое значение слова мотивировано его словообразовательной и семантической структурой [9] - как, например, в словах «ХЛАДНОКРОВНЫЙ» и «ДУШЕЩИПАТЕЛЬНЫЙ»;

- Устаревшие значения, имеющие в словаре стилистическую помету устар., не могут являться базовым значением, как, например, в случае глагола «СВЕРГНУТЬ», среди значений которого первым кандидатом на БЗ является устаревшее: «Устар. Сбросить вниз. Многие были свергнуты с башни Брюггского замка или заживо погребены в болоте. Грановский, Аббат Сугерий». Поскольку оно не может быть принято в качестве БЗ, остается только один кандидат, представленный единственным оставшимся значением: «Силой лишить власти, могущества; низложить».

Ещё одним важным принципом MIPVU является требование изолированно рассматривать формы, принадлежащие к разным частям речи, как, например, конверсия «DOG» и «TO DOG» в английском языке.

Применительно к русскому языку данное требование потребовало особых разъяснений в уточнённых правилах, поскольку грамматически омонимичные формы в русскоязычных словарях в большинстве случаев представлены в одной словарной статье.

MIPVU не предлагает исчерпывающего решения для анализа фразеологических единиц, рекомендуя рассматривать их в качестве непрямых метафор, поскольку в них присутствует оппозиция контекстуального и базового значений. Предполагается, что разметчик, полагаясь на собственное восприятие семантической слитности и мотивированности фразеологических единиц, может трактовать их либо как единое метафорическое употребление, либо как комбинацию метафорических и неметафорических употреблений. Подобный подход вносит значительную долю субъективизма в процедуру разметки и увеличивает рассогласованность между аннотаторами.

MIPVU делает аналогичную оговорку по поводу имён собственных, в составе которых имеются имена нарицательные - их также предлагается рассматривать как комбинацию метафорических и неметафорических употреблений.

Поскольку главным принципом MIPVU является противопоставление вещественного / телесного / конкретного значения (БЗ), с одной стороны, и значения, не обладающего данными свойствами, с другой стороны, то обязательным условием для возникновения метафорического употребления является наличие у слова как минимум двух значений, находящихся в достаточно явственной оппозиции по основанию вещественности / телесности /конкретности.

Следовательно, однозначные слова не могут являться метафорическими употреблениями ни в каком контексте, поскольку имеющееся у них единственное значение не имеет оппозиции. Исключения составляют случаи, когда у однозначного слова может развиваться новое значение, ещё не зафиксированное словарями, которое может находиться в оппозиции к прежнему единственному значению.

Метафорическими употреблениями не могут являться многозначные слова, все значения которых примерно в равной степени либо соответствуют, либо не соответствуют критерию вещественности / телесности / конкретности - поскольку и в том, и в другом случае также отсутствует оппозиция.

Так, например, все значения существительного «ПРЕДСЕДАТЕЛЬ» приблизительно в равной степени соответствуют критерию БЗ:

1. Лицо, руководящее собранием, заседанием.

2. Руководитель некоторых учреждений, объединений, обществ, организаций или их отделов, органов.

3. (с прописной буквы). В составе официального названия главы государства, правительства или высших государственных органов.

Напротив, все значения существительного «ПРИНЦИП» приблизительно в равной степени не соответствуют критерию БЗ:

1. Основное, исходное положение какой-либо теории, учения, науки и т. п.

2. Руководящее положение, основное правило, установка для какой-либо деятельности.

3. Основная особенность устройства, действия механизма, прибора, сооружения и т. п.

4. Убеждённость в чем-либо, точка зрения на что-либо, норма или правило поведения.

Уточнённые правила М^и. В качестве основного инструмента MIPVU при разметке тестовых серий были использованы онлайн-версии «Словаря русского языка» под ред. А. П. Евгеньевой [СРЯ] и «Толкового словаря русского языка» С. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой [ТСРЯ].

Первый вопрос, возникший у всех разметчиков, заключался в следующем: что принять за единицу значения в словарной статье? Основным словарем при работе над разметкой был «Словарь русского языка» [СРЯ] с характерным для него дробным представлением значений слова, где внутри одного значения могут выделяться несколько оттенков значений и особенностей употребления (обозначаемых двумя и одной вертикальной чертой соответственно). В целях MIPVU мы решили рассматривать такие оттенки значений и особенности употребления в качестве отдельных самостоятельных значений, поскольку часто они находятся в оппозиции к другим значениям по критерию вещественности / телесности / конкретности, и, стало быть, их нельзя игнорировать.

Наибольшее затруднение у разметчиков вызвало требование MIPVU выделять только одно базовое значение (БЗ) из всего разнообразия значений слова. На практике зачастую среди представленных в словаре значений слова не всегда очевидно преобладание какого-либо одного значения над

другими по основанию вещественности / телесности / конкретности. В словарной статье чаще всего наблюдается группа из нескольких значений, примерно в равной степени соответствующих этому критерию. Требование определить среди них одно - наиболее вещественное, телесное и конкретное - приводит к тому, что аннотатор, не будучи специалистом по семантике или лексикографии, пытается искусственно вычленить какое-либо значение, руководствуясь собственной интуицией. В реалиях работы над корпусом, когда приходится принимать сотни таких решений, такой подход ведёт к накоплению уровня субъективизма в разметке и к значительной рассогласованности в решениях разметчиков.

В связи с этим нам представляется более рациональным выделять не одно БЗ, а группу БЗ. Тогда оставшиеся значения или значение будут образовывать группу небазовых значений (НЕ-БЗ), находящихся в оппозиции к БЗ по основанию телесности / вещественности / конкретности. Выступая в контексте, т. е. в роли контекстуального значения (КЗ), значения группы НЕ-БЗ создают основание для реализации метафорического употребления.

К примеру, среди значений глагола «ОТКРЫТЬ» можно выделить следующую группу БЗ (порядок и нумерация значений изменены), значения которой объединены наличием семы ФИЗИЧЕСКОЕ ДЕЙСТВИЕ С ФИЗИЧЕСКИМ ОБЪЕКТОМ:

1. Подняв или сняв крышку, раздвинув створки и т. п., сделать доступным (внутреннюю часть чего-л.).

2. Откупорить, вскрыть, распечатать.

3. Раздвинуть, распахнуть, отвести в сторону или поднять (закрытую крышку, створки и т. п.), делая доступным что-либо; отворить.

4. Отпереть, отомкнуть.

5. Развернуть что-л. закрытое, сложенное, свёрнутое; раскрыть.

6. Освободить от чего-либо покрывающего, закрывающего, делающего невидимым.

7. Разг. Отведя клапан, преграду, дать свободный доступ.

8. Сдвинувшись в сторону, сделать видимым.

9. Повернуть лицевой стороной, делая видимым для всех, показать (карту и т. п.).

Группу НЕ-БЗ составят следующие значения, в которых сема физического действия с физическим объектом отсутствует:

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

10. Разрешить, сделать свободным вход, доступ куда-либо.

11. Начать что-либо.

12. Первым начать что-либо, послужить началом чего-либо.

13. Сделать известным что-либо ранее скрываемое, тайное, неизвестное.

14. Установить наличие, существование и т. п., чего-либо путём изыскания, исследования.

Помимо групп БЗ и НЕ-БЗ, среди значений слова могут наблюдаться значения или группа значений, принадлежность которых к какой-либо из этих двух групп не вполне очевидна. В зависимости от контекста такие значения могут активировать либо вещественное / телесное / конкретное значение, либо значение, не имеющее данных характеристик, или оба значения одновременно.

Например, одно из значений глагола «СИДЕТЬ» - «Находиться где-либо с целью отдыха, развлечения и т. п.» - в некоторых контекстах может не противоречить БЗ этого глагола - «Занимать положение, при котором туловище поддерживается вертикально, опираясь на ягодицы», как например, в предложении «Я сижу в таком красивом ресторане, а платье совсем для этого не подходит» [НКРЯ].

Среди значений уже рассмотренного нами глагола «ОТКРЫТЬ» также имеется такое амбивалентное значение: «Положить начало существованию, деятельности (какого-либо учреждения, предприятия и т. п.)». Например, в следующем предложении одновременно реализуются и БЗ, и НЕ-БЗ: «Также в октябре будет открыта малая сцена в новом здании ТЮЗа» [НКРЯ].

Значительные затруднения возникли у разметчиков при определении БЗ в словарных статьях, где одно из значений слова определяется относительно однокорен-ных слов иной части речи - как это принято при представлении значений отглагольных существительных, адъективированных причастий и наречий, образованных от деепричастия и т. п. Расхождения были вызваны тем, что в некоторых случаях разметчики трактовали такие значения отдельно от остальных, а в других случаях - в совокупности значений.

В итоге было решено рассматривать все имеющиеся значения в комплексе, выделяя среди них группу БЗ, НЕ-БЗ и, если имеется, группу амбивалентных значений.

Так, у существительного «ВЫВОД» имеются следующие значения:

1. Действие по глаг. вывести:

а) действие по: увести откуда-либо, удалить за пределы чего-либо;

б) действие по: привести куда-либо, помогая идти, указывая путь или направляя движение;

в) действие по: прийти к какому-либо мнению, заключению на основании наблюдений, рассуждений; сделать вывод;

г) действие по: произвести на свет детёнышей (о птицах);

д) действие по: вырастить, создать (сорт растений, породу животных, птиц).

2. Логический итог рассуждения; умозаключение.

3. Тех. Провод, приспособление, выходящие откуда-либо или выводящие что-либо наружу.

Из этих значений группу БЗ составят значения 1а и 1б, тогда как в группу НЕ-БЗ войдут значения 1г-д, 2 и 3.

Аналогично предыдущему уточнению, при определении БЗ следует комплексно рассматривать такие значения глаголов, когда значение глагола одного вида включается в состав значений глагола другого вида или значение глагола страдательной формы определяется относительно формы действительного залога.

Например, «ОТВЕЧАТЬ»:

1. Несов. к ответить:

а) дать ответ на заданный вопрос, обращение;

б) разг. послать письмо в ответ на чьё-либо;

в) дать ответ того или иного характера (содержащий согласие, отказ и т. п.);

г) рассказать учителю (заданный урок), изложить материал по заданному вопросу;

д) отозваться, откликнуться (на зов, звук и т. п.);

е) отозваться каким-либо образом на чей-л. жест, движение и т. п.;

ж) отозваться ответным чувством любви, симпатии к кому-либо;

з) поступить каким-либо образом в ответ на что-либо, совершить что-либо в связи с чем-либо, проявляя своё отношение к чему-либо.

2. Быть обязанным, считать себя обязанным давать отчёт в своих действиях, поступках и нести наказание за их возможные последствия.

3. Быть в соответствии с чем-либо; соответствовать.

Тогда в группу БЗ войдут значения 1а-г, тогда как 1е-и, 2 и 3 составят группу НЕ-БЗ.

Следующие несколько уточнений явились следствием правила MIPVU, в соответ-

ствии с которым следует отдельно друг от друга рассматривать омонимичные формы, принадлежащие к разным частям речи, а также вследствие того, что в используемых нами толковых словарях грамматически омонимичные формы находятся в одной словарной статье.

Исходя из требования MIPVU, необходимо рассматривать формы субстантивированных прилагательных отдельно от остальных значений. Например, субстантивированное значение прилагательного «ВЕДУЩИЙ» будет рассматриваться безотносительно остальных значений:

I. В знач. сущ. Тот (та), кто ведёт, сопровождает комментариями представление, спектакль, радио- или телепередачу.

II.

1. Прич. наст. вр. от вести:

а) Идя вместе, направлять движение, помогать идти;

б) Идти во главе, предводительствуя, направляя движение;

в) Управлять движущимся предметом (судном, автомашиной, самолётом и т. п.).

2. В знач. прил. Идущий впереди; головной.

3. В знач. прил. Главный, руководящий.

Таким образом, в группу БЗ войдут значения 1а-в и 2, а в группу НЕ-БЗ - значение 3.

Подобный же подход используется для отглагольных предлогов.

Например, значения деепричастия и предлога «БЛАГОДАРЯ» рассматриваются как два самостоятельных значения, т. е. не состоящих в оппозиции БЗ - НЕ-БЗ.

I. Деепр. от благодарить - Выражать благодарность.

II. Предлог с дат. п. По причине, вследствие, при помощи.

Раздельный подход к рассмотрению значений в некоторых случаях допустим в отношении лексикализованных форм множественного числа существительных. Так, например, мы рассматриваем форму множественного числа существительного «ПРАВО» отдельно от других значений: «Мн. ч. Документ, разрешающий какому-либо лицу управлять автомобилем, мотоциклом и т. п.». Среди оставшихся значений ни одно не удовлетворяет критериям БЗ. Следовательно, данное существительное не может быть метафорическим употреблением.

При выборе БЗ следует обращать внимание на стилистические пометы, сопровождающие то или иное значение. О том, что

устаревшие значения должны исключаться из числа кандидатов на БЗ, уже говорилось выше в связи с правилом синхронии.

В то же время, указание на принадлежность значения к разговорному стилю (помета разг.) не является препятствием к тому, чтобы рассматривать его в качестве БЗ.

Например, «ЩЕКОТЛИВЫЙ»:

1. Разг. Чувствительный к щекотке.

2. Устар. Чрезвычайно щепетильный, чувствительный к мнению других о себе.

3. Требующий большой осмотрительности, осторожного, тактичного отношения.

Здесь БЗ - значение 1, НЕ-БЗ - значения 2 и 3.

Однако значения, имеющие иные стилистические пометы - просторечное (прост.), пренебрежительное (пренебр.), презрительное (презр.), уничижительное (уничиж.) и т. п. не могут приниматься в качестве БЗ, как, например, просторечное значение глагола «РЕШИТЬ»: «Прост. Убить. Да ить, зна-мо дело, решат тогда они любого, белые-то... Как придут, так и решат». А. Иванов. Вечный зов.

Определение базовых значений предлогов представляет очень большую важность в MIPVU. По данным разработчиков Амстердамского корпуса, предлоги (в зависимости от жанровой принадлежности текста) составляют 33,4-42,5 % всех метафорических употреблений, далеко опережая по этому показателю все остальные части речи [16].

Мы выделили два типа БЗ для первообразных предлогов - пространственные и объектные.

Пространственные:

• В (во) с вин. и предл. п.: Положить бумаги в стол. Бумаги лежат в столе.

• До с род. п.: От Москвы до Санкт-Петербурга. Дойти до реки.

• За с вин. п.: Спрятаться за дерево. Яков Лукич проводил гостей за калитку.

• За с твор. п.: Жить за рекой. Остановиться за дверью.

• Из (изо) с род. п.: Выйти из дому. Достать из кармана. Извлечь пулю из раны. Поезд из Москвы.

• Из-за с род. п.: Из-за двери высунулось строгое рябое лицо Матрёны Филимоновны, нянюшки. Л. Толстой. Анна Каренина. Из-за стены по-прежнему слышалось однообразное тиканье часов. Куприн. Ночлег.

• К с дат. п.: Подъехать к станции.

• Между с твор. и род. п.: Пьер сидел между женою и старою графиней. Л. Толстой. Война и мир. Дорога между Москвой и Ленинградом.

• На с вин. и предл. п.: На столе. На стол. Сидеть на коне.

• Над с твор. п.: По вечерам над болотами поднимался густой туман. Салтыков-Щедрин. Пошехонская старина. Мой дом стоит над озером на высокой береговой горе. М. Пришвин. Календарь погоды.

• От (ото) с род. п.: Отойдя от крыльца, старик подошёл к лошадям и принялся распрягать. Л. Толстой. Анна Каренина. [Елена Ивановна] суетилась, ходила от стола к буфету и от буфета к столу. Саянов. Небо и земля.

• Перед (передо) с твор. п.: Бричка, въехавши на двор, остановилась перед небольшим домиком. Гоголь. Мёртвые души. Вертеться перед зеркалом.

• По с вин. п.: Мы оба по пояс свесились из лодки. Лермонтов. Тамань. Приехал Харитон Иванович зимой, маленький, быстрый, закутанный в бабий платок по самые глаза. С. Антонов. По дороге идут машины.

• По с дат. п.: Ехать по улице. Спускаться по лестнице. По лицу струится пот.

• Под (подо) с вин. и твор. п.: Поставить чемодан под кровать. Положить под стекло. Лежать под одеялом. Стоять под навесом.

• При с предл. п.: Разбить сад при доме. Варнавин - довольно чистенький городок на Ветлуге, при впадении в неё Лапшанги. Салтыков-Щедрин. В среде умеренности и аккуратности.

• С (со) с род. п.: Сорвать яблоко с ветки. Сбросить ношу с плеч. Убрать посуду со стола.

• С (со) с твор. п.: Граница с Польшей. Комната, смежная с кухней. Сидеть рядом с сестрой.

• Среди (средь) с род. п.: Среди двора возвышались два столба с перекладиной. Бунин. Деревня. Дом среди сосен.

• У с род. п.: Стоять у стены. Отдыхать у моря. Встречаться у входа в театр. У подножия гор.

• Через с вин. п.: Перейти через улицу. Переправиться через реку. Мост через Неву. Перелезть через забор. Прыгать через верёвочку. Пропустить мясо через мясорубку. Смотреть через стекло.

Объектные:

• В (во) с вин. и предл. п.: Завернуть в бумагу. Конфеты в обёртке. Одеться в шубу. Ходить в шубе. Сахар в кусках. Все пальцы в чернилах.

• Для с род. п.: Для строителей оборудовали тёплые общежития, заботились о зимней одежде для них. Кочетов. Журбины. Кирюха и Вася бродили поодаль и собирали для костра бурьян и берест.

• За с вин. п.: Взять за руку. Держаться за перила.

• При с предл. п.: С тех пор видался я с ним только при товарищах. Пушкин, Выстрел. Чичиков никак не хотел заговорить с Ноздрёвым при зяте. Гоголь. Мёртвые души.

• С (со) с твор. п.: Кошка с котятами. Дождь со снегом. Сосиски с капустой. Стоять на посту с автоматом. Сидеть у реки с удочкой.

Для предлогов без (безо) с род. п., о (об, обо) с предл. п. и после с род. п. БЗ не установлены, поскольку среди их значений не наблюдается явной оппозиции по критерию вещественности / телесности / конкретности.

Следующая группа уточнений касается правил MIPVU относительно фразеологизмов и имён нарицательных, являющихся или входящих в состав имён собственных - для этих классов вводятся специальные тэги.

Как было указано выше, рекомендация MIPVU относительно фразеологизмов предоставляет разметчику право субъективной оценки семантической слитности и мотивированности фразеологизма, что послужило причиной значительной рассогласованности в первой из наших тестовых серий.

Объединяя все фразеологические и устойчивые единицы под одним классом, мы устраняем необходимость принятия подобных субъективных решений, считая, что все слова, входящие в состав фразеологизма, обладают той или иной степенью метафоризации, чем увеличиваем меру согласованности.

Что касается имён собственных, в составе которых имеются имена нарицательные, нам представляется уместным выделять такие употребления в отдельный класс, поскольку в них наблюдается иной, чем в непрямой метафоре, характер взаимоотношений между контекстуальным и базовым значением.

И в том, и в другом случае контекстуальное значение находится в оппозиции к базовому (КЗОБЗ). Но в случае непрямой метафоры контекстуальное значение является частью семантической структуры слова, фиксируемой словарями. Что же касается

имён собственных, их контекстуальное значение, как правило, не входит в семантическую структуру слова и не фиксируется в словарях, например: «Шнур» (сценический псевдоним рок-музыканта), «Японский городовой» (название ресторана японской кухни), «Автопилот» (журнал об автомобилях).

Ещё одно уточнение касается сложносокращённых слов, терминологической и профессиональной лексики, а также сленговых слов и значений.

В случае сложносокращённых слов -если хотя бы одна из частей слова, взятая в отдельности, является метафорическим употреблением, то рассматриваем всё сложносокращённое слово как метафорическое употребление, как, например, КРУЖОК - в составе сложносокращённого ДРАМКРУЖОК является метафорическим употреблением:

КЗ «кружок»

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Организация лиц, объединившихся для совместной деятельности, совместных занятий

о

БЗ «кружок»

Уменьш. к круг: Часть плоскости, ограниченная окружностью

Следовательно, «ДРАМКРУЖОК» также является метафорическим употреблением.

Терминологическую лексику, не представленную в неспециализированном толковом словаре, мы рассматриваем как однозначные слова с точки зрения среднего носителя языка. При таком подходе подобная лексика всегда будет являться неметафорическими употреблениями, например: «РАНДОМИЗИРОВАТЬ», «ОСЦИЛЛЯЦИЯ», «ЭКСИТОННЫЙ» и т. п. Аналогично - как однозначные и, следовательно, всегда неметафорические единицы, будут рассматриваться сленговые и жаргонные слова и выражения, не присутствующие в словарях: «ХАВАТЬ», «ШУХЕР» и т. п.

В случае, когда терминологическое или профессиональное значение не представлено в толковом словаре, мы включаем его в группу НЕ-БЗ либо в группу амбивалентных значений, например: ХВОСТОВОЙ ОТСТОЙНИК, ИМПУЛЬСНАЯ НАКАЧКА, ПОЛИКРИСТАЛЛИЧЕСКАЯ МИШЕНЬ и т. п. Аналогично поступаем со сленговыми и жаргонными значениями, которых нет в словаре: КОЗЁЛ (груб. о человеке), БУБЕН (лицо), ГНАТЬ (врать) и т. п.

Таким образом, применение вышеизложенных уточнений к основным правилам

процедуры лингвистической идентификации метафоры MIPVU способствовало значительному увеличению показателя меры согласованности между аннотаторами во второй тестовой серии разметки (относительно первой серии, где применялись только ос-

новные правила). Данная версия уточненных правил не является окончательной; предполагается, что в процессе дальнейшей работы над корпусом могут быть выработаны новые уточнения и дополнения, призванные повысить квалитативные параметры разметки.

Список литературы

1. Бадрызлова Ю. Г., Керимов Р Д., Шехтман Н. Г Основные методы и принципы создания русскоязычного корпуса концептуальной метафоры: опыт разметки с применением инструмента BRAT. (В печати).

2. Ермакова Л. М., Бадрызлова Ю. Г. Статистическая оценка меры согласованности на поверхностном уровне разметки русскоязычного корпуса (с применением процедуры лингвистической идентификации метафоры MIPVU). (В печати)

3. Исаева Е. В. Метафорическая модель «кибертерроризм - война»: практическое применение процедуры идентификации метафоры (MIPVU) и пятишагового анализа // Электронный научный журнал «Языковые и филологические исследования». 2012. Май. Вып. 4. Т. 2. С. 11-16. URL: http://www.language-and-philological-researches.ingnpublishing. com/archive/2012_release_4/volume_2_may/ekaterina_v_isaeva_metaphorical_model_ cyberterrorism.

4. Исаева Е. В. Метафорическая модель «кибертерроризм - театр»: практическое применение процедуры идентификации метафоры (MIPVU) и пятишагового анализа // Когнитивные исследования языка. Тамбов : Изд-во РАЛК, 2012. Вып. 11: Междунар. конгресс по когнитивной лингвистике. С. 131-134.

5. Керимов Р. Д. Артефактная метафорика в политическом дискурсе ФРГ: уч. пособие / ГОУ ВПО «Кемеровский государственный университет». Кемерово: Кузбассвузиздат, 2008. 168 с.

6. Маслова В. А. Когнитивная лингвистика: уч. пособие. 3-е изд., перераб. и доп. Минск: ТетраСистемс, 2008. 272 с.

7. Мишланова С. Л., Исаева Е. В., Полякова С. В. Комплексный подход к изучению метафоры: от знаковой системы к когнитивным процессам // Лингвистические чтения - 2012. Пермь: Изд-во Прикамского социальн. ин-та, 2012. Цикл 8: материалы междунар. науч.-практ. конф. (Пермь, 15 февраля 2012 г.). С. 64-72.

8. Мишланова С. Л., Исаева Е. В. Стереотипность и творчество в современных исследованиях метафоры // Стереотипность и творчество в тексте: межвуз. сб. науч. тр. / под ред. М. П. Котюровой. Пермь: Изд-во ПермГУ 2012. Вып. 16. C. 235-247.

9. Словарь лингвистических терминов. 5-е изд., испр. и доп. / под ред. Т. В. Жеребило. Назрань: Пилигрим, 2010. 486 с.

10. Чудинов А. П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (1991-2000): монография. Екатеринбург: Изд-во УрГПУ 2001. 240 с.

11. Carletta J. Assessing agreement on classification tasks: the Kappa statistic // Computational Linguistics. 1996. 2 (22). Pp. 249-254.

12. Feng X. Konzeptuelle Metaphern und Textkoh^renz. ^bingen: Narr, 2003. 301 S.

13. Gholamrezazadeh S., Salehi M. A., Gholamzadeh B. A comprehensive survey on text summarization systems // Proceedings of CSA 2009: The 2nd international conference on computer science and its applications. Jeju, 2009. Pp. 1-6.

14. Lakoff G., Johnson M. Metaphors We live by. Chicago, London : The University of Chicago Press, 1980. XIII, 242 p.

15. Saggion H., Radev D., Teufel S., Lam W., Strassel S. M. Developing Infrastructure for the Evaluation of Single and Multi-document Summarization Systems in a Cross-lingual Environment // Proceedings of LREC 2002: The 3rd international conference on Language Resources and Evaluation (Las Palmas, 29-31 May 2002). Las Palmas, 2002. Pp. 747-754.

16. Steen G. J., Dorst A. G., Herrmann J. B., Kaal A. A., Krennmayr T., Pasma T. A method for linguistic metaphor identification: From MIP to MIPVU. Amsterdam: John Benjamins, 2010. 238 p.

17. VU Amsterdam Metaphor Corpus. URL: http://ota.ahds.ac.uk/ headers/2541.xml.

Список словарей и их сокращений

1. НКРЯ - Национальный корпус русского языка. URL: http://ruscorpora.ru/.

2. СРЯ - Словарь русского языка: в 4 т. 2-е изд., испр. и доп. / под ред. А. П. Евгеньевой; АН СССР, Ин-т рус. яз. М. : Русский язык, 1981-1984. URL: http://slovari.ru/

Русская филология

3. ТСРЯ - Толковый словарь русского языка: 80 000 слов и фразеологических выражений. 4-е изд., доп. / под ред. С. И. Ожегова, Н. Ю. Шведовой; РАН, Ин-т рус. яз. им. В. В. Виноградова. М.: Азбуковник, 1999. URL: http://slovari.ru/.

References

1. Badryzlova Ju. G., Kerimov R. D., Shehtman N. G. Osnovnye metody i principy sozdanija russkojazychnogo korpusa konceptual'noj metafory: opyt razmetki s primeneniem instrumenta BRAT. (V pechati).

2. Ermakova L. M., Badryzlova Ju. G. Statisticheskaja ocenka mery soglasovannosti na poverhnostnom urovne razmetki russkojazychnogo korpusa (s primeneniem procedury lin-gvisticheskoj identifikacii metafory MIPVU). (V pechati)

3. Isaeva E. V. Metaforicheskaja model' «kiberterrorizm - vojna»: prakticheskoe primenenie procedury identifikacii metafory (MIPVU) i pjatishagovogo analiza // Jelektronnyj nauchnyj zhurnal «Jazykovye i filologicheskie issledovanija». 2012. Maj. Vyp. 4. T. 2. S. 11-16. URL: http://www. language-and-philological-researches.ingnpublishing. com/archive/2012_release_4/volume_2_ may/ekaterina_v_isaeva_metaphorical_model_cyberterrorism.

4. Isaeva E. V. Metaforicheskaja model' «kiberterrorizm - teatr»: prakticheskoe primenenie procedury identifikacii metafory (MIPVU) i pjatishagovogo analiza // Kognitivnye issledovanija jazyka. Tambov : Izd-vo RALK, 2012. Vyp. 11: Mezhdunar. kongress po kognitivnoj lingvistike. S. 131-134.

5. Kerimov R. D. Artefaktnaja metaforika v politicheskom diskurse FRG: uch. posobie / GOU VPO «Kemerovskij gosudarstvennyj universitet». Kemerovo: Kuzbassvuzizdat, 2008. 168 s.

6. Maslova V. A. Kognitivnaja lingvistika: uch. posobie. 3-e izd., pererab. i dop. Minsk: TetraSistems, 2008. 272 s.

7. Mishlanova S. L., Isaeva E. V., Poljakova S. V. Kompleksnyj podhod k izucheniju metafory: ot znakovoj sistemy k kognitivnym processam // Lingvisticheskie chtenija - 2012. Perm': Izd-vo Prikamskogo social'n. in-ta, 2012. Cikl 8: materialy mezhdunar. nauch.-prakt. konf. (Perm', 15 fevralja 2012 g.). S. 64-72.

8. Mishlanova S. L., Isaeva E. V. Stereotipnost' i tvorchestvo v sovremennyh issledovanijah metafory // Stereotipnost' i tvorchestvo v tekste: mezhvuz. sb. nauch. tr. / pod red. M. P. Kotjurovoj. Perm': Izd-vo PermGU, 2012. Vyp. 16. C. 235-247.

9. Slovar' lingvisticheskih terminov. 5-e izd., ispr. i dop. / pod red. T. V. Zherebilo. Nazran': Piligrim, 2010. 486 s.

10. Chudinov A. P. Rossija v metaforicheskom zerkale: kognitivnoe issledovanie politicheskoj metafory (1991-2000): monografija. Ekaterinburg: Izd-vo UrGPU, 2001. 240 s.

11. Carletta J. Assessing agreement on classification tasks: the Kappa statistic // Computational Linguistics. 1996. 2 (22). Pp. 249-254.

12. Feng X. Konzeptuelle Metaphern und Textkohdrenz. T'bingen : Narr, 2003. 301 S.

13. Gholamrezazadeh S., Salehi M. A., Gholamzadeh B. A comprehensive survey on text summarization systems // Proceedings of CSA 2009: The 2nd international conference on computer science and its applications. Jeju, 2009. Pp. 1-6.

14. Lakoff G., Johnson M. Metaphors We live by. Chicago, London : The University of Chicago Press, 1980. XIII, 242 p.

15. Saggion H., Radev D., Teufel S., Lam W., Strassel S. M. Developing Infrastructure for the Evaluation of Single and Multi-document Summarization Systems in a Cross-lingual Environment // Proceedings of LREC 2002: The 3rd international conference on Language Resources and Evaluation (Las Palmas, 29-31 May 2002). Las Palmas, 2002. Pp. 747-754.

16. Steen G. J., Dorst A. G., Herrmann J. B., Kaal A. A., Krennmayr T., Pasma T. A method for linguistic metaphor identification: From MIP to MIPVU. Amsterdam: John Benjamins, 2010. 238 p.

17. VU Amsterdam Metaphor Corpus. URL: http://ota.ahds.ac.uk/ headers/2541.xml.

Spisok slovarej i ih sokrashhenij

1. NKRJa - Nacional'nyj korpus russkogo jazyka. URL: http://ruscorpora.ru/.

2. SRJa - Slovar' russkogo jazyka: v 4 t. 2-e izd., ispr. i dop. / pod red. A. P. Evgen'evoj; AN SSSR, In-t rus. jaz. M. : Russkij jazyk, 1981-1984. URL: http://slovari.ru/

3. TSRJa - Tolkovyj slovar' russkogo jazyka: 80 000 slov i frazeologicheskih vyrazhenij. 4-e izd., dop. / pod red. S. I. Ozhegova, N. Ju. Shvedovoj; RAN, In-t rus. jaz. im. V. V. Vinogradova. M.: Azbukovnik, 1999. URL: http://slovari.ru/.

Статья поступила в редакцию 13 июня 2013 г.

Гуманитарный вектор. 2013. № 4 (36)

УДК 82-31 ББК Ш 4/6

Юлия Динаровна Багаув,

аспирант,

Забайкальский государственный университет (Чита, Россия), e-mail: juliabagauv86@mail.ru

Неоготические сюжеты в современной художественной культуре

Статья посвящена описанию неоготического сюжета в современной художественной литературе. За основу берётся сюжет готического романа, который впоследствии становится базой и для произведений в неоготическом жанре. В современной художественной неоготической литературе под влиянием культурных практик философии постмодернизма: гибридизации, монтажности, интертекстуальности, аллюзии и многих других - в сюжете происходит ряд изменений. Сюжетная линия подобных произведений включает в себя как традиционные элементы, используемые в классическом готическом романе, так и элементы нового времени, которые формируют новое неоготическое пространство. Подобная трансформация художественного произведения предполагает интерпретацию сюжетной линии. Каждый автор, добавляя новые компоненты в сюжет произведения, тем самым выстраивает новую схему свершения романных событий, что делает художественные произведения неоготического жанра непохожими на другие.

Ключевые слова: сюжет, готический роман, современная художественная литература, неоготика, постмодернизм, интертекстуальность.

Yuliya Dinarovna Bagauv

Postgraduate Student, Transbaical State University (Chita, Russia), e-mail: juliabagauv86@mail.ru

Neogothic Plots in Modern Culture

The article describes the Gothic plot in modern literature. The basis is the story of the Gothic novel, which later becomes the basis for works in neogothic genre. In modern neogothic literature under the influence of cultural practices the philosophy of postmodernism: hybridization, montage, intertextuality, allusion, the plot has changes. The plot of such works in literature includes both traditional elements used in the classical gothic novel and the elements of the new works in literature which formed a new neogothic space. This transformation of a literature work involves interpretation of the storyline. Every author adds new components in the plot and builds a new novel shame of events that makes gothic genre is different from other.

Keywords: gothic novel, modern fiction, neogothic, postmodernism, intertextuality.

Современная эпоха характеризуется стремительным развитием разнообразных культурных стилей. Художники, писатели, кинематографисты и другие деятели культуры и искусства часто обращают своё внимание на вновь появившиеся стили и жанры. Одним из таких обращений стал неоготический стиль, который в последнее десятилетие прочно обосновался в современной западной и российской культуре, его проявления можно увидеть в различных сферах современного искусства: литературе, кинематографе, музыке, компьютерных играх, моде, дизайне. Обращаясь к генезису неоготического жанра в культуре и искусстве, необходимо уточнить понятие «готика», так как исследователи приходят к выводу, что это понятие многозначно. Обуславливается это тем, что в различные временные отрезки этот термин нёс в

себе присущие только определённой эпохе компоненты и характеристики. Так, в эпоху Средневековья появилась готика, которая была отражена в архитектуре, затем уже новые (нео) готические проявления мы находим в литературе романтизма, в ХХ-ХХ1 вв. через призму концепций постмодернизма неоготические черты мы можем наблюдать в разнообразных областях, начиная с литературы и кинематографа и заканчивая модой и компьютерными играми [7, с. 42].

Первым в этом жанре стал Хорас Уолпол (1717-1797), написавший в 1764 году роман «Замок Отранто», который стал первым готическим романом и заложил фундамент для образования ряда других готических произведении [1, с. 15]. Сюжетная линия романа включает в себя измену, предательское убийство, проклятие, возмездие. Главные действующие персо-

30

нажи - беззащитная девушка, злодей, герой. Тайна является следующим немаловажным сюжетообразующим элементом, без которого невозможно дальнейшее развитие действия. С помощью неё выстраиваются разнообразные линии отношений между героями, мотивируется их поведение. Не менее значимым выступает и место действия героев (топос).

Готический топос определяет правила игры в литературном произведении. Здесь осуществляется принцип, который исследователи обозначают как шахматный: существует традиционное поле деятельности героев, задающее их роли и их особенности, характер поступков, реакции. Значимость этого понятия становится ясной, если принять во внимание традиционное аллегорическое сопоставление шахматной игры с ситуацией борьбы добра и зла, где человек выступает как поле этой битвы, а также с ситуацией власти сверхъестественных сил над человеком, ограничивающей свободу человека рамками фатальных правил игры [2].

Готический тип сюжетного развёртывания организует художественный мир готического романа, определяется спецификой основных разрабатываемых в этом жанре аспектов человеческого бытия (а именно - ограничение свободы человека рамками фатума, физического заключения), столкновение с иррациональным, с преследованием. Наиболее значимыми аспектами являются заключение и преследование, а их сюжетная разработка невозможна без пространственной опоры. Сюжетное развёртывание пространства освобождает его скрытые возможности: будучи выведенным из привычного бытового ряда человеческого жилья, оно играет сюжетообразующую роль. Нужно заметить, что по такой же схеме - или в иной последовательности сюжетных элементов - строится большинство готических произведений. Все эти события непосредственно происходят в замке или на его фоне, и он является неотъемлемой частью картины мира, в которой живут и действуют герои [6, с. 23].

Таким образом, закрепляется новая территория свершения романных событий -замок. Впервые это встречается у Хораса Уолпола непосредственно в «Замке Отранто», а затем и других авторов, пишущих в данном жанре. Замок насыщен временем и пространством, он является местом жизни феодалов, исторических фигур прошлого, в нём отложились в различных формах отражения минувших веков - в обстановке, в портретной галерее, в архивах, в династических отношениях.

Также легенды и предания играют большую роль в создании особой атмосферы замка. Это создаёт особенную сюжетность замка, развёрнутую в готических романах, что позволяет с этой точки зрения выделить одну из главных черт, использующихся в рамках романов данного жанра, в начале его появления и в современной их трактовке.

Через сюжетное развёртывание пространства в готическом романе автор своеобразно реализует идею, одну из основных для жанра романа в целом, отчуждение человека от мира. Своеобразие здесь заключается именно в том, что через архитектурное пространство замка автор разрабатывает такой философский мотив жанра, как отсутствие у героя возможностей противостоять метафизической тюрьме, отделяющей его от остальных.

Развитие сюжета происходит согласно продвижению героев или героя в сложно организованную систему готического строения. На его территории существует принцип борьбы добра и зла, задаётся характер поступков и реакций героев, вовлечённых в пространство готического топоса, физическое ограничение свободы диктует свои правила поведения. Таким образом, можно отметить, что подобная структура позволяет развивать внутри закрытого пространства политические, социальные, религиозные, нравственные модели мира, посредством которых осмысливается окружающая жизнь.

Большое влияние на дальнейшее формирование готической литературы оказало философское течение постмодернизма. Философские концепты постмодернизма также не чужды создателям неоготического сюжета произведений, где они уживаются и с уже ставшими в некотором роде классическими элементами неоготики. Здесь можно упомянуть образ замка, злодея, жертвы, спасителя. Множество реальностей, уже когда-то обыгранных или описанных, соединяются в другую реальность, которая впоследствии может образовать ещё несколько [4, с. 34].

В литературе ХХ века жанр неоготического романа приобретает новые черты, что соответственно вносит изменение и в сюжетное построение литературного произведения. В связи с этим утверждением хотелось бы остановиться на творчестве американского писателя и журналиста Филлипса Говарда Лавкрафта, чей вклад в развитие литературной неоготики можно назвать одним из важных и помогающим лучше постичь всю многоплановость и разнообразие этого жанра.

В творчестве Ф. Г. Лавкрафта хорошо видны элементы постмодернистской культуры, упомянутые нами ранее. Это и эклектика, и огромное влияние научно-технической революции на мировоззрение человека, применение в создании произведения принципа потока сознания, запечатление галлюцинаций, твёрдая уверенность в них, мифологизация действительности. Сами названия его произведений и циклов говорят за себя «Мифы Ктулху», «Дагон», «Цвет из иных миров», «Сны в ведьмином доме» и многие другие.

Анализ творчества позволяет нам отнести его повести и рассказы к неоготической литературе по ряду соблюдённых канонов данного жанра (топос - герои - оппозиция), но в то же время отражение современной ему картины мира снова добавляет несколько новых пунктов в интерпретацию неоготики в литературе. К этому, прежде всего, можно отнести определённую научность (или её попытку) в его произведениях, а также его огромное внимание к сновидениям и изменённому сознанию человека.

Творчество Г. Ф. Лавкрафта оказало огромное влияние на современных авторов, среди которых был Стивен Кинг. В своих романах он так же использовал множество легенд и мифов («Кладбище домашних животных», 1983), не обошёл стороной тему вампиров и оборотней («Жребий», 1975; «Цикл оборотня», 1983). Большая часть его творчества посвящена исследованию психологии человека в различных обстоятельствах, чаще всего

он оказывается заключён в физическую или метафизическую тюрьму, где, пытаясь найти выход, борется сам с собой. Примерами могут послужить такие романы, как «Мизери», 1987; «Игра Джеральда»,1998; «Девочка, которая любила Тома Гордона», 1999, и другие.

Интерпретацию неоготических сюжетов можно проследить в инверсии теологического начала на примерах романа писательницы Энн Райс «Интервью с вампиром» (1976), где мир вампиров существует наряду с миром людей. В 2005 г. появляется роман С. Майер «Сумерки», положивший начало целому циклу, и серия романов о приключениях Гарри Поттера Дж. Роулинг. В этих произведениях сюжет становится разнообразнее, помимо уже ранее заложенной схемы появляются и новые элементы.

При более детальном изучении современной мировой литературы мы находим множество авторов неоготического жанра, взявших за основу традиционный сюжет готического романа. Следует отметить, что неоготический роман в художественной литературе не исчез бесследно с течением времени, а продолжает развиваться. В современном неоготическом романе изменению подверглась сцена действия, где разворачиваются события: из средневековых замков и городов герои переносятся в крупные мегаполисы, за основу берётся новое понимание фундаментальных законов бытия, соответственно происходит и их новая трактовка авторами.

Список литературы

1. Алексеев М. П. Английская литература: очерки и исследования. Л.: Наука, 1991. 112 с.

2. Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе: очерки по исторической поэтике. М.: Худ. литература, 1986. 198 с.

3. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989. 616 с.

4. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000. 200 с.

5. Дианова В. М. Постмодернистская философия искусства: истоки и современность. СПб.: Петрополис, 1999. 240 с.

6. Ладыгин М. Б. Английский готический роман и проблемы предромантизма. М.: Худ. литература, 1986. 243 с.

7. Миронов В. В. Философия и метаморфозы культуры. М.: Современные тетради, 2005.

8. Поспелов Г. Н. Эстетическое и художественное. 1965. 270 с.

References

1. Alekseev M. P. Anglijskaja literatura: ocherki i issledovanija. L.: Nauka, 1991. 112 s.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

2. Bahtin M. M. Formy vremeni i hronotopa v romane: ocherki po istoricheskoj pojetike. M.: Hud. literatura, 1986. 198 s.

3. Bart R. Izbrannye raboty: Semiotika. Pojetika. M.: Progress, 1989. 616 s.

4. Bodrijjar Zh. Simvolicheskij obmen i smert'. M.: Dobrosvet, 2000. 200 s.

5. Dianova V. M. Postmodernistskaja filosofija iskusstva: istoki i sovremennost'. SPb.: Petropolis, 1999. 240 s.

6. Ladygin M. B. Anglijskij goticheskij roman i problemy predromantizma. M.: Hud. literatura, 1986. 243 s.

7. Mironov V. V. Filosofija i metamorfozy kul'tury. M.: Sovremennye tetradi, 2005.

8. Pospelov G. N. Jesteticheskoe i hudozhestvennoe. 1965. 270 s.

Статья поступила в редакцию 19 сентября 2013 г.

УДК: 811.161.1:659.117.3 ББК: Ш100.3

Ирина Ивановна Бакланова,

кандидат филологических наук, доцент, Государственный институт русского языка им. А. С. Пушкина (Москва, Россия), e-mail: ibaklanova@yandex.ru

О соотношении источников сведений об образе автора и образе адресата мемуарного текста

В статье рассмотрены различия между источниками сведений об имплицитно отражённом в мемуарном тексте образе его автора и образе его предполагаемого адресата. Показано, что источником выведения образа автора мемуарного текста является информация о том, что именно сказано в тексте и какие языковые средства входят в лексикон автора. Эти сведения могут быть получены на основании теории Б. А. Успенского о четырех планах отражения в тексте точки зрения его отправителя: плане оценки, плане выбора языковых средств, плане фактуальной информации и плане психологии. В свою очередь, источником выведения образа предполагаемого адресата являются сведения о том, каким образом передается информация в тексте. Они могут быть получены на основании постулатов речевого общения Г. П. Грайса: постулатов категории Количества, категории Качества, категории Отношения и категории Способа.

Ключевые слова: имплицитная информация, образ автора, образ адресата, точка зрения наблюдателя, постулаты Грайса, мемуарный текст

Irina Ivanovna Baklanova,

Candidate of Philology, Associate Professor, Pushkin State Russian Language Institute (Moscow, Russia), e-mail: ibaklanova@yandex.ru

On Correlation between Sources of Information about the Author's Image and the Addressee's Image in Memoir Texts

The article deals with differences between the sources of information about the author's image and the addressee's image, which is implicitly expressed in texts of memoirs as well as in other non-fiction texts. It is shown that the author's image can be explicated from what is said in the text on the basis of B. A. Uspensky's theory described in his book "The Poetics of Composition" meanwhile the addressee's image can be explicated from how it is said in the text on the basis of H. P. Grice's conversational maxims.

Keywords: implicit information, author's image, addressee's image, narrator's point of view, conversational maxims, memoirs.

Многие, безусловно, замечали, что внимательный читатель, знакомясь с любым нехудожественным текстом, может составить представление о его авторе и о том адресате, для которого текст был предназначен. По поводу отражённого в тексте образа его автора ещё Сократ отмечал: «Заговори, чтобы я тебя увидел» [16]. А об образе адресата немецкий писатель XVIII века Георг Кристоф Лихтенберг писал: «В письмах умного человека отражается характер тех, кому они адресованы» [12].

В наших предыдущих публикациях [2; 3] было показано, что источником сведений об образе автора нехудожественного текста является теория Б. А. Успенского о планах отражения точки зрения отправителя текста [17],

а источником образа предполагаемого адресата текста - постулаты речевого общения Г. П. Грайса [10]. В связи с этим может возникнуть вопрос: принципиально ли различие между этими теориями и не способны ли они в одинаковой степени служить основой для выведения образа автора и образа адресата текста? В данной статье мы попытаемся обосновать отрицательный ответ на этот вопрос. В качестве иллюстрационного материала в статье использованы воспоминания российских мемуаристов ХХ-ХХ! веков.

Обратимся к рассмотрению источников выведения из нехудожественного текста образа автора.

Б. А. Успенский, отталкиваясь от работ М. М. Бахтина и В. В. Виноградова [4; 5; 6], по-

33

казал, как в художественном тексте отражаются сведения о позиции того наблюдателя, с точки зрения которого ведется повествование. Б. А. Успенский выделил четыре аспекта текста художественного произведения, в которых может проявляться точка зрения повествователя: план оценки, план фразеологии, план пространственно-временной характеристики и план психологии. Поскольку в нехудожественной литературе тоже есть повествователь, то логично предположить, что его образ отражается в тексте примерно в тех же аспектах, которые были выявлены Б. А. Успенским.

Учитывая неоднозначность некоторых терминов Б. А. Успенского (особенно в применении к нехудожественным текстам), мы далее будем называть план идеологии планом оценки, план фразеологии - планом выбора языковых средств, для обозначения плана пространственно-временной характеристики возьмём термин, разработанный И. Р. Гальпериным, и назовём его планом фактуальной информации, а название плана психологии оставим без изменения [7, с. 26].

Первый источник сведений о точке зрения повествователя - это план оценки. Как показывает Б. А. Успенский, анализируя оценки, высказанные в тексте, можно судить о том лице, с позиции которого ведётся изложение. Аналогичным образом можно утверждать, что оценки общественно известных лиц и фактов в нехудожественном тексте несут информацию о его взглядах и системе ценностей автора. Признаком плана оценки может быть возможность комментария «Автор оценивает Х как Р».

Второй источник сведений о точке зрения повествователя - это план выбора языковых средств. Б. А. Успенский показывает, что по языковым выражениям, употреблённым в тексте, можно судить о том, с позиций какого лица ведётся повествование. Аналогичным образом можно утверждать, что языковые выражения, использованные в нехудожественном тексте, несут информацию о его авторе: по особенностям речи автора можно судить о его языковой личности, в частности о его лексиконе, о степени владения им литературным языком и его функциональными стилями, а также нелитературными разновидностями языка, теми или иными терминологиями, иностранными языками и т. п., а также о его темпераменте и уровне речевой культуры [8; 11]. Признаком плана выбора языковых средств является возможность комментария «Для выражения смысла Х автор использует языковую единицу Y».

Третий источник сведений о точке зрения повествователя - это план фактуальной информации. Б. А. Успенский считает, что по тому, как описываются события, можно судить о занимаемой наблюдателем этих событий позиции. Аналогичным образом можно предположить, что по отражённым в нехудожественном тексте фактам можно судить о биографии, жизненном опыте автора, характере его знаний, кругозоре и сфере его интересов. Признаком плана фактуальной информации может быть возможность комментария «Автору известны события Х, X Z и лица А, В, С».

Четвёртый источник сведений о точке зрения повествователя - это план психологии. Б. А. Успенский полагает, что по описанию внутреннего состояния персонажей или их внешних проявлений можно судить о позиции наблюдателя описываемых состояний. Аналогичным образом можно утверждать, что эксплицитное или имплицитное отражение автором его чувств и эмоций в тот или иной момент позволяет судить о его характере и психологии. Признаком плана психологии является возможность комментария «Событие Х или лицо А вызывает у автора эмоциональное состояние Р».

Теперь обратимся к рассмотрению источников выведения образа адресата из нехудожественного текста.

Основой для выведения имплицитно отражённого в нехудожественном тексте образа адресата могут служить постулаты речевого общения Г. П. Грайса, выступающие в качестве логического регулятора передачи информации от автора к адресату в соответствии с Принципом Кооперации. Указанный Принцип требует от каждого участника общения на каждом шаге диалога такого коммуникативного вклада, который определяется совместно принятой целью этого диалога. Это постулаты категории Количества, категории Качества, категории Отношения и категории Способа. При соблюдении Принципа Кооперации подсознательная осведомлённость говорящего и слушающего о постулатах даёт им широкие возможности для передачи информации в неявном виде. Но справедливо и обратное: анализируя текст и зная, что для построения текста его отправителем были соблюдены постулаты речевого общения, исследователь может вывести из этого текста имплицитно отражённый в нём образ предполагаемого адресата [18].

Из постулатов категории Количества -«Твоё высказывание должно содержать не

меньше и не больше информации, чем требуется (для выполнения текущих целей диалога)» - вытекает, что автор передаёт информацию в том объёме, который необходим предполагаемому адресату для понимания. Поэтому степень подробности изложения может нести информацию о знаниях предполагаемого адресата.

Из постулатов категории Качества -«Старайся, чтобы твоё высказывание было истинным», «Не говори того, что ты считаешь ложным» и «Не говори того, для чего у тебя нет достаточных оснований» - вытекает, что автор передаёт адресату достоверную информацию. Поэтому источником сведений об образе адресата является наличие или отсутствие аргументации, подтверждающей достоверность передаваемой информации.

Из постулата категории Отношения -«Не отклоняйся от темы» - следует, что адресату должен быть понятен ход мыслей автора. Поэтому источником информации об образе предполагаемого адресата текста является наличие или отсутствие показателей логических связей между частями текста.

Из постулатов категории Способа -«Выражайся ясно», «Избегай непонятных выражений» и «Избегай неоднозначности» - следует, что автор должен использовать понятные адресату языковые средства. Поэтому источником информации об образе предполагаемого адресата текста может быть наличие или отсутствие комментария к использованным в тексте нестандартным языковым средствам.

Всё сказанное позволяет нам перейти к детальному сопоставлению источников выведения образа автора и образа адресата. Начнём с плана оценки.

Как уже было отмечено, высказанные автором оценки отражают его взгляды и систему ценностей, поэтому на их основании можно судить об образе автора. Однако адресат может эту оценку разделять или не разделять. Поэтому в зависимости от того, каким образом оценка выражена, т. е. сопровождает ли автор свою оценку аргументацией, в соответствии с постулатами категории Качества из текста можно вывести образ его предполагаемого адресата. Сопоставим в этом аспекте следующие два примера.

(1) «Мой взгляд на события тех лет направлен не сверху, не с генеральской колокольни, откуда всё видно, а снизу, с точки зрения солдата, ползущего на брюхе по фронтовой грязи, а иногда и уткнувшего нос в эту грязь. Естественно, я видел немногое и видел специфически.

В такой позиции есть свой интерес, так как она раскрывает факты совершенно незаметные, неожиданные и, как кажется, не такие уж маловажные» [15].

(2) «Почему же так? Разве не могло быть иначе? Ведь столько сил и средств тратилось перед войной на армию! Теперь уже не скрывают, что сил в начале войны у нас было достаточно. <...> Одним словом, как всегда, был развал, головотяпство, негодная организация. <...> Здесь сказалась наша национальная черта: делать все максимально плохо с максимальной затратой средств и сил. Иногда в мемуарах генералов встречаются слова: "Если бы сделали так, а не так, если бы послушали меня, все было бы иначе." Если бы да кабы!.. Иногда винят Сталина или других лиц. Конечно, Сталин - главное зло. Но ведь он появился не на пустом месте» [15].

Анализируя эти тексты на основании высказанных в них оценок, можно вывести следующий образ автора: из текста (1) вытекает, что, по мнению автора, воспоминания рядового бойца о войне важны, а из текста (2) -что автор считает И. В. Сталина главным виновником больших потерь советской стороны во Второй мировой войне.

В то же время из того, каким образом в каждом примере выражены оценки, на основании постулатов категории Качества можно вывести образ адресата. На основании текста (1), где автор аргументирует свою оценку воспоминаний простого солдата как важных и интересных, можно сказать, что его предполагаемый адресат, скорее всего, может посчитать воспоминания простого рядового маловажными и неинтересными и потому нуждается в аргументации авторской точки зрения. На основании текста (2), в котором автор, негативно оценивая роль И. В. Сталина в Великой Отечественной войне, не аргументирует эту оценку, можно сказать, что его адресат, скорее всего, оценивает И. В. Сталина так же, как и автор.

Перейдём теперь к плану выбора языковых средств.

Использованные в тексте языковые средства несут информацию об образе его автора. Однако эти средства могут быть понятными или непонятными его предполагаемому адресату. Поэтому в зависимости от того, сопровождает ли автор использованные им языковые средства разъясняющим комментарием, в соответствии с постулатами категории Способа, из текста можно вывести образ его адресата. Рассмотрим примеры.

(3) «Среди шекспировских строк, которые она <Ахматова> знала и могла к случаю вспомнить, был стих из "Ромео и Джульетты", слова Ромео: "For nothing can be ill, if she be well" (Ни в чём не может быть изъяна, если с ней всё хорошо)» [14].

(4) «Это ответ тем, кто по-прежнему считает десятые годы блаженным "серебряным веком", а всё последующее - случайностью, неожиданным вывихом, потому что век оступился. Теория вывиха - the time is out of joint - самоутешение, потому что кости можно вправить» [13].

Рассматривая эти тексты с точки зрения использования в них языковых средств, можно вывести следующий образ автора, одинаковый для обоих текстов: поскольку в обоих текстах их отправители цитируют английские тексты В. Шекспира, можно утверждать, что каждый из авторов достаточно хорошо владеет английским языком и знаком с оригинальными текстами пьес В. Шекспира.

В то же время из того, каким образом в каждом из текстов оформлены английские цитаты, на основании постулатов категории Способа из этих текстов можно вывести разные образы адресата. Из текста (3), в котором автор сопровождает английскую цитату переводом на русский язык, вытекает, что его предполагаемый адресат, видимо, не владеет или недостаточно владеет английским языком и потому нуждается в переводе. Из текста (4), в котором автор не переводит английскую фразу на русский язык, следует, что его адресат, скорее всего, в достаточной степени владеет английским языком.

Обратимся к плану фактуальной информации.

Характер фактуальной информации в тексте несёт сведения об образе его автора. Однако адресат, может быть, во-первых, осведомлён или не осведомлён о содержащейся в тексте информации, а во-вторых, понимать или не понимать, с какой целью она передаётся. Поэтому в зависимости от того, в каком количестве передана в тексте фак-туальная информация, из этого текста можно вывести образ адресата. В соответствии с постулатами категории Количества, если фактуальная информация передана в тексте развернуто, его предполагаемый адресат не располагает данной информацией; если же фактуальная информация передана сжато, следовательно, адресат, скорее всего, уже знаком с ней. Кроме того, в соответствии с постулатом категории Отношения, если текст

содержит показатели логических отношений между фрагментами с разной фактуальной информацией, значит, у его предполагаемого адресата могут возникнуть затруднения в определении подобных показателей; если же текст не содержит подобных показателей, следовательно, его предполагаемый адресат и без этих показателей легко может понять ход мысли автора. Рассмотрим это на примерах.

(5) «Седобородый хохмач Ардов, у которого в начале революции расстреляли отца, написал судьям, разбиравшим гражданский иск Льва Гумилёва, длинное послание, в котором сообщил про судьбу отца, Николая Степановича, и о том, что сам Лёва много лет провёл в лагерях: по политической статье» [13].

(6) «К стыду всей нашей семьи, существует ещё одно письмо Ардова, написанное в подобном "тоне" и на том же "языке", и оно тоже было адресовано в Ленинград. Я имею в виду позорное обращение отца в тамошний суд, когда разбиралось дело о судьбе архива Ахматовой» [1].

Анализируя эти тексты на основании приведённой в них фактуальной информации, можно вывести из них следующий образ автора, одинаковый для обоих текстов: поскольку и в тексте (5), и в тексте (6) упомянут факт написания В. Е. Ардовым письма в суд по поводу Л. Н. Гумилёва, можно утверждать, что авторы обоих текстов осведомлены об этом событии.

Однако из того, что в тексте (5) подробно излагается содержание упомянутого письма, на основании постулатов категории Количества следует, что предполагаемый адресат этого текста, скорее всего, не осведомлён об этом содержании. В то же время из того, что в тексте (6) автор упоминает о письме свёрнуто, вытекает, что его предполагаемый адресат, скорее всего, знает об этом письме.

Рассмотрим ещё пару примеров, в которых передаётся фактуальная информация.

(7) «Каждый раз по приезде в Питер навещая их <родителей> могилу, расположенную в конце еврейского участка, я прохожу мимо древнего покосившегося и заросшего мхом могильного камня с изображением мо-гендовида и надписями золочёными буквами по-русски и на иврите. Здесь похоронен в 1896 году лейб-гвардии фельдфебель Шимон Черкасский, видимо, выходец из кантонистов, отдавший жизнь за обретённую им негостеприимную Родину. <...>

Что же касается эха войны, то оно ещё немало лет возвращалось ко мне. Дождливым сентябрьским днём 2000 мне довелось принимать участие в официальной церемонии открытия немецкого военного кладбища в деревне Сологубовка под Мгой, неподалёку от Синявинских высот, для немецких солдат, погибших под Ленинградом в годы войны» [9].

(8) «Статья Сергея Булгакова написана в начале века, когда устойчивый быт ещё мешал увидеть, что интеллигенция, элита и революционное подполье, также и нейтральный слой, тяготеющий к одному из двух полюсов, в равной мере заражены своеволием и оно должно неизбежно выплеснуться наружу. Бердяев не понял, насколько более опасные формы своеволие приняло в революционном подполье» [13].

Рассматривая эти тексты с точки зрения отражения в них фактуальной информации, из каждого из них можно вывести свой образ автора. Из рассказа о посещениях могилы родителей (7) вытекает, что автор почтителен к их памяти, а описание соседней могилы свидетельствует о его наблюдательности и любознательности. В свою очередь, его воспоминания о церемонии открытия немецкого военного кладбища характеризуют его как общественного деятеля. Об авторе текста (8) можно сказать, что он хорошо знаком с историей русской философии, в частности ему известны работы С. Булгакова и Н. Бердяева.

В то же время из того, каким образом в каждом из примеров передаётся фактуаль-ная информация, в соответствии с постулатом категории Отношения можно вывести разные образы адресатов. На основании текста (7), где автор маркирует переход от темы посещения родительского кладбища к теме войны метатекстовым показателем Что же касается эха войны, то оно ещё немало лет возвращалось ко мне, можно сделать вывод о том, что его предполагаемый адресат нуждается в детальном объяснении хода мысли автора. На основании второго текста, который содержит довольно неожиданный, без метатекстовых показателей типа в свою очередь, напротив, однако, но и т. п., переход от упоминания статьи С. Булгакова к мнению Н. Бердяева, можно заключить, что предполагаемый адресат этого текста хорошо ориентируется в истории философии, а поэтому он без метатекстовых показателей сможет определить характер смысловых отношений между этими предложениями.

Обратимся к плану психологии.

Описанное в тексте психологическое состояние автора несёт информацию об образе этого автора. Однако адресат может понимать или не понимать, зачем автор говорит о своих чувствах и эмоциях. Поэтому в соответствии с постулатом категории Отношения можно вывести из текста образ его предполагаемого адресата: если текст содержит обоснование обращения к описанию психологического состояния автора, значит, у его предполагаемого адресата могут возникнуть затруднения в определении хода авторской мысли; если же текст не содержит обоснование обращения к описанию психологического состояния, следовательно, его предполагаемый адресат легко может понять причины появления авторских ассоциаций. Рассмотрим примеры.

(9) «Я сейчас расскажу вам то, что знаю, помню, вижу до сих пор отчётливо, как в кино. <...>

Солнечные лучи, легко пронзая белые занавеси, веером разлетаются по комнате.

Что сулит мне этот долгожданный воскресный день? Может, буду помогать маме собираться на дачу. На даче, в двух шагах от застеклённой веранды, висит удобный, глубокий гамак, в который так хочется поскорее залезть, что он мне снится по ночам - в виде сказочной ладьи, плывущей над сосновым лесом. <...> Но это - мечты. А покамест я ещё лежу в своей кровати. <...>

Приходит папа. <...>

- Лена, - медленно говорит он, - сегодня война началась. Война с Германией» [19].

(10) «Для меня война началась не 22 июня, а 1 мая 1941 года, на первомайской демонстрации, на которые я любил ходить вместе с отцом. Колонна картографической фабрики ВМФ, двигавшаяся по улице Герцена (сейчас - Большая Морская) через Исаакиевкую площадь, ненадолго остановилась у здания немецкого консульства, на котором развевался огромный красный флаг с белым кругом и чёрной свастикой посередине. <...>

Я отчетливо помню ясный июньский день, когда отец приехал из города на дачу и сказал, что началась война. В это трудно было поверить, - вокруг стояла невозмутимая июньская тишина и казалось, что ничего не изменилось» [9].

Рассматривая эти тексты с точки зрения отражения в них психологического состояния авторов в день начала войны, можно вывести следующий образ автора, одинаковый для обоих текстов: и для одного, и для другого от-

правителя текста их чувства и эмоции в день начала войны запомнились им на всю жизнь, несмотря на то, что оба автора в то время были маленькими детьми.

В то же время из того, каким образом информация о психологическом состоянии авторов связана с предтекстом, в соответствии с постулатом категории Отношения можно вывести разные образы адресатов. На основании текста (9), где автор предваряет описание своего психологического состояния в день начала войны словами Я сейчас расскажу вам то, что знаю, помню, вижу до сих пор отчётливо, как в кино, можно сделать вывод о том, что предполагаемый адресат этого текста нуждается в объяснении хода мысли автора. На основании текста (10), который содержит довольно резкий переход от описания первомайской демонстрации 1941 года к описанию психологического состояния ав-

тора 22 июня 1941 года, можно утверждать, что предполагаемый адресат этого текста не требует объяснения хода мысли автора.

Таким образом, подтверждая отрицательный ответ на возможный вопрос о тождестве источников, из которых могут быть выведены сведения об образе автора и образе адресата нехудожественного текста, можно сказать следующее. Образ автора выводится из текста на основании того, что именно сообщает автор и какие языковые средства он для этого использует, при этом основой выведения образа автора являются планы отражения точек зрения отправителя текста, выделенные Б. А. Успенским, а образ адресата выводится из текста на основании того, каким образом отправитель текста это сообщает, основой выведения образа адресата при этом являются постулаты речевого общения Г. П. Грайса.

Список литературы

1. Ардов М. Легендарная Ордынка. Портреты: Воспоминания. М.: Б. С. Г.-Пресс, 2001. 528 с.

2. Бакланова И. И. Образ адресата рекламного текста и постулаты речевого общения Г. П. Грайса // Русский язык за рубежом. 2011. № 6. С. 71-77.

3. Бакланова И. И. Образ автора нехудожественного текста // Русский язык за рубежом. 2012. № 5. С. 44-49.

4. Бахтин М. М. Язык в художественной литературе // Бахтин М. М. Собрание сочинений в семи томах. М.: Русские словари, 1996. Т. 5. С. 287-297.

5. Виноградов В. В. О теории художественной речи. М.: Высшая школа, 1971. 240 с.

6. Виноградов В. В. Стиль «Пиковой дамы» // Виноградов В. В. О языке художественной прозы. М.: Наука, 1980. С. 176-239.

7. Гальперин И. Р. Текст как объект лингвистического исследования. М.: Наука, 1981. 140 с.

8. Гольдин В. Е., Сиротинина О. Б. Внутринациональные речевые культуры и их взаимодействие // Вопросы стилистики. Проблема культуры речи. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1993. Вып. 25. С. 9-19.

9. Городницкий А. М. «Атланты держат небо...»: Воспоминания старого островитянина. М.: Яуза: Эксмо, 2011. 448 с.

10. Грайс Г. П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 16. Лингвистическая прагматика. М.: Прогресс, 1985. С. 217-238.

11. Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность. М.: Наука, 1987. 264 с.

12. Лихтенберг Г. К. Большая книга афоризмов. М.: ЭКСМО-Пресс, 2000. 588 с.

13. Мандельштам Н. Я. Вторая книга: Воспоминания. М.: Моск. рабочий, 1990. 560 с.

14. Найман А. Г. Рассказы о Анне Ахматовой. М.: Худож. лит., 1989. 302 с.

15. Никулин Н. Н. Воспоминания о войне. URL: http://www.belousenko.com/books/nikulin/ nikulin_vojna.htm (дата обращения: 04.08.2013).

16. Лунёва М. А. Заговори, чтобы я тебя увидел. URL: http://www.b17.ru/article/6308/ (дата обращения: 07.08.2013).

17. Успенский Б. А. Поэтика композиции // Успенский Б. А. Семиотика искусства. М.: Языки русской культуры. С. 9-218.

18. Федосюк М. Ю. Соблюдают ли русские постулаты речевого общения Грайса? // Язык. Культура. Общение: сб. научн. трудов в честь юбилея засл. проф. МГУ им. М. В. Ломоносова С. Г. Тер-Минасовой. М.: Гнозис, 2008. С. 95-104.

19. Фонякова Э. Е. Хлеб той зимы. Новосибирск: Запад.-Сиб. кн. изд-во, 1970. URL: http://lib.ru/PROZA/FONQKOWA_E/hleb.txt (дата обращения: 04.08.2013).

References

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

1. Ardov M. Legendarnaja Ordynka. Portrety: Vospominanija. M.: B. S. G.-Press, 2001. 528 s.

2. Baklanova I. I. Obraz adresata reklamnogo teksta i postulaty rechevogo obshhenija G. P. Grajsa // Russkij jazyk za rubezhom. 2011. № 6. S. 71-77.

3. Baklanova I. I. Obraz avtora nehudozhestvennogo teksta // Russkij jazyk za rubezhom. 2012. № 5. S. 44-49.

4. Bahtin M. M. Jazyk v hudozhestvennoj literature // Bahtin M. M. Sobranie sochinenij v semi tomah. M.: Russkie slovari, 1996. T. 5. S. 287-297.

5. Vinogradov V. V. O teorii hudozhestvennoj rechi. M.: Vysshaja shkola, 1971. 240 s.

6. Vinogradov V. V. Stil' «Pikovoj damy» // Vinogradov V. V. O jazyke hudozhestvennoj prozy. M.: Nauka, 1980. S. 176-239.

7. Gal'perin I. R. Tekst kak ob#ekt lingvisticheskogo issledovanija. M.: Nauka, 1981. 140 s.

8. Gol'din V. E., Sirotinina O. B. Vnutrinacional'nye rechevye kul'tury i ih vzaimodejstvie // Voprosy stilistiki. Problema kul'tury rechi. Saratov: Izd-vo Sarat. un-ta, 1993. Vyp. 25. S. 9-19.

9. Gorodnickij A. M. «Atlanty derzhat nebo...»: Vospominanija starogo ostrovitjanina. M.: Jauza: Jeksmo, 2011. 448 s.

10. Grajs G. P. Logika i rechevoe obshhenie // Novoe v zarubezhnoj lingvistike. Vyp. 16. Lingvisticheskaja pragmatika. M.: Progress, 1985. S. 217-238.

11. Karaulov Ju. N. Russkij jazyk i jazykovaja lichnost'. M.: Nauka, 1987. 264 s.

12. Lihtenberg G. K. Bol'shaja kniga aforizmov. M.: JeKSMO-Press, 2000. 588 s.

13. Mandel'shtam N. Ja. Vtoraja kniga: Vospominanija. M.: Mosk. rabochij, 1990. 560 s.

14. Najman A. G. Rasskazy o Anne Ahmatovoj. M.: Hudozh. lit., 1989. 302 s.

15. Nikulin N. N. Vospominanija o vojne. URL: http://www.belousenko.com/books/nikulin/ nikulin_vojna.htm (data obrashhenija: 04.08.2013).

16. Lunjova M. A. Zagovori, chtoby ja tebja uvidel. URL: http://www.b17.ru/article/6308/ (data obrashhenija: 07.08.2013).

17. Uspenskij B. A. Pojetika kompozicii // Uspenskij B. A. Semiotika iskusstva. M.: Jazyki russkoj kul'tury. S. 9-218.

18. Fedosjuk M. Ju. Sobljudajut li russkie postulaty rechevogo obshhenija Grajsa? // Jazyk. Kul'tura. Obshhenie: sb. nauchn. trudov v chest' jubileja zasl. prof. MGU im. M. V. Lomonosova S. G. Ter-Minasovoj. M.: Gnozis, 2008. S. 95-104.

19. Fonjakova Je. E. Hleb toj zimy. Novosibirsk: Zapad.-Sib. kn. izd-vo, 1970. URL: http://lib. ru/PROZA/FONQKOWA_E/hleb.txt (data obrashhenija: 04.08.2013).

Статья поступила в редакцию 10 августа 2013 г.

УДК [82.09:821.161.1-1]Фет А.

ББК 83.3(2=411.2)52-45,Фет А.

Эсфирь Иосифовна Гуткина,

кандидат педагогических наук, старший научный сотрудник, Институт художественного образования, Российская академия образования (Москва, Россия), e-mail: asya.goutkina@gmail.com

Стихотворение А. Фета «Только в мире и есть, что тенистый...»: к вопросу о композиции

В статье рассматривается проблема связи между смыслом одного из лучших стихотворений А.Фета и особенностями его композиции. Ключ к её решению содержится в эстетике М. М. Бахтина, позволяющей трактовать произведение как образ, включающий в себя контексты героя и автора. Контекст героя - это переживание неразрешимого внутреннего конфликта, порождённого отношением к красоте как источнику жизни. Контекст автора -преобразование конфликта в лирический сюжет. Он состоит из двух слоёв: архитектонического и композиционного. Первый, фундаментальный, подразумевает организацию реалий конфликта в соответствии с законом «золотого сечения». Второй проявляет себя через систему ритмико-речевых модулей (дистихов), которая служит воплощению смысловой архитектоники. Взаимодействие этих слоёв приводит к тому, что дисгармоничное переживание лирического героя находит в словесном целом стихотворения художественное разрешение.

Ключевые слова: эмоциональный контекст, эстетический контекст, лирический сюжет, архитектоника, композиция.

Esfir Iosifovna Gutkina,

Candidate of Pedagogy, Senior Researcher, Institute of Art Education, Russian Academy of Education (Moscow, Russia), e-mail: asya.goutkina@gmail.com

A. Fet's Poem "Only is in the world is the shady.": on the Issue of Composition

The paper examines the interrelation between the specifics of composition and the essence of one of the best A. Fet's poems. The key to this problem lies in M. Bakhtin's aesthetics that considers literary writing as an image including hero's and author's contexts. Hero's context is represented by feeling of irresolvable internal conflict, which is generated by hero's attitude towards beauty as a source of life. Author's context is represented by a transformation of this conflict into the lyric plot, which is comprised by two layers, architectonics and composition. The first layer is the basic one and organizes the realities of conflict according to the law of 'golden ratio'. The second layer manifests itself as a system of rhythmic speech modules (distiches) which implement the architectonic of meaning. As a result of interaction of these two layers, disharmonious feeling of the lyric hero is resolved at the level of the verbal integrity of the whole poem.

Keywords: emotional context, aesthetic context, lyric plot, architectonics, composition.

Характер связи между смыслом и построением ряда лирических стихотворений вновь и вновь привлекает внимание исследователей. Интерпретация этой связи не только углубляет наше представление как о конкретных произведениях, так и о творчестве их авторов, но и позволяет «опробовать» новые пути и приёмы анализа лирических стихов. К таким произведениям принадлежит и миниатюра А. Фета «Только в мире и есть, что тенистый.» [16, с. 210]:

Только в мире и есть, что тенистый Дремлющих клёнов шатёр. Только в мире и есть, что лучистый Детски задумчивый взор.

Только в мире и есть, что душистый Милой головки убор. Только в мире и есть этот чистый, Влево бегущий пробор.

Большинство учёных - И. Л. Альми [1, с. 177-179], Д. Д. Благой [5, с. 608-609], Л. Я. Гинзбург [9, с. 101], Е. Г. Эткинд [19, с. 54-59] считают, что в стихотворении речь идёт о восхищении красотой природы и любимой женщины. При этом в композиции «картины», призванной выразить это чувство, они выделяют в качестве ведущей заключительную деталь, которая обладает конкретностью и прозаичностью. Сильное эмоционально-эстетическое поле этой строки, по мнению

40

исследователей, «ретроспективно» [9,с.101] втягивает в себя стёртые романтические образы остальных двустиший, что и приводит к появлению у стихотворения необыкновенной свежести и цельности. При этом, однако, вопросы о том, зачем нужны «банальные» члены синтаксического параллелизма и почему они поставлены поэтом именно в таком, а не другом порядке, остаются за пределами исследования.

Несколько иную трактовку находим у М. Л. Гаспарова [7, с. 147-149], считающего миниатюру стихотворением о любви, в котором «наиболее внешний, наиболее необязательный член перечня...вынесен на самое ответственное место. в конце стихотворения» для того, чтобы показать, «как велика любовь, которая даже при взгляде на пробор. наполняет душу таким восторгом» [7, с. 148]. При этом учёный подчёркивает, что порядок предыдущих членов параллелизма с трудом поддаётся истолкованию.

Наша попытка прояснить смысл композиции стихотворения основывается на теории лирического творчества М.М. Бахтина [3, с. 5-89; 4, с. 7-180].

Его основу, по мнению учёного, составляет «спор» между автором и потенциальным героем о ценности жизни последнего. Оба участника «спора» убеждены в том, что ценность жизни неотъемлема от её целостности. Однако целостность они понимают по-разному. Для героя - это познавательно-этическая целостность, т. е. совпадение результатов его деятельности с личностно-значимыми для него представлениями о том, что такое Истина и Добро. А поскольку окончательно осуществить эти представления, в силу их постоянного развития, он не может, то собственная жизнь всегда воспринимается им как уже и ещё несостоявшаяся, т. е. лишенная целостности, а значит, и ценности.

В глазах автора, однако, эта жизнь обладает потенциальной эстетической ценностью, залогом которой служит объединяющее все её моменты стремление героя к осуществлению собственной личности. Соответственно, в процессе художественного творчества он «опровергает» переживание героем своей жизни как «смысловой неудачи» [4, с. 114]. «Инструментом» опровержения становится успешное завершение жизни героя на недоступном ему самому эстетическом уровне бытия. Этот процесс включает в себя две стадии. В первой - идеальной - автор архитектонически, с помощью поэтического или

прозаического ритма, структурирует субъективно переживаемую жизнь героя в «эстетический объект» [3, с. 36]. Его архитектоническая структура обладает «неподвижными» родовыми свойствами. Они реализуются через словесную структуру произведения, которую М. М. Бахтин, для того чтобы подчеркнуть её вариативную природу, называет композицией [3, с. 36-43]. В композиционном целом произведения отражается как причинно-следственный контекст героя, так и ассоциативный контекст автора. А поскольку второй доминирует над первым, произведение приобретает художественную целостность, в границах которой жизнь героя «успокоенно довлеет сама себе» [4, с. 96].

Лирическое творчество, по М. М. Бахтину, обладает глубоким своеобразием, обусловленным особенностями «спора» между лириком и его потенциальным героем [4, с. 145150]. Прежде всего, необходимо отметить, что, в отличие от других видов литературного творчества, это чаще всего «спор» между автором и героем как его собственным же «внутренним человеком». Предметом спора становится ценность ключевого момента человеческой жизни - «познавательно-этической реакции» [3, с. 14], суть которой состоит в появлении у человека новых жизненных горизонтов. В полном виде познавательно-этическая реакция включает в себя две стадии. В первой - утверждение ещё актуальных представлений о ценности жизни противостоит их зарождающемуся отрицанию. Во второй - отрицание старых идеалов, обесценивающее жизнь, находится в оппозиции утверждению новых, позволяющих надеяться на «счастливое будущее». Потенциальный лирический герой переживает познавательно-этическую реакцию как состояние «враждебности бытия и долженствования» [4, с. 104], мучительность которого искупается лишь тем, что оно приводит к появлению своего рода вектора, определяющего необходимое для совпадения с самим собой направление духовной или практической деятельности. Для автора же важно само наличие этого переживания либо в первой, либо во второй его стадии, каждую из которых он постигает как взаимодополняющее единство противопоставленных друг другу элементов, обладающее в его глазах высочайшей эстетической ценностью, поскольку через него в концентрированном виде проявляется сущность познавательно-этической жизни.

Адекватным средством для выражения этой оценки, опровергающей чисто утилитарный подход к вышеописанному переживанию его субъекта, становится поэтический ритм. На этапе замысла он обуславливает тотальное архитектоническое структурирование одной из стадий познавательно-этической реакции в поэтический объект, который характеризуется в силу этого повышенной гармоничностью. Воплощение такого объекта становится возможным благодаря композиционной структуре стихотворения. Она представляет собой систему ритмических «со и противопоставлений» [11, с. 40], которая охватывает всё - от синтаксического до фонетического - слои речи, выражающей душевное состояние лирического героя. Это приводит к значительному доминированию в лирике авторского контекста, а следовательно, максимальной завершённости образа вышеописанного переживания, которое в его рамках «радостно совпадает со своей чистой наличностью» [4, с. 147].

Тотальная художественная целостность лирического стихотворения наиболее полно проявляет себя через его временное целое -лирический сюжет. Исходя из вышесказанного, мы можем определить лирический сюжет как историю развития первой или второй стадии внутреннего конфликта, т. е., соответственно, конфликта между «утверждением» и зарождающимся «отрицанием» ценности своей жизни или между «отрицанием» этой ценности и её, пока что лишь гипотетическим, «утверждением». Эта «история» обладает характерной архитектоникой, обусловленной тем, что для автора, как мы уже говорили, важен сам лежащий в её основе «конфликт», а не его конечный результат, который волнует героя. Поэтому смысловой единицей лирического сюжета становится образ одного из моментов этого конфликта, т. е. соотношение в нём эмоций противоположной модальности. Этот образ приобретает форму стиха, играющего в произведении смыслообразующую роль [11, с. 92-95]. Она обусловлена тем, что стих представляет собой минимальную степень формальной завершённости произведения, в границах которой действуют композиционные связи между различными элементами речи лирического героя, придающие ей образный смысл. Компоновка же образов-строк вытекает из различного соотношения в каждой из них «радостного» и «грустного» переживания. Первая строка стихотворения играет в нём роль своего рода «завязки», в

которой преобладает - в зависимости от выбора автором того или иного этапа познавательно-этической реакции - отрицательная или положительная модальность. Последняя строка, естественно, становится «развязкой». Здесь доминирует противоположная модальность. Для того же, чтобы определить местоположение кульминации лирического сюжета, необходимо обратиться к исследованию Э. К. Розенова [13]. Он показывает, что в поэтических произведениях, принадлежащих к силлабо-тонической системе стихосложения, «действие» развивается так, что момент его максимальной напряжённости тяготеет к точке «золотого сечения», которая находится в строке, вычисляемой по формуле «А, умноженное на специальное число пи», где А равно количеству целых ритмических единиц стихотворения, а пи - 0, 618. Если заменить А количеством строк стихотворения как целых единиц лирического сюжета, то результат умножения позволит нам определить ту строку, с которой совпадает или к которой хотя бы стремится его кульминация.

Вышеописанная структура лирического сюжета может быть реализована через различные типы композиции, которые исследователи иногда принимают за саму архитектоническую основу произведения.

Так, Т. И. Сильман [14, с. 5-45] и Н. Д. Та-марченко [15] придерживаются близкой нам трактовки лирического сюжета. Он, с их точки зрения, представляет собой историю постижения лирическим героем смысла события, которое стало переломным в его жизни. По мнению Т. И. Сильман, эта история включает в себя три опорных элемента: начало стихотворения, представляющее собой эмоционально окрашенное воспоминание об этом событии; «точку <...> лирической концентрации» [14, с. 9], расположенную ближе к концу стихотворения, совпадающую с настоящим моментом жизни лирического героя и знаменующую собой переход от эмоций к осмыслению того, что произошло; концовку, содержащую важный для будущего вывод из размышлений.

Считая эту схему характерной для большинства лирических стихотворений, Т. И. Сильман в то же время сама указывает на множество исключений из неё. В их число попадают философские миниатюры Ф. И. Тютчева, Г. Ибсена, Р. Рильке, в которых чуть ли не с первой строки доминирует размышление; пейзажные стихотворения А. А. Фета, каждая деталь которых служит об-

разному воплощению эмоций; произведения А. А. Ахматовой, нередко полностью погружённые в прошедшее время и т. д.

Н. Д. Тамарченко также считает, что в лирике доминирует вышеописанная схема лирического сюжета, которую он называет «циклической», т. е. подразумевающей углубление и более отчётливое выражение к концу стихотворения логически развивающейся мысли. В то же время, с его точки зрения, в лирическом творчестве используется ещё и «кумулятивный» тип лирического сюжета, представляющий собой градацию однотипных ритмико-смысловых единиц, которая показывает, как лирический герой методом «проб и ошибок» приходит к необходимому ему выводу [15].

Очевидно, что вышеописанные схемы не отражают структуры, т. е. архитектоники, лирического сюжета, поскольку ни одна из них не соответствует основополагающему свойству этого конструкта - его самодостаточности. А это означает, что Т. И. Сильман и Н. Д. Тамарченко описывают не структуру, а «композиционные формы» лирического произведения. Одна из них - «кумулятивная» -была очень любима А. Фетом. Использует он её и в интересующем нас стихотворении - но именно для того, чтобы воплотить вышеописанную архитектонику лирического сюжета.

В стихотворении «Только в мире и есть, что тенистый.» он представляет собой историю развития такого переживания, которое обусловлено представлениями А. Фета о красоте как тончайшей основе бытия [5, с. 559561; 6, с. 37]. Во внутреннем, связанном с этими представлениями, конфликте поэта интересует его первая фаза, смысл которой, как мы показали выше, состоит в отказе от прежнего представления об идеале. Иначе говоря, лирическому герою интересующего нас стихотворения, открывается несовершенство окружающей его, т. е. воплощённой, красоты, которая подвержена губительному воздействию времени [5, с. 614]. Соответственно, лирический сюжет в этом стихотворении - это история конфликта, в котором восхищению «тонко звучащими» здесь и сейчас «формами красоты» [17, с. 146] всё отчетливее противостоит щемящее ощущение хрупкости как каждой из них, так и их прекрасного «ансамбля».

Для того чтобы выразить смысл этого переживания во всей его полноте, поэт формирует модуль речи лирического героя как «бытийное предложение» [2, с. 205-283], структура которого служит утверждению бы-

тия или наличия того или иного предмета, явления. Предложения такого рода включают в себя обозначения «области бытия, показателя бытия, бытующего предмета». В нашем случае область бытия равна «миру», в силу чего предложение представляет собой «суждение о его устройстве <...> о том, как его воспринимает и осмысляет человек» [2, с. 264]. Показателем бытия становится эмфатически окрашенная группа «только . и есть, что», с помощью которой утверждается существование в мире лишь совокупности предметов, выделяемых лирическим героем по особому, ценностно значимому для него признаку [2, с. 269-271]. Может показаться, что в роли этого признака выступает «готовая» [10, с. 210-212] семантика красоты. На самом же деле Фет, используя эту семантику, прибегает к характерному для его поэтики приёму «обновления» вечных, т. е. сохранивших свой смысл, но поблекших от времени образов [17, с. 148]. Об этом свидетельствует описание тех реалий, которые созерцает лирический герой и которые проникнуты семантикой красоты и её эфемерности.

Так, метафора «клёнов шатёр» связана, с одной стороны, с представлением о прихотливой узорности его «сводов», а с другой -о непрочности их лиственного «материала». Стилевая окраска слова взор говорит о величественном выражении прекрасных глаз, которое в любой момент может измениться под влиянием настроения. Головки убор - самая изысканная, но и самая непостоянная часть женского туалета. Соответственно, аура красоты, обладающая вышеописанными особенностями, распространяется и на «непоэтичный» пробор, т. е. сияющую чистотой, ровную линию, которая, однако, представляет собой необязательный и легко изменяемый элемент причёски. Определения тенистый, лучистый, душистый, чистый, указывают на утончённо-прекрасные, но непродолжительные по своей природе состояния вышеназванных «предметов». Метафорические определения «дремлющих, задумчивый, бегущий» добавляют к красоте шатра, взора и пробора семантику, соответственно, покоя, глубины, энергии. При этом каждое из них обозначает неустойчивое состояние «предмета». Определение головки как милой неотъемлемо от представления об её изысканном «уборе», т. е. о такой детали прекрасного облика, которая привнесена извне и исчезновение которой может разрушить его тонкое очарование. Наречия «детски» и «влево»

характеризуют «признак того признака» [13, с. 96], который обозначен стоящим за каждым из них прилагательным. «Детски» указывает на ясность «задумчивого взора» и подчёркивает мимолётность этого состояния. «Влево» с его коннотацией «отрицательности» (ср. у Пушкина в «Приметах»: «И месяц с левой стороны / Сопровождал меня уныло»), усиливает в контексте стихотворения семантику неустойчивости «бегущего» пробора.

Таким образом, лирический герой с помощью «экзистенциального предложения» утверждает окружающую его «эфемерную красоту» в качестве единственной реальности и ценности бытия. Поэтическим эквивалентом этого предложения становится уникальный ритмический модуль, возникновение которого обусловлено необходимой в этом случае для Фета «реанимацией» семантического ореола трёхсложных размеров.

В конце XIX в. они, показывает М. Л. Гас-паров, теряя специфически романтическую окраску, «стремительно превращаются в применимые для любой тематики - как бы в ту самую "стихотворную прозу", которой искала литература того времени". В то же время использование разностопных трёхсложников приводит к тому, что "чередование длинных и коротких строк, добавляясь к ритму стоп", подчёркивает отличие такого стиха от прозы и актуализирует в нём романтическую семантику [8, с. 168-184]. Фет с этой целью поступает ещё более радикально: в качестве ритмической основы стихотворения он использует дистих, строки которого различаются по двум признакам. Первый состоит в том, что строках используются два вида трёхсложни-ка - анапест в больших и дактиль в малых. Кроме того, при одинаковом количестве стоп в строках (по три) большая содержит семь, а малая - всего три слова. Чередование столь различных, хотя и объединённых своей ритмической природой строк, приводит к весьма интенсивному оживлению той изначальной ауры романтической поэтичности, которая свойственна трёхсложникам, в результате чего дистих становится настолько органичным средством выражения эмоций лирического героя, что может показаться основным композиционным элементом стихотворения, а следовательно, и его лирического сюжета. Однако роль такого элемента, несмотря на свою синтаксическую незаконченность, и здесь играет строка, представляющая собой, как мы уже отмечали, образ владеющего лирическим героем противоречивого пережива-

ния. Эта роль обусловлена компоновкой вышеописанного «экзистенционального предложения» в рамках дистиха.

В его большую, ведущую, строку поэт выносит смыслообразующую анафору «Только в мире и есть, что (этот).» и определения «тенистый, лучистый, душистый, чистый», которые объединены сквозной рифмой. Такая организация строки призвана подчеркнуть, что особую ценность для лирического героя имеют те проявления красоты, в тонкости которых наиболее отчётливо проявляется её сущность. Эта семантика поддержана фонетической близостью глагола «есть» и суффикса определений «ист». В то же время для этих групп характерна и фонетическая оппозиция: «есть» включает в себя гласную верхнего подъёма и мягкие согласные, «ист» - гласную нижнего подъёма и твёрдые согласные. Оппозиция порождает смысловое противопоставление глагола «есть» и признака, бытийную значимость которого он утверждает. В результате у последнего актуализируется семантика «непрочного бытия».

В малых строках находим аналогичные явления. Каждая из них включает в себя три слова. Два из них - это обозначение «прекрасного предмета» и примыкающее к нему определение, в семантике которых доминирует коннотация «красоты»: клёнов шатёр, задумчивый взор, головки убор, бегущий пробор. Эта семантика подчёркнута наличием в их ударных слогах огубленных гласных о, у. На фонологическом уровне перечисленные пары противопоставлены первым элементам строк, т. е. определениям дремлющих, детски, милой, влево, у которых доминирует коннотация «непрочного состояния» и которые инструментованы на переднеязычные неогубленные «е, и». Это приводит к противопоставлению на уровне малой строки «красоты» её же «непрочности».

Иначе говоря, и большая и малая строки представляют собой образ противопоставленного самому себе в глазах лирического героя «предмета», переживание которого на мелодическом уровне стиха интерпретируется как «восхищение» красотой и «сожаление» об её эфемерности.

Соотношение между мотивами «восхищения» и «сожаления» в каждой строке определяет её место в структуре лирического сюжета, которая реализуется через кумулятивную композицию произведения. Последняя обеспечивает неуклонное, хотя и не прямолинейное, убывание «прекрасного предмета»

по тем или иным параметрам, т. е. плотности, размеру, прочности и др., а следовательно, нарастание отрицательной модальности переживания.

Так, в первой строке - завязке лирического сюжета - семантика «красоты» значительно доминирует над семантикой её «эфемерности», поскольку определение «тенистый» обозначает, пусть связанное с определённым временем года, но возобновляемое явление, неотъемлемое от смутного представления о древесном массиве, что придаёт определённую «прочность» восхищающей лирического героя картине. Во второй строке ощущение этой прочности уменьшается, поскольку в фокус изображения попадают кроны клёнов, т. е. тонкая «ткань» шатра, которая может быть «разорвана» первым порывом ветра. Скачкообразное «утончение» образа переживания в третьей строке осуществляется за счёт семантики прилагательного «лучистый». Оно может служить определением очень немногих предметов, а поскольку «шатёр» в качестве рифмы подсказывает, по сути дела, единственно возможный - «взор», то в строке возникает смутный образ женщины с прекрасными лучистыми глазами. На уровне четвёртого стиха - очертания её фигуры уже едва проступают сквозь сияние «детски задумчивого взора».

Прилагательное, которое завершает пятую строку - ««душистый», может служить определением множества предметов, но, поскольку ни в этой, ни в предыдущих строках нет указания ни на один из возможных в этом контексте, то вся семантика определения концентрируется на себе самой, т. е. на такой прекрасной и тончайшей сущности, как аромат. При этом в пятой строке и утверждение «есть» и утверждаемое «душистый» характеризуются самыми сильными, по сравнению с аналогичными парами, ударениями. Это означает, что строка в полном соответствии с формулой Э. К. Розенова представляет собой кульминацию лирического сюжета, на уровне которой противоречивость пережива-

ния лирическим героем «красоты» достигает особенной силы. (Интересно отметить, что именно на эту строку приходится, по мнению Б. М. Эйхенбаума [18, с. 470], «мелодический апогей» стихотворения!). В интонации шестой строки щемящие ноты уже доминируют, поскольку границы образа красоты сужаются до очертаний «убора», который меньше головки (из-под него виден пробор), и представляет собой, как уже говорилось, её временное украшение. Нарастание отрицательной модальности в седьмой строке связано с той семантикой, которую приобретает в стихотворении прилагательное чистый. Оно представляет собой и точную рифму к «лучистый», и часть этого определения, обозначающего свойства не только взора, но и «внутреннего мира» любимой женщины [7, с. 147]. Соответственно, и «чистый» приобретает семантику «психологизированного» эпитета [7, с. 148], указывающую не просто на внешние особенности пробора, но на некую ауру исходящей от него внутренней чистоты. Противопоставление же этого, актуализированного подъёмом интонации смысла, глаголу «есть» свидетельствует о том, что такое свойство красоты, как чистота, представляется лирическому герою особенно хрупким и уязвимым. В восьмом стихе, развязке лирического сюжета, горечь уже значительно преобладает, поскольку он представляет собой образ узкой и короткой, обрывающейся в волосах линии, которой не может налюбоваться лирический герой, но которая символизирует недолговечность окружающей его красоты.

Таким образом, анализ стихотворения «Только в мире и есть, что тенистый.», основанный на теории лирического творчества М. М. Бахтина, показывает, что композиция стихотворения представляет собой глубоко закономерную последовательность двустиший, через которую только и мог реализоваться замысел произведения. Результаты работы свидетельствуют и о том, что предложенный метод анализа обладает значительным исследовательским потенциалом.

Список литературы

1. Альми И. Л. Внутренний строй литературного произведения. СПб.: СКИФИЯ, 2009. 336 с.

2. Арутюнова Н. Д. Предложение и его смысл: логико-семантические проблемы. Изд. 6. М.: Либроком, 2009. 384 с.

3. Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. М.: Художественная литература, 1986. 543 с.

4. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. 424 с.

5. Благой Д. Д. Мир как красота (О «Вечерних огнях» А. А. Фета) // А. А. Фет. Вечерние огни. М. : Наука, 1971. С. 495-635.

6. Бухштаб Б. Я. А. А. Фет. Очерк жизни и творчества. Изд. 2-е. Л.: Наука, 1990. 139 с.

Гуманитарный вектор. 2013. № 4 (36)

7. Гаспаров М. Л. Избранные статьи. М. : Новое литературное обозрение, 1995. 478 с.

8. Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. Изд. второе, доп. М.: Фортуна Лимитед, 2002. 352 с.

9. Гинзбург Л. Я. Литература в поисках реальности. Л.: Советский писатель, 1987. 400 с.

10. Жолковский А. К. Место окна в поэтическом мире Пастернака // Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Работы по поэтике выразительности. Инварианты - Тема - Приёмы - Текст: сб. статей. М.: Прогресс, 1996. С. 209-239.

11. Лотман М. Ю. Анализ поэтического текста. М. : Просвещение, 1972. 271 с.

12. Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. М.: Языки славянской культуры, 2001. 544 с.

13. Розенов Э. К. Применение закона «золотого сечения» в поэзии и музыке / Э. К. Ро-зенов. Статьи о музыке. М.: Музыка,1982. С. 119-245.

14. Сильман Т. И. Заметки о лирике. Л.: Советский писатель. 1977. 224 с.

15. Тамарченко Н. Д. Мир лирического произведения: пространство - время, событие и сюжет: теория литературы: учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений: в 2 т. М.: Академия, 2004. Т. 1. С. 347-355.

16. Фет А. А. Вечерние огни. М.: Наука, 1971. 800 с.

17. Фет А. А. Сочинения: в 2 т. М.: Художественная литература, 1982. Т. 2. 461 с.

18. Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л.: Советский писатель, 1969. 552 с.

19. Эткинд Е. Г. Материя стиха. СПб.: Гуманитарный союз, 1998. 396 с.

References

1. Al'mi I. L. Vnutrennij stroj literaturnogo proizvedenija. SPb.: SKIFIJa, 2009. 336 s.

2. Arutjunova N. D. Predlozhenie i ego smysl: logiko-semanticheskie problemy. Izd. 6. M.: Librokom, 2009. 384 s.

3. Bahtin M. M. Literaturno-kriticheskie stat'i. M.: Hudozhestvennaja literatura, 1986. 543 s.

4. Bahtin M. M. Jestetika slovesnogo tvorchestva. M.: Iskusstvo, 1979. 424 s.

5. Blagoj D. D. Mir kak krasota (O «Vechernih ognjah» A. A. Feta) // A. A. Fet. Vechernie ogni. M. : Nauka, 1971. S. 495-635.

6. Buhshtab B. Ja. A. A. Fet. Ocherk zhizni i tvorchestva. Izd. 2-e. L.: Nauka, 1990. 139 s.

7. Gasparov M. L. Izbrannye stat'i. M. : Novoe literaturnoe obozrenie, 1995. 478 s.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

8. Gasparov M. L. Ocherk istorii russkogo stiha. Metrika. Ritmika. Rifma. Strofika. Izd. vtoroe, dop. M.: Fortuna Limited, 2002. 352 s.

9. Ginzburg L. Ja. Literatura v poiskah real'nosti. L.: Sovetskij pisatel', 1987. 400 s.

10. Zholkovskij A. K. Mesto okna v pojeticheskom mire Pasternaka // Zholkovskij A. K., Shheglov Ju. K. Raboty po pojetike vyrazitel'nosti. Invarianty - Tema - Prijomy - Tekst: sb. statej. M.: Progress, 1996. S. 209-239.

11. Lotman M. Ju. Analiz pojeticheskogo teksta. M. : Prosveshhenie, 1972. 271 s.

12. Peshkovskij A. M. Russkij sintaksis v nauchnom osveshhenii. M.: Jazyki slavjanskoj kul'tury, 2001. 544 s.

13. Rozenov Je. K. Primenenie zakona «zolotogo sechenija» v pojezii i muzyke / Je. K. Rozenov. Stat'i o muzyke. M.: Muzyka,1982. S. 119-245.

14. Sil'man T. I. Zametki o lirike. L.: Sovetskij pisatel'. 1977. 224 s.

15. Tamarchenko N. D. Mir liricheskogo proizvedenija: prostranstvo - vremja, sobytie i sjuzhet: teorija literatury: ucheb. posobie dlja stud. filol. fak. vyssh. ucheb. zavedenij: v 2 t. M.: Akademija, 2004. T.1. S. 347-355.

16. Fet A. A. Vechernie ogni. M.: Nauka, 1971. 800 s.

17. Fet A. A. Sochinenija: v 2 t. M.: Hudozhestvennaja literatura, 1982. T. 2. 461 s.

18. Jejhenbaum B. M. O pojezii. L.: Sovetskij pisatel', 1969. 552 s.

19. Jetkind E. G. Materija stiha. SPb.: Gumanitarnyj sojuz, 1998. 396 s.

Статья поступила в редакцию 15 марта 2013 г.

УДК 882

ББК 83.3 (2Рос = Рус)

Ольга Александровна Дмитриенко,

кандидат педагогических наук, доцент, Северо-западный институт печати Санкт-Петербургского университета технологии и дизайна (Санкт-Петербург, Россия), e-mail: da_olga@mail.ru

О взаимодействии изобразительного искусства и литературы в художественном мире Набокова

Статья посвящена проблеме межъязыкового взаимодействия живописи и литературы, что позволяет говорить об интермедиальности в русскоязычной прозе Набокова. Он наследует традицию, идущую от символистов: интермедиальность - одна из характеристик символистского текста, проявление диалога и синтеза искусств, принцип визуализации метафизических идей. Возможности межъязыкового взаимодействия живописи и литературы в своей художественной практике исследовали и прерафаэлиты, в круг которых наряду с художниками входили поэты. Одна из традиционных форм интермедиального взаимодействия - экфрасис.

В романе «Машенька» литографическая «Тайная Вечеря» Леонардо выполняет функцию «экфрастического импульса» (Л. Геллер) для развития темы эмигрантского инобытия. В романе «Подвиг» изобразительная аллюзия на картину Ф. Малявина «Вихрь» связана с темой ностальгии и с несбывшейся мечтой о воле-вольной и прекрасной жизни. «Пересказываясь» на языке живописи, тема обретает многоголосие, реализуется в пространстве двух семиотических систем. Не ограничиваясь экфрасисом, Набоков избирает более свободные формы взаимодействия живописи и литературы: интермедиальные аллюзии и корреляции.

Ключевые слова: интермедиальные аллюзии, корреляции, экфрасис, эстетическое обоснование, традиция символистов, прерафаэлиты, пространство двух семиотических систем.

Olga Aleksandrovna Dmitrienko,

Candidate of Pedagogy, Associate Professor, North-West Institute of Printing Arts, St. Petersburg State University of Technology and Design (Saint-Petersburg, Russia), e-mail: da_olga@mail.ru

Interaction of Visual Art and Literature in Nabokov's Literary World

The article studies the problem of interdisciplinary interaction of painting and literature which attests to intermedial character of Nabokov's prose written in Russian. He inherits the tradition rooted in symbolists' art. Intermediary, a characteristic feature of a symbolist text, is manifested in the dialogue, synthesis of arts, and visualization of metaphysical ideas. Possibilities of interdisciplinary interaction of painting and literature were also investigated by Pre-Raphaelite artists and poets. Ekphrasis is a traditional type of intermedial interaction.

Lithography of The Last Supper by Leonardo serves as an "ekphratic impulse" due to which the theme of emigrants' life is disclosed in the novel Mary. In the novel Glory the allusion to the painting Whirlwind by F. Malyavin is connected with the theme of nostalgia and the dream of free and beautiful life that did not come true. The theme reflected in painting is exposed in different se-miotic systems. It becomes polyphonic. Nabokov is not limited by the stylistic device of ekphrasis. He employs less strict means of interaction between painting and literature such as intermedial allusions and correlations.

Keywords: intermedial allusions, correlation, ekphrasis, aesthetic statement, symbolists' tradition, Pre-Raphaelites, area of two semiotic systems.

Альфред Аппель в известном интервью 1966 года обратился к Набокову с вопросом, который тот счёл «очаровательно сформулированным»: «Говоря об идеальном случае, как должен реагировать читатель на слово "Конец" в одном из ваших романов, что он

должен испытывать в тот миг, когда убираются все указатели и читателю ясно даётся понять, что перед ним - вымысел, и форма, использованная для отливки, снимается прямо у него на глазах? Какого рода общее ощущение от литературы вы стремитесь создать»?

47

Ответ Набокова чрезвычайно важен для понимания особенностей его поэтики: «Пожалуй, я был бы рад, если бы под конец моей книги у читателя возникло ощущение, что мир её уменьшается, удаляясь, и замирает где-то там, вдали, повисая, словно картина в картине: «Мастерская художника» кисти Ван Бока» [8, с. 600].

Картина в картине представляет собой классический пример «текста в тексте» -структуры, при которой именно различие в закодированности разных частей текста является основой и авторского построения, и читательского восприятия. В статьях по семиотике и типологии культуры Ю. М. Лотман даёт подробную характеристику подобного рода построениям: он пишет о том, что с переключением из одной системы семиотического осознания текста в другую на каком-то внутреннем структурном рубеже происходит генерирование смысла. «Такое построение как "текст в тексте", прежде всего, обостряет момент игры в тексте: с позиции другого способа кодирования текст приобретает черты повышенной условности, подчеркивается его игровой характер: иронический, пародийный, театрализованный смысл и т. д. Одновременно подчеркивается роль границ текста, как внешних, отделяющих его от нетекста, так и внутренних, различающих участки различной кодированности. Актуальность границ подчёркивается именно их подвижностью, тем, что при смене установки на тот или иной код меняется и структура границ. <...> Игра на противопоставлении "реального/условного" свойственна любой ситуации "текст в тексте"» [6, с. 155-156].

Ощущение от литературы, смоделированное Набоковым как «картина в картине: "Мастерская художника" кисти Ван Бока» говорит не только об игровом характере его поэтики, но и в терминологии Ю. М. Лотмана, «перемещает внимание с сообщения на код» [6, с. 157]. Очевидно, что этот код, основан на взаимодействии языков разных видов искусств (живописи и литературы) в системе единого художественного целого. Характер межъязыкового взаимодействия позволяет говорить об интермедиальности в русскоязычной прозе Набокова.

В современном литературоведении ин-термедиальность трактуется широко: и как расширенное понимание термина интертекстуальность, когда словесный текст несёт в себе информацию о живописном или музыкальном произведении, и как явление

межтекстовых связей в художественном произведении, возникающее в результате взаимодействия разных видов искусства, когда «текстом» становится другой вид искусства; и как феномен полифоничности - особой формы диалога культур, осуществляемой посредством взаимопроникновения художественных референций (художественных образов, стилистических приёмов, композиционных закономерностей). Представляется, что определяющим для термина является сформулированное Ю. М. Лотманом положение о «полиглотизме» любой культуры: «Культура в принципе полиглотична, и тексты её всегда реализуются в пространстве как минимум двух семиотических систем. Слияние слова и музыки, слова и жеста в едином ритуальном тексте было отмечено академиком А. Н. Веселовским, как «первобытный синкретизм». Но представление о том, что, расставшись с первобытной эпохой, культура начинает создавать тексты моноязыкового типа, реализующие строго законы какого-либо одного жанра по строго однолинейным правилам, вызывает возражения. <...> Зашифрованность многими кодами есть закон для подавляющего числа текстов культуры» [7, с. 143].

Несмотря на то, что теория интермеди-альности оформилась в конце ХХ века [11, с. 160-168], уже в начале ХХ века интерме-диальность становится одной из характеристик символистского текста, проявлением диалога и синтеза искусств, принципом визуализации метафизических идей в творчестве мыслителей и писателей Серебряного века. Исследователь проблемы интермедиальности и традиции Emblemata у Павла Флоренского и Вяч. Иванова С. Д. Титаренко замечает, что понятие «медиум», культовое для Серебряного века, сыграло исключительную роль: «оно связывалось с принципом теургии, выдвинутым Владимиром Соловьёвым, а вслед за ним Андреем Белым, Вячеславом Ивановым и другими теоретиками символизма» [12, с. 414], с задачами мистического преображения сознания человека по законам искусства как реализация идей теургической эстетики.

В символистской поэтике взаимодействие и синтез разных видов искусств, проявляющийся на всех уровнях художественной реальности, нашли выражение в форме религиозно-философского экфрасиса эмблематического типа. С. Д. Титаренко, исследуя традицию ЕтЫета^ замечает, что

сакральный язык эмблемат вырабатывался в Древнем Египте, затем античности. Интерес к нему возрос в культуре Средневековья, когда получило распространение толкование образа по четырём смыслам: буквальному, аллегорическому, символическому и анагоги-ческому.

Для эмблемат обязательным было присутствие «надписи» (titulus, inscriptio, motto, lemma), то есть короткой фразы на латинском или древнегреческом языке. Под ней помещался рисунок - картинка (picture), представлявшая собой аллегорическое изображение, то есть перевод вербального ряда символов в визуальный. Всё завершалось афористической «подписью» (epigramma, declaration, subscriptio). Таким образом, «Вербальный образ „надписи" и визуальный образ „картинки" подводят к метафизической „идее идей". В результате их взаимодействия формируется особый символический язык, при помощи которого эта „идея идей" репрезентируется в целостном образе, где взаимодействуют визуальное и вербальное. Его становление идёт от иконического знака (то есть чистой непрояв-ленной сущности) - к эмблематическому (конвенциональному). <...> Создание образа и его истолкование есть уже герменевтическая процедура, получившая наименование в традиции как „герменевтический круг". Поэтому и создание эмблем, и их интерпретация - феномен экзегезы, то есть непрерывного толкования или „восхождения" к смыслу (идее) и „нисхождения" (форме)» [12, с. 419].

С. Д. Титаренко приходит к выводу о том, что реставрация и развитие традиции сакральных эмблемат определяет модель философской поэзии Вяч. Иванова, в которой взаимодействие вербального и визуального планов осуществляется за счёт принципа ин-термедиальности.

В западноевропейском искусстве взаимодействие живописи и литературы на межъязыковом уровне получает эстетическое обоснование в художественной практике прерафаэлитов и английских поэтов символистов, входящих в «Клуб рифмачей», организованный У. Б. Йейтсом в 1891 г., в воззрениях Уолтера Пейтера и творчестве О. Уайльда.

Книга У. Пейтера «Ренессанс: Очерки истории искусства и поэзии», вышедшая в свет в 1873 году, оказала значительное влияние на творческое сознание человека fin de srncle. Именно Пейтер выявляет тенденцию каждого вида искусств «выйти из данных ему границ путем трактовки своего материала в

сфере другого искусства. Это то, что немецкие критики называют «инакостремление», частичное нарушение собственных границ, благодаря которому искусство получает возможность не только <...> заменять друг друга, но взаимно почерпать друг у друга новые силы» [4, с. 106].

Возможности межъязыкового взаимодействия живописи и литературы в своей художественной практике исследовали прерафаэлиты, в круг которых наряду с художниками входили и поэты: Кристина Россетти, Уильям Моррис, Чарльз Алджернон Суинберн. Данте Габриэль Россетти был не только живописцем, но и создателем прекрасных стихов. Сюжеты картин прерафаэлитов часто опирались на литературные источники; с другой стороны, в их поэзии возникали живописные и литературные образы средневековья. Зримость, пластичность, чувственность прерафаэлитских образов свидетельствовала о том, что сама поэзия прерафаэлитов «вбирала» в себя стилистические приёмы, свойственные изобразительному искусству.

Исследователь западноевропейского символизма и проблемы взаимодействия искусств Н. В. Тишунина точно замечает, что в прерафаэлитизме взаимодействие искусств не строилось по принципу взаимодополнения. «Прерафаэлитский образ являлся «синтетическим» именно потому, что языки разных видов искусств, «цитируя» каждый по своему исходный художественный «пре-текст», взаимопроникали друг в друга и создавали совершенно новый по смыслу и содержанию образ. Каждый из видов искусств, переходя в иную систему эстетических координат, преображался, обретая новую художественную выразительность. Сами виды искусств становились, прежде всего, художественными элементами в создании нового эстетического целого» [13, с. 133].

В литературе рубежа веков особая живописная стилистика свойственна поэзии молодых английских символистов. На них оказала огромное влияние живопись французских импрессионистов. Достигнутые импрессионистами изобразительные эффекты были транспонированы в поэтический язык. В своих стихах поэты передавали мимолетные впечатления, тончайшие нюансы игры солнечного света и тени, едва уловимые оттенки человеческих эмоций. «В поэзии я пытался сделать то, что Дега сделал в живописи» [1, с. 80], - писал А. Саймонз, один из поэтов, входивший в «Клуб рифмачей».

Закономерно появление О.Уайльда в этом историко-культурном, литературно-художественном контексте. Для его стиля характерна подчеркнутая живописность.

Интересен опыт интермедиального анализа сказки О. Уайльда «День рождения инфанты», предложенный Н. В. Тишуниной [13, с. 148]. Она пишет о том, что описание инфанты в сказке в точности повторяет картину Диего Веласкаса «Портрет инфанты Маргариты» (около 1600 г.). «Цитация» живописного полотна почти дословная. Веласкес изображает девочку, «закованную» в роскошное платье, как в некую броню придворных условностей, которые железными тисками сжимают её жизнь. За чинной неподвижностью поз, за искусственностью нарядов художник видел и показывал в грустном и серьёзном взгляде инфанты печаль ребёнка, лишённого детства. Картина Веласкеса подчёркивает контраст между живой человеческой душой и искусственностью дворцового мира. «У Уайльда - наоборот. Внешняя красота инфанты, оттенённая роскошным нарядом, это то, что в ней ценно. Сама её декоративная искусственность, соотносимая с реальным произведением искусства (картины) - единственное оправдание её существования. Её настоящая душа (т. е. Жизнь в ней) эгоистична, уродлива и жестока» [13, с. 149].

Н. В. Тишунина приходит к заключению, что картина Диего Веласкеса оказывается основой для диалога, размышлений О. Уайльда на предложенную испанским художником тему.

Представляется, что «День рождения инфанты» О. Уайльда отсылает и к другой картине Веласкеса, где также изображена инфанта Маргарита в центре большой композиции - «Менины» (1656 г.) Менины - фрейлины, придворные дамы - окружающие инфанту посреди большой комнаты. Она стоит оцепенело, скованная своим кринолином. Фрейлины услужливо вьются вокруг неё, тут же карлики и большая собака.

Можно предположить, что «Менины» Веласкеса становится отправной точкой для развития сюжета сказки О. Уайльда, и «День рождения инфанты» представляет собой своеобразный сиквел картин Веласкеса, по-свящённых инфанте и искусственной жизни испанского двора, которую правдиво до безжалостности изображал художник.

Набокову была близка идея диалога и синтеза искусств, которую исповедовали символисты. Но можно ли говорить об экфрасисе как

единственной форме интермедиального взаимодействия в его творчестве? Необходимо ещё раз уточнить термин. Существуют разные определения экфрасиса, например Н. В. Брагинская в работе «Экфрасис как тип текста (к проблеме структурной классификации)» даёт следующее расширенное определение: «Мы называем экфрасисом, или эк-фразой, любое описание <...> произведения искусства; описания, включенные в какой-либо жанр, т. е. выступающие как тип текста, и описания, имеющий самостоятельный характер, и представляющие собой некий художественный жанр» [3, с. 264].

Л. Геллер в работе «На подступах к жанру экфрасиса» создаёт классификацию типов экфрастических текстов: 1) с экфрастически-ми элементами или с небольшими (явно маркируемыми) дозами экфрастичности (экфра-стического начала); 2) содержащие экфра-стичность в свернутом виде; 3) вызванные «экфрастическим импульсом»; 4) представляющие собой собственно жанровый тип экфра-сиса. Л. Геллер называет экфрасисом только более или менее развернутое описание произведений изобразительного искусства, в первых трёх случаях он употребляет термин «изобразительные аллюзии» [5, с. 13].

В прозе Набокова довольно редко упоминаются и описываются произведения изобразительного искусства. Например, в русском пансионе в Берлине - месте действия романа «Машенька» - напротив двери столовой он помещает литографическую «Тайную Вечерю». Подобным образом расположена «Тайная Вечеря» Леонардо да Винчи, фреска трапезной монастыря Санта Мария дел-ла Грацие в Милане. Иллюзорное пространство фрески Леонардо органически связана с реальным пространством интерьера: на узкой стене большой продолговатой залы в центре композиции написан стол, параллельный стене - на противоположном конце залы помещался стол настоятеля. Пространство в «Тайной Вечере» Леонардо умышленно ограничено: перспективные линии продолжают перспективу трапезной и замыкаются написанной стеной с окнами. Таким образом, помещение, где находится фреска, кажется продолженным: Христос и его ученики сидят как бы в этой же самой трапезной, на некотором возвышении и в нише. Эффект соприсутствия, по замыслу, должен рождать у монахов, находившихся в трапезной, ощущение сопричастности вселенской трагедии, канун которой изображён на фреске.

В романе «Машенька» эмиграция также воспринимается изгнанниками как вселенская трагедия. Однако тиражированное литографическое изображение «Тайной Вечери» напротив двери в столовую в русском пансионе парадоксальным образом лишает сюжет сакрального содержания, делает трагедию обыденной и на фреске, и в художественном локусе эмигрантского Берлина. Таким образом, «Тайная Вечеря» выполняет функцию «экфрастического импульса» для развития темы эмигрантского инобытия.

В романе «Подвиг» Мартын, прощаясь со всем, что дорого, собираясь в опасную экспедицию - нелегально из Латвии попасть в Россию, заходит в ресторан «Пир горой». Хозяин, тот самый художник Данилевский, с которым Мартын был знаком со времен их пребывания в Адреизе, заводит разговор о том, как он собирается изменить интерьер русского ресторана: «Всё это изменится к лучшему. Знаете, я бы бабами, большими бабами, хотел расписать стены, если бы это не было так грустно. Одежды - прямо как пожары, но бледные лица с глазами лошадей. Так у меня выходит, по крайней мере. <...> Или можно тучи, а внизу, а внизу - опушку» [9, с. 288].

Изобразительная аллюзия на картины Филиппа Малявина очевидна. Русские бабы в ярких красочных одеждах - главные персонажи его произведений «Смех» (1899), «Три бабы» (1901-1902), «Девка» (1903), «Две девки» (1910) и многих других. Особенно популярна была картина «Вихрь» (1906). К мотиву, найденному в этой картине, художник возвращался вновь и вновь. Развевающиеся одежды пляшущих баб растворяются в потоках красочных мазков, напоминающих то горячие всполохи пламени, то холодные струи воды, то обжигающее дыхание ветра, то покрытые цветами луга. В ритм вихревого танца они вовлекают стихии природы. Страстность разгулявшейся натуры, её непокорность и неуёмная сила воплощены в преобладающем

красном цвете картины. Лица баб как иконные лики, тёмные и неподвижные, говорят о внутренней силе характера. Малявин вырывает их из обыденной обстановки, придаёт образу мистическую силу, делает неким символом. В сюжете картины, созданной во время первой русской революции и показанной в 1906 году на выставке объединения «Мир искусств», в полыхающем красном колорите можно увидеть одновременно и надежду на духовное возрождение и предчувствие разгула разрушительных сил.

Эта изобразительная аллюзия - в желании увидеть на стенах эмигрантского ресторана малявинский «Вихрь» - связана и с темой ностальгии, и с несбывшейся мечтой о воле-вольной, и прекрасной и счастливой жизни. «Пересказываясь» на языке живописи, тема обретает многоголосие, реализуется в пространстве двух семиотических систем.

Представляется, что Набоков не ограничивается жанром экфрасиса во взаимодействии живописи и литературы; в своей русскоязычной прозе он избирает более свободные формы - интермедиальные аллюзии и корреляции, рассчитанные на узнавание, разгадывание и активное сотворчество читателя.

В романе «Отчаянье» (1930-1931) Набоков, передоверяя герою-рассказчику размышления о границах литературы как вида искусств, формулирует тезис, определяющий интермедиальность как одну из эстетических установок его прозы: «по самой природе своей, слово не может полностью изобразить сходство двух человеческих лиц, -следовало бы написать их рядом не словами, а красками, и тогда зрителю было бы ясно, о чём речь. Высшая мечта автора - превратить читателя в зрителя, достигается ли это когда-нибудь?» [10, с. 342].

Развивая возможности взаимодействия литературы и живописи в своей русскоязычной прозе, Набоков последовательно осуществляет эту мечту.

Список литературы

1. Баканова Т. П. Артур Саймонз и Обри Бердсли // Жанровое своеобразие и стиль. М., 1985. 312 с.

2. Брагинская Н. В. Кенезис «Картин» Филострата Старшего // Поэтика древнегреческой литературы. М., 1981. 537 с.

3. Брагинская Н. В. Экфрасис как тип текста (к проблеме структурной классификации) // Славянское и балканское языкознание. Карпато-восточнославянские параллели. Структура балканского текста. М., 1977. 590 с.

4. Вальтер Патер. Ренессанс: Очерки истории искусства и поэзии. М., 1912. 487 с.

Гуманитарный вектор. 2013. № 4 (36)

5. Геллер Л. На подступах к жанру экфрасиса. Русский фон для нерусских картин // Wiener Slawistisher Almanach. 1997. Sdb. 44. Цит. по: Рубинчик О. Е. «Если бы я была живописцем.» // Изобразительное искусство в творческой мастерской Анны Ахматовой. СПб.: Серебряный век, 2010. 350 с.

6. Лотман Ю. M. Текст в тексте. Статьи по семиотике и типологии культуры. Текст как семиотическая проблема // Лотман Ю. M. Избранные статьи: в 3 т. Т. 1. Таллинн: Александра, 1992. 402 с.

7. Лотман Ю. M. Текст и полиглотизм культуры // Статьи по семиотике и типологии культуры. Текст как семиотическая проблема // Лотман Ю. M. Избранные статьи: в 3 т. Т. 1. Таллинн: Александра, 1992. 402 с.

8. Набоков В. Собр. соч. американского периода: в 5 т. Т. 3. СПб.: Симпозиум, 1997. 704 с.

9. Набоков В. Собр. соч.: в 4 т. Т. 2. M.: Правда, 1990. 450 с.

10. Набоков В. Собр. соч.: в 4 т. Т. 3. M.: Правда, 1990. 480 с.

11. Тимашков А. К истории понятия «интермедиальность» в западноевропейской науке // Интермедиальность в русской культуре XVIII-XX вв. / под ред. И. П. Смирнова и О. M. Гончаровой. СПб., 2008. С. 160-168.

12. Титаренко С. Д. Проблема интермедиальности и традиции «Эмблемат» у Павла Флоренского и Вячеслава Иванова // Mistrzowi I Przyjacielowi: Pamici Profesora Zbigniewa Baraskiego. Wroclaw, 2010. С. 411-422.

13. Тишунина Н. В. Западноевропейский символизм и проблема взаимодействия искусств: Опыт интермедиального анализа. СПб.: Изд. РГПУ им. А. И. Герцена, 1998. 160 с.

References

1. Bakanova T. P. Artur Sajmonz i Obri Berdsli // Zhanrovoe svoeobrazie i stil'. M., 1985. 312 c.

2. Braginskaja N. V. Kenezis «Kartin» Filostrata Starshego // Pojetika drevnegrecheskoj literatury. M., 1981. 537 c.

3. Braginskaja N. V. Jekfrasis kak tip teksta (k probleme strukturnoj klassifikacii) // Slavjanskoe i balkanskoe jazykoznanie. Karpato-vostochnoslavjanskie paralleli. Struktura balkanskogo teksta. M., 1977. 590 c.

4. Val'ter Pater. Renessans: Ocherki istorii iskusstva i pojezii. M., 1912. 487 c.

5. Geller L. Na podstupah k zhanru jekfrasisa. Russkij fon dlja nerusskih kartin // Wiener Slawistisher Almanach. 1997. Sdb. 44. Cit. po: Rubinchik O. E. «Esli by ja byla zhivopiscem...» // Izobrazitel'noe iskusstvo v tvorcheskoj masterskoj Anny Ahmatovoj. SPb.: Serebrjanyj vek, 2010. 350 s.

6. Lotman Ju. M. Tekst v tekste. Stat'i po semiotike i tipologii kul'tury. Tekst kak semioticheskaja problema // Lotman Ju. M. Izbrannye stat'i: v 3 t. T. 1. Tallinn: Aleksandra, 1992. 402 s.

7. Lotman Ju. M. Tekst i poliglotizm kul'tury // Stat'i po semiotike i tipologii kul'tury. Tekst kak semioticheskaja problema // Lotman Ju. M. Izbrannye stat'i: v 3 t. T. 1. Tallinn: Aleksandra, 1992. 402 s.

8. Nabokov V. Sobr. soch. amerikanskogo perioda: v 5 t. T. 3. SPb.: Simpozium, 1997. 704 s.

9. Nabokov V. Sobr. soch.: v 4 t. T. 2. M.: Pravda, 1990. 450 s.

10. Nabokov V. Sobr. soch.: v 4 t. T. 3. M.: Pravda, 1990. 480 s.

11. Timashkov A. K istorii ponjatija «intermedial'nost'» v zapadnoevropejskoj nauke // Intermedial'nost' v russkoj kul'ture XVIII-XX vv. / pod red. I. P. Smirnova i O. M. Goncharovoj. SPb., 2008. S. 160-168.

12. Titarenko S. D. Problema intermedial'nosti i tradicii «Jemblemat» u Pavla Florenskogo i Vjacheslava Ivanova // Mistrzowi I Przyjacielowi: Pamici Profesora Zbigniewa Baraskiego. Wroclaw, 2010. S. 411-422.

13. Tishunina N. V. Zapadnoevropejskij simvolizm i problema vzaimodejstvija iskusstv: Opyt intermedial'nogo analiza. SPb.: Izd. RGPU im. A. I. Gercena, 1998. 160 s.

Статья поступила в редакцию 1S января 2013 г.

УДК 71.04 ББК 87.7

Людмила Васильевна Камедина,

доктор культурологии, профессор, Забайкальский государственный университет (Чита, Россия), e-mail: kamedina_ludmila@mail.ru

Культурная картина Смуты 1605-1612 гг. глазами русских писателей

Для проникновения в духовный смысл Смуты начала XVII в. взяты для анализа художественные картины Смутного времени, зафиксированные современником Авраамием Палицыным, потомками Александром Пушкиным и Михаилом Загоскиным. Каждому картина Смуты виделась в определённом политическом, религиозном и социокультурном разрезе. Картина Палицына - героическая, пушкинская культурная картина - зловеще-театральная, загоскинская - продажно-предательская. Составленные в одно целое, они представляют целостную культурно-знаковую картину Смуты для всех времён. Культурная картина русских классиков актуальна, в том числе и для современных правителей, элит и народа. Дополняется культурная картина Смуты размышлениями, сравнениями и анализом современных «смут» 1990-х и 2012 гг. Делается вывод, что все смуты похожи одна на другую.

Ключевые слова: смуты, социокультурный аспект, героизм, предательство, народ, элиты, власть, посыл в будущее.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Lyudmila Vasil'evna Kamedina,

Doctor of Culturology, Professor, Transbaikal State University (Chita, Russia), e-mail: kamedina_ludmila@mail.ru

Cultural Landscape of the Troubles (1605-1612) through the Eyes of Russian Writers

Pictures of the Time of Troubles recorded by our contemporary Abraham Palytsyn, by descendants of Alexander Pushkin and Mikhail Zagoskin are taken for analysis to penetrate into the spiritual sense of the Troubles of the beginning of the 17th century. Palitsyn's picture is a heroic one, Pushkin's cultural picture is ominously - theatrical, Zagoskin's picture is corrupt and treacherous. As a single whole, they represent a complete cultural and symbolic picture of the distemper for different periods. The cultural picture of the Russian classics is urgent for modern governors, the elite and people as well. Moreover, cultural landscape of the Troubles is completed by the thoughts, comparison and analysis of the modern "troubles" of the 1990s and 2012s. The conclusion is that all troubles resemble one another.

Keywords: distempers, socio-cultural aspect, heroism, betrayal, people, elite, power, message to the future.

В 2012 г. российская общественность, интеллигенция, элиты отметили 400-летие со дня окончания Смуты начала XVII в. Юбилейная дата была зафиксирована как на государственном уровне кинематографистами-документалистами, историками, телевидением, журналистами, так и на общественно-оппозиционном митингами, демонстрациями и «прогулками». Есть точки соприкосновения, явная перекличка 1612 г. с нашим временем, есть факты, которые были и тогда, и есть сейчас, и, что самое удивительное, они сохранились и передались через 400 лет в наше время. Что же объединяет смутные времена?

За ответом на вопрос хотелось бы обратиться к русской словесности, которая является движущейся мыслью в культуре. Смутное время привлекло внимание Авраамия Палицына, Александра Пушкина и Михаила Загоскина. Все трое, независимо друг от дру-

га, описали социокультурные аспекты Смуты, ставя перед собой определённые сверхзадачи и государственные цели. Каждый представил свою картину реалий того времени. Каждому картина Смуты виделась в определённом политическом, религиозном и социокультурном разрезе. Произведения этих писателей были рассчитаны явно не на один день, не для развлечения скучающей публики, не для удовлетворения вкусов избалованных читателей. И Палицын, и Пушкин, и Загоскин обращались не только к современникам (хотя современники их принадлежат к разным социокультурным эпохам), но, прежде всего, к потомкам. Каждый нашёл аргументы для будущего. Все трое выразили свои мысли в разных жанрах: Палицын - в жанре воинской повести, Пушкин - в народной драме, Загоскин - в приключенческом историческом романе.

53

Авраамий Палицын, келарь Троице-Сергиева монастыря, написал свою воинскую повесть, будучи непосредственным свидетелем происходящего. Он назвал свой текст «Осада Свято-Троицкой Сергиевой Лавры». Палицын обратился к одному событию Смутного времени, но, с его точки зрения, это событие было основным. Троице-Сергиева Лавра - форпост столицы. Поляки собирались отрезать дороги к Москве, а заодно и поживиться богатством Лавры. Когда тридцатитысячное войско польских воевод Сапеги и Лисовского обложили монастырь со всех сторон, в Лавре архимандрит Иоасаф на мощах великого русского святого Сергия Радонежского велел всем принести присягу на верность Отечеству и православной вере. Поляки, решив, что уже запугали монастырь тридцатитысячным войском, направили монахам грамоту о сдаче Лавры. Монахи ответили: «Гордое начальство Сапега и Лисовский и прочая ваша дружина, почто прельщаете Христово стадо православных христиан... Даже десятилетний христианский отрок в Троице-Сергиевом монастыре посмеется вашему безумному совету. А то, что вы нам написали, мы то оплевали... Как же нам оставить святую истинную свою православную веру и покориться новым еретическим законам, которые были прокляты вселенскими патриархами? Как нам оставить своего православного Государя Царя и покориться ложному врагу... Или нам быть, как жидам, которые не познали Господа и распяли его. Мы же знаем своего правителя... Ни за какие богатства не предадим своего крестного целования» [4, с. 13-14]. Это был монашеский ответ. Вслед за дерзким ответом поляки в течение 6 недель палили по Лавре из 63 пушек, но так и не взяли «лукошко». Осаждённые заделывали дыры, проёмы в стенах, тут же тушили пожары от ядер. Убитых в монастыре было мало. Поляки отступали от стен, возвращались в лагерь, снова шли на приступ. За время осады погибло более двух тысяч защитников монастыря и несметное количество врагов. В войске Сапеги и Лисовского кроме поляков находились русские бояре-изменники, «разного сброда» с русских земель, да несколько сот казаков, ушедших из войска только после чудесного видения на стенах монастыря святого Сергия Радонежского и его угроз врагам Лавры: испугавшиеся казаки утверждали, что святой грозил им пальцем.

Хронотоп изображённой картины представлен пространством, ограниченным стенами монастыря и лужайкой, на которой расположилось войско Сапеги, Лисовского. Время событий также имеет чёткие границы: осада началась 23 сентября 1608 г., а закончилась последней битвой 12 января 1610 г.

Цель Авраамия Палицына - показать всему русскому и европейскому миру, кто настоящие герои, защитники Святой Руси. Картину земную с монахами, казаками, крестьянами дополняет участие в битве сил небесных, например многочисленные явления во снах участникам битвы святых Сергия и Никона Радонежских, ангелов и других святых. Келарь Палицын описывает постоянно происходящие чудеса в Лавре. Однажды поляки тайно затеяли подкоп под одну из башен Лавры, но чудесное явление святого Сергия предупредило русских о том месте, где рылся подкоп. Два крестьянина - Шилов и Слота натаскали в подкоп горючих веществ, закрыли устье и зажгли. Подкоп взорвало, но сами герои не успели выйти и погибли. Авраамий Палицын сообщает в своём повествовании о событиях осады, рассказывает о героях Лавры, называя их имена.

Следует заметить, что Авраамий Палицын не делает свою картину сусальной, «ура патриотической», он описывает и искушения героев Лавры, их страхи, сомнения, страдания, потерю веры. Неоднородна и картина вражеского стана, в котором против защитников Лавры воюют не только поляки, но и свои: казаки, продажная дворянская элита, которая впустила поляков в Кремль, крестьяне-разбойники, желающие поживиться за любой счёт, в том числе, и за польские деньги.

Таким образом, локальная картина Смуты представлена Палицыным объёмно и целостно. Свою задачу он выполнил - показал защиту истинных ценностей Святой Руси, теперь поруганной, разворованной, истерзанной, для назидания потомкам. Авраамий Палицын делает посыл в будущее. Новые поколения должны помнить, брать пример и защищать до последней капли крови то, что всегда свято, надёжно, ценно для Русской земли, как это сделали монахи Троицкого монастыря во время Смуты.

Гений А. С. Пушкин для осмысления главного эпохального кризиса берёт другую картину русского бытия - начало Смуты. Пушкина интересуют истоки события. Разобравшись в источнике, лучше представляешь себе картину всей катастрофы.

Хронотоп пушкинской пьесы «Борис Годунов» расширен до русско-польского царства. Действие картин, которые предваряют русскую Смуту, разворачиваются в Кремле, на литовской границе, в Польше. Время Пушкин локализует в точку смерти царя Бориса. В то же время он создаёт своеобразный «колодец времени» и заставляет читателя, зрителя «опуститься» в эпоху Ивана Грозного, царя Фёдора Иоанновича, в правление которого был убит последний сын Ивана Грозного цесаревич-отрок Димитрий.

Пушкинская картина Смуты объясняется не столько внешними факторами, сколько внутренними. Это распри между боярами, интриги в Кремле. Пушкин показал исторические интриги вокруг Престола. Бояре Шуйские и Воротынские сами хотели сесть на царство. В отличие от татарского князя Бориса Годунова они были Рюриковичи. Трубецкой и Басманов сначала были преданы Борису, но впоследствии разошлись с ним: Трубецкой с казаками занял выжидающую позицию, а Басманов с войском присягнул самозванцу. После смерти царя Бориса весь цвет аристократической элиты претендовал на царство. Развернулась неслыханная борьба за власть. При этом московская аристократия руководствовалась не государственными интересами, а личными амбициями, завистью, тщеславием, враждебностью. В конце концов, царская власть была десакрализована. На арену борьбы вышли неожиданные, случайные люди - Лжедмитрий, Шуйский. Да и сам Борис Годунов, по мнению Пушкина, был такой же неожиданной и случайной фигурой для русского престола. Фактически, все были самозванцами.

Истоки Смуты Пушкин видит в самом Кремле, она рождена была в недрах Кремля. «Оживший» Дмитрий нужен был не только полякам, но и родовитой русской аристократии. Пушкин завершает пьесу воцарением ложного царя «Димитрия Ивановича», однако это было только началом катастрофы, потому что следом за расправой с «Димитрием Ивановичем», элита возведёт на царство Василия Шуйского. Затем и его отправит в тюрьму, а присягнёт польскому королевичу Владиславу и откроет ворота Кремля полякам.

Содержанием своей пьесы Пушкин призывает царя Александра I присмотреться к раскладу сил. Как и во времена Бориса Годунова, аристократическая элита неоднородна. Сам Александр I был возведён на престол в результате политического переворота, заговора элиты. В 1825 г. он сам попал в ту же ловушку, как и его покойный отец, Павел I. Заговорщики, ориентированные на опыт западноевропейских революций - либералы, республиканцы, монархисты разных мастей, не были единодушны в будущем устройстве России, шли споры.

Со смертью Александра I, как и со смертью Бориса Годунова, начались присяги. Присягнули не тому! Дорога опять, как и в Смуту, привела в Польшу. Цесаревич Константин, которому присягнули войска, жил в Польше и не собирался быть правителем России. Войскам было объявлено - присягать Николаю, третьему сыну Павла I. Однако заговорщики не желали видеть царём Николая, начался бунт.

Пушкин своей пьесой, написанной в 1825 г., хотел напомнить новой политической элите о последствиях свержения царя в России. В случае прихода к власти самозванцев-декабристов, так называемых «русских европейцев», немедленно произошёл бы раскол среди самой аристократии. И государственный интерес декабристов-романтиков растворился бы в личных амбициях и политических интригах.

Пушкин через призму XVII в. показал весь политический расклад 1825 г.: и бояр-изменников, и неожиданных, случайных претендентов на царство. Александр I уже не мог прочитать пьесу Пушкина, обращённую к нему. В конце 1825 г. он уехал лечиться на юг и неожиданно скончался. Однако этой пьесой, со слов Пушкина, заинтересовался царь Николай I. В 1826 г., при разговоре Пушкина и царя, речь шла о «Борисе Годунове». Царю пьеса понравилась, он разрешил её печатать, минуя цензуру, и хвалил Пушкина.

Пушкин обрисовал картину с разных точек зрения. Он представил плохого царя Бориса Годунова, с точки зрения кремлёвской элиты; плохих бояр, с точки зрения Годуновых, русского народа и поляков; плохой народ, с точки зрения царя Бориса; плохого Лжедмитрия, с точки зрения всех. В пьесе Пушкина один положительный персонаж, и тот юродивый.

Пушкинская социокультурная картина полна безысходности, отчаяния и оцепенения в финале драмы. Пушкин в финале пьесы опустил занавес при «безмолвии народа», оставив развязку на будущее.

Пушкин обращается своей пьесой к политической элите александровской эпохи, к декабристам. Он рассказывает, чем грозит самозванство и свержение законной власти. Смута начала XVII в. породила политический, социальный, экономический, религиозный и культурный кризисы. За время Смуты население России сократилось почти наполовину, исчезли многие сёла, опустели города. Пушкин открывает русским царям простую истину: в случае бунта элиты народ не пойдёт за царём. Так случилось в 1825 г. Толпа народа, собравшаяся на Сенатской площади, не вступилась за царя, не осудила бунтовщиков. Пьеса Пушкина завершается фразой: «народ безмолвствует». Также народ «безмолвствовал» и в октябре 1917 г. Смуты затевались элитой при попустительстве народа. В драме Пушкина народ юродствует, «играет» на площади, трёт глаза луком, делая вид, что плачет о смерти царя Бориса.

В отличие от монаха Авраамия Палицына Пушкин сосредоточивает своё внимание на отрицательной стороне Смуты, на про-

дажности кремлёвской элиты и полной безучастности народа, которому были вполне понятны амбиции, личный интерес дворян-предателей. Народ почувствовал, что бояре отступились от святых основ русской жизни, поэтому быть с ними заодно нельзя. В пьесе Пушкина нет народа-воина, патриота, защитника Отечества.

Исследователь В. С. Непомнящий пишет о том, что «Борис Годунов» - это то, что есть всегда в русском мире" [2; 3]. Убийство отрока цесаревича Димитрия, узурпация власти, попущение народа - это модель русской жизни, которая ещё не исчерпана, хотя кое-что уже сбылось. Например, убийство отрока цесаревича Алексея вместе с царской семьёй Николая II, узурпация власти самозванцами-большевиками, попустительство народа - никто не встал на защиту царя. Наш сегодняшний мир также находится внутри «Бориса Годунова».

Пьеса Пушкина явно не доиграна, не досказана. Пушкин хотел воздействовать словесной культурой на русскую историю. Слова Правды поэт вложил в уста монаха Пимена: «Да, ведают потомки православных/ Земли родной минувшую судьбу,/ Своих царей великих поминают/ За их труды, за славу, за добро...» [5, с. 194]. Правда заключается в том, что царство сильно Царём и верой православной. Вокруг этой Правды и идёт отсчёт событий в «Борисе Годунове». Монах Пимен для Пушкина - это «творческий символ веры»; по словам В. С. Непомнящего, отступление от Правды - грех, вражда, смерть. Мир Правды был утерян, и человеческое существование превратилось в Смуту. Повсюду воцарилась ложь - ложь самозванца, поляков, бояр, народа. Только от человека зависит, вернуться ли в мир Правды или остаться в Смуте, которая растворена во лжи. «Безмолвие» народа - это не метафора, это точка отсчёта к началу Смуты. Безжалостность и беспощадность народа в революциях и бунтах доказаны отечественной историей. Царю, правителю не на кого будет рассчитывать: элита предаст, народ «озвереет».

Третья картина Смуты представлена первым русским историческим писателем М. Н. Загоскиным в романе «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году». Движение русской жизни представлено в динамике кремлёвских интриг, продажности дворянской элиты, присяги польскому королевичу Владиславу, стихийного буйства народа. Дворянство жаждет власти, народ сбивается в стихийные партизанские отряды, разбойничьи шайки. Провинциальное дворянство собирает народное ополчение из всех сословий русского социума.

Картина загоскинского хронотопа представлена широкой панорамой исторического пространства и времени. Прежде всего, пространством России с городами Москвой, Смоленском, Нижним Новгородом, русскими дорогами, лесами, болотами, а также пространством Польши и владениями польского короля Сигизмунда. Временные границы охватывают всю Смуту с 1605 по 1612 гг., до полного освобождения Москвы и Кремля от польского засилья.

М. Загоскин, в отличие от А. Пушкина, решение кризиса Смутного времени возлагает на провинциальное дворянство. Победа одержана провинцией, а не Кремлём. Элита искала спасителя за пределами России. Когда в Нижнем Новгороде активно собиралось ополчение, московская элита не смогла его возглавить, она до последнего верила Владиславу, который всю Смуту отсиделся в Польше, так и не появившись ни разу в Москве. У Польши были свои планы относительно России.

Рим, руками польских католиков: польского короля Сигизмунда, его сына королевича Владислава, пана Гонсевского, пана Жолкевского, Лжедмитрия, предпринял попытку расчленить Россию, ликвидировать её государственность, подменить православие католицизмом. Элита считала, что православие мешает прогрессу, поэтому лучше утвердить западную трактовку христианства. Элита выбрала польского королевича Владислава как новый западноевропейский модернизированный проект, считая, что Польша - более образованная, её армия лучше вооружена, у неё - европейский уровень культуры. Московская элита впустила поляков в Кремль. Арест царствующего Василия Шуйского носил характер насильственного пострига и ссылки в монастырь. Аристократия согласилась на Семибоярщину, которая состояла из бояр, преданных полякам. Командовать русской армией назначили польского гетмана Жолкевского, а комендантом Московского Кремля был назначен поляк Гонсевский.

М. Загоскин на протяжении всего повествования приводит слова московского боярина Милославского о преданности присяге. «Владислав - наш царь!» - постоянно повторяет Юрий Милославский [1]. Одновременно он подчёркивает мысль о том, что поляки посеяли вражду между русскими, которые погрязли в спорах, интригах, вражде при выборе царя. Поляки воспользовались всеобщим разъединением в Кремле и вошли в Москву. Они хозяйничали не только в Кремле, но и по всей России, устанавливая свою власть, свои порядки, оскверняя русские церкви и убивая русских людей. Называет Загоскин и оппозиционеров, которые в самый пик национально-

освободительного подъёма сговаривались с поляками, формировали свои оппозиционные войска, шли войной против своих же, против русского народа. Загоскин упоминает «польского жида», тушинского вора Лжедмитрия II, а также провинциальных предателей, вроде Истомы-Туренина, Заруцкого с разбойниками, Вяземского с мордвой, черемисами и прочими мятежниками.

Часть дворянской элиты оказалась нерешительной. Да и Михаила Романова пришлось звать на царство из провинции. Он отсиживался с матерью в костромском Ипатьевском монастыре, не доверяя свою жизнь кремлёвским аристократам.

Смута 1605-1612 гг. породила социальный развал. Годы безвластия уничтожили торговлю, сельское хозяйство. Неурожаи, засухи принесли голод, нищету, потоки беженцев, гражданскую войну, пожары, разбои. За годы Смуты в России вымерло две трети населения, исчезли некоторые сёла и города. В Москве появились беженцы, которые заселялись в будках, сараях, шалашах. На больших дорогах хозяйничали шайки разбойников, которые отбивали обозы, товары, идущие в Москву. Вечером на улицы Москвы страшно было выходить. Загоскин пишет о грабежах, убийствах, захвате имущества, разборках как о реалиях того времени. Временная власть постоянно обращалась к разбойникам с требованием сдаться добровольно, тогда, мол, они не будут отправлены в Сибирь. Рынки разграблялись, царил голод. Из сёл почти ничего не поступало. Пашня была заброшена по всей Русской земле. На юге бунтовали черкасы, так звали запорожских казаков. Неспокойно было в Прибалтике. Русская армия терпела поражения и разваливалась. М. Загоскин рассказывает о разбойничьих шайках, которые ни к кому не примыкали и никому не служили, а жили в лесах скрытно и нападали то на поляков, то на русских - кто попадётся, ради своей наживы. В повести упоминается шайка Хлопка, которая действительно существовала в то время, была самой многочисленной и известной. Смута показала размежевание в обществе, вскрыла враждебность друг другу кремлёвских группировок, жажду власти. По сути, в стране шла гражданская война.

По мнению писателя М. Загоскина, польская интервенция принесла России усобицы, вражду, горе. В стране стали строить католические костёлы, войска грабили население, все ругали власть. Сигизмунд сам хотел царствовать в Москве и обратился за помощью к крымскому хану. Жизнь в России стала невыносимой. Смерти, болезни, убийства уносили огромное количество людей. Население

катастрофически сокращалось. На этом фоне возникла идея народного ополчения. М. Загоскин рассказал об организации ополчения, о сборе денег. Писатель включил в роман провинциальное дворянство, которое не целовало крест Владиславу, среди них -дворяне Пожарские, Черкасские, Образцовы, Мансуровы, Плещеевы и др. Все готовы были идти против поляков. Сбор средств взял на себя новгородский мещанин Козьма Минин. Загоскин описал съезд ополчения в Нижнем Новгороде как всенародное движение. Люди приезжали со всей России, все хотели освобождения Москвы, «которая попала в рабство к полякам». В ополчение записывались дворяне, купцы, мещане, казаки, крестьяне. Выдвинули лозунги: «Смерть ляхам!», «За веру православную!», «За святую Русь!» [1].

Упоминает Загоскин о донских и запорожских казаках, которые были против поляков. Казак Кирша обрисовывает картину следующим образом: «Все православные того только и ждут, чтоб подошла рать из низовых городов, и тогда пойдёт такая поножовщина... Если все русские примутся дружно, так где стоять ляхам! Много ли их?.. шапками закидаем!» [1, с. 130]. Загоскин показал, что казаки тоже были неоднородны. Часть из них, как правило беглые казаки, примкнули к ополчению Минина и Пожарского, а часть - служила в войске князя Трубецкого. Трубецкой, присягнув Владиславу, не стал на сторону польских войск, но и, по боярскому тщеславию, не захотел примыкать к ополчению мещанина Минина. Загоскин обрисовал Трубецкого как князя нерешительного, непатриотичного. Он отсиживался с казаками под Москвой, делая изредка вылазки. Даже когда ополчение князя Пожарского подошло из Нижнего Новгорода к Москве, то и тогда Трубецкой выжидал. Только подхваченный казачьим напором, воодушевлением, он в последний момент вступил в борьбу за освобождение Москвы.

То, что произошло во времена Смуты, наглядно видно на современной бунтующей элите. Как и в начале XVII в., к власти рвутся люди случайные. У всех тщеславие - непомерных размеров, политические амбиции, упирающиеся в личный интерес и, как и в XVII в., готовность «присягнуть» иностранцам, например американцам, и «впустить их в Кремль».

Как и в пьесе Пушкина, современная политическая элита интригами, митингами, шествиями расшатывает Россию, подводит к продолжению кровавой драмы. В русской жизни «Борис Годунов» оказался ещё незавершённым. Поэт опустил занавес перед «безмолвным» народом.

В Смутное время кремлёвская элита присягнула польскому королевичу Владиславу и впустила поляков в Кремль. В 1990 гг. элита, дорвавшись до власти, будет набивать свои карманы, продавать русские земли и воды иностранным государствам. В 2012 г. элита также оказывается «далека от народа». Если в 1612 г. были родовитые Шуйские, Годуновы, Милославские, то в 2012 - какой-то Навальный, некто Удальцов, неизвестный Гудков, надоевшая Собчак - все ориентированы на Запад, советуются с США - как лучше организовать «оранжевую революцию» в России.

В 2012 г. московская элита вновь недовольна властью, вновь она одна, без народа. Также продажна, готова ввести страну в хаос, предать Родину. Она также равнодушна, если не агрессивна, к народу, который её в планах захвата власти и «передачи ключей» американским представителям не поддерживает. Через 400 лет ситуация назревает повторно, только вместо поляков - американцы, вместо родовитых бояр - «некие гламурные».

В 1910 г. в Москве и Троице-Сергиевой Лавре торжественно отмечали 300-летие победы монахов, воинов и крестьян, отстоявших дорогой ценой русскую святыню - Троице-Сергиеву Лавру. Тогда было отмечено, что все смуты рождаются «от недостаточной любви к Отечеству, безбожия и различных ересей и сект, которые распространяются по нему» [4, с. 62]. Это было сказано незадол-

го до начала Первой мировой войны, революционной смуты и гражданской междоусобицы. Прошло 300 лет, и Россия в начале ХХ в. ещё раз прошла тот же путь - нашествия иноземцев, борьбу за власть, предательства и измены элит, гражданскую войну. Прошло ещё 100 лет, и в 2012 г. можно сказать, что 1990 гг. повторили трагические события русских смут. Россия до сих пор сотрясается от борьбы за власть, непомерных амбиций элиты, по-прежнему, ищет спасителя за пределами России, раскалывается от призывов «новых аристократов» к гражданскому неповиновению. Все смуты похожи друг на друга, но извлекаются ли уроки из этих смут?

Таким образом, культурная картина Смуты 1605-1612 гг. у каждого из представленных авторов русской классической литературы выглядит по-своему, но вместе они составляют вполне целостную картину кризисного для России времени. Палицын, Пушкин и Загоскин ставят одну цель - осуществить посыл в будущие поколения, предупредить потомков. Реализация событий в их художественно-словесных картинах, посылаемых будущим векам, выглядит целостно, ярко, поучительно. Картина Палицына - героическая, пушкинская культурная картина -зловеще-театральная, загоскинская - продажно-предательская. Составленные в одно целое, они представляют культурно-знаковую картину Смуты для всех времён, актуальную, в том числе, и для современных правителей, элит и народа.

Список литературы

1. Загоскин М. Н. Избранное. М.: Советский писатель, 1989. 336 с.

2. Непомнящий В. С. Да ведают потомки православных: Пушкин. Россия. Мы. М.: Се-стричество во имя преподобной мученицы великой княгини Елизаветы, 2001. 396 с.

3. Непомнящий В. С. Пушкин. Русская картина мира. М.: Наследие, 1999. 544 с.

4. Палицын Авраамий, келарь. Осада Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. 1620. Репринтное издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1909. 62 с.

5. Пушкин А. С. Собрание сочинений: в 10 т. М.: Правда, 1981. Т. 4.

References

1. Zagoskin M. N. Izbrannoe. M.: Sovetskij pisatel', 1989. 336 s.

2. Nepomnjashhij V. S. Da vedajut potomki pravoslavnyh: Pushkin. Rossija. My. M.: Sestrichestvo vo imja prepodobnoj muchenicy velikoj knjagini Elizavety, 2001. 396 s.

3. Nepomnjashhij V. S. Pushkin. Russkaja kartina mira. M.: Nasledie, 1999. 544 s.

4. Palicyn Avraamij, kelar'. Osada Svjato-Troickoj Sergievoj Lavry. 1620. Reprintnoe izdanie Svjato-Troickoj Sergievoj Lavry, 1909. 62 s.

5. Pushkin A. S. Sobranie sochinenij: v 10 t. M.: Pravda, 1981. T. 4.

Статья поступила в редакцию 22 апреля 2013 г.

УДК 81.' 367.3 ББК 81.2-2

Жанар Кабдыляшымовна Киынова,

кандидат филологических наук, доцент, Казахский национальный университет им. аль-Фараби (Алматы, Казахстан), e-mail: zhkiynova@mail.ru

Фразеологические соматизмы старославянского происхождения в русском языке:

синхрония в диахронии языка

В статье описаны фразеологические соматизмы старославянского происхождения, функционирование которых в русском языке всегда остаётся в поле зрения учёных-лингвистов. Основной целью работы явилось определение состава и содержания фразеологических соматизмов с архаичными значениями, выявление причин их длительного существования в русском языке, несмотря на архаичность компонентов устойчивых сочетаний. Особое внимание уделено историко-культурной интерпретации фразеологизмов, в семантике которых сохранились представления о древнейшей архетипической форме осознания мира. Автором приведён ряд наблюдений над природой фразеологических соматизмов и их поведением в контексте. Все утверждения проиллюстрированы примерами фразеологизмов, активно функционирующими в современном языке, а также примерами из Фразеологического словаря старославянского языка, в котором представлены не только лингвистические сведения, но и приводится обширная энциклопедическая информация. На примерах, эксцерпи-рованных из философских, поэтических, религиозных текстов, проанализированы наиболее «устоявшиеся» в языковом узусе сочетания, включающие такие соматизмы с архаичными значениями, как очи и уста.

Ключевые слова: фразеологический соматизм, старославянский язык, славянизм, архаичные значения, антропоцентричность.

Zhanar Kabdylyashymovna Kiynova,

Candidate of Philology, Associate Professor, Al-Farabi Kazakh National University (Almaty, Kazakhstan), e-mail: zhkiynova@mail.ru

Phraseological Somatisms of an Old Slavic Origin in Russian: Synchronism in Language Diachrony

The article describes the phraseological somatisms of the old Slavic origin which functioning in Russian is always in sight of the linguists. The main purpose of the project was to determine the composition and content of phraseological somatisms with archaic values, and to identify the causes of their long existence in English, despite the archaic features of sustainable combinations. Special attention is paid to historical and cultural interpretation of the phraseological units, which semantics preserves the ancient archetypal form of awareness of the world. The author provides a number of observations on the nature of phraseological somatisms and their behavior in the context. All statements are illustrated by examples of phraseological units, actively operating in the modern language, as well as examples of the phraseological dictionary of the old Slavic language, which presents not only linguistic information, but also provides extensive encyclopedic information. Examples of philosophical, poetic, religious texts analyze the most "established" language combinations, including such somatisms with archaic values like 'eyes' and 'mouth'.

Keywords: phraseological somatism, old Slavic language, Slavism, archaic values, anthropocentricity.

Современные лингвистические исследования ориентированы на постижение языка как антропологического феномена, что предполагает рассматривать язык как элемент культуры, тесно связанный с разнообразными формами сознательной деятельности человека в проекции на культурно-национальное мировоззрение и языковые стереотипы.

Осознание и осмысление человеком мира происходит через трансляцию культурноз-начимых смыслов в естественный язык, что происходит посредством фразеологизмов -языковых знаков, способных хранить и передавать эти культурные смыслы.

Фразообразовательная активность соматических лексем объясняется общим ан-

59

тропоморфизмом фразеологических единиц. Образно воспринимая и познавая окружающий мир, человек ощущает его прежде всего своим телом, отдельными своими органами, которые могут рассматриваться как первичная основа концептуализации мира. Именно универсальный принцип антропоцентрично-сти, составляющий основу миропонимания и мироощущения, позволяет делать вывод об обязательной соматической составляющей во фразеологии различных языков, поскольку подавляющая часть лексики ориентирована на отражение психо-физической, духовной, креативной и других сфер человека в языке. «Восприятие мира, находящее отражение в языке и задающееся языком, антропоцен-трично. В центре Вселенной находится человек. Именно человеческое тело задаёт параметры изначального измерения пространства и времени, соответственно, и базовые архетипические оппозиции "далеко-близко", "свой-чужой" и др. Тело в целом и отдельные его части могут рассматриваться как первичная основа концептуализации мира (как внешнего для человека, так и внутреннего). Рефлексия над собственным телом, его границами, строением служит источником как восприятия и описания пространства (вспомним такие меры длины, как пядь, локоть, foot и др.), так и универсальных метафор, давно стёршихся и не воспринимаемых как троп (нос корабля, атаковать в лоб, ушко замка и др.)» [1, с. 72]. Мир, освоенный человеком и конструируемый им вокруг себя, строится с учётом особенностей человеческого тела, поэтому слова, обозначающие части тела человека, характеризуются высокими фразообра-зовательными потенциями.

Существующие в современном русском литературном языке фразеологизмы различны по своему происхождению. Обращение к культурно-исторической интерпретации фразеологических единиц старославянского происхождения в русском языке приобретает в последние годы наибольшую значимость и актуальность, о чём также свидетельствует выход в свет Фразеологического словаря старославянского языка [9]. В данном словаре, составленном на основе древнейших памятников, датируемых X-XI вв., содержатся источниковедческие, генетические и культурологические сведения, что позволяет увидеть и понять мир смыслов и ценностей, в котором жила и развивалась православная культура. Составители Фразеологического словаря старославянского языка подчёркивают, что

словарь относится к категории антропоцентрических и ориентирует на углублённую се-мантизацию выявленного фразеологического корпуса и учёт культурологического ФОА описываемых единиц [9, с. 8]. Такой подход к составлению словаря следует признать оправданным. Во-первых, аноропоцентрич-ность - это категориальное свойство фразеологии любого языка. Во-вторых, антропоцентрический принцип описания позволил воссоздать фразеологическую картину мира посредством старославянского языка.

По мнению многих исследователей, среди слов, вошедших в русский язык из старославянского (церковнославянского) языка, наибольшую группу заимствований составили лексические славянизмы, обозначающие части тела человека. Наиболее частотными среди которых являются следующие: око (очи), уста, лик, вежды, зеница, перси, перст(ы), чело, длань, десница, шуйца, зев, рамо, рамена, чресла, чрево и др. В современном русском языке они обнаруживают наибольшую схожесть с лексическими архаизмами. Известный фразеограф Р. Н. Попов, исследовавший фразеологизмы современного русского языка с архаичными значениями и формами слов, выделяет в отдельную группу фразеологические единицы с архаичными существительными древнерусского и старославянского происхождения, связанные с понятиями о человеческом организме. «Во многих фразеологических единицах русского языка сохранились прежние наименования человеческого организма и частей тела. Достаточно перечислить, например, такие широко употребительные в современном языке фразеологизмы, как плоть от плоти, во плоти и крови, бить челом, как зеницу ока (хранить, ...), око за око, сомкнуть вежды, с головы до пят, идти по пятам, быть под пятой, ползти на карачках, припадать к стопам, направить свои стопы, идти по стопам (кого-нибудь), с какой стати, на лоне природы, перст божий, перст указующий, один как перст, вложить персты в язвы. Устаревшие древнерусские слова плоть - «тело», стать - «телосложение», чело - «лоб», око - «глаз», пята -«пятка», стопа - «нога, шаг», лоно - «грудь, чрево», карачки (от корокъ «голень») и старославянские - перст (палец), зеница (зрачок), вежды (веки) в свободных словосочетаниях теперь уже не употребляются, кроме редких случаев, обусловленных стилистическими особенностями языка художественных произведений» [3, с. 60]. Слова-соматизмы ста-

рославянского (церковнославянского) происхождения ассоциируются с представлениями о древнейшей архетипической оппозиции «высокое - низкое», «сакральное - профан-ное», поэтому определились в русском языке как особая лексико-стилистическая категория, формирующая основной состав высоких и поэтических слов. Между тем в древнерусском языковом узусе славянизмы обозначали конкретные понятия, прилагаясь к любому субъекту в разных предметных ситуациях, поэтому употреблялись в нейтральных контекстах. Ср.: Голова... напереди иметь раз-ныя части, а именно: носъ, уши, виски, глаза, чело и протчая... (Пример из Картотеки древнерусского словаря). Славянизм чело, которое в современном языке встречается в «высоких» контекстах в качестве поэтизма, описывающем эстетически привлекательный объект, в прошлом выражало обычное «анатомическое» понятие. Причём славянизмы, обозначавшие нейтральные и универсальные понятия в древнерусском языке, и их полные исконно русские синонимы, первоначально выступавшие как их сниженные экспрессивные варианты, могли употребляться в одних и тех же контекстах. Приведём пример из жития XVIII века, где очи и глаза употребляются как равноправные, являясь своего рода семантическими дубликатами: А глаза-таки у мене болят по-старому и гноем заплывают, и аз раками гной содираю со очей моих с печалию великою... (Житие инока Епифания). Позже стилистическая теория Ломоносова закрепила за славянизмами особый «стилистический» статус - использование их в качестве высоких и поэтических слов в контекстах с возвышенным и торжественным содержанием. Вследствие этого они обретают «абстрактность» - это отвлечение от физически конкретного, выход за пределы физической пространственности в умозрительные сферы.

Славянизмы-соматизмы были наиболее частотны в речи по сравнению со своими полными синонимами в русском языке глаза, губы, рот, лицо, палец, грудь, поясница, плечо, живот, ладонь и др. - словами более поздними, получившими широкое распространение только в XVI-XVII вв. Например, если в современной повседневной речи мы услышим предложение типа Бить себя в перси или Я прижалась к его перси, это может быть непривычным и непонятным, более того, в языковом узусе нет таких сочетаний, в которых славянизмы использовались бы в

нейтральных значениях. Между тем в древнерусском языке вместо современного слова грудь использовалось старославянское по происхождению слово перси: Възлеже на вечери на пьрси юго. Биташе пьрси свот. ПадЪ на пьрсЪхъ юго и любьзно цЪлоут. Руки положа къ перьсемъ крестообразно [7, т. II, стлб.1770].

Прилагательное персистый и его краткая форма пръсист описывает чисто физиологическую особенность субъекта и образовано от однокоренного слова перси: 1. Широкогрудый. Менелаосъ низокъ, пръсистъ, крепокъ 2. Имеющий большие груди. Явися нькто жена вдова, именемъ Свига, злообразна, пръсиста, сьсата, буята [6, т. 14, с. 309-310]. Предложение У правыя рукы три персты вросли в длань от ро-жения [6, т. 14, с. 309-310] на современный язык можно перевести следующим образом: От рождения три пальца правой руки вросли в ладонь. Из этих примеров следует, что в прошлом славянизмы-соматизмы не были стилистически маркированными и выступали в качестве универсального обозначения тривиальных органов человека, поэтому семантика этих слов включала только предметно-понятийное содержание.

Сопоставление некоторых фразеологизмов из Фразеологического словаря старославянского языка с современными устойчивыми сочетаниями обнаруживает, что они были созданы по смысловой модели устойчивых сочетаний старославянского языка: Прьстомь своимь не (хотЬти) двигилти -палец о палец не ударить; не предпринимать никаких попыток реально сделать что-либо [9, с. 300]. Поскольку данный словарь относится к категории толково-энциклопедических словарей, в нём приводятся культурологические (этимологические) сведения о происхождении сочетания, которое со временем стало устойчивым. Оборот используется в Евангелии «На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи; итак всё, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте, ибо они говорят, и не делают: связывают бремена тяжелые и неудобносносимые и возлагают на плечи людям, а сами не хотят и перстом двинуть их...» [там же]. Изучение языковых фактов позволяет выявить заключенную в языковой единице историко-культурную информацию, интерпретирующую закономерности её употребления на синхронном срезе языка, поэтому самую интересную, на наш взгляд, часть

словаря представляет справочная зона, в которой в хронологическом порядке приведены сведения из словарей и справочников, по которым читатель сможет проследить судьбу описываемого устойчивого сочетания в истории русского языка. Например, словарная статья Прьстомь своимь не (хотЪти) двигижти завершается блоком выдержек из трёх словарей: Пальцем не дотронуться (не шевелить) - ни однимъ пальцемъ не двинуть, - палец о палецъ не ударить (иноск.) не касаться д-Ьла, хоть и легкаго [2, т. 2, с. 5]; Пальцем не шевельнуть (не пошевельнуть, не притронуться, не двинуть); пальца не разогнуть (не согнуть) (разг.) - то же, что палец о палец не ударить [8, т. 1, с. 783]; Пальцем не пошевелить (не двинуть). Не сделать ни малейшего усилия (для чего-либо) [5, т. 1, с. 429].

Аналогично выражение Бить себя в перси в старославянском языке являлось устойчивым сочетанием: Бити прьси (сво^) -

1. Раскаиваюсь, признавать себя виновным.

2. Искренне печалиться. Бити сА въ (сво^) прьси - жест, которым говорящий мог сопровождать слова, выражающие раскаяние или горечь [9, с. 44]. В современном русском языке функционирует фразеологизм Бить себя в грудь, коннотативные значения и круг ситуаций использования которого стали немного шире, что можно проследить на материале современных фразеологических словарей русского языка: Бить себя в грудь (кулаком, кулаками) - выражая свою страстную убеждённость в чём-л., доказывая кому-л. что-л., сопровождать речь энергичными жестами [8, т. 1, с. 783]; Бить (колотить) себя в грудь. Иногда ирон. Страстно уверять в искренности сказанного или сделанного, в своей честности [5, т. 1, с. 169].

Следует обратить внимание на то, что сами фразеологизмы «живут» в языке, но слова-архаизмы перст и перси, выступающие в качестве одного из компонентов устойчивых сочетаний, заменены нейтральными словами палец и грудь, поскольку фразеологизмы пальцем не шевельнуть (палец о палец не ударить) и бить себя в грудь преимущественно используются в разговорной речи. Помимо этого, в современном языке не сохранились фразеологизмы, в которых слово перст можно было бы заменить нейтральным русским синонимом палец. Функционирование в современном языке фразеологизма один как перст подтверждается фактами фразеологической сочетаемости, которые свидетель-

ствуют о выборочности языковой памяти. «В современном языке слово перст обладает фразеологической связанностью, которая задаёт соотношение с определённым кругом ситуаций и, как следствие, наделяет перст устойчивой оценочностью, ср. указующий перст, перст судьбы. Эта оценочность влечёт к замене перста на палец в нейтральных, лишённых возвышенности фразеологизмах: ...бремя фарисейским обычаям... на мя на-ложисте, сами же ни единым перстом не прикоснустеся... (Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским)» [10, с. 70].

Устойчивость и идиоматичность архаизмов обуславливает длительное существование в языке фразеологизмов, в составе которых имеются лексические архаизмы. «Во фразеологических единицах архаизмы как бы получают свою особую новую жизнь в языке и до известной степени воспринимаются как «живые» архаизмы, так как продолжают своё существование, а не исчезают бесследно, поэтому одним из определяющих показателей лексического архаизма является утрата связей данной лексемы с однокоренными производными словами активного словарного запаса языка и её вытеснение синонимичными лексемами» [3, с. 11]. Так, например, слово перст, вытесненное синонимичным ему словом палец, уже не ассоциируется со словами напёрсток, перстень, которые активно функционируют в лексической системе русского языка. Слово чреватый, образованный от старославянской основы чр-Ьв - «брюхо, живот, внутренности», суффикса имени прилагательного -ат, обозначающего «обладание чем-нибудь, наличие чего-нибудь» (ср. пузатый), и окончания -ый имело значение «с большим чревом, беременный», и в русском литературном языке XVIII в. употреблялось как синоним простонородных слов брюхатый, беременный: ... чрезъ воображешя беременной жены ожидаемому младенцу мнопе вреды приключаются, того ради чреватая жена от всякихъ страшилищъ и безобразш храниться должна («Флоринова экономия» из картотеки Древнерусского словаря). Значение этого слова в современном русском языке фразеологически связанное, несвободное. Особенно широко распространено фразеологическое сочетание чреватый последствиями - причинять какой-либо вред кому-либо. Между тем компоненты слов во фразеологизмах как око за око, (хранить, беречь) как зеницу ока, бить челом, один как перст, вложить персты в язвы, из уст в уста, отверзать уста,

сомкнуть вежды и др. остаются неизменными на всём протяжении развития русского языка. На наш взгляд, это связано с тем, что эти сочетания не только «устоялись» в языке, они «относятся к книжному стилю и отличаются от межстилевых и разгворно-бытовых не только сферой своего употребления, но и специфической «повышенной» экспрессивно-стилистической окраской...» (книжности, торжественности, патетичности, поэтичности и т. д.) [3, с. 62]. Книжные фразеологизмы, как правило, содержат в своей семантике ценностное осмысление сущностей человеческого бытия. Так, фразеологизм беречь как зеницу ока вызывает представление о древнейшей архетипической форме осознания мира, в котором противопоставлено «свет -тьма», соотносимое по аналогии со зрячим и слепым. Зеница и око указывают на одну из наивысших ценностей в бытовой, социальной и духовной жизни человека - зрение, за-печатлённых в паремиях языка: Лучше ноги потерять, чем глаза; Не верь речам, а верь своим очам; Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать и др. О зрачке как о самом дорогом сказано следующее: Ты зенок мой, королёчек - «зрачок», Око моё ненаглядное. Таким образом, во фразеологизме беречь как зеницу ока концептулизируется смысл самого дорогого, жизненно важного.

Наиболее «устоявшимися» в языковом узусе оказались славянизмы-соматизмы очи и уста, что объясняется ценностными представлениями и частотностью их использования в культурнозначимых для носителей русского языка текстах - философских, поэтических, религиозных. «Итак, литературный язык сохранил для нас значения и многие модели очей и уст, чего нельзя сказать о других «высоких» наименованиях частей тела. Сама эта парность названий, наличие «высоких», поэтических вариантов, сохранилась лишь в редких случаях: перст и стопа - фразеологически связанные единицы, а перси, ланиты, рамена всецело относятся к прошлому языка. Между тем, очи и уста, находясь в повседневной речевой практике, в сознании носителей языка имеют вполне чёткие смысловые ассоциации» [10, с. 70]. Если в современном языке за славянизмами закрепилась особая предметная область - о прекрасном, возвышенном, эстетически приятном, охватывающем только сферу человеческих проявлений, то в древнерусском языке они прилагались к любому носителю этого признака: И ^же имеши прЪжде рыбл, възми, и

отьвьрьзъ оуста ю, обрАщеши статиръ [2, т. III, стлб.1273]. В церковнославянском оуст-натый означало «большеротый», напротив, определение оустатый называло не внешний физический признак, а характеризовало человека не только как болтливого, но и злоязычного, поэтому его синонимом в современном языке может быть прилагательное «языкастый». Ср.: Мж.жь оустатъ; Оунее есть жити в земли пустЪ, нежели съ женою тзычною, сварливою и оустатою [7, т. III, стлб. 1281]. Из этих примеров следует, что в древнерусском языке слово «уста» обозначало не только конкретное, нейтральное понятие, но они могли и злословить, и проклинать. Между тем в современном языке славянизмы-соматизмы не имеют ассоциативную связь с анатомией, вследствие актуализации в их семантике таких компонентов, как «возвышенность и поэтичность», «абстрактность и умозрительность» и «духовность» (о прекрасном). А. А. Реформатский писал о том же применительно к славянизмам-соматизмам: «Если мы возьмём типичные для русского языка синонимические пары, где одно слово живой разговорной речи, а другое - церковнославянское: лоб-чело, глаза-очи, губы-уста, щеки-ланиты, шея-выя, палец-перст и т. д., то, во-первых, внутри каждой пары имеется резкое стилистическое различие: лоб, губы, щеки, шея, палец - слова нейтральные, а чело, уста, ланиты, выя, перст - архаизмы, употребляющиеся в торжественном, поэтическом и ораторском стиле, т. е. эти слова стилистически особо окрашены. Но дело здесь не только в стилистических различиях. Свои слова соответствуют анатомическим понятиям, церковнославянские же никакого отношения к этим понятиям не имеют. Старые риторики это правильно оценивали, разъясняя, что чело - это не часть черепа, а "вместилище мыслей", очи - не орган зрения, а "зеркало души", уста - не орган приёма пищи (или, допустим, лабиализации гласных, а "источник речей премудрых") и т. д.» [4, с. 97]. Действительно, в современном русском языке не сохранились фразеологизмы, в которых очи обозначало бы «орган зрения» человека. «В подобных случаях естественным образом произошла замена очей на глаза и фразеологизм видоизменился, чего нельзя сказать о выражениях мысленные очи; очи сердца, души; видеть внутренним оком и под.» [10, с. 70]. В синонимическом ряду рот -губы - уста древнейшим является слово «уста». Оно было нейтральным и обозначало

«отверстие, щель» (между губами). В древнерусском языке слово «уста» было многозначным: 1. Рот. 2. Уста, губы. 3. Уста, как орган вкуса. 4. Уста, как орган речи, язык. 5. Слова, свидетельство. 6. Устье. 7. Острие [7, т. III, стлб. 1273]. К середине XVIII в. славянизм уста был вытеснен словами губы и рот, вследствие чего стал стилистически маркированным словом, употребляясь преимущественно в сакральных и поэтических текстах.

Славянизмы, составившие ядро традиционно-поэтической лексики, в современном русском языке относятся к архаической лексике, и лишь некоторые из них сохранились в составе книжных фразеологизмов. При этом многие из них входят в состав нескольких устойчивых сочетаний, активно функционирующих в современном русском языке. К примеру, око (очи): в мгновение ока, беречь

как зеницу ока, око за око, зуб за зуб, смежить очи; уста: из уст, из первых уст, из уст в уста, не сходить с уст, устами младенца вкладывать в уста; перст: один как перст, вложить персты в язвы, перст божий, перст указующий и др.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Таким образом, изучение некоторых языковых фактов с позиции диахронии позволит выявить заключённую во фразеологических соматизмах старославянского происхождения историко-культурную информацию, интерпретирующую закономерности её употребления на синхронном срезе языка. Антропоцентрический подход к фактам языка, и в частности к такому историко-культурному феномену как славянизмы, способствует воссозданию элементов картины мира прошлого в настоящем.

Список литературы

1. Гудков Д. Б., Ковшова М. Л. Телесный код русской культуры: материалы к словарю. М.: Гнозис, 2007. 288 с.

2. Михельсон М. И. Русская мысль и речь. Своё и чужое. Опыт русской фразеологии: сб. образных слов и иносказаний: в 2 т. М.: Русские словари, 2004.

3. Попов Р. Н. Фразеологизмы современного русского языка с архаичными значениями и формами слов. М.: Высшая школа, 1976. 200 с.

4. Реформатский А. А. Введение в языковедение. М.: Аспект Пресс, 1996. 536 с.

5. Русская фразеология. Историко-этимологический словарь: около 6000 фразеологизмов / СПбГУ; межкаф. словарный каб. им. Б. А. Ларина. 3-е изд., испр. и доп. М.: Астрель: АСТ: Люкс, 2005. 926 с.

6. Словарь русского языка Х!-ХУИ вв. М.: Наука, 1975, ... (Продолж. изд.)

7. Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Т. 1-111. СПб., 1893-1913.

8. Фразеологический словарь современного русского литературного языка: в 2 т. / под ред. проф. А. Н. Тихонова. М.: Флинта: Наука, 2004.

9. Фразеологический словарь старославянского языка: свыше 500 единиц / отв. ред. С. Г. Шулежкова. М.: Флинта: Наука, 2010. 424 с.

10.Яковлева Е. С. О понятии «культурная память» в применении к семантике слова // Вопросы языкознания. 1998. № 3. С. 43-73.

References

1. Gudkov D. B., Kovshova M. L. Telesnyj kod russkoj kul'tury: materialy k slovarju. M.: Gnozis, 2007. 288 s.

2. Mihel'son M. I. Russkaja mysl' i rech'. Svojo i chuzhoe. Opyt russkoj frazeologii: sb. obraznyh slov i inoskazanij: v 2 t. M.: Russkie slovari, 2004.

3. Popov R. N. Frazeologizmy sovremennogo russkogo jazyka s arhaichnymi znachenijami i formami slov. M.: Vysshaja shkola, 1976. 200 s.

4. Reformatskij A. A. Vvedenie v jazykovedenie. M.: Aspekt Press, 1996. 536 s.

5. Russkaja frazeologija. Istoriko-jetimologicheskij slovar': okolo 6000 frazeologizmov / SPbGU; mezhkaf. slovarnyj kab. im. B. A. Larina. 3-e izd., ispr. i dop. M.: Astrel': AST: Ljuks, 2005. 926 s.

6. Slovar' russkogo jazyka XI-XVII vv. M.: Nauka, 1975, ... (Prodolzh. izd.)

7. Sreznevskij I. I. Materialy dlja slovarja drevnerusskogo jazyka po pis'mennym pamjatnikam. T. I-III. SPb., 1893-1913.

8. Frazeologicheskij slovar' sovremennogo russkogo literaturnogo jazyka: v 2 t. / pod red. prof. A. N. Tihonova. M.: Flinta: Nauka, 2004.

9. Frazeologicheskij slovar' staroslavjanskogo jazyka: svyshe 500 edinic / otv. red. S. G. Shulezhkova. M.: Flinta: Nauka, 2010. 424 s.

10. Jakovleva E. S. O ponjatii «kul'turnaja pamjat'» v primenenii k semantike slova // Voprosy jazykoznanija. 1998. № 3. S. 43-73.

УДК 811.11-112, 8.1'373.45 ББК Ш5(2=411.2) 6-335. Р 66

Екатерина Борисовна Коломейцева,

старший преподаватель, Санкт-Петербургский государственный медицинский университет им. акад. И. П. Павлова (Санкт-Петербург, Россия), e-mail: tillyriddle@yandex.ru

Понятийный аппарат «чужой» лексики

В статье описывается понятийный аппарат лексики, проникающей в принимающий язык извне. Автор обобщил теоретический аппарат иностранной лексики, разграничил заимствования, варваризмы и иноязычные вкрапления, выявил основные черты иноязычных вкраплений и заимствований. Автором используется понятие «иноязычные вкрапления», что обосновано частотой его использования в научных источниках. В статье обоснована необходимость дальнейшей систематизации понятийного аппарата лингвистики текста, поскольку часто для лингвистической единицы нет унифицированного термина. На основе примеров из повести В. В. Набокова «Пнин» (пример поэтического и прозаического текста) рассмотрена возможность анализа вкраплённых элементов по принципу разграничения по формальным и содержательным критериям. После проведённого мониторинга имеющихся знаний об иноязычных вкраплениях в качестве формальных критериев приводятся оформление иноязычного вкрапления, использование графики языка-донора или языка-реципиента, наличие или отсутствие комментария. Под содержательными понимаются прагматическая установка автора, введение в речь вкрапления в речи автора, нарратора или героя, а также наличие или отсутствие в тексте специфических реалий и целесообразность употребления вкрапления. В статье предложен вариант, требующий дальнейшей более детальной разработки.

Ключевые слова: заимствования, иноязычные вкрапления, варваризмы, лингвистика текста, реалии, культурно-коннотированная лексика.

Ekaterina Borisovna Kolomeytseva,

Senior Lecturer,

Pavlov State Medical University, St. Petersburg (Saint Petersburg, Russia), e-mail: tillyriddle@yandex.ru

Conceptual Apparatus of the "Foreign" Lexis

The article describes the conceptual apparatus of lexis, penetrating into the receiving language. The author summarized the theoretical apparatus of foreign lexis, distinguished borrowings, barbarisms and embedded foreign elements, identified main features of the embedded foreign elements based on the material of the English-language literary text. All the terms are described and distinguished. The author uses "embedded foreign elements" as a term which is used by scientists more frequently than the other terms. There are examples from Nabokov's novel Pnin (examples of poetry and prose) to illustrate the textual analysis of those elements. The author divides all criteria into formal and substantive. The formal criteria may be: formalization, graphics, presence or absence of comment. The substantive criteria are pragmatic parameters, characteristics of hero, appropriateness of the use and others. The article justifies the necessity of further systematization of the text linguistics conceptual apparatus. Based on monitoring of the current knowledge of embedded foreign elements, formal and substantive criteria for the classification could be used in later scientific researches.

Keywords: borrowings, embedded foreign elements, barbarisms, text linguistics, realias, cultural connotated lexis.

В современном обществе любой язык претерпевает изменения под влиянием окружения, если не существует специального ограничения заимствований «сверху». В условиях глобализации, когда один язык становится языком бизнес-контактов, международ-

ного общения, а другой обслуживает повседневное общение, возникает взаимовлияние. В языках появляются новые единицы, какие-то из них служат лишь окказионально, другие же входят в язык и фиксируются словарями. Под последним пластом лексики понимаются

65

заимствования, однако нет устоявшихся мнений о том, как называть те единицы, которые используются часто даже в иноязычной графической традиции.

В лингвистической литературе при описании таких единиц используются и часто смешиваются термины иноязычные вкрапления (А. А. Леонтьев, Л. П. Крысин), безэквивалентная лексика (С. Г. Бархударов; Е. М. Верещагин, В. Г. Костомаров; Н. А. Морозов; А. Д. Швейцер и др.); языковые реалии (С. И. Влахов, С. П. Флорин; В. М. Солнцев и др.); слова, обозначающие национально-специфические реалии (Федоров); лексика со страноведческим культурным компонентом (Е. М. Верещагин, В. Г. Костомаров); фоновая лексика (Е. М. Верещагин, В. Г. Костомаров; С. И. Влахов, С. П. Флорин); квазизаимствования (Л. М. Баш); ксенизмы (Л. Деруа), культурно-коннотированная лексика

(Л. В. Малаховский, Л. Т. Микулина); ино-системные языковые единицы, экзотиз-

мы, экзотическая лексика, варваризмы (В. П. Берков; А. А. Реформатский; В. И. Супрун), культурно-языковые лакуны, лакуны (Ю. А. Сорокин; Ю. С. Степанов; Д. Бенсон), макаронизмы (Э. А. Бурова) и др. Нетрудно «заблудиться» в таком обилии терминологии, поэтому необходимо провести параллели и обозначить различия. В лингвистической и интерлингвокультурологической литературе встречается понятие иноязычных вкраплений у Д. Микитича, Ю. В. Листровой-Правда, Л. П. Крысина, В. И. Андрусенко, А. А. Леонтьева, Г. Г. Бабаловой, И. В. Василенко и других исследователей, в связи с этим в данной статье оно будет использовано для дальнейшего сопоставления как основное, наиболее часто обозначающее рассматриваемый пласт лексики.

Сопоставительный анализ терминов заимствование и иноязычное вкрапление позволяет выделить некоторые общие и различные черты, представленные в виде таблицы.

Таблица 1

Сопоставление заимствований и иноязычных вкраплений

Заимствования Иноязычные вкрапления

1. Освоены принимающим языком (ПЯ) в той или иной степени 1. Не освоены принимающим языком - скорее переносятся и используются в готовом виде. Максимальное «освоение» - использование графики ПЯ

2. Обладают неограниченной способностью к ретрансляции в другом (не исходном) тексте 2. Обладают ограниченной способностью к ретрансляции, либо не ретранслируются

3. Употребляются в речи монолингвов и билингвов 3. Употребляются преимущественно билингвами

4. Протяжённость - от слова до словосочетания (фразеологизма) 4. Протяжённость - от слова до отрезка текста (вплоть до нескольких страниц)

5. Не ограничены культурно-специфической тематикой 5. Не ограничены культурно-специфической тематикой

6. Фиксируются в словарях 6. Не фиксируются в словарях

Исходя из выделенных черт, можно выявить основные различия между «чужой» лексикой того и другого типа. Остановимся более подробно на том, как происходит процесс разграничения и освоения в ПЯ, а параллельно с этим рассмотрим остальные вышеприведённые термины.

Как отмечал Л. П. Крысин, «знакомство с передающим языком, некоторый минимум двуязычия - главное условие лексического заимствования» [6, с. 32]. Иначе говоря, сначала возникает ситуация, когда билингв в ситуации устного или письменного общения пользуется средствами другого языка. Это может быть описание незнакомой культурной ситуации, предмета, реалии и т. д., когда в ПЯ существует лакуна (культурно-языковая лакуна) - нет подходящей лексической единицы для выражения понятия, либо его нельзя кратко вы-

разить, не используя описательные средства ПЯ. Весь слой такой лексики, как бы терминологически она ни обозначалась - культурно-коннотированная лексика, лексика с культурно-страноведческим компонентом, слова, обозначающие национально-специфические реалии, экзотизмы - по сути, «единица национального языка, обозначающая уникальные референты, свойственные данной лингво-культуре и отсутствующие в сопоставляемой лингвокультурной общности» [14, с. 243]. При сопоставлении с термином иноязычное вкрапление видно, что понятия культурно-конно-тированная лексика, экзотизмы, ксенонимы гораздо уже - они ограничены определённой тематикой, отсылкой к специфической культурной непереводимости. На раннем этапе употребления такая лексика вполне может использоваться в речи в статусе вкрапле-

ний, но при дальнейшем ретранслировании фиксируется в словарях иностранных слов. Иноязычные вкрапления не исчерпываются экзотизмами, заимствования также вполне могут иметь и аналоги в ПЯ, не отражать культурных реалий, то есть, в зависимости от степени освоенности этот пласт лексики может принадлежать к иноязычным вкраплениям либо заимствованиям, но не исчерпывает собой границы этих явлений.

У некоторых исследователей можно встретить несколько иной взгляд на разграничение заимствований, иноязычных вкраплений и экзотизмов. Часто исследователи (Л. П. Крысин, Е. И. Диброва) выносят экзо-тизмы в отдельный класс лексики, служащей для придания речи особого колорита.

Рассмотрим также следующие понятия: ксенизм и варваризм. Ксенизм - заимствованное, но не ассимилированное слово или выражение, бытующее в каком-либо языке [5, с. 206]. Для той же цели используется термин варваризм, или барбаризм, который прижился ещё с начала XVIII века. Т. В. Новикова отмечает, что впервые его употребление зафиксировано в словаре Ф. Поликарпова в 1704 году [11, с.58]. Именно этим понятием часто пользуются для обозначения всех иностранных вкраплений. Общий подход, без конкретизации, к термину варваризм - обозначение им в разной степени неусвоенного иноязычного материала в противовес усвоенным заимствованиям - отражён в статье Л. П. Крысина: «не всякое иноязычное слово, употребляемое в речи, может считаться заимствованием, т. е. элементом, необходимым в системе языка и связанным с нею. Заимствованным считается слово, удовлетворяющее некоторым условиям внутриязыкового и внешнего порядка. Большое число иноязычных слов, встречающихся в речи, но не удовлетворяющих названным условиям, является варваризмами» [7, с. 89-90].

Д. С. Лоте считает, что термины варваризм и иноязычное вкрапление не синонимичны, так как термин иноязычное вкрапление целесообразнее применять для окказионального употребления иностранных слов в речи (в чужой графике), варваризмы не имеют регулярного употребления в закреплённых за ними функциональных сферах: И. М. Феоктистова оценивает варваризмы как часть иноязычных окказиональных вкраплений [13, с .10].

Ещё один взгляд на варваризмы выразила Т. В. Новикова: иноязычные единицы лю-

бой функционально-стилистической направленности, в адаптационном плане вышедшие за пределы иноязычных вкраплений (используются не только билингвами, но и монолингвами), но ещё не вошедшие в систему языка, не ставшие его полноправными членами (не зафиксированы в нормативных академических словарях) [11, с. 58]. Последнее определение можно представить в виде схемы:

По мнению Л. П. Крысина и Е. Э. Бир-жаковой, главным признаком освоенности можно считать использование варваризма в речи монолингвов ПЯ [2, с. 12] .

В статье «Дифференциация термина "заимствование": хронологический и этимологический аспекты» Л. М. Баш указывает на вид заимствований - гибридные слова, называя их квазизаимствованиями, и дополняет классификацию новыми определениями (варваризмы, транслитерация, интерна-ционализмы, переоформления и т. д.) [1, с. 27-31]. В его определении квазизаимствования могут рассматриваться практически как синоним иноязычного вкрапления, тем более что в принятой им системе варваризмы также считаются промежуточной стадией освоения единиц ПЯ.

Под макаронизмом чаще всего понимается иностранное слово или выражение, механически, без изменений (либо с изменением графики) перенесённое в ПЯ. Это определение также сходно с определением иностранных вкраплений. Чаще в научной литературе используется термин макароническая речь в применении к иноязычным вкраплениям, чтобы охарактеризовать функции употребления вкраплений.

На наш взгляд, более удачным является общий термин иноязычное вкрапление, поскольку он понимается достаточно широко, включая в себя экзотизмы, реалии и макароническую речь в целом. Под вкраплением понимается как слово, так и текст в «своём» или «чужом» графическом оформлении и тематическом разнообразии. Критерии описания иноязычного вкрапления также различны: протяжённость вкрапления, графическое оформление, использование определённо-

го языка-«донора», эмоциональное впечатление и так далее. В целом, иноязычные вкрапления целесообразно разделить на формальные и содержательные. Для примера возьмём отрывок из романа Набокова «Пнин» и проанализируем, по каким критериям можно описать и классифицировать иноязычные вкрапления. В главе 3 встречаются такие строки:

Although Pnin was supposed in this Elementary Russian class to stick to language exercises ('Mama, telefon! Brozhu li ya vdol' ulits shum^h. Ot Vladivostoka do Vashingtona 5000 mil'.'), he took every opportunity to guide his students on literary and historical tours [10, с. 34].

Формальные критерии: иноязычное вкрапление вводится в текст в скобках, как пример русской речи, но оформлено оно в английской графике. По протяжённости представляет собой краткий текст без кавычек внутри для цитаты из стихотворения А. С. Пушкина.

Содержательные критерии требуют более детального подхода. Из контекста становится понятно, что прагматической установкой является воздействие на зрителя, показ сентиментальной природы главного героя, что подчёркнуто ещё более цитатой из Пушкина. Но сам текст не содержит при этом специфических реалий.

Весь рассказ ведётся от лица некоего нарратора, а вкрапления приведены в качестве слов главного героя, не являющегося рассказчиком. Однако данное вкрапление позволяет дать небольшую характеристику этого нарратора как земляка Пнина, человека, так же воспринимающего русскую речь. В этом случае текст приводится без перевода, есть лишь комментарий нарратора по поводу литературной цитаты, адресованный подразумевающемуся читателю.

Говоря о целесообразности вкрапления, можно отметить, что оно не несёт разъясняющей нагрузки, а служит как ещё один штрих к портрету персонажа.

В этом же произведении Набокова в главе 2 (Набоков В. В. Пнин. Pnin. New York., 1989. 56 с.) находим иноязычное вкрапление в форме целого стихотворения:

'Ya nadela tyomnoe plat'e, I monashenki ya skromney; Iz slonovoy kosti raspyat'e Nad holodnoy postel'yu moey. No ogni nebnvalnh orgiy Prozhigayut moyo zabrtyo I shepchu ya imya Georgiy--Zolotoe imya tvoyo!

(I have put on a dark dress

And am more modest than a nun;

An ivory crucifix

Is over my cold bed.

But the lights of fabulous orgies

Burn through my oblivion,

And I whisper the name George--

Your golden name!)'

Вкраплённое стихотворение на русском языке оформлено английской графикой. В отличие от первого примера здесь после стихотворения даётся комментарий-разъяснение нарратора - перевод стихотворного фрагмента в скобках. Прагматический посыл - привести пример неудачного стихотворчества героини и вызвать комический эффект. Нарратор в этом отрывке тот же, что и в предыдущем. Здесь не встречается реалий, с которыми возникли бы сложности в переводе, расчёт отрывка на произведённое эмоциональное впечатление, которое читатель разделит с нарратором.

Из данных примеров видно, что описание иноязычных вкраплений требует различных критериев, поэтому создание единой классификации вкраплений сопряжено с большими трудностями. Однако целесообразным представляется детальное рассмотрение иноязычных вкраплений в русле двух подходов: формального и содержательного, что может позволить непротиворечиво проанализировать все стороны этого явления.

Любой современный язык нелегко оградить от влияния других языков. В условиях почти тотального билингвизма употребление в речи - устной или письменной - «чужих» слов является фактически нормой, уже не бросающейся в глаза. Остро встаёт проблема разграничения «чужой» лексики, необходимости выделения чётких критериев для её описания. В статье предложен лишь один из вариантов описания иноязычных вкраплений с помощью формальных и содержательных критериев.

Список литературы

1. Баш Л. М. Дифференциация термина «заимствование»: хронологический и этимологический аспекты // Вестник Моск. гос. ун-та. Сер. 9. Филология. 1989. Вып. 4. С. 27-31.

2. Биржакова Е. Э., Войнова Л. А., Кутина Л. Л. Очерки по исторической лексикологии русского языка XVIII в. Языковые контакты и заимствования. Л.: Наука, 1972. 342 с.

Русская филология

3. Влахов С. И., Флорин С. П. Непереводимое в переводе. M.: Mеждународные отношения, 1986. 540 с.

4. Диброва E. И., Касаткин Л. П., Щёболева И. И. Современный русский язык. Анализ языковых единиц. M.: Наука, 1995. 563 с.

5. Комлев Н. Г. Словарь иностранных слов. M. : Эксмо, 2006. 1008 с.

6. Крысин Л. П. Иноязычные слова в современном русском языке. M.: Наука, 1968. 200 с.

7. Крысин Л. П. О новых иноязычных заимствованиях в лексике современного русского литературного языка // Вопросы культуры речи. 1964. Вып. 5. С. 89-90.

8. Лотте Д. С. Вопросы заимствования и упорядочения иноязычных терминов и тер-миноэлементов. M. : Наука, 1982. 412 с.

9. Mанина С. И. Иноязычные вкрапления в аспекте прагматики // Культурная жизнь юга России. 2008. Вып. 2 (27). С. 141-143.

10. Набоков В. В. Пнин. Pnin. New York.: Vintage International, 1989. 215 с.

11. Новикова Т. В. Англо-американские заимствования-варваризмы в современном русском языке: 1990-е годы: дис. ... канд. филол. наук / Санкт-Петербургский гос. ун-т. СПб., 2003.

12. Норлусенян В. С. Иноязычные вкрапления: современное состояние проблемы // Вестник Новгор. гос. ун-та. 2010. Вып. 57. С. 63-66.

13. Феоктистова И. M. Иноязычные заимствования в русском литературном языке 7090-х годов XX века: дис. ... канд. филол. наук / Тверской гос. ун-т. Тверь, 1999.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

14. Швейцер А. Д. Перевод и лингвистика. M. : Наука, 1973. 500 с.

References

1. Bash L. M. Differenciacija termina «zaimstvovanie»: hronologicheskij i jetimologicheskij aspekty // Vestnik Mosk. gos. un-ta. Ser. 9. Filologija. 1989. Vyp. 4. S. 27-31.

2. Birzhakova E. Je., Vojnova L. A., Kutina L. L. Ocherki po istoricheskoj leksikologii russkogo jazyka XVIII v. Jazykovye kontakty i zaimstvovanija. L.: Nauka, 1972. 342 s.

3. Vlahov S. I., Florin S. P. Neperevodimoe v perevode. M.: Mezhdunarodnye otnoshenija, 1986. 540 s.

4. Dibrova E. I., Kasatkin L. P., Shhjoboleva I. I. Sovremennyj russkij jazyk. Analiz jazykovyh edinic. M. : Nauka, 1995. 563 s.

5. Komlev N. G. Slovar' inostrannyh slov. M. : Jeksmo, 2006. 1008 s.

6. Krysin L. P. Inojazychnye slova v sovremennom russkom jazyke. M. : Nauka, 1968. 200 s.

7. Krysin L. P. O novyh inojazychnyh zaimstvovanijah v leksike sovremennogo russkogo literaturnogo jazyka // Voprosy kul'tury rechi. 1964. Vyp. 5. S. 89-90.

8. Lotte D. S. Voprosy zaimstvovanija i uporjadochenija inojazychnyh terminov i terminojelementov. M. : Nauka, 1982. 412 s.

9. Manina S. I. Inojazychnye vkraplenija v aspekte pragmatiki // Kul'turnaja zhizn' juga Rossii. 2008. Vyp. 2 (27). S. 141-143.

10. Nabokov V. V. Pnin. Pnin. New York.: Vintage International, 1989. 215 s.

11. Novikova T. V. Anglo-amerikanskie zaimstvovanija-varvarizmy v sovremennom russkom jazyke: 1990-e gody: dis. ... kand. filol. nauk / Sankt-Peterburgskij gos. un-t. SPb., 2003.

12. Norlusenjan V. S. Inojazychnye vkraplenija: sovremennoe sostojanie problemy // Vestnik Novgor. gos. un-ta. 2010. Vyp. 57. S. 63-66.

13. Feoktistova I. M. Inojazychnye zaimstvovanija v russkom literaturnom jazyke 70-90-h godov XX veka: dis. ... kand. filol. nauk / Tverskoj gos. un-t. Tver', 1999.

14. Shvejcer A. D. Perevod i lingvistika. M. : Nauka, 1973. 500 s.

Статья поступила в редакцию 10 апреля 2013 г.

УДК 81-13 ББК 81.0

Галина Максимовна Костюшкина,

доктор филологических наук, профессор, Иркутский государственный лингвистический университет (Иркутск, Россия), e-mail: kostushkina@mail.ru

Марина Анатольевна Пащенко,

кандидат филологических наук, Читинский медицинский колледж (Чита, Россия), e-mail: mar-paschenko@yandex.ru

Системный код коммуникативного акта

В статье рассматривается единица коммуникации «коммуникативный акт» с позиции системного подхода. Представляя коммуникативный акт как систему, авторы выявляют в нём специфические отношения между его элементами на различных уровнях планирования высказываний в коммуникативном акте: как на уровне глобальных стратегий, так и подчинённых им сопутствующих, а также тактик и коммуникативных ходов. В зависимости от сочетания и качества элементов в коммуникативном акте, создаётся и специфическая семантическая наполняемость данной единицы коммуникативного процесса. Семантический код единицы коммуникативного процесса заключён в высказываниях, определяющих их глобальные коммуникативные намерения - кооперативные или некооперативные. Эти намерения можно вычленять из высказываний, выражая их перформативными глаголами. Взаимодействующие или противодействующие смыслы, заключённые в перформативных глаголах, создают прагматические пары, которые и представляют системный код данного фрагмента коммуникации. Иерархические уровни планирования высказывания также основаны на прагматических парах, семантика которых подчинена семантике прагматических пар глобальных коммуникативных намерений в данном коммуникативном акте.

Ключевые слова: коммуникативный акт, системный код, коммуникативное намерение, прагматические пары.

Galina Maksimovna Kostyushkina,

Doctor of Philology, Professor, Irkutsk State Linguistic University (Irkutsk, Russia), e-mail: kostushkina@mail.ru

Marina Anatol'evna Paschenko,

Candidate of Philology, Chita Medical College (Chita, Russia), e-mail: mar-paschenko@yandex.ru

System Code of the Communicative Act

This article considers the system approach to the communicative act. The authors reveal specific relations between the elements of the system "communicative act" at different levels of communicative process planning such as global communicative strategies, subdued strategies, communicative tactics and turns. The communicative act semantics depends on combinations and characteristics of these elements. Semantic code of the communicative act is included into utterances which express cooperative and non-cooperative communicative intentions. These intentions could be expressed in performative verbs. Performative verbs include interacting and counteracting meanings of utterances in the communicative act and form pragmatic pairs. So, these pragmatic pairs are the system code of the communicative act. Hierarchical levels in utterance planning process are also based on pragmatic pairs which have semantics subdued to the semantics of the pragmatic pairs of global communicative intentions in the communicative act.

Keywords: communicative act, system code, communicative intention, pragmatic pairs.

Многочисленные исследования в области дискурсивного анализа доказали возможность системного подхода к процессу коммуникации [9; 10; 11; 12]. В членении коммуникативного процесса предлагаются за основу различные критерии, а выявленные единицы

коммуникации, в свою очередь, рассматриваются как системы с иерархией взаимодействующих элементов.

Единица «коммуникативный акт» отвечает основным положениям определения системы, принятым общей теорией систем:

70

система - объект, процесс в котором участвующие элементы связаны некоторыми связями и отношениями [7; 12].

В связи с рассмотрением коммуникативного акта как системы встаёт вопрос об отношениях элементов внутри данной системы и выявлении её системного кода. Наше понимание коммуникативного акта основано на взаимодействии коммуникативной ситуации и высказывания/высказываний, включающее, в свою очередь, комплекс взаимодействующих элементов: конситуация - экстралингвистические условия (включая психологические состояния коммуникантов), контекст (понимание смыслов, представленных в высказываниях), пресуппозиция (зона пересечения фондов индивидуальных, социумных и эт-но-культурных знаний коммуникантов), ядро коммуникации - текст (продукт речемысли-тельной деятельности коммуникантов) [13, с. 194-198].

Компоненты коммуникативного акта находятся в тесной взаимосвязи, являясь постоянными действующими величинами системы «коммуникативный акт», а перечисленные элементы в процессе его совершения меняются качественно. Это значит, например, что первоначально создавшаяся коммуникативная ситуация с определённым набором участников общения, исходным эмоционально-психологическим состоянием коммуникантов, коммуникативными намерениями, речевым поведением трансформируется в процессе общения. Так, эмоционально-психологическое состояние партнёров в начале и по окончании коммуникативного акта может диаметрально изменяться, вследствие чего может изменяться и коммуникативное намерение. Таким образом, мы имеем дело с варьированием коммуникативной ситуации на протяжении коммуникативного акта и возникновением новых коммуникативных ситуаций на основе исходной. Возможно и такое положение, когда при совпадении прагматической направленности и глобальных стратегических целей высказываний, эмоциональные составляющие имеют разные знаки. Например, побуждение «Иди сюда!» может иметь позитивную окраску, выражать угрозу или быть эмоционально нейтральным. Соответственно, будет меняться и ответное высказывание, хотя эмоциональная окраска его будет во многом зависеть от знаний пресуппозиции, от условий общения, статуса партнёра и т. д. Рассмотрим примеры:

(1) - Дайте нарзану, - попросил Берлиоз.

- Нарзану нету, - ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.

- Пиво есть, - сиплым голосом осведомился Бездомный.

- Пиво привезут к вечеру, - ответила женщина.

- А что есть? - спросил Берлиоз.

- Абрикосовая, только тёплая, - сказала женщина.

- Ну, давайте, давайте, давайте!.. [24];

(2) Il (Georges Duroy) appela: «Garçon,

donnez-moi la Vie Française.»

Un homme à tablier blanc accourut:

- Nous ne l'avons pas, monsieur, nous ne recevons que le Rappel, le Siècle, la Lanterne et le Petit Parisien.

Duroy déclara, d'un ton furieux et indigné:-En voilà une boîte ! Alors, allezmel'acheter [38, P. 47].

Примеры показывают, что при сходстве некоторых параметров-коммуникативных намерений (глобальные стратегии побуждения к действию в форме просьбы (1) и требования^) - отказа (1), (2), статусно-социальных отношений («клиент - продавец/официант») данные коммуникативные ситуации можно квалифицировать по различным мотивам побудительного высказывания, инициирующего коммуникативный акт:

- физическое состояние жажды (1);

- желание заявить о себе, удовлетворить тщеславие (2);

- эмоциональное состояние коммуникантов, сходное, но не идентичное и проявления в речи данных состояний: разочарование -запрос дополнительной информации, принятие альтернативы (1), разочарование - непринятие альтернативы, возмущение (2).

Реакция отказа, вызванная объективными причинами, даже при смысловой идентичности сопровождается различной эмоциональной реакцией: немотивированной обидой, с точки зрения клиента (невербально) (1), эмоциональной нейтральностью (непроявлением эмоций в речи) (2). Одни и те же смыслы реализуются при разных условиях, интерпретируются по-разному, и развитие ситуации идёт в различных направлениях: по компромиссному сценарию (1), по конфлик-тогенному (2).

Информационная функция языка в коммуникативном акте выполняется при условии существования намерения воздействия на партнера посредством передаваемой ему информации со стороны одного коммуниканта и восприятия и интерпретации этой информа-

ции со стороны другого. Информация может запрашиваться инициатором общения, т. е. партнёр побуждается к сообщению необходимой информации. Информация несёт новые знания, и на этом основании коммуникативный акт связывается с познавательным процессом, речемыслительной деятельностью человека как субъекта и объекта познания [13; 5; 6; 11].

Оперирование информацией подразумевает представление в речи смыслов и их понимание партнёрами по коммуникации. Поэтому, рассматривая коммуникативный акт как систему, следует рассмотреть когнитивные механизмы, позволяющие активизировать языковые и неязыковые знания - опыт коммуникантов для оценки условий общения и способов общения, избрания языковых средств, адекватных данным условиям. Данные когнитивные механизмы являются системообразующими, осуществляющими взаимосвязь всех элементов коммуникативного акта.

Единица «коммуникативный акт» является единицей интерактивного процесса. В акте коммуникации задействованы как минимум два участника. Один, инициатор общения, продуцирует высказывание определённой прагматической направленности с целью побудить партнера к действию речевому или неречевому, к мысли или, наоборот, к прекращению какой-либо деятельности. Он также желает привести партнёра в определённое психологическое, эмоциональное состояние. Партнёр, в свою очередь, действует в соответствии с замыслом инициатора или вопреки ему, т. е. коммуникативный акт регулируется прагматическими целями его участников.

Прагматические цели, сформированные условиями конситуации, оформляются в высказывании на основе знаний пресуппозиции, т. е. при «включении» соответствующих фреймов, стереотипов речевого и неречевого поведения в данной ситуации; ассоциаций, влияющих на оценку параметров коммуникативной ситуации и вызывающих соответствующие вербальные и невербальные реакции [13; 5;18; 1].

Знания о ситуации выражаются в её оценке, которая, в свою очередь, представляет различные аспекты речемыслительной деятельности. Один аспект - это истинностная оценка, устанавливающая правомерность или неправомерность высказывания. Она служит прототипом других видов оценки и составляет основу для актуализации в вы-

сказывании одного из концептуальных смыслов, заключённых в его пропозиции. Этот концептуальный смысл и создаёт предпосылку прагматической направленности высказывания. Аксиологическая и эмоциональная оценки оформляют модальную рамку высказывания. Таким образом, прагматическая направленность высказывания задаётся тремя видами оценки [20; 9; 14; 18; 23; 17].

Высказывание - это единый содержательный комплекс, построенный по определённому замыслу и с определёнными целями воздействия на адресата [10], а цели высказываний участников коммуникативного акта, характер их замыслов проявляются во взаимодействии смыслов, заключённых в пропозициях этих высказываний. Таким образом, в коммуникативном акте образуются прагматические пары, основанные на пропозициональных смыслах интерактивных высказываний [8, с. 80-101] и наполняющие коммуникативный акт определённой семантикой. Это хорошо видно на примере коммуникативных актов, содержащих отказ. Отказ может служить ответной реакцией на различные виды побуждения, такие как:

• приказ (требование, распоряжение) -отказ:

(3) Калугина. Возвращайтесь к гостям, Юрий Григорьевич, им без Вас скучно.

Самохвалов. Ну что Вы, Людмила Прокофьевна, как же я оставлю Вас одну? [35].

Распоряжение эксплицитное, выражающее прямоту и искренность побуждения, а отказ, совмещённый с протестом, заключён в импликатуре: Ну что Вы, Людмила Прокофьевна... = Ну что Вы (такое говорите) = Не говорите так... + аргумент Как же я оставлю Вас одну? = Я не могу оставить Вас одну = Не вернусь). Таким образом, выводится прагматическая пара: распоряжаюсь (возвращайтесь) - протестую (не говорите так) + отказываюсь + аргумент (не вернусь, потому что не могу Вас оставить одну);

• просьба - отказ:

(4) -Папа, купи мне грушу! (прошу купить).

- Сейчас январь, груш нет. Съешь пока

морковку (отказываюсь купить) [26].

В данном примере просьба также высказана эксплицитно: купи, а отказ так же имплицитный, выводимый из аргумента. Сейчас январь, груш нет + предложение альтернативы: Съешь пока морковку. Выводимая прагматическая пара: прошу (купи) - отказываюсь (не куплю) + аргумент (потому что сейчас груш нет);

• предложение - отказ:

(5) Новосельцев. Выпейте коктейль!

Калугина. - Я не пью, товарищ

Новосельцев! [35].

В данном примере предложение эксплицитное при имплицитно выраженном отказе, заключённом в аргументе Не пью (отказываюсь, потому что не пью). Прагматическая пара данного диалога: предлагаю (выпейте) - отказываюсь (не пью)

• приглашение - отказ:

(6) Зилов. - Новоселье в восемь ноль-ноль. Сегодня. Я тебя жду.

Официант. - Спасибо, Витя, но я не могу. Сегодня я работаю до одиннадцати (отказываюсь) [25, с. 166].

Эксплицитное побуждение - приглашение Я тебя жду (=приглашаю) составляет прагматическую пару с эксплицитным отказом, выраженным модальным глаголом не могу (отказываюсь, потому что не могу);

• вопрос - отказ (от ответа):

(7) Варвара. - Бузыкин, ты что хромаешь? Что случилось? (спрашиваю)

Бузыкин (не останавливаясь). - Да так. (отказываюсь отвечать) [32] и т. д.

Прагматическая пара, выводимая из данного диалога состоит из информационного вопроса (запроса информации) Хочу знать -спрашиваю и имплицитного не-ответа Не хочу, отказываюсь отвечать.

Семантика пропозиции в каждой части прагматической пары зависит от типа речевого воздействия - волеизъявительного, информирующего / разъясняющего, оценочного [21]. Поэтому возможно любое семантическое наполнение коммуникативного акта, которое зависит от глобальных коммуникативных намерений его участников и будет реализовано в соответствующих прагматических парах. Так, коммуникативный акт, инициированный побуждением, волеизъявлением, может иметь ответной реакцией как отказ, так и согласие, например:

• приказ (требование, распоряжение) -готовность подчиниться, исполнить:

(8) Маргарита. - Савва Игнатьевич, помоги, пожалуйста, и скажи Хоботову о том, что Нина Андреевна и Глеб Николаевич уже пришли!

- Яволь, Маргарита Павловна! [33] (ответ «соглашаюсь выполнить» заключён в им-пликатуре). Из данного диалога вычленяется прагматическая пара: распоряжаюсь (эксплицитное распоряжение помоги и скажи) - соглашаюсь выполнить; стратегия подчинения

(согласия) реализована коммуникативным ходом - употреблением варваризма (Яволь), что в данном контексте и обозначает согласие;

• приглашение - принятие приглашения:

(9) Самохвалов. - Людмила Прокофьевна, вечером я Вас жду!

Калугина. - Да, буду [35].

Выводимая из данного фрагмента прагматическая пара: (Я Вас жду =) приглашаю - (Да, буду =) соглашаюсь / принимаю приглашение;

• предложение - принятие предложения:

(10) Джеки. - Ну, тогда предлагаю: поехали на машине (предлагаю).

Каштанов. - Ваша? Роскошная колымага (соглашаюсь) [36].

Прагматическая пара, выводимая из данного фрагмента, представляет собой эксплицитно выраженное предложение (Предлагаю) и согласие, заключённое в импликатуре -одобрении (Роскошная колымага);

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

• просьба-разрешение:

(11) Света. - Позвоню, можно?

Велюров. - Вы ещё спрашиваете, Света?

[33] и т. д.

Прагматическая пара данного фрагмента (прошу разрешения - разрешаю) выводится из импликатур (Позвоню, можно? - Вы ещё спрашиваете).

Коммуникативный акт, в котором высказывания основаны на взаимоотношении противодействующих или взаимодействующих смыслов, таким образом, квалифицируется как кооперативный или некооперативный.

В рамках одного коммуникативного акта возможно сочетание различных реакций и, соответственно, разных прагматических пар, например:

(12) - Таких усов, должно быть, нет даже у Аристида Бриана, - бодро заметил Остап, -но жить с такими ультрафиолетовыми волосами в Советской России не рекомендуется. Придётся сбрить.

- Я не могу, - скорбно ответил Ипполит Матвеевич, - это невозможно.

- Что, усы дороги вам как память?

- Не могу, - повторил Воробьянинов, по-нуря голову.

- Тогда всю жизнь сидите в дворницкой, а я пойду за стульями. Кстати, первый стул над вашей головой.

- Брейте! [28].

В данном фрагменте коммуникации согласие достигается, но после серии отказов.

Из примера видно, что наличие различных прагматических пар (аргументированное требование - отказ, имплицитное требование - иронический вопрос - повторный отказ, угроза - уступка) в рамках одного коммуникативного акта связано с реализацией коммуникативных намерений различного уровня участниками данного коммуникативного акта и свидетельствует о разнообразии предпринимаемых ими тактик и коммуникативных ходов для достижения глобальной стратегической цели.

Таким образом, на всех иерархических уровнях системы «коммуникативный акт» в виде глобальных стратегий, подчинённых им сопутствующих стратегий, тактик и коммуникативных ходов, взаимодействующие или противодействующие смыслы, выводимые из высказываний или выраженные эксплицитно, представлены в прагматических парах.

Аналогичные прагматические пары можно выявить в коммуникативных актах, инициированных самыми различными коммуникативными намерениями, и, соответственно, высказываниями, заключающими в себе разнообразные смыслы, выраженные эксплицитно или имплицитно.Например, высказывание своего мнения может встретить как в согласии, так и несогласии. Мнение может быть выражено в форме комплимента, который партнёр может как принять, так и отказаться принимать, например:

(13) - Ваш Савва Игнатьевич очень мил.

- ВОв^Ог [33].

Прагматическая пара, выводимая из данного диалога: хвалю, одобряю (очень мил) -принимаю похвалу, соглашаюсь с мнением (Biвnsor).

(14) - Ты ну вылитая Алла Пугачёва!

- Терпеть её не могу! [5, с. 132]. Прагматическая пара: делаю комплимент, одобряю (Ты =Алла Пугачёва) - не принимаю комплимент, не нравится (Терпеть её не могу).

Глобальные коммуникативные намерения участников коммуникативного акта - побуждение к чему-либо, с одной стороны, и содействие или противодействие - с другой - могут быть представлены в различных формах.

Коммуникативный акт, инициированный высказыванием - оскорблением (с целью заставить партнёра что-то исполнить или прекратить), предполагает различные реакции на него и на различных уровнях планирования высказывания - стратегическом, тактическом, уровне коммуникативного хода - может составить следующие пары: оскорбление - от-

ветное оскорбление; оскорбление - игнорирование (молчание), т. е. отказ вступать в конфликт; оскорбление - угроза (отказ подчиниться); оскорбление - попытка нейтрализации или примирения (извинение, оправдание, т. е. отказ от конфликта), и т. д. [4; 22; 15]. Рассмотрим примеры:

(15) Следователь. - Никакой мы репортаж не ведем.<...> С камерой убирайся отсюда. Я сказала, нахалюга, убирайся отсюда! Быстро! Терпеть не могу журналистскую шушеру!

Журналистка. <...> - Слушайте, вы, милицейская шушера, не хамите мне, я сама хамить умею! [36].

Глобальные намерения коммуникантов, состоящие в требовании (прекратить действия) и, с противоположной стороны, отказе их прекратить, требуют применения ряда тактик и коммуникативных ходов некооперативного характера: оскорблений, угроз. Обоюдные оскорбления в данном случае выражаются комбинированно: оценочной инвек-тивной лексикой, интонацией, императивом, эмотивной синтаксической структурой предложений.

Оскорбление может быть оценкой действий, поступка партнёра по коммуникации, который, в свою очередь, отказывается реагировать на негативную оценку:

(16) - Корова бессовестная, неуклюжая! Глаза бы мои на тебя не глядели! В чём я тесто буду ставить, а? <...> Думала, угощу мальчонку пирогом, а ту вон чего!

- Обойдётся он без твоего пирога, сказала отвратительная Надежда и зевнула [29, с. 60].

В диалоге данного типа выявляется своя прагматическая пара: осуждаю (высказывание глобального намерения) + оскорбляю (применяемая тактика), а со стороны партнёра следует реакция на претензию, а не на факт оскорбления (мне безразлично, игнорирую).

Или:

(17) - Слон. - Я нечаянно [29, с. 57].

Стратегическое намерение данной реплики - критикую, тактика - оскорбляю. Со стороны партнёра - стратегическое намерение - самооправдание. Прагматическая пара, выводимая из данного диалога: критикую - оправдываюсь.

Коммуникативный акт, инициированный конфликтным типом побуждения - угрозой, также может получить различное развитие, реализуясь в прагматических парах: побуждение-угроза - подчинение (выражение со-

гласия), угроза - отказ (ответная угроза, игнорирование (выражение пренебрежения, например оскорблением или молчание) и т. д. Угроза на уровне тактики может сочетаться с тактиками оскорбления, предостережения, заявления [2; 16], например:

(18) - Алё, граждане, а вы ничего не попутали?

- Вы чё, ребята?

- Ты где здесь ребят увидел? Ребята давно покакали и спят! Тебе чё тут надо, лось?

- Мужики, дверь мы просто перепутали, да? Мы уже уходим [34].

Глобальная стратегия доминирования (приказа) реализуется поэтапно с помощью тактик предостережения: Алё... Вы ничего не попутали?, имиджевой стратегии самопрезентации, реализуемой тактикой угрозы: Ты где здесь ребят увидел?, тактиками угрозы+оскорбления: Тебе чё тут надо, лось?

Ответные реплики а) представляют информационный (уточняющий) вопрос Вы чё, ребята?, а реакция на угрозу-оскорбление выражена стратегией подчинения, реализуемой в тактиках самооправдания и заявления (дверь мы перепутали... мы уже уходим).

Из данных реплик вычленяются следующие прагматические пары:

Приказ - запрос информации, приказ -угроза, оскорбление - самооправдание, заявление о подчинении.

(19) - На переменах меня не трогали, но после пятого урока Кимка подошёл опять. С двумя звеньевыми: с Генкой Бородиным и толстым Бусей. И с Нохрей.

- Ну? Мы будем ждать полчаса. Иди.

- Ага. В больших калошах ...

- Хуже будет, - опять пообещал Ким.

- Ну, беги, жалуйся! И так уже наябедничал Клавдии [30, с. 214].

Данный фрагмент выявляет повторяющиеся прагматические пары приказ-угроза -отказ-издёвка в импликатурах, как на уровне глобальных стратегий, так и тактик.

Извинение как реакция вежливого отказа может последовать в ответ на требование, просьбу, предложение, вопрос (запрос информации). Извинение может инициировать акт коммуникации, предвосхищая реакцию партнёра и являясь средством её смягчения [19]. Достижение желаемого в таком случае может оформиться прагматическими парами: извинение - прощение (принятие извинения), извинение (как отсроченная реакция на побуждение) - предложение (напр. по-

мощи), согласие выполнить просьбу (может быть выражено как вербально, так и невербально), например:

(20) Le consièrge: Une jeune femme brune. Elle est arrivée il y a une

heure et a demandé votre chambre. Elle a la 203.

Gregoire Lecomte : - Nom de Dieu! C'est Josyanne. Vous avez pas une autre chambre?

Le consièrge: - Désolé, nous sommes complets [37].

В данном диалоге выявляются следующие прагматические пары: 1) информирование (сообщаю) - эмоциональная реакция испуга на сообщение (Nom de Dieu! C'est Josyanne); 2) просьба, выраженная этикетной формулой - отказ, состоящий из извинения в форме сожаления и аргумента.

(21) -...А я достоин всяческого поношения, и не будет мне покоя, если ты меня не простишь.<. .>

- Да бросьте вы, я уже не сержусь [31, с. 530].

В данном фрагменте извинение в форме самопорицания является одновременно просьбой о прощении за ранее причинённый ущерб. Реакция на извинение - прощение. Таким образом, выявляются прагматические пары: прошу прощения - прощаю.

В следующем примере извинение также является следствием ранее совершенного речевого действия (отказа) и предпринимается как с целью коррекции своего поведения (самооправдания), так и основанием для просьбы.

(22) Извиняюсь, - говорит она, - это не вы ли мне давеча рубль давали?

Я что-то невнятное лепечу, а она продолжает:

- Тут не помню кто-то мне давал сейчас рубль... Кажется, вы. Если вы, тогда ладно, дайте. Тут дочка не рассчитала, а вторые места дороже, чем мы думали. А в третьих местах я ничего не увижу по причине слабости глаз. Прямо хоть уходи. Извиняюсь, говорит, что напомнила.

Я вынимаю кошелёк, но моя дама выпускает следующие слова:

- Совершенно, говорит, ни к чему швыряться деньгами. Уж если на то пошло, я лучше в буфете нарзану выпью.

Я говорю:

- Нарзан вы получите, не скулите. Но рубль я должен дать. Мало ли какие бывают денежные заминки. Надо, говорю, по-товарищески относиться [27, с. 194-197].

Таким образом, прагматические пары данного диалога: извинение-самопорицание = просьба - согласие (невербальное действие, сопровождаемое аргументом, в расчёте на стороннего наблюдателя и адресата одновременно: Я вынимаю кошелёк. Я говорю: Но рубль я должен дать. Мало ли какие бывают денежные заминки. Надо, говорю, по-товарищески относиться.)

Недостижение цели извиняющимся выражается в прагматических парах извинение - отказ принять извинение, выраженный оскорблением, упреком/обвинением, игнорированием (молчанием), что видно из следующего примера:

(23) - Ой, извините, я совсем забыла про посылку.

- Что «извините», уже третий день лежит, я что, камера хранения, что ли? [5, с. 130].

В данном случае извинение является просьбой о прощении за причиненные неудобства, а реакция на извинение - отказ-упрёк.

Как мы видим, можно привести огромное количество примеров коммуникативных актов, заданных различными прагматическими парами, в которых смысл высказывания идентичен действию, выраженному перфор-

мативным глаголом [8, с. 71-107]. Однако такое действие в ряде случаев может осуществляться лишь мысленно, оформляя коммуникативное намерение, поскольку, будучи высказанным вслух, например, Я угрожаю/ оскорбляю, оно явится «иллокутивным самоубийством» [3]. Такие смыслы могут быть выражены только в импликатурах, но, тем не менее, они создают прагматические пары.

Таким образом, каждая часть прагматической пары,составляющей данный коммуникативный акт, основана на одном из значений концептуального содержания, заключённого в пропозиции высказывания соответствующего компонента пары. Прагматические пары отражают обмен мыслями, планирование высказываний на стратегическом и тактическом уровнях в интерактивном процессе, из чего можно сделать вывод, что внутрисистемные отношения в коммуникативном акте основаны на действии когнитивно-прагматических механизмов оценки, они проявляются во взаимодействии концептуальных смыслов высказывания. Отношения взаимодействия или противодействия пропозициональных значений частей прагматической пары, основанных на концептуальных смыслах, можно считать системным кодом коммуникативного акта.

Список литературы

1. Антонова А. В. Об интенциональной модели манипулятивного речевого акта // Вестник СамГУ, 2006. № 10/1 (50). С. 67-73.

2. Быстров В. В. Функционально-семантический анализ менасивных диалогических реплик: дис ... канд. филол. наук. Тверь, 2001. 117 с.

3. Вендлер З. Иллокутивное самоубийство // Новое в зарубежной лингвистике. М.: Прогресс, 1985. Вып. 16. С. 238-275.

4. Жельвис В. И. Поле брани. Сквернословие как социальная проблема в языках и культурах мира. М.: Ладомир, 2001. 356 с.

5. Иссерс О. С. Коммуникативные стратегии и тактики русской речи. М.: Едиториал УРСС, 2003. 284 с.

6. Йокояма О. Т. Когнитивная модель дискурса и русский порядок слов. М.: Языки славянской культуры, 2005. 424 с.

7. Казиев В. М. Введение в системный анализ и моделирование. URL: http://bigc.ru/ theory/books/kvisam/index.php (дата обращения: 05.03.2013).

8. Колокольцева Т. Н. Специфические коммуникативные единицы диалогической речи. Волгоград: Изд-во Волгогр. гос. ун-та, 2001. 260 с.

9. Костюшкина Г. М. Семантика и прагматика высказывания. Иркутск: Изд-во ИГЛУ, 2005. 525 с.

10. Костюшкина Г. М. Концептуальный механизм высказывания // Вестник ИГЛУ Серия 1. Монографии. Вып. 1. Иркутск, 2003. 396 с.

11. Костюшкина Г. М. Концептуализация и категоризация в языке. Вестник ИГЛУ Серия 1. Монографии. Вып. 3. Иркутск: Изд-во ИГЛУ, 2006. 585 с.

12. Костюшкина Г. М. В поисках системообразующего механизма в языке // Вестник ИГЛУ Иркутск, 2012. С.128-133.

13. Красных В. В. Основы психолингвистики и теории коммуникации: курс лекций. М.: Гнозис, 2001. 270 с.

14. Кронгауз М. А. Семантика. М.: Академия, 2005. 306 с.

Русская филология

15. Кусов Г. В. Оскорбление как иллокутивный лингвокультурный концепт: дис... канд. филол. наук. Краснодар, 2004. 245 с.

16. Mаслова А. Ю. Введение в прагмалингвистику: учеб. пособие. M.: Флинта: Наука, 2007. 152 с.

17. Пащенко M. А. Аксиологический аспект коммуникативного акта отказа // Вестник ЧитГУ, 2011. № 2 (69). С. 32-37.

18. Попова З. Д., Стернин И. А. Когнитивная лингвистика. URL: http://zinki.ru/book/ kognitivnaya-lingvistika (дата обращения: 11.04.13).

19. Ратмайер Р. Прагматика извинения. M.: Языки славянской культуры, 2003. 272 с.

20. Хилпинен Р. Семантика императива и деонтическая логика // Новое в зарубежной лингвистике. M.: Прогресс, 1986. Вып. 18. С. 312-313.

21. Фёдорова Л. Л. Типология речевого воздействия и его место в структуре общения // Вопросы языкознания. 1991. № 6. С. 46-50.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

22. Шаховский В. И. Семантика и семиотика оскорблений в конфликтной коммуникативной ситуации. URL: tverlingua.ru>archive/026/01_26.pdf (дата обращения: 25.03.13).

23. Шаховский В. И. Категоризация эмоций в лексико-семантической системе языка. M.: Изд. ЛКИ, 2008. 208 с.

Список источников

24. Булгаков M. А. Mастер и Mаргарита. URL: www.phantastike.ru (дата обращения: 16.08.2008).

25. Вампилов А. Утиная охота. Дом окнами в поле (пьесы, очерки и статьи, фельетоны, рассказы и сцены). Иркутск: Восточ.-Сиб. кн. изд-во. 640 с.

26. Драгунский В. Друг детства. Денискины рассказы. URL: http://vseskazki.su/dragunskii-deniskiny-rasskazy.html (дата обращения: 21.04.12).

27. Зощенко M. А. Mелкий случай из личной жизни. Уважаемые граждане. Из архива печати. M.: Книжная палата, 1991. 664 с.

28. Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. http://www.inf.tsu.ru/Library/Fiction/ ILFPETROV/Author12.txt.htm (дата обращения: 04.01.13).

29. Крапивин В. П. Оруженосец Кашка // Mушкетёр и Фея. Нижний Новгород: Нижкнига, 1994. 544 с.

30. Крапивин В. П. Помоги мне в пути // Сказки о рыбаках и рыбках. Нижний Новгород: Нижкнига, 1994. 512 с.

31. Крапивин В. П. Портфель капитана Румба // Тень каравеллы. Нижний Новгород: Нижкнига, 1994. 513 с.

32. Осенний марафон: х/ф. / режиссёр Г. Данелия; сцен. А. Володин, 1979.

33. Покровские ворота: х/ф. / режиссёр Mихаил Козаков; сцен. Леонид Зорин, 1982.

34. Реальные пацаны: т/с. / режиссёр Жанна Кадникова; сцен. Антон Зайцев, Жанна Кадникова, Юрий Овчинников. 5 сезон, 2013.

35. Служебный роман: х/ф. / режиссёр Эльдар Рязанов; сцен. Эльдар Рязанов, Эмиль Брагинский, 1977.

36. Тихие омуты: х/ф. / режиссёр Эльдар Рязанов; сцен. Эмиль Брагинский, 2000.

37. Coup du parapluie: х/ф / senario Daniel Tompson, Gйrard Oury, malisateur Gйrard Oury, 1980.

38. Maupassant, G. de Bel Ami. M.: Высшая школа, 1981. 253 p.

References

1. Antonova A. V. Ob intencional'noj modeli manipuljativnogo rechevogo akta // Vestnik SamGU, 2006. № 10/1 (50). S. 67-73.

2. Bystrov V. V. Funkcional'no-semanticheskij analiz menasivnyh dialogicheskih replik: dis ... kand. filol. nauk. Tver', 2001. 117 c.

3. Vendler Z. Illokutivnoe samoubijstvo // Novoe v zarubezhnoj lingvistike. M.: Progress, 1985. Vyp. 16. S. 238-275.

4. Zhel'vis V. I. Pole brani. Skvernoslovie kak social'naja problema v jazykah i kul'turah mira. M.: Ladomir, 2001. 356 s.

5. Issers O. S. Kommunikativnye strategii i taktiki russkoj rechi. M.: Editorial URSS, 2003. 284 s.

6. Jokojama O. T. Kognitivnaja model' diskursa i russkij porjadok slov. M.: Jazyki slavjanskoj kul'tury, 2005. 424 s.

7. Kaziev V. M. Vvedenie v sistemnyj analiz i modelirovanie. URL: http://bigc.ru/theory/ books/kvisam/index.php (data obrashhenija: 05.03.2013).

8. Kolokol'ceva T. N. Specificheskie kommunikativnye edinicy dialogicheskoj rechi. Volgograd: Izd-vo Volgogr. gos. un-ta, 2001. 260 s.

9. Kostjushkina G. M. Semantika i pragmatika vyskazyvanija. Irkutsk: Izd-vo IGLU, 2005. 525 s.

10. Kostjushkina G. M. Konceptual'nyj mehanizm vyskazyvanija // Vestnik IGLU. Serija 1. Monografii. Vyp. 1. Irkutsk, 2003. 396 s.

11. Kostjushkina G. M. Konceptualizacija i kategorizacija v jazyke. Vestnik IGLU. Serija 1. Monografii. Vyp. 3. Irkutsk: Izd-vo IGLU, 2006. 585 s.

12. Kostjushkina G. M. V poiskah sistemoobrazujushhego mehanizma v jazyke // Vestnik IGLU. Irkutsk, 2012. S. 128-133.

13. Krasnyh V. V. Osnovy psiholingvistiki i teorii kommunikacii: kurs lekcij. M.: Gnozis, 2001. 270 s.

14. Krongauz M. A. Semantika. M.: Akademija, 2005. 306 s.

15. Kusov G. V. Oskorblenie kak illokutivnyj lingvokul'turnyj koncept: dis... kand. filol. nauk. Krasnodar, 2004. 245 s.

16. Maslova A. Ju. Vvedenie v pragmalingvistiku: ucheb. posobie. M.: Flinta: Nauka, 2007. 152 s.

17. Pashhenko M. A. Aksiologicheskij aspekt kommunikativnogo akta otkaza // Vestnik ChitGU, 2011. № 2 (69). S.32-37.

18. Popova Z. D., Sternin I. A. Kognitivnaja lingvistika. URL: http://zinki.ru/book/kognitivnaya-lingvistika (data obrashhenija: 11.04.13).

19. Ratmajer R. Pragmatika izvinenija. M.: Jazyki slavjanskoj kul'tury, 2003. 272 s.

20. Hilpinen R. Semantika imperativa i deonticheskaja logika // Novoe v zarubezhnoj lingvistike. M.: Progress, 1986. Vyp. 18. S. 312-313.

21. Fjodorova L. L. Tipologija rechevogo vozdejstvija i ego mesto v strukture obshhenija // Voprosy jazykoznanija. 1991. № 6. S. 46-50.

22. Shahovskij V. I. Semantika i semiotika oskorblenij v konfliktnoj kommunikativnoj situacii. URL: tverlingua.ru>archive/026/01_26.pdf (data obrashhenija: 25.03.13).

23. Shahovskij V. I. Kategorizacija jemocij v leksiko-semanticheskoj sisteme jazyka. M.: Izd. LKI, 2008. 208 s.

Spisok istochnikov

24. Bulgakov M. A. Master i Margarita. URL: www.phantastike.ru (data obrashhenija: 16.08.2008).

25. Vampilov A. Utinaja ohota. Dom oknami v pole (p'esy, ocherki i stat'i, fel'etony, rasskazy i sceny). Irkutsk: Vostoch.-Sib. kn. izd-vo. 640 s.

26. Dragunskij V. Drug detstva. Deniskiny rasskazy. URL: http://vseskazki.su/dragunskii-deniskiny-rasskazy.html (data obrashhenija: 21.04.12).

27. Zoshhenko M. A. Melkij sluchaj iz lichnoj zhizni. Uvazhaemye grazhdane. Iz arhiva pechati. M.: Knizhnaja palata, 1991. 664 s.

28. Il'f I., Petrov E. Dvenadcat' stul'ev. http://www.inf.tsu.ru/Library/Fiction/ILFPETROV/ Author12.txt.htm (data obrashhenija: 04.01.13).

29. Krapivin V. P. Oruzhenosec Kashka // Mushketjor i Feja. Nizhnij Novgorod: Nizhkniga, 1994. 544 s.

30. Krapivin V. P. Pomogi mne v puti // Skazki o rybakah i rybkah. Nizhnij Novgorod: Nizhkniga, 1994. 512 s.

31. Krapivin V. P. Portfel' kapitana Rumba // Ten' karavelly. Nizhnij Novgorod: Nizhkniga, 1994. 513 s.

32. Osennij marafon: h/f. / rezhissjor G. Danelija; scen. A. Volodin, 1979.

33. Pokrovskie vorota: h/f. / rezhissjor Mihail Kozakov; scen. Leonid Zorin, 1982.

34. Real'nye pacany: t/s. / rezhissjor Zhanna Kadnikova; scen. Anton Zajcev, Zhanna Kadnikova, Jurij Ovchinnikov. 5 sezon, 2013.

35. Sluzhebnyj roman: h/f. / rezhissjor Jel'dar Rjazanov; scen. Jel'dar Rjazanov, Jemil' Braginskij, 1977.

36. Tihie omuty: h/f. / rezhissjor Jel'dar Rjazanov; scen. Jemil' Braginskij, 2000.

37. Coup du parapluie: h/f / scjnario Daniel Tompson, Gjrard Oury, rjalisateur Gjrard Oury, 1980.

38. Maupassant, G. de Bel Ami. M.: Vysshaja shkola, 1981. 253 p.

УДК 8Р1 ББК Ш 5(2)-4

Мартин Лизонь,

доктор философских наук, Университет им. Матея Бела, (Банска Быстрица, Словакия), e-mail: martinlizon@yandex.ru

Достоевский в Словакии (к вопросу иллюстрированных изданий русской литературы)

Статья посвящена проблеме взаимоотношения литературных текстов и текстов изобразительного искусства. Иллюстрация художественной литературы в ней представлена как специфический вид перевода вербального текста. В статье доказывается незаменимое место иллюстрации при введении произведений художественной литературы в образовательный процесс и их важная роль при интерпретации этих произведений. В работе также обращается внимание на особенности текстов изобразительного искусства и возможные смысловые сдвиги, возникающие при процессе перевода с одного языка (литература) на другой (изобразительное искусство). Особое место в статье посвящено иллюстрациям словацких книжных изданий прозы Ф. М. Достоевского. В них исследуется развитие этого жанра изобразительного искусства, отмечается влияние словацкой культуры на восприятие русского текста. Подробно анализируются иллюстрации Йозефа Балажа в чешском издании романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание».

Ключевые слова: Ф. М. Достоевский, художественная литература, словацкая иллюстрация, перевод, Йозеф Балаж.

Martin Lizon,

Doctor of Philosophy, Matej Bel University (Banska Bystrica, Slovakia) e-mail: martinlizon@yandex.ru

Dostoyevsky in Slovakia (on the Issue of Illustrated Editions of Russian Literature)

The article is dedicated to the relationship between literary and fine art. The illustration of fiction is presented as some kind of special translation of verbal text. In the article, the importance of illustration in mediation and interpretation of fiction is pointed out. It also deals with the specifics of visual text and potential shifts in the meaning, which can happen when translating this type of a text. Special attention is paid to the illustrations of printed publications of Dostoyevsky's prose. Illustrations by Jozef Balâz are analyzed in detail, which can be seen in the novel Crime and Punishment.

Keywords: F. M. Dostoyevsky, prose, Slovak illustration, translation, Jozef Balâz.

Иллюстрация художественного текста -своеобразный вид изобразительного искусства, который выполняет целый ряд функций, обусловленных пространством литературного текста. Иконический текст с текстом вербальным образуют особое единство, в котором могут друг с другом отождествляться, прикасаться друг к другу, дополнять друг друга или разрушать друг друга. Иллюстрация художественного текста - это, по сути, вид интерпретации литературного текста, который вместе с вербальным текстом создаёт единое пространство книги, влияет на восприятие текста, так же как и текст, влияет на восприятие иллюстрации. Иллюстрация - это перевод языкового кода в код визуальный, икони-ческий. При этом оба текста (вербальный и иконический) являются и носителями кодов культурных, так как ни один текст не является закрытым пространством, он возникает и су-

ществует в определённых условиях. Каждый текст входит в общение с более широким контекстом народных культур, контекстом мировой культуры и, наконец, в общение с понятийным, сознательным или бессознательным комплексом читателя. Существование столь широкого спектра, который несёт в себе любой текст, в значительной степени объясняет причины сложности его перевода. Кроме того, сам художественный текст, несмотря на его внетекстовые семантические отношения, является сложнейшим пространством, соединяющим форму и содержание, набор структурных элементов, идейных, эмоциональных и образных составляющих. Художественный текст (и любой текст вообще), если ссылаться на его постмодернистскую трактовку, представляет собой новый мир с практически бесконечным числом коннотаций, поэтому его перевод на язык визуального искусства

79

является настоящим вызовом художнику-иллюстратору. Неудивительно, что иллюстрации художественной литературы для взрослых встречаются гораздо реже, чем иллюстрации детской литературы. В переводной литературе это явление ещё более заметно. Этот факт, правда, немного печален, потому что именно иллюстрация может служить важнейшим посредником восприятия художественной литературы, тем более литературы зарубежной. Однако словацкие издания зарубежной литературы иллюстративным материалом никак не изобилуют. Естественно, что в отличие от детской литературы, которая словно нуждается в визуальном сопровождении вербального текста (она должна привлекать, разъяснять текст), художественная литература на такое содействие рассчитывает далеко не всегда.

Иллюстрация переводной художественной литературы представляет собой ещё более сложную задачу. Иллюстратор справляется не только с вышеупомянутым пространством литературного текста и его внетекстовыми отношениями, но также с проблемой внедрения этого комплекса в чужое литературному тексту пространство чужой культуры. Встреча двух культур нередко влечёт за собой одну из важнейших причин неверной интерпретации. Вопреки тому, роль иллюстрации в художественной литературе немаловажна. Ведь именно она превращает книжное издание в настоящий шедевр, и делает книжное издание привлекательным, легко узнаваемым и запоминающимся.

В словацких книжных изданиях произведений Ф. М. Достоевского отразились многие сложности перевода вербального текста в текст иконический, но также общая культурно-политическая атмосфера, которая долгие годы не позволяла издавать произведения великого русского писателя.

Иллюстрированная книга - это креоли-зованный текст - текст, фактура которого состоит из двух разнородных частей. Он может иметь разные уровни креолизации: частичную и полную. Если речь идёт об иллюстрации художественного текста, определить уровень креолизации достаточно сложно. Дело в том, что мера подчинения или зависимости иконического текста от текста вербального в художественной иллюстрации зависит исключительно от решения художника (от его способности понять вербальный текст, войти в его структуру, найти соответствующее решение его визуального перевода, наиболее под-

ходящий исходному тексту стиль). Поэтому и можно усомниться в словах Н. С. Валгиной, трактующей художественный перевод как наиболее автономный по отношению к исходному тексту вариант креолизации. Автор вербального текста и художник-иллюстратор имеют, несомненно, одну общую целеуста-новку, они связаны единой темой, сюжетом, однако художник как творческая личность, со своим взглядом на окружающий мир, хотя формально и следует за сюжетно-композици-онной линией текста, отражает в иллюстрациях своё видение предмета изображения. Естественно, что художник-иллюстратор в некотором смысле свободнее автора технических рисунков, графиков и пр., тем не менее говорить о полной свободе художественного перевода весьма сомнительно. Определение меры соответствия (или несоответствия) художественного перевода вербального текста не поддаются тем же критериям, что технический рисунок. Не случайно эта ситуация напоминает проблемы художественного перевода, в котором точность передачи отдельных структурных элементов текста подчиняется общему воздействию переводного текста. Тот, правда, строится на данных элементах, но обращение с ними относительно свободное. Относительное потому, что переводчик должен соблюдать целый ряд правил. В сравнении с межъязыковым переводом, иллюстратор может оказаться несколько свободнее. Он может пропускать части текста, и, что не менее важно, его не ограничивает языковое пространство целевого текста. Могло бы также показаться, что изобразительное искусство (в том числе и иллюстрация) не знает границ, однако традиции определённого культурного пространства и существующие в нём стилевые особенности ограничивают художника. Несмотря на уровень креолизации, любой креолизованный текст должен быть целостным, связным и сохранять коммуникативную функцию исконного вербального текста. Достижение такого результата оказывается сложнее, если перевод вербального текста в текст визуальный связан и с проблемой межкультурного диалога. Эта проблема несколько упрощается в том случае, если автор-художник берётся за другое, чем реалистическое воплощение, буквальное следование вербальному тексту. Тем не менее, перед художником так или иначе стоит задача перекодировки вербального текста, которая должна в определённой мере соблюдать вышеперечисленные взаимоотношения. Как

утверждает Ю. Я. Герчук, «рисунок или гравюра живёт в книге совсем иначе, чем в выставочном зале, под стеклом. Можно сказать, что книга создаёт для них особенную среду, где иллюстрация сложно взаимодействует с наборным шрифтом, входит в ритм листаемых страниц, воспринимается не сама по себе, а в процессе чтения, вместе с текстом» [3, с. 4]. В идеальном случае, когда вербальный и иконический текст создают одно целое, можно согласиться с Ю. А. Герчуком. Однако не стоит пренебрегать способностью изобразительного текста заворожить или оттолкнуть читателя. Книжная графика, отдельные иллюстрации воспринимаются намного быстрее, и, казалось бы, проще, чем вербальный текст. В этом смысле можно согласиться с Н. С. Валгиной, которая замечает, что немало писателей резко отказываются от иллюстрирования своих произведений. Однако скорее к исключениям, нежели к правилу при-ложимы слова Н. С. Валгиной: «Поскольку изобразительный ряд сильно действует на восприятие, воспринимается как нечто цельное с меньшим напряжением, чем вербальный текст, то может случиться, что иллюстрации, особенно если они выполнены талантливым художником, «затмят» нарисованные словесно образы и будут существовать уже сами по себе, и через них пойдёт восприятие вербального текста, так как они не просто сопровождают литературный текст, а образно, наглядно истолковывают его» [1, с. 122]. Тем не менее, «рисунок в книге не самостоятелен, он подчинён тексту, «подаёт» нам этот текст: продолжает и дополняет, иногда объясняет его, подчёркивает какие-то стороны сюжета и стиля, обращает наше внимание на облик героев, на происходящее действие» [3; 5]. Это соответствует и идее В. Кандинского, который замечает: «А так как во всем внешнем обязательно скрыто и внутреннее (обнаруживающееся сильнее или слабее), то каждая форма имеет внутреннее содержание. Итак, форма есть выражение внутреннего содержания» [4, 188]. Иллюстрация и должна быть этой формой, объясняющей, а заодно развивающей содержание, изложенное в вербальном тексте. Можно предположить, что читатель, который читает произведение словесного искусства (а не просто перелистывает страницы книги), «не воспринимает содержание креолизованного текста как состоящее из различных компонентов (как мозаичное содержание). Человек рассматривает иллюстрацию и читает вербальный текст,

находясь под влиянием иллюстрации. При этом выявляемое им содержание вербального текста постоянно корректируется за счёт содержания иллюстрации и содержания формы иллюстрации» [2, с. 122].

Любой перевод вербального текста в текст иконический всегда угрожает опасностью неверного толкования исходного материала, непонимания текста (это и есть одна из причин отказа писателей от иллюстрирования их произведений).

Книжная графика в Словакии появляется относительно поздно, однако уже первые её проявления в начале 20-х годов XX века отличались высоким уровнем и оригинальностью, которая была в немалой степени результатом влияния фольклора, сохранившегося в почти недеформированном виде. Его влияние можно проследить в иллюстрациях виднейших представителей словацкого модерна - Мартина Бенку или Людовита Фуллу. Вполне естественно, что такой вариант иллюстрации развивался, в первую очередь, в произведениях детской литературы, в особенности в оформлении словацких национальных сказок. Художественная литература для взрослых некоторое время оставалась вне внимания иллюстраторов. В первой половине XX века в ней сказалось сильное влияние модерна (кубизма в первую очередь), которое в значительной степени обусловило характер этого типа книжной графики. Работа иллюстраторов, как правило, сводилась к минимуму. Примером такого типа художественного оформления художественной литературы может служить первое издание романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» (Bratia Karamazovovci) в 1942 году (перевод Зоры Есенской). Оформлением издания занялся в то время один из лучших словацких иллюстраторов - Людовит Фулла. Его графическое решение издания, однако, было крайне минималистским: всего лишь графика письма на обложке. Тому же автору принадлежит и иллюстраторское решение издания романа «Идиот» (Idiot) (1963)1. Обложка книги решена в духе словацкого, фулловского, варианта кубизма (иллюстрации ни в тексте, ни на фронтисписе не находятся). Типичное для работ Людовита Фуллы нарушение строгого, предельно простого, как будто технического рисунка, цветовыми геометрическими пятнами находим и в этой работе. В двух

1 DOSTOJEVSKIJ F. M.: Idiot. 2. vyd. Bratislava. Slovenske vydavatel'stvo krasnej literatury. 1963 (в переводе Марии Разусовой-Мартаковой).

главных персонажах иллюстрации обложки сразу заметно отличие разных характеров, двух типов. В одном из них несложно узнать князя Мышкина, хоть и выпрямленно сидящего на стуле, но явно мирного, скромного или даже боязливого человека, явно несоответствующего обществу, в которое он попал. Поза второго, тоже сидящего персонажа иллюстрации, размашистая, он самоуверен, он управляет ситуацией. Разницу между этими героями подчёркивает и их цветовое решение. Мышкина рисует художник в слабых зеленовато-синих тонах - это образ мира, спокойствия, которому противостоит страсть, огонь - второй персонаж - Рогожин, переданный в красно-жёлтом цвете.

Совершенно другое решение обложки произведения Ф. М. Достоевского встречается в издании повести «Село Степанчиково и его обитатели» (Obec Stepancíkovo) (1941)1. Её автор, Штефан Беднар, близок реалистической традиции словацкого искусства, рисует на обложке идеализированный образ некоего небольшого посёлка, не лишён, однако, иронии. Под голубым небом окутанный просветлённой солнцем природой лежит спокойный городок. Хотя такое решение не отличается особой оригинальностью, ирония в нем, скорее, подразумевается и сам рисунок средний, иллюстрация несёт в себе, относительно эквивалентную тексту Достоевского, информацию.

Более зрелым и интересным является оформление обложки книжного издания повести «Записки из мёртвого дома» (Zápisky z mrtveho domu) (1964)2 - работа Веры Бомбовой. Плавный, стилизованный рисунок вместе со строго и лаконично выполненным текстом вводит читателя в пустое пространство, в котором обитают серые человеческие призраки. Человек здесь доведён до знака, он лишён отличительных знаков, лишён характера. Акцентируется это опустошение человеческой души наличием чёрного солнца.

Не менее интересна и обложка издания двух произведений Ф. М. Достоевского «Вечный муж» и «Игрок» (Vecny mantel. Hrác) (1966)3, автором которой является художник Ян Лебиш. Абстрагированный рисунок своим сюжетом выбирает символы повести «Игрок». Чёрно-белое решение рисунка дополняет

1 DOSTOJEVSKIJ F. M.: Obec Stepancikovo. Bratislava: Spolocnost' priatel'ov klasickych kníh. 1941 (в пер. Ру-долфа Клячка).

2 DOSTOJEVSKIJ F. M.: Zápisky z mrtveho domu. Bratislava: SVLK. 1964 (в пер. Марты Личковой).

3 DOSTOJEVSKIJ F. M.: Vecny mantel. Hrác. Bra-

tislava: Tatran. 1966 (в пер. Ганы Костоланской).

демонический фиолетовый цвет стола, цвет глубокого внутреннего напряжения. В рисунке доминирует образ рулетки, выполненной в какой-то фантасмагорической форме с витающими вокруг неё числительными, как будто оторванными от рулетки. Именно они несут смысловое содержание, они отсылают к герою повести, в них заложены причины душевной боли героя повести (не случайно одно из числительных выполнено в фиолетовом цвете, таком, как и стол рулетки).

Удачным можно счесть и оформление обложки повести «Неточка Незванова» (Netocka Nezvanova) (1989)4. Её автор, Мариан Минарович, в иллюстрации пытается как бы синтезировать душевные переживания героини, её страдание, её мечты, которые в иллюстрации символизирует образ окна. Неточка в интерпретации Минаровича попадает в сказочное пространство своей мечты, она окружена со всех сторон обилием цветов и красок. Неточкой, вопреки тому, владеет тревога, цветовой мир вокруг неё холодный, напоминающий больше меланхолический сон, чем радостную действительность. Сама Неточка, одетая в белое платье невинности, выступает здесь беззащитной птичкой, жаждущей света и тепла.

Экспрессивностью отличается последняя обложка, которую представляем в этом недолгом просмотре книжных изданий Ф. М. Достоевского. Речь идёт об иллюстрации сборника прозы Достоевского, включившего в свой состав «Записки из подполья» и «Скверный анекдот» (Zapisky z podzemia. Zly z.art) (1989)5. Петер Ондреичка, автор иллюстрации обложки книги, психическую болезнь трансформирует в страдание плоти, которая одновременно несёт в себе и образ внутреннего распада человека. Состояние шизофренического разложения автор иллюстрации фиксирует в моменте его наибольшего кризиса. Человеческое тело, символический носитель информации об этой внутренней борьбе, прорисовано с акцентом на напряжение деформированных мышц, превращающих человека в загнанную в угол тварь. Цветовая гамма в этом рисунке строгая, сводится до оттенков коричневого, оранжевого, чёрного и белого цветов. В таких же тонах выполнено и письмо на обложке. Довольно ярко в нём

4 DOSTOJEVSKIJ F. M.: Netocka Nezvanova. Bratislava: Mlade leta. 1989 (в пер. Нади Сзабовой).

5 DOSTOJEVSKIJ F. M.: Zapisky z podzemia. Zly zart. Bratislava: Smena. 1989 (в пер. Марты Лесной).

выделяется только фамилия автора, которая действует как восклицательный знак, предупреждение или упрёк.

Графическое оформление произведений Ф. М. Достоевского чаше всего сводилось только до иллюстрации обложки, в лучшем случае проиллюстрирован был также фронтиспис книги, иллюстрации в тексте в словацких изданиях встречаются довольно редко.

За 80 лет, которые прошли с момента первого книжного издания произведений Достоевского у нас, тексты Достоевского были иллюстрированы всего 6 раз: «Белые ночи» (Biele noci) (1966)1 с иллюстрациями Йозефа Штурдика; «Записки из подполья» (Zapisky z podzemia) (1989) с иллюстрациями Петра Ондреички (вышеупомянутые); «Неточка Незванова» (Netocka Nezvanova) (1970) с иллюстрациями Владимира Гажовича2; «Неточка Незванова» (Netocka Nezvanovova) (1989) с иллюстрациями Мариана Минаровича (вышеупомянутые); «Бесы» (Diablom posadnuti. Besi) (1967) с иллюстрациями Алойза Клима3; «Дядюшкин сон» (Stryckov sen) (1970) с иллюстрациями Ренаты Влаховой4 и «Преступление и наказание» (Zlocin a trest) (1965) с иллюстрациями Теодора Шнитзера (о них пойдёт речь ниже).

Среди произведений Достоевского особое место принадлежит роману «Преступление и наказание», который был до 2011 года издан в Словакии уже 11 раз.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

В иллюстрациях словацких изданий романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» отразились многие феномены перевода вербального текста в текст икониче-ский. Рассматривая его книжные издания, попытаемся более подробно проанализировать иллюстрации словацкого художника Йозефа Балажа в чешском издании «Преступления и наказания»5. В отличие от книжных изданий романа в России, текст «Преступления и наказания» был в словацких изданиях иллюстрирован всего один раз в 1965 году Теодором Шнитзером6. В России на сегодняшний день

1 DOSTOJEVSKIJ F. M.: Biele noci. Bratislava: Tatran. 1966 (в пер. Яна Ференчика).

2 DOSTOJEVSKIJ F. M.: Netocka Nezvanova. Bratislava: Mlade leta. 1970 (в пер. Штефана Мигала).

3 DOSTOJEVSKIJ F. M.: Diablom posadnuti. Besi. Bratislava: Tatran. 1967 (в пер. Веры Хегеровой)

4 DOSTOJEVSKIJ F. M.: Stryckov sen. Bratislava: Smena. 1970 (в переводе Веры Хегеровой).

5 DOSTOJEVSKIJ F. M.: Zlocin a trest. Liberec: Edice Maj. 1966. (в пер. Ярослава Хулака).

6 DOSTOJEVSKIJ F. M.: Zlocin a trest. Bratislava:

SVKL. 1965 (в пер. Зоры Есенской).

известно 8 иллюстрированных изданий7. Иллюстрации Теодора Шнитзера отличаются эмоциональной напряжённостью, по своей сути они близки экспрессионизму. Рисунки выполнены в виде чёрно-белых графических листов, отражают, прежде всего, обречённость человека, его подчинённость везде присущему городу. В его иллюстрациях наиболее ярко отразилась идея Санкт-Петербурга - города призрака, превращающего человека в раба, инициирующего появление своеобразного мировоззрения. С первого взгляда иллюстрации Теодора Шнитзера могут напоминать работу другого словацкого иллюстратора - Йозефа Балажа, автора визуального оформления чешского издания романа «Преступление и наказание». В графических циклах авторов, однако, несложно обнаружить существенную разницу, которая доказывает большую привязанность Балажа не только к самому тексту автора, а также к полифоническому характеру его произведения. Йозеф Балаж практически с самого начала своего иллюстраторского творческого пути задаётся вопросом, каким образом уловить и запечатлеть текучесть литературного текста, как не оторваться от развития действия. «Ни структуральные возможности иллюстраторского цикла, хотя и достаточно богатого, ни выбор отрывков действия, которые хочет иллюстратор изобразить, ему уже не хватает. Вопреки тому, что сегодняшняя иллюстраторская практика ушла от обуздавшей её связи с действием и сосредоточивается на аспектах, эмоциональное воздействие которых значительнее (хронологически развивающееся действие, характеры персонажей, пространство, атмосфера произведения, отношения, объединённые общим словесным и изобразительным фольклором), иллюстраторов всё ещё интересует вопрос развития действия во времени» [5, с. 73]. Франтишек Голешовски, в связи с творчеством Балажа, применяет термин «симультанность», который трактует как попытку перекодировки временных отношений вербального текста в иконическом варианте. Этим вопросом, как можно судить по многочисленным иллюстраторским работам, Балаж занимался с самого начала своего творчества. Его поиски отображения временных связей в тексте прошли своим путём, который объединяет стремление создать композиционное единство, то есть цельное визуальное про-

7 П. М. Боклевский (1883), П. М. Клодт (1894), Д. А. Шмаринов (1935-36), Ф. Константинов (1948), И. Глазунов (1956-1970), М. Шемякин (1964-69), А. Кретов-Даждь (2001), А. А. Харшак (2007).

Рис. 1. Фронтиспис

Рис. 2. Страница 297 романа

странство, в котором сопровождающие центральный мотив образы (идейно связанные, но отражающие разные отрывки времени) естественно сосуществуют с визуальной доминантой. Изобразительный язык Й. Балажа отличается динамичностью и довольно ярко выраженной экспрессивностью. «...ему всегда был близок содержательный экспрессивный рисунок, чему соответствует использование чёрной пастели и чёрного мела» [5, с. 76]. Образы персонажей нередко даются в форме силуэтов, окружённых чёрным фоном. Сами персонажи у Балажа деформированы (акцентируются, увеличиваются определённые части человеческого тела, нарушается пропорциональность человеческой фигуры), в чём некоторые критики его творчества находят влияние кубизма. Нередко персонажи, объекты или явления в его образах даются лишь в виде символов или деталей. Даже человеческое лицо превращается у него в маску, знак, выражение чувств (в «Преступлении и наказании» чаще всего являются символом печали, страдания или отчаяния). Авторский цикл Йозефа Балажа представляет собой 23 иллюстрации к роману (если считать и иллюстрацию обложки и фронтиспис). В его решении издание «Преступления и наказания» превращается в настоящее произведение искусства, в котором Й. Балаж попытался языком изобразительных средств по возможности наиболее комплексно передать текст Достоевского. Как и в других своих книжных иллюстрациях, в графических листах к роману Достоевского Балаж использует форму симультанного рисунка. Однако в иллюстрациях к «Преступлению и наказанию» это уже вовсе не только временные уровни романа, которые пытается уложить в единое визуальное пространство. Сложность повествования Достоевского, переплетающиеся образы реальности и образы мыслей, фантазий, снов, бреда и воспоминаний заставляют Й. Балажа заняться и проблемой их места в пространстве иллюстрации. В итоге получаются фантастические коллажи, создавая которые, иллюстратор пытается всегда найти наиболее соответствующее решение. В цикле нет ни одной графики, которая бы являлась копией предыдущей. Фронтиспис (рис. 1), который, по своей сути, должен объединять идейное содержание книги, изображает Раскольникова, из чёрного силуэта которого выделяется только лицо, его профиль. В нём прячется осознание ложности его идеологии, болезненное переживание сотворённого им преступления.

Силуэт Раскольникова сопровождают два почти одинаковых знака, перевернутые наизнанку призраки, преследующие его на каждом шагу. Убитые старуха-процентщица и её сестра не покидают его, стали частью его души. Они образуют фон картины, превратившись в часть пейзажа города. В иллюстрации присутствует ещё один символ, встречающийся и в других иллюстрациях романа - образ решётки - некоего лейтмотива графического цикла. Тот в отдельных листах заполняется конкретным содержанием. Во фронтисписе им является образ руки, как будто застрявшей в спазме. Капли крови, падающие из неё, напоминают о вине Раскольникова. Это ведь его рука, которая убивала.

Картина встречи Раскольникова с Соней Мармеладовой в её комнате (рис. 2), в отличие от фронтисписа, пронизана какой-то холодной меланхолией. Она заложена не только в белой, нежной, несопротивляющейся, кроткой фигуре Сони, в сложенных на животе руках, наклоненной голове. Сам Раскольников, хотя и чёрный, становится нежнее, его силуэт Балаж рисует круглыми линиями. Он превращается в мальчика, бессильного, слабого. Он встретил ангела. Так это, по крайней мере, видит иллюстратор, который помещает образ ангела в левом верхнем углу графического листа.

Пространство иллюстрации дополняет горящая свеча, стоящая на черном столе. Точное отображение сюжета в данном случае сочетается и с общим смыслом иллюстрации, и свеча, как образ обращения к Господу, усиливает присутствие божественного.

Трагизмом отличается трактовка сцены поминок (рис. 3), в которых участвует помимо семьи Сони и Раскольникова также Лужин. Иллюстратор выстраивает два противостоящих друг другу ряда. В первом ряду Балаж рисует семью покойного Мармеладова -Катерину Ивановну, Соню и малыша, сына Катерины Ивановны. Они как будто защищают друг друга перед незваным гостем -Лужиным. Балаж, однако, не объясняет, кто представляет второй ряд. Человеческое лицо в нём превратилось в отвратительную маску, которая может быть лицом как Раскольникова, так и Лужина. Таинственность второго ряда не помогает разоблачить и рука, врывающаяся в первый ряд. Она не случайно напоминает кровавую руку из фронтисписа, однако, принадлежать может и жадному Лужину. Кто же из них? Этот вопрос оставляет Балаж без ответа.

Рис. 3. Страница 371 романа

Цикл иллюстраций завершают два, похожих друг на друга, образа. Первый (рис. 4) изображает процесс смирения Раскольникова, признания вины. Образ внутренней борьбы, образ сопротивления неизбежному концу. Лицемерие Раскольникова, которое Соня сразу замечает, является всего лишь его безуспешной попыткой спрятать перед ней и перед самим собой осознание страха. Он понимает, что будет распят, что он станет объектом презрения, насмешек. Так его Балаж и рисует -распятым, стоящим на коленях, со всех сторон окружённым лицами. Крест, ради которого приходит к Соне, становится его крестом. Нет сомнений, что Йозеф Балаж не улавливает все слои романа, его ведь полностью передать не в силах ни один художник. Тем не менее, иллюстратору удалось языком изобразительного искусства создать ту специфическую атмосферу, которая неизбежно овладевает читателем романа, подчеркнуть смысловые связи и временные отношения, существующие в тексте. Его язык притом весьма оригинальный, тревожный и впечатляющий.

Последние издания романа «Преступление и наказание» в Словакии отличаются лаконичностью графического решения. Печален, прежде всего, тот факт, что им занимаются уже вовсе не художники-иллюстраторы, а дизайнеры, часто без образования, как художественного, так и литературного. Лаконичность, правда, свойственна и изданию 1981 года, но никак нельзя сопоставить непрофессиональные решения обложек последних трёх изданий «Преступления и наказания» с графикой Милоша Урбаска. Его графика, хотя предельно проста, своей формой и цветовой символикой намекает на смысловое содержание романа. Сравнивая издание 1981 года с графическим оформлением Игора Ковача (книга вышла в 2006 г.), удивляешься наивности нового издания.

Нет сомнений, что и среди молодых компьютерных дизайнеров можно найти весьма талантливых людей, однако вряд ли можно верить, что они способны понять тот сложнейший комплекс, который собой представляет

литературный текст и его внетекстовое пространство. Примером примитивизации иллюстраторского решения романа может служить издание 2011 года. Графическим оформлением в данном случае занялась фирма 3H Creative Studio («Преступление и наказание» (Zlocin a trest) 3H creative studio. Два полупрозрачных силуэта (можно предположить, что они должны представлять Родиона Раскольникова и Соню Мармеладову) похожи на кого угодно. Нет в них никаких отличительных атрибутов и в сочетании с феерическим пространством, которым они окинуты, ассоциируются, скорее, с героями любовного романа. Этот сказочный мир нарушает только присутствие третьего силуэта - топора. Тот в данном пространстве оказывается чужим элементом, не вписывающимся ни в композиционное пространство, ни в содержательную структуру иллюстрации. Это дешевое, недодуманное решение в словацком культурном контексте может легко вызвать ассоциации с совершенно другим, на этот раз историческим, контекстом - известнейшей в Словакии Яношиковской традицией1. Правда, сочетание образа и текста на обложке книги несколько препятствует такому восприятию графического решения книги. Тем не менее, графический коллаж, составленный из трёх, как будто прецедентных символов-образов, явно не попал в точку. Жалко, что традиция словацкой иллюстрации, которая так успешно развивалась прежде всего в 60-х, 70-х и 80-х годах ХХ века, уступает место не всегда профессиональной, но более доступной компьютерной графике. Книга, казалось бы обыкновенный объект, может в руках мастера-иллюстратора превратиться в настоящий шедевр, в произведение искусства, которое способно завораживать, запоминаться на всю жизнь. Перелистывание страниц, встреча с иллюстрациями ведь часто бывает и первой встречей с текстом книги. Именно иллюстрации, несущие силу впечатлять, могут привлечь, стать спутником переживаний, раздумий и фантазий читателя.

Список литературы

1. Валгина Н. С. Теория текста. М.: Логос, 2003. 173 с.

2. Вашунина И. В. Влияние формальной стороны иллюстрации на восприятие текста // Вестник Тамбовского университета. Гуманитарные науки. Филология. 2008. С. 7.

3. Герчук Ю. Я. Советская книжная графика. М.: Знание, 1986. 128 с.

4. Кандинский В. О духовном в искусстве. М.:Архимед, 1992. 109 с.

5. Holesovsky F. Besedy o ilustraciach a ilustratoroch. Bratislava: Mlade leta. 1980.

References

1. Valgina N. S. Teorija teksta. M.: Logos, 2003. 173 s.

2. Vashunina I. V. Vlijanie formal'noj storony illjustracii na vosprijatie teksta // Vestnik Tambovskogo universiteta. Gumanitarnye nauki. Filologija. 2008. S. 7.

3. Gerchuk Ju. Ja. Sovetskaja knizhnaja grafika. M.: Znanie, 1986. 128 s.

4. Kandinskij V. O duhovnom v iskusstve. M.:Arhimed, 1992. 109 s.

5. Holesovsky F. Besedy o ilustraciach a ilustratoroch. Bratislava: Mlade leta. 1980.

__Статья поступила в редакцию 20 сентября 2013 г.

1 Юрай Яношик (1688-1713) - словацкий народный герой, разбойник.

УДК 882

ББК Ш 5(2=Р)7-09

Лю Цзюнь,

аспирант,

Забайкальский государственный университет (КНР), e-mail: roma.lyu.86@mail.ru

Сравнения в романе З. Прилепина «Санькя»: языковой аспект

В статье анализируется язык романа Захара Прилепина «Санькя». Важным приёмом построения текста романа является сравнение. Сравнение можно рассматривать как стилистический приём. Но его можно рассматривать и как компонент текста или как основу художественного образа. Мы в своей статье рассматриваем сравнение как компонент текста, таким же компонентом текста является метафора. В этом заключается научная новизна, потому что в таком аспекте и на данном материале сравнение не рассматривалось. Актуальность связана с тем, что феномен сравнения привлекает внимание филологов, так как его анализ во многом помогает описать индивидуальный стиль автора. Сравнения играют в романе важную роль. Они усиливают содержательную сторону повествования, углубляют и конкретизируют языковое пространство. Индивидуальный стиль писателя связан с этим языковым явлением - сравнением, которое играет важную композиционную роль в тексте.

Ключевые слова: сравнение, Захар Прилепин, компонент текста, индивидуальный стиль.

Liu Jun,

Postgraduate student, Transbaikal State University (People's Republic of China), e-mail: roma.lyu.86@mail.ru

Comparisons in the Novel Sankya by Z. Prilepin: Language Aspect

The article analyzes language of the novel Sankya by Zakhar Prilepin. Comparison is an important technique of the novel text formation. Comparison can be considered as a stylistic device. But it can also be regarded as a text component or as an artistic image basis. In the article comparison is presented as a text component. Metaphor is the same component of the text. Comparison hasn't been studied in such an aspect yet, that's why we can prove scientific novelty of the paper. Topicality of research is connected with the fact that the phenomenon of comparison draws attention of philologists as its analysis in many respects helps to describe individual style of the author. Comparisons play an important role in the novel. They strengthen substantial characteristics of the narration, deepen and concretize the language space. An individual style of the writer is connected with comparison, i. e. a language phenomenon which plays an important composition role in the text.

Keywords: comparison, Zakhar Prilepin, text component, individual style.

Сравнение изучается чаще как стилистический приём. Можно привести определение, данное В. В. Одинцовым: «Сравнение - стилистический приём, основанный на образной трансформации грамматически оформленного сопоставления» [4, с. 327]. Но стилистический приём сам по себе, изолированно от его употребления, не существует. Возникает проблема анализа сравнения как компонента текста. Сравнение может быть самостоятельным компонентом текста, а может быть и основой художественного образа. Художественный образ, в свою очередь, также является компонентом текста. Следовательно, актуальность нашего исследования связана с тем, что изучение феномена сравнения в современной филологии предполагает его анализ как со стороны строя (стилистический прием), так и

со стороны употребления (компонент текста; образ, основанный на сравнении). Научная новизна нашего исследования обусловлена следующим: мы рассматриваем сравнение как компонент текста; сравнение изучается в языковом аспекте, на материале прозы З. Прилепина.

Существующие исследования, посвящён-ные анализу сравнения как стилистическому приёму и его функции в тексте, во многом являются литературоведческими либо связаны с образной системой языка в целом. А. Е. Камышова отмечает литературоведческий аспект изучения сравнения и подчёркивает необходимость языкового анализа данного феномена: «Заметим, что сравнение очень редко становится предметом теоретического исследования. Дело в том, что в сегодняшнем

87

филологическом дискурсе, ориентированном преимущественно на исследование метафоры и метонимии, которые трактуются как основы тропеической системы, сравнению, как и многим другим средствам изобразительности, практически не уделяется внимание. Увлечение неограниченными семантическими эффектами метафоры отодвигает родственное ей сравнение на задний план, что негативно отражается на изучении всей общности аналогических фигур. Несмотря на широкие и гибкие выразительные возможности метафоры, она никогда не выйдет за свои пределы и не станет универсальной, поэтому сравнение по-прежнему востребовано как узусом, так и литературой. Кроме того, если теория метафоры уже достаточно полно разработана, то о теории сравнения пока говорить рано. Назрела необходимость в подробном литературоведческом изучении сравнения, которое включило бы и основные данные, полученные смежными дисциплинами - лингвистикой, риторикой, философией» [2, с. 2].

Исследование А. Е. Шевченко выполнено в рамках теории языка. Автором анализируется образная картина мира писателя: «Научная новизна работы заключается в том, что впервые проблема индивидуального билингвизма подвергается научному исследованию в лингвостилистическом аспекте. Новым является также рассмотрение сравнения как образного компонента, отражающего особенности билингвального образного мышления писателя и воссоздающего его образную картину мира» [6, с. 3].

О языке сравнений, о принципах их классификации на основе анализа художественного текста писала Н. А. Кожевникова, исследуя прозу русского зарубежья: «Наряду с многочисленными тропами, основанными на традиционных смысловых связях, в литературе зарубежья встречаются необычные образные соответствия обычных предметов речи и необычные образные соответствия необычных же предметов сравнения» [3, с. 261].

Г. Д. Ахметова пишет о живых метафорических сравнениях, о их употреблении в современном художественном тексте: «Метафора и сравнение - полноправные компоненты языковой композиции живого литературного текста, под которым мы понимаем такое литературное произведение, которое является открытым, динамичным, самоорганизующимся, взаимодействующим с другими литературными текстами» [1, с. 142]. Г. Д. Ахметова отмечает, что для прозы

З. Прилепина характерны метафорические сравнения, отличающиеся антропоцентризмом, субъективностью, урбаничностью.

Захар Прилепин - один из ярких представителей современной русской литературы, его творчество удостоено многих престижных наград. Пока нет крупных исследований о языке писателя, но появились публикации, в которых творчество З. Прилепина сравнивают с творчеством известных русских писателей -Ф. М. Достоевского и М. Горького [5]. Роман «Санькя» был опубликован в 2006 году и сразу же переведён на многие языки, в том числе и на китайский. Сравнение оригинального текста с текстом перевода позволяет сделать вывод о том, что перевод в целом соответствует оригиналу, хотя, например, перевод разговорных слов и метафор, очевидно, вызывал сложности у переводчика. Цуй Мэнвэй в своих статьях приводит некоторые размышления о переводе метафор. Например, метафора «пластмассовая пустота» вводится в состав развёрнутого сравнения, но в переводе метафоричность данного выражения теряется. В следующем примере есть яркая метафора «пластмассовая пустота», которая переводится на китайский язык примерно как «пластиковая оболочка», что, конечно, несколько снижает образность: «Город оказался слабым, игрушечным - и ломать его было так же бессмысленно, как ломать игрушку: внутри ничего не было - только пластмассовая пустота. Но оттого и возникало детское ощущение торжества, терпкое чувство преодоления, что всё оказалось гораздо проще, чем казалось...» [9, Глава вторая]. Приведем перевод: «МЖ^Ж

—тшшшштяшм

-ттшх—жт^лшш--- я^-Ф

ШЙ5Йо»(^$4Й25Ю [10, с. 56].

Главный герой романа «Санькя» -Александр Тишин, активист-революционер «Союза созидающих». Писатель изображает жизнь Саши с двух разных сторон: с одной стороны, это жизнь в деревне, где всё приходит в упадок; с другой стороны, это городская жизнь, связанная с его революционной деятельностью. Герой целиком отдает себя революции -в этом сюжетном повороте видны традиции русской литературы. Такому содержанию соответствует и язык романа. Но было бы слишком прямолинейно вводить в роман лишь «низкую» стилевую доминанту. Разнообразие образов расширяет стилистику повествования. Например, появление в жизни Саши девушки Яны приводит к тому, что в романе словно бы происходит противопоставление жестокого и нежного начала. Описание Яны построено на

сравнении. Девушка напоминает ящерицу, и этот образ выражен писателем описаниями, которые хоть и не являются сравнениями, но в целом лежат в основе развёрнутого художественного образа (девушка - ящерица): «гибкие пальцы» [9, с. 647]; «гибкие плечи» [9, с. 649]; «она была тонкая, вся тоненькая и ещё немного сырая после душа холодной, слабой влагой» [9, с. 653]; «гладкая ящерица неведомой, королевской породы. Быть может, какая-нибудь лунная ящерица. И чувствовалось, что она улыбается, - но не лицом, не губами, а всем тонким, гибким телом» [9, с. 656].

Другая девушка, Верочка, вводится в роман с помощью уменьшительно-ласкательных суффиксов. Очевидно, можно рассмотреть этот образ как сравнение жалости по отношению к девушке с описанием самой девушки: «ноженьки», «маленькие ступни детские», «маленький носик» [9, с. 724]; «иди на диванчик» [9, с. 794]. Даже само имя Верочка тоже дается с этим суффиксом. Для индивидуального стиля З. Прилепина характерно подобное словоупотребление. Думается, что диминутивы, по своей сущности, являются образами, основанными на сравнении, потому что уменьшительно-ласкательные суффиксы употребляются по отношению к детям, и в таких словах ощущается скрытое сравнение с ребёнком. И если даже не говорится о самом чувстве жалости, то жалость как будто проявляется - с помощью языка.

Внешность главного героя - Александра -представлена экономно, конкретно: «<...> короткие волосы с упрямым чубом, небритые скулы, темная кожа, лоб в ранних морщинках <...> Обычное лицо» [9, с. 579]. Возможно, это связано с тем, что главным в романе является не внешность, а сам человек, его поступки. Для художественного текста, как считает Г. Д. Ахметова, характерно «прорастание» художественного образа. Образ не вводится в текст целиком, сразу, он даётся в развитии. Происходит и развитие, динамика словесных компонентов текста. Так, в начале романа Александр - это некий средневековый рыцарь: «На плечо Саше легло, подобно копью, ещё одно древко <...>» [9, с. 567]. Но затем это сравнение исчезает, заменяясь другим, противоположным: «Двери электрички захлопнулись за ним, словно он был аппендикс и его отрезали» [9, с. 579]. Как не нужен организму аппендикс, этот придаток слепой кишки, так и не нужен обществу человек.

Таких стилистически низких сравнений в романе много. Физическое состояние Саши Тишина сравнивается с куклой, то есть с чем-

то неживым, нежизненным: «Казалось, что тело внутри - почти пустое, словно у куклы. Пустое, но болезненное и очень горячее <...>» [9, с. 693]. Пустота, пронизывающая главного героя, встречается и в других описаниях в романе: «Саша лежал, легко вспоминая вчерашнее, не умом и не отбитыми мышцами, а чем-то иным. И вспоминались не боль, не унижение, а теплая и отзывчивая пустота всего тела. Пустоту пытались нарушить, но она высвободилась, выжила и вытолкнула из себя боль, несколько сгустков красного и чёрного, холодные острия, зерна стекла...» [9, с. 694]. Внутреннее состояние главного героя - это боль, она также передаётся с помощью сравнения: «Саша лежал и прислушивался к себе: всё клокотало и разламывалось, словно внутрь его тела запустили железный половник, перемешали все органы» [9, с. 695].

При описании чувств встречается сравнение с качелями: «Саша испытал такое чувство, словно его высоко-высоко подняли на качелях, и - отпустили» [9, с. 578]; «Раз качнул, будто качели, свой никчёмный настрой» [9, с. 583]. О мотиве качелей в прозе З. Прилепина пишет А. А. Юферова [8].

Близки к сравнениям метафоры, содержащие внутренний образ, основанный на сравнении: «Хотелось распасться и лежать мягким студнем» [9, с. 728]; «К середине весны воздух становится прозрачен и мягок до неприличия, чувствуешь себя распустившейся почкой» [9, с. 767].

Роман в целом ориентирован на нормы литературного языка. Однако внутреннее противопоставление, присущее роману, внутренние сравнения проявляются и в том, что литературным нормам противопоставлено их нарушение, то есть литературный язык сравнивается с нелитературными разновидностями. Таким образом, принцип сравнения, на котором чаще всего основано литературное произведение, проявляется во всём. В романе есть диалектные и просторечные элементы, их в основном используют бабушка и дедушка Саши (само название романа тоже является диалектным): «Анадысь думала, как же Санькя не приедет» [9, с, 584]; «А то, нишь, неправда!» [9, с, 584]; «нешто ни в одной книге не написано» [9, с. 586]; «ты там гутаришь с кем-то» [9, с. 587]; «поисть-то» [9, с. 587].

Разговорно-просторечные слова встречаются и в речи самого Саши: «кровавую рожу» [9, с. 575]; «От шума и беспрестанно звучащих матюков» [9, с. 598]; «Давайте сдохнем» [9, с. 640]; «угробят здесь» [9, с. 688]. Не будем приводить примеры обсценной лексики,

которая так же встречается на страницах романа. Следует отметить, что «низкие» слова в меньшей степени относятся к Александру.

Может быть, не все названные языковые явления можно назвать традиционными, но образ главного героя представляется живым, реалистичным. Главный герой - это воплощение силы, хотя он и одинок.

Традиции реализма, о которых пишут исследователи, проявляются в том, что в рома-

не объединяются элементы разных стилей, пусть и слишком противоположные по своей стилистической окраске.

Сравнения играют в романе важную роль. Они усиливают содержательную сторону повествования, углубляют и конкретизируют языковое пространство. Индивидуальный стиль писателя связан с этим языковым явлением - сравнением, которое играет важную композиционную роль в тексте.

Список литературы

1. Ахметова Г Д. Живой литературный текст. M.: Ваш полиграфический партнёр, 2012. 232 с.

2. Камышова А. Е. Сравнение и его функции в структуре прозаического текста (на материале прозы В. Брюсова): автореф. дис. ... канд. филол. наук. СПб., 2006. 24 с.

3. Кожевникова Н. А. Сравнения и метафоры в литературе русского зарубежья // Русский язык зарубежья / отв. ред. Е. В. Красильникова. Изд. 2-е. M.: Едиториал УРСС, 2010. С. 213-261.

4. Одинцов В. В. Сравнение // Русский язык: энциклопедия. M.: «Советская энциклопедия», 1979. 432 с.

5. Сухих О. С. Очень своевременные книги (О традициях Ф. M. Достоевского и M. Горького в романе Захара Прилепина «Санькя») // Вестник Нижегородского университета им. Лобачевского. 2008. № 6. С. 290 - 296.

6. Шевченко А. Е. Сравнение как компонент идиостиля писателя-билингва В. Набокова (на материале русско- и англоязычных произведений писателя): автореф. дис. ... канд. филол. наук. Саратов, 2003. 24 с.

7. Цуй №1энвэй. №1етафоры в романе З. Прилепина «Санькя» (на фоне китайского языка) // Интерпретация текста: лингвистический, литературоведческий и методический аспекты: материалы V №1еждунар. науч. конф. (Чита, ЗабГГПУ, 23-24 ноября 2012 г.) / Забайкал. гос. гум.-пед. ун-т; сост. Г. Д. Ахметова. Чита, 2012. С. 56 - 57.

8. Юферова А. А. №1отив качелей в прозе Захара Прилепина // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского, 2011. № 4 (1). С. 328-331.

Источники

9. Прилепин З. Дорога в декабре. Патологии. Грех. Ботинки, полные горячей водкой. Санькя. Чёрная обезьяна. Лес [романы, повесть, рассказы]. M.: АСТ: Астрель, 2013. 1052 с.

10. Ц.ЩЖЩ^. «РМ^». Переводчик Wang Zong Ху / Чжан Цзяньхуа. ЖШ±: АйХ

Ж№¥: 2008^1^. ЖШ: 372.

References

1. Ahmetova G. D. Zhivoj literaturnyj tekst. M.: Vash poligraficheskij partnjor, 2012. 232 s.

2. Kamyshova A. E. Sravnenie i ego funkcii v strukture prozaicheskogo teksta (na materiale prozy V. Brjusova): avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. SPb., 2006. 24 s.

3. Kozhevnikova N. A. Sravnenija i metafory v literature russkogo zarubezh'ja // Russkij jazyk zarubezh'ja / otv. red. E. V. Krasil'nikova. Izd. 2-e. M.: Editorial URSS, 2010. S. 213-261.

4. Odincov V. V. Sravnenie // Russkij jazyk: jenciklopedija. M.: «Sovetskaja jenciklopedija», 1979. 432 s.

5. Suhih O. S. Ochen' svoevremennye knigi (O tradicijah F. M. Dostoevskogo i M. Gor'kogo v romane Zahara Prilepina «San'kja») // Vestnik Nizhegorodskogo universiteta im. Lobachevskogo. 2008. № 6. S. 290 - 296.

6. Shevchenko A. E. Sravnenie kak komponent idiostilja pisatelja-bilingva V. Nabokova (na materiale russko- i anglojazychnyh proizvedenij pisatelja): avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. Saratov, 2003. 24 s.

7. Cuj Mjenvjej. Metafory v romane Z. Prilepina «San'kja» (na fone kitajskogo jazyka) // Interpretacija teksta: lingvisticheskij, literaturovedcheskij i metodicheskij aspekty: materialy V Mezhdunar. nauch. konf. (Chita, ZabGGPU, 23-24 nojabrja 2012 g.) / Zabajkal. gos. gum.-ped. un-t; sost. G. D. Ahmetova. Chita, 2012. S. 56 - 57.

8. Juferova A. A. Motiv kachelej v proze Zahara Prilepina // Vestnik Nizhegorodskogo universiteta im. N. I. Lobachevskogo, 2011. № 4 (1). S. 328-331.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Istochniki

9. Prilepin Z. Doroga v dekabre. Patologii. Greh. Botinki, polnye gorjachej vodkoj. San'kja. Chjornaja obez'jana. Les [romany, povest', rasskazy]. M.: AST: Astrel', 2013. 1052 s.

10. Ц.ЩЖЩ^. «РМ^». Perevodchik Wang Zong Hu / Chzhan Czjan'hua. ЖШ±: АйХ ^ЖШ±. Ж№¥: 2008^1 Я. ЖШ: 372.

УДК 821.161.1.09 ББК Ш 5(2=Р)5

Наталья Александровна Макаричева,

кандидат филологических наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный экономический университет (Санкт-Петербург, Россия), e-mail: 812nataly@mail.ru

«Женское понимание» как коммуникативная проблема в романе Ф. М. Достоевского «Идиот»

Статья посвящена изучению особенностей коммуникации между мужскими и женскими персонажами в романе «Идиот». Автор отмечает, что, например, в «Записках из подполья» и «Преступлении и наказании» рядом с образом героя-идеолога изображается героиня, противопоставленная ему не только по нравственным или душевным качествам, но и по способу познания. В названных произведениях Достоевский наделяет женщин способностью к интуитивному, эмоциональному, душевному постижению мира, в противоположность логическому мужскому «пониманию». Однако в романе «Идиот» представлен иной тип героя (воплощение «идеального человека»), который является коммуникативным центром произведения. Автор статьи рассматривает примеры, когда «женское понимание», которым наделены героини, не только помогает установлению душевного контакта (как в романе «Преступление и наказание»), но и является препятствием для успешной коммуникации. Анализ ряда эпизодов помогает, во-первых, обнаружить некоторые гендерные стереотипы, характерные для общества второй половины XIX века, во-вторых, расширяет представление о диалогизме произведений Ф. М. Достоевского.

Ключевые слова: коммуникативная проблематика, «женское понимание», диалог, развитие сюжета, драматизм произведения.

Natalia Aleksandrovna Makaricheva,

Candidate of Philology, Associate Professor, Saint Petersburg State Economic University (St. Petersburg, Russia), e-mail: 812nataly@mail.ru

"Female Understanding" as a Communicative Problem in F. M. Dostoyevsky's Idiot

The article is devoted to studying of communication between male and female characters in the novel Idiot. The author notes that, for example, in Notes from Underground and Crime and Punishment the image of the Hero-ideologist is opposed to the Heroine not only by moral or sincere qualities, but also by a way of conceiving things. In the above mentioned works, Dostoyevsky allocates women with ability to intuitive, emotional, sincere comprehension of the world, contrary to logical man's "understanding". However, another type of the hero is presented in the novel Idiot (embodiment of "the ideal person") which is the communicative center of the novel. The author of the article reviews some examples when "female understanding" that the heroines are endowed with, not only contributes to establishment of a sincere contact (as with the novel Crime and Punishment), but also it is an obstacle for successful communication. The analysis of a number of episodes helps to find, first of all, some gender stereotypes characteristic for the society of the second half of the 19th century. Second, it expands the idea of dialogism in F. M. Dostoyevsky's works.

Keywords: communicative perspective, "female understanding", dialogue, plot development, dramatic nature of work.

В произведениях Достоевского проблема взаимопонимания всегда стоит очень остро, в том числе - между мужчиной и женщиной. Творчество Достоевского пронизано коммуникативной проблематикой. На это указывает страстное желание героев его повестей и романов высказаться, а также страдание от отсутствия контакта, одиночества, которые провоцируют диалоги героя с самими собой. И практически в каждом из произведений Достоевского собеседниками главного героя

становятся женщины, ведь именно женщина, особенно любящая, способна на душевный контакт, на сердечную поддержку, сострадание, милосердие. К женщине обращаются Подпольный парадоксалист и Раскольников, когда оказываются в душевном и нравственном тупике; в беседах с женщинами -Епанчиными - перед читателем начинает раскрываться характер Мышкина; через несостоявшийся диалог обнаруживается трагедия ростовщика и Кроткой.

91

Подпольному парадоксалисту кажется, что он всё знает о Лизе, угадывает каждое её чувство, что в его власти довести её до нравственного и душевного потрясения. Но два момента в их взаимоотношениях оказываются для него настолько пугающими, что доводят до разрыва между ними: во-первых, реальная, а не «сочинённая», не «книжная» ответственность за женщину, которой он мог бы оказать поддержку, но вместо этого оттолкнул, и, во-вторых, неожиданный и потрясающий душевный контакт с Лизой, воспринятый как непозволительная слабость.

В романе «Преступление и наказание» раскачивание маятника между «поймёт-не поймет» в разговоре Раскольникова и Сони становится мукой для героя: «.вот ты ждёшь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждёшь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймёшь в этом, а только исстрадаешься вся... из-за меня!» [1; т. 6, с. 318]. С наивно-детской мечтой о том, что Аглая всё поймёт, даже после безобразного свидания у Настасьи Филипповны, страдает Мышкин: «Скажите, зачем меня не пускают к Аглае Ивановне? Я бы ей всё объяснил. <.> Она поймёт, она поймёт! - бормотал князь, складывая в мольбе свои руки, - она поймёт, что всё это не то, а совершенно, совершенно другое!» [1; т. 8, с. 483].

То, что женщина - особая «порода людей», и она воспринимает мир как-то иначе, чем мужчина, многие герои Достоевского знают, или, по крайней мере, догадываются. На страницах повестей и романов неоднократно упоминается об особом женском способе понимания. Например, героя «Записок из подполья» вдруг поражает осознание того, что Лиза «угадала» и почувствовала больше, чем он предполагал: «А случилось вот что: Лиза, оскорблённая и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал себе. Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет, если искренно любит, а именно: что я сам несчастлив» [1; т. 5, с. 174] . Ещё одна любящая женщина - Соня Мармеладова - обещает Раскольникову: «Я всё про себя пойму.» и не обманывает, действительно понимает: «Что вы над собой сделали.», «экое страдание.» [1; т. 6, с. 322].

У Достоевского довольно много примеров того, как происходит «перевод» с мужского языка на женский. Главными условиями успешности процесса такого «перевода» становятся сострадание, душевная сопричастность, искреннее сопереживание - то есть те чувства, на которые способна любящая жен-

щина. Не ум, а сердце становится главным «переводчиком»; не логики, а «вчувствова-ния» требует жизнь в такие моменты. От того, насколько женщина любит и своей душой постигает другого человека, зачастую зависит и судьба героя, и развитие сюжета, а порой и степень драматизма произведения.

Яркие примеры «женского» понимания можно найти в романе «Идиот». Обращение именно к этому произведению Ф. М. Достоевского обусловлено несколькими причинами. Во-первых, главный герой - князь Мышкин - это коммуникативный центр романа. Именно к нему обращаются другие герои с разговорами, просьбами, исповедями, а порой - с обвинениями и упрёками. Во-вторых, сюжет романа во многом строится на развитии взаимоотношений Мышкина с двумя женщинами - Настасьей Филипповной и Аглаей. В-третьих, образ князя как главного героя существенно отличается от предыдущих и последующих героев Достоевского (прежде всего, относящихся к типу идеолога), что даёт уникальный результат его взаимодействия с окружающими, в том числе с женщинами.

Князь Мышкин, когда признаётся Рогожину, что по болезни своей женщин совсем не знает, имеет в виду, конечно, не физиологию. Он действительно не знает женскую психологию, особенности поведения противоположного пола, не улавливает стереотипы, существующие в обществе в отношении женщин. С одной стороны, это делает Мышкина более свободным в общении и более интересным, но, с другой, и более беспомощным. Ему, как никому другому из персонажей романа, нужен «переводчик» в его взаимоотношениях и с Настасьей Филипповной, и с Аглаей.

Например, Мышкину необходимо объяснять некоторые поступки Настасьи Филипповны, и зачастую «переводчиком» выступает более искушенный в отношениях с женщинами Рогожин:

«Хе! Да потому-то и идёт за меня, что наверно за мной нож ожидает! Да неужто уж ты и впрямь, князь, до сих пор не спохватился, в чём тут всё дело?

- Не понимаю я тебя.

- Что ж, может, и впрямь не понимает, хе-хе! Говорят же про тебя, что ты... того. Другого она любит - вот что пойми! Точно так, как я её люблю теперь, точно так же она другого теперь любит. А другой этот знаешь ты кто? Это ты! Что, не знал, что ли?» [1, т. 8, с. 179].

Но в то же время Мышкину не требуется расшифровки странного подарка Аглаи -ежа, хотя даже проницательная Лизавета

Прокофьевна отказывается видеть в этом всякий здравый смысл. Именно Мышкин - тот герой, который понимает людей не логикой, а сердцем. Его проницательность не обусловлена ни жизненным опытом, ни «житейским» умом. Мышкину, как никому другому из героев романа, знакомо ощущение невыразимости в словах, когда речь идёт о человеке, его сокровенных переживаниях и чувствах, но именно ему дано и объяснить, и оправдать и утешить человека. Но «как раз с женщинами он довольно беспомощен» [2, с. 267].

Например, князю довольно сложно «перевести» записку Аглаи с «женского языка» на тот, который доступен для него. Он воспринимает написанное буквально, хотя в других ситуациях демонстрирует удивительное понимание собеседника даже тогда, когда тот что-то недоговаривает, выражается намеками или «говорит не о том». Разъясняет «истинный смысл» написанного другая женщина - Лизавета Прокофьевна, подчиняясь требованию которой князь показывает записку Аглаи:

«Князь Лев Николаевич! Если, после всего, что было, вы намерены удивить меня посещением нашей дачи, то меня, будьте уверены, не найдёте в числе обрадованных. Аглая Епанчина».

Лизавета Прокофьевна обдумывала с минуту; потом вдруг бросилась к князю, схватила его за руку и потащила за собой.

- Сейчас! Иди! Нарочно сейчас, сию минуту! - вскричала она в припадке необычайного волнения и нетерпения.

- Но ведь вы меня подвергаете...

- Чему? Невинный простофиля! Точно даже и не мужчина! Ну, теперь я сама всё увижу, своими глазами...

- Да шляпу-то по крайней мере захватить дайте...

- Вот твоя мерзкая шляпёнка, идём! Фасону даже не умел со вкусом выбрать!.. Это она... это она после давешнего... это с горячки, - бормотала Лизавета Прокофьевна, таща за собою князя и ни на минуту не выпуская его руки, - давеча я за тебя заступилась, сказала вслух, что дурак, потому что не идёшь... иначе не написала бы такую бестолковую записку! Неприличную записку! Неприличную благородной, воспитанной, умной, умной девушке!... Гм, - продолжала она, - уж конечно, самой досадно было, что ты не идёшь, только не рассчитала, что так к идиоту писать нельзя, потому что буквально примет, как и вышло (выделено мной - М. Н.). Ты чего подслушиваешь? - крикнула она, спохватившись,

что проговорилась. - Ей шута надо такого, как ты, давно не видала, вот она зачем тебя просит! И я рада, рада, что она теперь тебя на зубок подымет! Того ты и стоишь. А она умеет, о, как она умеет!...» [1, т. 8, с. 268].

Справедливости ради стоит заметить, что автор, конечно, слишком уж обнажил обычно скрытый процесс «перевода». В этом диалоге подчёркиваются особенности характера Лизаветы Прокофьевны, в котором сочетаются и детская непосредственность, недопустимая для светский дамы, и материнская тревога, толкающая её на очередную «проверку» чувств дочери и князя, и обострённое женское чутье, и человеческая обида за князя, которому она по-человечески симпатизирует. Эта реакция как бы раскрывается через разные, перебивающие друг друга голоса, преимущественно женские. В ней говорит то «женщина», то «мать», то «человек», то снова «женщина». Поэтому та часть высказывания Лизаветы Прокофьевны, которая, казалось бы, не предназначена для собеседника (характерна её ремарка: «не подслушивай!»), даётся автором не как внутренняя речь героини, а как случайно произнесённые вслух слова («проговорилась»). Во многом особенность диалога определяется и характером Мышкина, его наивностью, искренним непониманием женских намёков, игнорированием иного смысла, кроме прямо высказанного. Как правило, князь легко «угадывает» истинные мотивы поведения, чувства и намерения людей, например, когда разговаривает с Келлером или испытывает неловкость от лживости генерала Иволгина и т. д. Он угадывает и то, что Настасья Филипповна - «не такая», какой представляется в доме Гани и т. д.

Но иногда князь совершенно искренне не понимает тонкостей женской натуры и условностей женского поведения. С одной стороны, это придаёт некий комизм всей ситуации, с другой - обнажает плохо скрытое обыгрывание поговорки: «послушай женщину - и сделай наоборот». Столь резкое противопоставление мужской и женской логики, манеры общения и т. д., конечно, утрированно, иначе процесс взаимодействия между разными полами был бы абсолютно невозможен.

Ещё один простой, несколько утрированный вариант «женской интерпретации» смысла, с которым сталкивается Мышкин, -разговор с Лизаветой Прокофьевной, но теперь уже о письме князя Аглае. Генеральша Епанчина интерпретирует и факт его написания, и содержание до банального по-женски:

- <...> Что было в письме? Почему покраснел?

Князь подумал.

- Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы отказаться отвечать на такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за письмо и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел ещё чуть не вдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.

Сказав это, князь прочел это письмо почти слово в слово, как оно было.

- Экая галиматья! Что же этот вздор может означать, по-твоему? - резко спросила Лизавета Прокофьевна, выслушав письмо с необыкновенным вниманием.

- Сам не знаю вполне; знаю, что чувство моё было искреннее. Там у меня бывали минуты полной жизни и чрезвычайных надежд.

- Каких надежд?

- Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь, может быть, думаете, -- надежд... ну, одним словом, надежд будущего и радости о том, что, может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней письмо; почему к ней - не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне, видно, друга захотелось... - помолчав, прибавил князь.

- Влюблён ты, что ли?

- Н-нет. Я. .. я как сестре писал, я и подписался братом.

- Гм, нарочно, понимаю» [1, т. 8, с. 263-264].

Князь чужд светских условностей, но

Лизавета Прокофьевна воспринимает письмо от мужчины к девушке стереотипно - как любовное послание. Для Мышкина внутренний смысл собственной записки не вполне ясен, он не столько выражается в словах, сколько в эмоциональной составляющей (радость, надежда и т. д.). Вряд ли князь, когда писал Аглае, признавался самому себе, что это -любовь, и не потому, что скрывал от других, а потому, что это чувство для него совершенно новое. К тому же его любовь к Аглае не соответствует типичным представлениям о любви, об ухаживаниях за женщиной, бытующих в обществе: «Всё состояло для него главным образом в том, что завтра он опять увидит её, рано утром, будет сидеть с нею рядом на зелёной скамейке, слушать, как заряжают пистолет, и глядеть на неё. Больше ему ничего и не надо было» [т. 8, с. 301]. Отношения Мышкина и Аглаи как-то плохо укладываются в привычные для окружающих людей рамки, а потому и определение «влюблённый» для него неточно, не вполне адекватно. Но Лизавета Прокофьевна в момент разговора

не настроена разбираться в нюансах переживаний князя. В ней говорит материнское чувство, заставляющее её оберегать дочь от возможных проблем и неприятностей. И поэтому её «понимание» - это «перевод» событий и слов в понятный для неё аспект типичных любовных отношений между мужчиной и женщиной: «подписался братом» - это специально, чтобы скрыть правду, а правда в том, что влюблён и послал любовную записку.

В случае с Лизаветой Прокофьевной Достоевский, возможно, слишком открыто продемонстрировал характер «женского прочтения» событий, но ведь и Аглая отчасти воспринимает записку князя подобным же образом. Другое дело, что Достоевский не столь откровенно обнажает «механизм» этого внутреннего процесса, более того, даже признаётся в том, что затрудняется проследить мысли героини.

Тем не менее, автором раскрыта целая гамма чувств, которая отражает именно женское восприятие послания князя: «Прочтя эту коротенькую и довольно бестолковую записку, Аглая вся вдруг вспыхнула и задумалась. Нам трудно бы было передать течение её мыслей. Между прочим, она спросила себя: «Показывать ли кому-нибудь?» Ей как-то было стыдно. Кончила, впрочем, тем, что с насмешливою и странною улыбкой кинула письмо в свой столик. Назавтра опять вынула и заложила в одну толстую, переплетённую в крепкий корешок книгу (она и всегда так делала с своими бумагами, чтобы поскорее найти, когда понадобится). И уж только чрез неделю случилось ей разглядеть, какая была это книга. Это был «Дон-Кихот Ламанчский». Аглая ужасно расхохоталась - неизвестно чему.

Неизвестно тоже, показала ли она своё приобретение которой-нибудь из сестёр» [1, т. 8, с. 157-158] (выделено мной - М. Н.). «Бестолковая» и почти «бессмысленная» записка князя отнюдь не лишена значения для Аглаи. Там, где сам адресант несколько сумбурно обращается к девушке, женское сердце «дописывает» всё, что следует в таких случаях и делает прозрачным для себя смысл любой «галиматьи». То, что Аглая расценивает письмо князя как знак особого внимания, очевидно по тому, как меняется выражение лица, как сменяют друг друга чувства стыда и удовольствия, холодноватой гордости и польщённого женского самолюбия. И, возможно, мысли Аглаи передать трудно именно потому, что эмоциональное переживание намного важнее и точнее, чем логическое. Но справедливости ради следует заметить, что Аглая оказывается всё-таки намного проницательнее своей матери, и её восприятие за-

писки князя гораздо сложнее и тоньше. Она сама позднее заговаривает с князем об этом письме, когда они встречаются в саду на зелёной скамейке:

«- .не сердите меня, я и без того не знаю, что со мной делается... я убеждена, что вы пришли сюда в полной уверенности, что я в вас влюблена и позвала вас на свидание, -отрезала она раздражительно.

- Я действительно вчера боялся этого, -простодушно проболтался князь (он был очень смущён), - но сегодня я убежден, что вы...

- Как! - вскричала Аглая, и нижняя губка её вдруг задрожала. - <.> Вы подозревали, пожалуй, что я позвала вас сюда с тем, чтобы вас в сети завлечь, и потом чтобы нас тут застали и принудили вас на мне жениться...

- Аглая Ивановна! как вам не совестно? <.>

- Совсем мне не стыдно, - пробормотала она. - <.> Как смели вы тогда мне любовное письмо прислать?

- Любовное письмо? Моё письмо - любовное! Это письмо самое почтительное, это письмо из сердца моего вылилось в самую тяжёлую минуту моей жизни! Я вспомнил тогда о вас, как о каком-то свете... я...

- Ну, хорошо, хорошо, - перебила вдруг она, но совершенно не тем уже тоном, а в совершенном раскаянии и чуть ли не в испуге, <.> ужасно застыдившись, - я чувствую, что я очень глупое выражение употребила. Это я так... чтобы вас испытать. <.> Вы сказали, что это очень грязная мысль; я нарочно сказала, чтобы вас уколоть. Иногда я сама боюсь того, что мне хочется сказать, да вдруг и скажу. Вы сказали сейчас, что написали это письмо в самую тяжёлую минуту вашей жизни... Я знаю в какую это минуту, - тихо проговорила она, опять смотря в землю» [1, т. 8, с. 358-359].

Значит ли это, что Аглая полностью понимает князя? Насколько чуткий и точный проводник - её женское сердце? Итог романа говорит как раз о том, что ни Аглая, ни Настасья Филипповна не поняли Мышкина до конца,

хотя это не исключает минут полного взаимопонимания между героем и каждой из женщин. Очень верно заметил Г. С. Померанц, что «его (Мышкина - Н. М.) ответ женщине скорее ответ ангела (или ребёнка), чем мужчины <.> до какого-то сдвига, до какого-то особого случая, ему можно выслушивать только исповеди, а не любовные упрёки» [2; с. 268]. И, как ни парадоксально, женщине проще понять мужчину, чем ангела. Может быть, Настасья Филипповна даже больше Аглаи понимает, с каким человеком свела её судьба. Но всё равно оба её стремления - спасти князя от себя и спастись самой через князя - равно губительны и для неё, и для него.

Поэтому в романе «Идиот» «женское понимание» отнюдь не всегда оказывается адекватным и уж тем более «спасительным» для героев. Мышкин не лжёт, когда признаётся и Лизавете Прокофьевне, и Аглае, что совершенно искренне подписался «братом». Но противоречие кроется в том, что «Аглая любила как женщина, как человек, а не как. отвлечённый дух» [1, т. 8, с. 484], и быть рядом с ним «женщиной-сестрой», «женщиной-матерью», подобно Соне Мармеладовой рядом с Раскольниковым (или Даше - со Ставрогиным, Софье со Степаном Трофимовичем, ещё одной Софье - с Версиловым.), она бы не смогла. Равно не способна на эту роль и гордая Настасья Филипповна, чьё оскорблённое женское и человеческое достоинство требует расплаты за страдания. Обе они в пылу женского соперничества заходят настолько далеко, что приносят в жертву не только себя но, прежде всего, - князя. «Мышкин может выбрать Настасью Филипповну или Аглаю -та или другая непременно погубит его самого» [2, с. 267], невзирая или даже же вопреки тому пониманию, на которое способна любящая женщина. Поэтому «слишком женское», заинтересованное, восприятие Аглаи и Настасьи Филипповны личности князя, а также событий и отношений, в которые все они волей судьбы втянуты, оказываются губительны и в итоге доводят до трагедии.

Список литературы

1. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1973-1992. Т. 6. С. 212. (все ссылки на это издание даны в тексте работы; первая цифра указывает том, вторая - страницу).

2. Померанц Г. С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М.: Сов. писат., 1990. 384 с.

References

1. Dostoevskij F. M. Poln. sobr. soch.: v 30 t. L.: Nauka, 1973-1992. T. 6. S. 212. (vse ssylki na jeto izdanie dany v tekste raboty; pervaja cifra ukazyvaet tom, vtoraja - stranicu).

2. Pomeranc G. S. Otkrytost' bezdne: Vstrechi s Dostoevskim. M.: Sov. pisat., 1990. 384 s.

УДК 811.161.1 ББК 81.2 Рус-5

Надежда Сергеевна Морозова,

кандидат филологических наук, старший преподаватель, филиал Северного (Арктического) федерального университета имени М. В. Ломоносова (Северодвинск, Россия), e-mail: morozovanadegda@mail.ru

Первый снег в русской поэтической модели мира

Снег является значимым компонентом русской поэтической модели мира. Особое место в ней занимает образ первого снега. В ходе анализа поэтических текстов, в которых использованы сочетания первый снег, первый снежок, первый снегопад, первые сугробы, первая пороша, определяются особенности художественной концептуализации первого снега как фрагмента действительности и устанавливается, какие новые значения появляются у образа первого снега в русской поэзии на протяжении XIX - начала XXI вв. В статье описаны образы, созданные по моделям 'первый снег как объект, обладающий признаками' и 'какой-либо объект как первый снег', определён художественный потенциал образа первого снега и представлен круг реалий, при описании которых актуализируются свойства первого снега.

Ключевые слова: поэтическая модель мира, художественный образ, художественная концептуализация.

Nadezhda Sergeevna Morozova,

Candidate of Philology, Senior Lecturer, Branch of Lomonosov Northern (Arctic) Federal University (Severodvinsk, Russia), e-mail: morozovanadegda@mail.ru

First Snow in Russian Poetic Model of the World

Snow is an important fragment of Russian poetic mode of the world. The image of the first snow is especially emphasized. In the course of the analysis of the poetic texts with word combinations the first snow, the first light snow, the first snowfall, the first snowdrifts, newly fallen snow etc., the peculiarities of aesthetic conceptualization of the first snow as a part of reality are determined and appearance of the new meanings of the first snow image in Russian poetry in the 19th- early 21st centuries is characterized. The images created according to the models 'the first snow as an object having certain features' and 'an object like the first snow' are described. It helps to reveal the aesthetic meaning of "the first snow" and to show the range of objects whose descriptions contain actualized images of the first snow.

Keywords: poetic model of the world, image, artistic conceptualization.

Бесспорно, что значимый объект действительности получает освоение различными способами познания: обыденным, научным, эстетическим. Последний способ состоит в чувственном, эмоционально-образном восприятии мира, в его оценке и освоении с точки зрения прекрасного, по законам красоты. В поэзии (как в любом другом виде искусства) эстетический способ выражается во взаимосвязи ценностного отношения человека к миру и его художественной деятельности, в которой и проявляются результаты эстетического освоения мира. Средством выражения результатов эстетического освоения служит, например, поэтический язык - национальный язык, используемый в эстетической функции. Наиболее точно описал отношения

языка и поэзии М. М. Бахтин: «Только в поэзии язык раскрывает все свои возможности, ибо требования к нему здесь максимальные: все стороны его напряжены до крайности, доходят до своих последних пределов; поэзия как бы выжимает все соки из языка, и язык превосходит здесь самого себя» [1, с. 46].

Одним из значимых фрагментов русской языковой картины мира является снег как вид атмосферных осадков. Как и любой объект реальности, данный вид атмосферных осадков находит закрепление в языковой картине мира, доказательством чему служит наличие единиц в национальном фонде, в значении которых зафиксированы знания русского человека о снеге. Например, в литературном языке - снег, снеговой, снежный, сугроб,

96

наст, метель, вьюга, пурга и многие другие; в диалектах - снежура, бусенец, убродно, сумет, затайка и др. (арх. говоры).

Помимо того, снег является фрагментом русской фольклорной картины мира: представления русского человека о различных особенностях снега, о той роли, которую он играет в жизни людей, зафиксировано в лирических песнях, загадках, половицах, поговорках, приметах, заговорах и пр. Например, Кралечка-девочка! / Напряди-ка ниток / Из белого снегу; Тебе мягкая перина - снего-ва пороша; Выгляну в оконце - лежит белое суконце. / Всю зиму лежит, а весной убежит! [снег]; Бел снег, да не вкусен. Чёрен мак, да бояре едят; Если снег выпадает на Покров - счастье молодым. Снег и дождь на свадебный поезд - богато жить и др.

Более того, снег в различных проявлениях (снегопад, покров, метель, таяние) является объектом эстетического освоения русскими поэтами на протяжении XVIII - нач. XXI вв. О значимости снега для русской художественной картины мира свидетельствует более 9 тысяч контекстов, выявленных методом сплошной выборки из произведений русских поэтов названного периода. Особое место среди всего корпуса «снежного» поэтического материала составляют контексты, целые произведения, в которых создан образ первого снега. Первый снег -одно из таинств природы, красота которого волновала поэтов ещё в XIX в.: его воспевали П. А. Вяземский, А. М. Жемчужников, А. П. Бунина, И. З. Суриков и др. Несомненно, певцом первого снега в русской поэзии по праву считается П. А. Вяземский, сумевший воссоздать прелесть нежного баловня полуденной природы, сына пасмурных небес полуночной страны [5]. Поэт не только передал красоту этого явления природы, но и смог средствами поэтического языка изобразить русскую зиму, создав классический шедевр, на что обращали внимания как его современники (А. И. Тургенев, А. С. Пушкин), так и впоследствии исследователи его творчества (Л. Я. Гинзбург, Б. С. Мейлах, К. И. Соколова и др.). Постоянное обращение поэтов разных эпох и различных эстетических взглядов к данному образу даёт основание предположить, что первый снег (как явление природы) обладает особым эстетическим и символическим смыслом.

Материалом для данного исследования послужили контексты, в которых использованы сочетания первый снег, первый снежок,

первый снегопад, первые сугробы, первая пороша. Наблюдения над контекстуальным окружением названных сочетаний позволяют определить особенности художественной концептуализации первого снега как фрагмента действительности и тем самым установить, какие новые значения появляются у образа первого снега на каждом этапе развития русской поэзии.

Анализ материала показал, что художественные образы, в основе которых лежат свойства первого снега, можно разделить на два типа в зависимости от характера актуализации первого снега. В основе образов первого типа - первый снег как часть описываемого пейзажа и как объект эстетического осмысления. Эта группа контекстов содержит описание особенностей первого снега и выражение эмоциональных впечатлений авторов, тех художественных ассоциаций, которые возникают в поэтическом сознании авторов при наблюдении за первым снегом. Вторую группу составили контексты, в которых сочетания первый снег, первый снегопад, первый сугроб и пр. являются предметом сравнения: что-либо из мира природы или из жизни человека сравнивается с первым снегом (с его цветом, размером и формой снежинок, внезапностью появления и стремительностью исчезновения и т. д.).

Представим выявленные модели образов соответственно «первый снег как объект, обладающий признаками» и «какой-либо объект как первый снег». Заметим, что в формальной записи моделей в правой и левой частях условно использовано сочетание первый снег, так как оно является наиболее частотным по сравнению с другими синтагмами (первый снегопад, первый сугроб, первая пороша и т. д.), употребляющимися в поэтических текстах с тем же значением. При этом под словом признак в названии первой модели подразумеваются концептуальные признаки реалии и те художественные признаки, которыми наделяется первый снег в поэтической модели мира в результате его художественного постижения и осмысления. Под сочетанием какой-либо объект в названии второй модели мы обозначаем любой материальный предмет или мыслимую категорию, которые в поэтическом сознании авторов ассоциируются с первым снегом.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Анализ материала показал, что сочетание первый снег функционирует в русских поэтических текстах с различной контекстуально-смысловой нагрузкой. Заметим, что в на-

шем материале практически не встретились контексты из произведений XVIII в., что объясняется типом художественного мышления того времени - господством монументализма и масштабности. Это в свою очередь проявляется и в незначительном количестве произведений с описанием пейзажей, в том числе зимних. Заметим, что для поэзии XVIII в. характерна статичность в изображении природы, тогда как первый снег (в реальном мире и в художественной его модели) - это всегда внезапное, мимолетное, порой быстро исчезающее явление погоды.

Первую модель образа «первый снег как объект, обладающий признаками» представляют контексты, в которых отражены результаты художественной концептуализации первого снега как фрагмента действительности, как явления природы. В первую очередь к этой группе относятся контексты, в которых эстетическое значение синтагм первый снег, первый снежок совпадает с узуальным значением составляющих её единиц первый и снег, снежок в национальном языке. Другими словами, образ первого снега в этой группе контекстов представлен как неотъемлемая часть описываемого автором пейзажа. Например, Поникли тополя. / Ложится первый снег. Пусты поля... (Г. Адамович), Завершился листопад, / Первый снег упал на крыши (Л. Мартынов), Уж мороз серебром тёмный лес разукрашивал, / Подмерзала земля и снежок, / Первый, мягкий снежок припорашивал (Д. Бедный), Первый снег плотину ярко выбелил (А. Тимирева), Выпал за окнами первый снежок, / Блекнет закат, догорая... (М. Светлов), Первый снег сапог хватает (О. Фокина), Три алые розы на первом снегу / У края лежат тротуара. / Их кто-то швырнул на ходу, на бегу. / Три искры ночного пожара (И. Николюкин) и др.

Снег, являясь предметом изображения, становится и объектом эстетического осмысления. Сравнивая первый снег с каким-либо предметом из мира человека или с объектом природы, поэты подчёркивают различные оттенки проявления этого погодного состояния. Например, Ручей прозрачный / Замедлит свой журчащий бег. / И на него фатою брачной / Небрежно ляжет первый снег (К. Фофанов); Я по первому снегу бреду <.> / Может, вместо зимы на полях, / Это лебеди сели на луг (С. Есенин). Сравнение снега в первом случае с фатой, а во втором - с лебедями создаёт картину лёгкого, прозрачного, неплотного слоя, покрывающего воду, и картину тёмной земли, неравномерно покрытой белым снегом.

Особенности проявления первого снега как таинственного явления природы передаются в русских поэтических текстах и с помощью атрибутивов с общим значением «характеристика человека», которые в условиях поэтического языка приобретают переносный, контекстуально обусловленный смысл: с их помощью авторы подчёркивают оттенки протекания первого снегопада и в тоже время обозначают то состояние лирического героя, в котором он пребывает в описываемый момент. Например, То идёт он сверху вниз, / то снизу вверх - / озабоченный, растерянный, / чудной... / Я прекрасно понимаю / первый снег, / потому что так же было и со мной. / Время встало. / А потом пошло назад! (Р. Рождественский), Первым злым / Колючим снегом / Дрожит озябшая земля -/ Зима жестоким печенегом / Пришла на мирные поля (А. Жигулин), На нашей долгой бытности / Казалось нам не раз, / Что снег идёт из скрытности / И для отвода глаз. / Утайщик нераскаянный, - / Под белой бахромой / Как часто вас с окраины / Он разводил домой! (Б. Пастернак).

Кроме того, примерами реализации этой же модели являются, на наш взгляд, контексты, в которых в описании первого снега автор сосредоточен на передаче тех ощущений, чувств, эмоций, которые вызывает данное явление природы. Впервые в русской поэзии своим восторгом при виде первого снега поделился с читателями П. А. Вяземский: Приветствую душой и песнью первый снег («Первый снег», 1819 г.). Запечатлеть исчезающую мимолетную красоту первого снега стремился А. М. Жемчужников в стихотворении «Первый снег» (1888 г.): Так первый снег мне этот мил! / Скорей подметить! Он победу / Уступит солнечному дню; / И к деревенскому обеду / Уж я всего не оценю.

Внезапная и одновременно стремительно исчезающая красота первого снега приводит лирического героя в восторженное, эмоционально возбуждённое состояние. Это в изображении первого снега остаётся актуальным для авторов на протяжении всего XX и начала XXI вв.: Я по первому снегу бреду. / В сердце ландыши вспыхнувших сил (С. Есенин), Счастлив видеть первый снег, / Стройных сосен колоннаду (К. Ваншенкин), А нынче, землю веселя, / Упала первая пороша (Н. Браун), По первому снегу так хочется ехать куда-то, / чтоб ночь, и вокзал, и билеты с проставленной датой, / но без указания станции - / вперед, наугад, что достанется

(Т. Алферова), [О первом снеге. - Н. М. ] <...> Снег прикрыл только ворохи бурой листвы, / А зелёных трав - не осилил. / С новым снегом становится кровь горячей / И смелей для пьянящего шага. / Черной жилкой пульсирует нервный ручей / В побелевшей бездне оврага. / С первым снегом тебя! (А. Бобров).

В эту же группу контекстов вошли те, в которых образ первого снега связывается с творческим настроем героя, который воспринимает первый снег как время поэтического вдохновения. Заметим, что данный оттенок значения образа актуален лишь для современных авторов. Например, Стихи идут по первому снежку (Н. Горбаневская), На белый лист строка ложится, / На белый лист. / А в небе первый снег кружится, Безгрешно чист. / Он до земли не долетает, / Неуследим. / И с ним душа моя витает / Над сном твоим (В. Халупович).

Материал показал, что в поэзии XX в. за счёт актуализации узуального значения прилагательного первый: «первоначальный, ранний, происходящий ранее всех других» [4, с. 499] - образ первого снега приобретает еще одно значение. Семантика слова первый обусловливает «прочтение» этого образа в связи с общефилософской категорией начала, а сочетание первый снег приобретает символическое значение «начала чего-либо». Например, в стихотворении О. Берггольц образ первого снега актуализируется при описании первых (в прямом и переносном значении) шагов в жизни человека: Точно детство вернулось и - в школу. / Завтрак, валенки, воробьи... / Это первый снег. Это первый холод / губы стягивают мои <...> / Точно первый снег, / первый шаг у дочки, / удивительный в октябре (О. Берггольц). В стихотворении Е. Евтушенко образ первого снега появляется при осмыслении важных этапов жизни человека. Снег наделяется индивидуализированным значением: «у каждого свой первый снег (каждый по-своему воспринимает его)»: И если умирает человек, / с ним умирает первый его снег, / и первый поцелуй, и первый бой... / всё это забирает он с собой. Повторение слова первый в сочетании со словами снег, поцелуй, бой в контексте этих строк позволяет интерпретировать данные субстантивы как обозначение понятий «начало жизни», «любовь», «борьба» - важные составляющие пути человека. Кроме того, в ряду первый снег, первый поцелуй, первый бой слово снег занимает особое положение: он открывает данный ряд и, обо-

значая в действительности часть природы, а не жизни человека, благодаря контекстуальному окружению приобретает символическое значение «всего первого, что произошло в жизни человека».

Кроме того, достаточно устойчивым для поэтического сознания русских авторов является осмысление первого снега как «погодного явления, напоминающего о важных / значимых событиях в жизни лирического героя (и его автора)». Например, Живо вспомнил я старое время, / Поздней осенью первый снежок, / И темнеющий сумрак вечерний, / И в окошке твоём огонёк (Л. Пальмин), Ловит память тонким клювом / Первый снег и первопуток (С. Есенин), Сегодня мне немного непривычно, / Вокруг бело. И около Карпат / Такая тишь, которая обычно / Бывает только в первый снегопад <.> / Но каждый видит памятные дали / И первый снег, упавший на село (К. Ваншенкин), Очень гордая, / сама пришла ко мне, / равнодушие обидное стерпя. / На твоих ресницах / тает первый снег... (Р. Рождественский), Пусть падают листки календаря, / пусть будет долог жизненный твой путь. / Но день двадцать шестого октября, / но первый снег его - забудь, / совсем забудь. / Как не было. (О. Берггольц), Погода напомнила / Осень в Тайшете / И первый на шпалах / Колючий снежок (А. Жигулин), Первый снег мне былое напомнил / О судьбе, о земле, о Тебе, / Я оделся и вышел из комнат / Успокаивать горе в ходьбе (Б. Поплавский), О как легко плеча плечо / Касалось той поры <...> / Стелила свежий первый снег / Нам улица одна <...> / Ещё идёт там первый снег, / Есть улица одна, / И мы увидим белый свет / Из одного окна (Л. Мочалов).

Так, у поэтического сочетания первый снег к концу XX в. постепенно расширяется контекстуальное окружение, которое формирует новые обертоны смысла. Обзор материала показал, что первый снег как явление природы получает разнообразное художественное осмысление в творчестве русских авторов. Образ первого снега на каждом следующем витке развития русской поэзии обогащается семантическими приращениями, которые естественно связаны с многообразием поэтических индивидуально-авторских систем.

Вторая модель образов «какой-либо объект как первый снег» представляет контексты, в которых в эстетическом изображении реалий, объектов актуализируется первый снег, его концептуальные признаки.

Заметим, что рассмотрение материала в эволюционном аспекте позволяет установить развитие образа первого снега, выявить, какие концептуальные признаки первого снега актуализируются при описании других реалий. Так, традиционным для русской поэзии стала передача белого цвета описываемых реалий с помощью метафорического употребления слова снег, сочетания первый снег. Так, уже XIX в. эти единицы использовалось при воссоздании различных объектов действительности. Например, в передаче цвета кожи: спрыгнув с коня ретивого, / Точно первый снег бела, / Без рыданий к мужу мёртвому / Василиса подошла (И. Суриков), Как первый снег та длань бела (В. Кюхельбекер); седины: Ветр власы его взвевает, / Белые, как первый снег! (А. Бунина), в конце XIX в. при описании небесного тела: <.> светлая лазури высота / Горит незыблемо над нами. / И тусклая луна, бледна как первый снег / В лучах вечернего заката, бледна как первый снег (К. Фофанов) и др.

Для поэтического языка рубежа XIX-XX вв. характерны открытия новых метафорических возможностей поэтического слова, это время изменения семантического строя, структуры поэтического образа; период активного освоения новых пластов лексики [2], эпоха «глубокой трансформации образного мышления в эстетическом сознании России» [3]. Эти тенденции развития поэтического языка проявились и в функционировании сочетания первый снег. Например, новым, неожиданным для языка поэзии стало сравнение звучания голоса смеющегося человека с первым снегом: И серый глаз светлей воды с колодца, / И смех свежей, чем первый белый снег. В этом случае актуализируется не только природный цвет снега, но и та прохлада, которая возникает в воздухе при первом снеге. Тем самым создаётся образ на основе синестезии: в передаче впечатлений от смеха (особого звука, издаваемого человеком) совмещаются признаки снега «цвет» и «холод».

Заметим, что названные черты поэтического языка сохранились на протяжении всего XX в.: образ первого снега актуализируется при описании человека, его внутреннего мира, душевного состояния. Например, И тает первый снег / На сердце у меня (А. Межиров). Обстоятельственный компонент на сердце в конструкции тает первый снег на сердце дополняет содержание образа первого снега: в данном случае сочетание первый снег обозначает внутренний,

эмоциональный холод, который был вызван событиями в жизни героя. Интересным представляется функционирование в этих строках глагола тает. С одной стороны, он актуализирует концептуальный признак снега как вида атмосферных осадков - свойство «превращаться в жидкое состояние под действием тепла», а с другой стороны, благодаря соседству с сочетанием на сердце приобретает переносное значение «исчезать, постепенно сокращаясь, прекращаясь» [4, с. 790]. В строках Ю. Кузнецова Выхожу - а девушка смеётся, / Весело смеётся у ворот. / Вся она, как легкая пушинка. / И душой чиста, как первый снег при создании образа невинно чистой девушки актуализируется признак белизны первого снега. Заметим, что такое осмысление белого цвета снега к этому времени становится традиционным для русской поэзии, однако в данном случае подчёркивается первозданная белизна снега, тем самым усиливается символическое значение цвета.

Наряду с этим образ первого снега актуализируется и при описании жизненных ситуаций. Например, И покроется жухлая зелень / Первым снегом осенних невзгод (А. Жигулин). В строке первый снег осенних невзгод синтагма первый снег приобретает дополнительное эстетическое значение «изменения в жизни человека и в природе, которые связаны с наступлением холодов». Генетивная метафора снег невзгод раскрывает комплекс ассоциаций: текучесть времени, неблагоприятные, менее всего ожидаемые нежелательные события, их близость и неизбежность.

Ещё большее разнообразие художественных ассоциаций у образа первого снега находим в поэзии конца XX - начала XXI вв. Так, В. Лапшин использует образ первого снега при передаче красоты цветущей черёмухи: Он черёмуху колышет. / А она-то, а она - / Снега первого белее. Однако более актуальным образ первого снега оказывается при описании внутреннего мира человека. Например, В. Болохов точно передаёт эмоциональные переживания пожилого человека, увидевшего первый снег через окно вагона: И не одна душа / от суеты седая, / извечностью дыша, / вдруг стала молодая. <.> / Хотя была слеза - / как снег. / тот самый - первый.

Особую философскую «пронзительность» приобретает образ первого снега в строках Е. Матусовской, передающей осмысление жизненной несправедливости при

виде умирающих больных детей, осознание неизбежности ухода их из жизни: Но тщетно к ним [Больные умирающие дети. - Н. М.] идти с вопросом. / Как первый снег, как лёгкий дым / Они уходят. И уносят / Ту тайну, что открылась им (Е. Матусовская).

Наблюдения над контекстуально-смысловыми изменениями отдельной единицы поэтического языка (поэтического сочетания) привели к интересным результатам. Анализ материала показал, что использование синтагмы первый снег в текстах русской поэзии XIX-XXI вв. идёт в двух направлениях: во-первых, для русских авторов первый снег -неотъемлемая часть зимнего пейзажа и в то же время объект эстетического осмысления

автора и средство передачи эмоционально-психологического состояния лирического героя в определённый момент. Во-вторых, образ снега актуализируется при описании других реалий, что свидетельствует о значимости этого погодного явления для русского поэтического сознания.

Эволюционный аспект анализа материала позволил установить, что на протяжении развития русской поэзии образ первого снега обогащается новыми ассоциациями, обрастая различными смысловыми обертонами. Постепенное увеличение «пучка художественных ассоциаций» говорит о формировании символической функции образа первого снега в русской поэтической модели мира.

Список литературы

1. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики: исследования разных лет / отв. ред. С. Лейбович. М.: Худож. лит., 1975. 504 с.

2. Гинзбург Л. Я. О лирике. М.: Интрада, 1997. 415 с.

3. Келдыш В. А. Русская литература конца XIX - начала XX века как сложная целостность // Русская литература конца XIX - начала XX века: в 2 т. Т. 1 / отв. ред. В. А. Келдыш. М.: Академия, 2007. 287 с.

4. Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка. М.: Азбуковник, 1997. 944 с.

5. Сорокина К. И. Элегия П. А. Вяземского «Первый снег» в творчестве А. С. Пушкина. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru (дата обращения: 25.03.2013).

References

1. Bahtin M. M. Voprosy literatury i jestetiki: issledovanija raznyh let / otv. red. S. Lejbovich. M.: Hudozh. lit., 1975. 504 s.

2. Ginzburg L. Ja. O lirike. M.: Intrada, 1997. 415 s.

3. Keldysh V. A. Russkaja literatura konca XIX - nachala XX veka kak slozhnaja celostnost' // Russkaja literatura konca XIX - nachala XX veka: v 2 t. T. 1 / otv. red. V. A. Keldysh. M.: Akademija, 2007. 287 s.

4. Ozhegov S. I., Shvedova N. Ju. Tolkovyj slovar' russkogo jazyka. M.: Azbukovnik, 1997. 944 s.

5. Sorokina K. I. Jelegija P. A. Vjazemskogo «Pervyj sneg» v tvorchestve A. S. Pushkina. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru (data obrashhenija: 25.03.2013).

Статья поступила в редакцию 15 мая 2013 г.

УДК 882.09

ББК 83.3 (2Рос=Рус)

Инна Валерьевна Моторкова,

учитель русского языка и литературы, СОШ № 49 с углубленным изучением английского языка (Чита, Россия), e-mail: motorkova@yandex.ru

Языковая организация дневникового повествования

В статье выявляется и анализируется языковой аспект организации дневникового повествования. На материале произведения С. Н. Есина «Дневник ректора. 2005 год» рассмотрены особенности языковой организации дневникового повествования, среди которых в исследовании отмечены смена точки зрения, переходы между формами грамматического лица, обеспечивающие усиление объективности повествования; межтекстовые связи; переплетение разнообразных словесных рядов в тексте. Одной из особенностей дневниковых записей является нарушение грамматических норм при употреблении различных временных форм с целью придания реалистичности описываемым событиям. Образы в текстах дневниковых записей не «прорастают», а «вставляются» готовыми. Отмечается, что целостность дневниковых записей, представляющих собой самостоятельное произведение, обеспечивается ведением нескольких сквозных тематических линий. Как стилистические особенности рассмотрен внутренний диалог писателя с собой и с читателем, метафоры, сравнения, парцелляция, многосоюзие. Указанные приемы построения текста, взаимодействуя, развиваются в тексте, обеспечивая его динамичность, целостность.

Ключевые слова: языковая организация, дневниковое повествование, межтекстовые связи, условность грамматического лица, нарушение грамматических норм, временные формы, сквозные тематические линии, метафора, сравнение, парцелляция, словесные ряды.

Inna Valer'evna Motorkova,

Teacher of Russian and Literature, Secondary Comprehensive School No. 49 with Profound Studying of English (Chita, Russia), e-mail: motorkova@yandex.ru

Linguistic Organization of Diary Narration

The article covers identification and analysis of diary narration linguistic aspect. A case study of Rector's Diary. 2005 by S. N. Esin describes the peculiarities of diary narration linguistic organization, among which there is viewpoint change, grammatical person shifting to increase ob-jectiveness, intertextual links, and intertwined coordinating constructions in the text. One of the peculiarities of diary narration is violation of grammar rules in using different tense forms to make events more realistic. Images in diary texts are not gradually introduced but appear fully complete. It is noted that wholeness of diary texts as independent literary works is reinforced by plurality of theme-lines. Inner dialogue of the author with readers and himself, metaphors, comparisons, parceling, and polysyndeton are analyzed as stylistic peculiarities. The mentioned components of linguistic composition evolve in the text providing for its dynamics and wholeness.

Keywords: linguistic organization, diary narration, intertextual links, grammar person conventionality, grammar rules violation, tense forms, continuous theme-lines, metaphor, comparison, parceling, polysyndeton, verbal coordinating construction.

В конце 90-х годов ХХ века, в силу культурно-исторических и экономических преобразований в стране, в русской литературе наряду с господствующим постмодернизмом начинает набирать силу «новый реализм». Изменяется не только герой, но и отношение к нему автора, что обусловило развитие характерной черты литературы последнего десятилетия - присутствие в ней собственно автора, при этом ослабляется сюжет и усиливается документальность. Спрос на документальность определяет эволюцию как текстов мемуаров и дневников,

интерес к которым продолжает расти, так и публицистического текста в целом как продуктов культуры постиндустриального информационного общества. «Факт» в некотором роде оттесняет образную интерпретацию событий. При этом исследователями отмечается, что эго-жанры, развиваясь, стремительно модифицируются и, возможно, в скором времени возникнет необходимость говорить уже не о модифицированных, а принципиально новых жанрах.

В этом плане показательны дневники С. Есина, давно привлекающие внимание

102

литераторов, литературных критиков, деятелей культуры и искусства. С. Есин приводит высказывание профессора Литинститута Е. Ю. Сидорова: «У Есина, конечно же, никакой не дневник вовсе, а литературный жанр лирического высказывания и запечатления времени вокруг, предназначенный для немедленной публикации» [7, с. 6-7].

Действительно, прочтение дневников С. Есина приводит к мысли, что автор нарушает жанровые каноны. К. Д. Гордович пишет: «Дневники относятся к числу эго-жан-ров. Как правило, они пишутся для себя, без оглядки на какую бы то ни было цензуру <...> Вместе с тем дневник писателя - это всегда художественное произведение. Писатель не перестает мыслить образами <...> Дневник писателя - источник как для изучения эпохи, в которую жил автор, так и для постижения его творческой лаборатории» [4, с. 36]. Сам С. Есин признаётся: «Отчётливо сознаю, что пишу свой дневник отчасти ещё на публику» [10, с. 389]. В своём научном исследовании писатель отмечает: «Я думаю, что побудительный мотив к написанию дневника -мысль о живых» [6, с. 185].

Литературный критик и обозреватель П. В. Басинский утверждает: «Дело в том, что Сергей Есин, специально или нет, создал принципиально новый тип «Дневников». На первый взгляд это свалка ежедневных жизненных отходов автора (простите за грубость). <...> Но есть в «Дневниках» Есина одна, простите за банальность, связующая нить. Это тема «креста». Того самого креста, который всякий порядочный человек, даже не верующий, несёт на себе всю жизнь. <...> Вам плохо? Вам очень плохо? Вам совсем невмоготу? Идите гулять с собакой. <...> Помогите больной жене. Помойте посуду и полы. <...> И всё. И это жизнь. Такой наградил Бог. Другой не заслужили» [3, с. 6-7].

До недавнего времени исследователи жанрового своеобразия дневниковой прозы С. Есина в своих работах большей частью обращались к особенностям формы, не анализируя языковую составляющую повествования. Языковая организация дневников, в частности публичных дневников, стала привлекать внимание исследователей в последнее время. Так, к примеру, проблеме языковой организации дневниковой прозы посвя-щён ряд работ и диссертаций. Это исследования Н. Б. Анциферовой, Т. Г. Кучиной, Е. Г. Новиковой, В. К. Харченко и др. Однако проблема языковой организации дневникового повествования остаётся до конца не

исследованной. Следовательно, научная новизна определяется как выбором материала (дневниковая проза С. Есина), так и самим теоретическим положением, основанным на сравнении языковой организации художественного повествования с дневниковым повествованием.

Специфику организации дневникового повествования у С. Есина рассмотрим на материале «Дневника ректора. 2005 год». Отметим важные специфические приемы построения текста.

Прежде всего, по мнению Г. Д. Ахметовой, художественные образы не «прорастают», как в художественном повествовании, они «вставляются» уже готовыми, подсмотренными, запечатлёнными, «просканированными» писательским взглядом: «Пожилые дамы с зализанными от постоянного ухода лицами» [10, с. 348]. В некоторых случаях образ (чаще всего это образ, известный читателю-современнику) представляется точной, ясной деталью, незначительной на первый взгляд, но отчего-то важной для писателя, отмеченной им: «Занялся разглядыванием прекрасно выбритого затылка В. В. [Путина]» [10, с. 353].

Текст дневника большей частью организован первым лицом. Однако время от времени автор, желая выйти из ситуации и взглянуть на неё со стороны, оценить, переходит к повествованию, говоря о себе в третьем лице, ссылаясь на себя; то есть, можно говорить об условности грамматического лица (термин Г. Д. Ахметовой): «Но творческая интеллигенция, так хорошо имитировавшая, по Есину, идеологическую верность и преданность, разжигавшая всегда партийные страсти против инакомыслия, отодвинув пионеров, начала свой особый отсчёт уже другой, политической перестройки» [10, с. 326]. В целом же, образ рассказчика является организующим центром языковой композиции.

Каждый описанный день - самостоятельное произведение, целостное и завершённое, с подведением итоговой черты в конце записи в форме вопроса или утверждения себе, читателю, наиболее взволновавших автора в этот прожитый день. При этом тексты, описывающие каждый день, связаны между собой как в смысловом плане, так и в языковом, что усиливает динамичность повествования, а также усиливает единство, целостность текста. Например, осмысление происходящего в стране («Так вот Серёжа сказал, что в Москве идут жуткие скандалы. Льготники наконец-то сообразили, что принесли им новые законы<...> Уже налицо конфликт

Москвы и Московской области» [10, с. 241]) перемежается с личным взглядом: «<.> все его мелкие редакторские уточнения очень по делу» [10, с. 241]. Можно привести ещё пример: «Телевидение, не переставая, говорит о катастрофе и цунами в Юго-Восточнй Азии, цифры погибших всё время увеличиваются и достигают сейчас 150 тысяч. Катастрофа библейская. Уехал в Ленинград Василий» [10, с. 242]. Осмысляются и описываются не только события, значимые для страны, но и для всего мира: «Телевидение продолжает показывать иногда шокирующие подробности цунами в Юго-Восточной Азии. Число жертв достигло уже 165 тысяч. Это библейские размеры и Божье наказание человечеству за его гордыню и пренебрежение естественными формами жизни» [10, с. 247]; «В русских и размах, и жалость, и доброта так же широки, как и подлость» [10, с. 283].

Осмысление глобальных проблем литературы, политики страны сменяется внешне незначительными, но отмечаемыми автором: «У нас в гостинице висит объявление, что участников фестиваля обслуживает одна из парикмахерских. Студент третьего курса Саша Демахин сегодня бесплатно постригся» [10, с. 324]; «Поговорили об Украине <.> Прикинули, сколько нам придётся платить в связи с новыми гримасами жилищной «реформы». Потом В. С. варила харчо» [10, с. 326].

Одним из распространённых приёмов построения дневникового повествования является употребление межтекстовых связей. Так, например, следующая запись в дневнике «Я, наоборот, полон уныния: много званых, но мало избранных» - это аллюзия к библейскому тексту. В описании писательского мемориала во Франции наблюдается прямое цитирование современных слоганов: «Не тормози! Сникерсни!» Подводя итоги значимого в рамках одного дня события, С. Есин апеллирует к народной мудрости: «Малые несчастья страхуют нас от больших» [10, с. 241].

В дневниковых записях С. Есина наблюдается несколько сквозных тематических линий, способствующих связи отдельных произведений в единое целое. К этим темам можно отнести рассуждения об участи пенсионера в России, льготах и ценах на лекарства. В частности, в этом случае используется приём риторического вопроса: «Не окажется ли нынешнее поколение через несколько лет в таком же положении, в каком оказались сегодняшние наши пенсионеры?» [10, с. 262].

Ведение дневника требует от писателя не системности, регулярности, своевременного

осмысления, при этом автор поставлен в узкие временные рамки, что порой может лишить его возможности свободно обдумать фразу, её построение, содержание записи. Однако в дневниковых записях С. Есина проявляется его индивидуальный стиль. В. К. Харченко так оценивает стиль С. Есина: «Это во многом почти телеграфный стиль записи впечатлений и оттенков событий.это движущаяся вслед за ДНЕМ дневниковая фраза» [9, с. 62]. Сам С. Есин пишет о стиле следующим образом: «.писатель каждый раз для новой вещи изобретает новый стиль» [6, с. 62].

Спецификой построения дневникового повествования является внутренний диалог писателя с собой и с читателем: «Сохранились ли предыдущие письма к нему?» [10, с. 261]; «Пишу всё о внешних сторонах жизни, а что же внутри?» [10, с. 334]. Диалог с самим собой порой переходит в диалог с читателем: «Писал ли я раньше, что в недрах МСПС назревает жестокая склока?» [10, с. 296]. В дневниковое повествование, таким образом, вводится образ читателя.

Иногда в дневнике проявляется диалог с невидимыми, мнимыми собеседниками: «Так вот, Серёжа будто бы сказал, что не выйдет на сцену вместе с жюри. Он не согласен с первой строчкой решения! Это, конечно, могло вызвать некоторое недоумение. Но на этот раз представление жюри не планировалось. «Как же так?» А вот так! Ах, русский человек, ему ещё обязательно на все стороны рассказать о том, что он не согласен.» [10, с. 330].

Следует сказать о такой языковой особенности дневникового повествования, как эпитеты, среди которых встречаются окказиональные, метафорические: «шелестящий голос Сергея Михалкова» [10, с. 293]; «люди эти, в основном, неглупые, но декоративные» [10, с. 294]. Близки к эпитетам живые метафоры (о живом литературном тексте, о живых метафорах пишет Г. Д. Ахметова): «Вымысел отощал» [10, с. 241]; «Лично у меня к этому человеку нет ни ненависти, ни неприязни, одно спокойное, тихое и ползучее презрение. Обычный средний писатель, в ком честолюбие съело всё, а теперь ещё жизнь заставляет вертеться и строить из себя фигуру, когда никакой фигуры, и даже контура её, уж нет» [10, с. 255]; «Эти мысли я опрокинул на учёный совет» [10, с. 275]; «Наши либеральные девушки с самого начала как-то запеленали меня своей жалостью.» [10, с. 275]; «Ведь цитату нужно ещё размять и встроить в текст.», «Целая гроздь татарских городов по нижнему течению Волги»

[10, с. 318]; «Я скрутил несколько фраз,

скорее ловких, нежели глубоких» [10, с. 322]; «<...> почерк <...> алгебраичен до изумления» [10, с. 328]; «Она <...> брызжет доброжелательностью» [10, с. 354]; «ум отказывается работать, всё вяло, вполоборота» [10, с. 330]. Живая метафора может быть основой живого художественного образа и потому она часто получает продолжение, разворачивается в тексте: «6 марта, воскресенье. Повесил на стену список лекарств, которые в разное время должен принимать. Список из девяти пунктов. Такая грусть, столько времени требуется, чтобы в моём возрасте просто поддерживать более или менее нормальное состояние. Когда плохо себя чувствуешь - и голова тупая, мысль ленивая плоская. Живу как на станции, всё время в уме держу расписание» [10, с. 334]; «Весь день практически сидел дома и медленно правил своё эссе о воровстве, даже придумал ему название «Библейская заповедь». Подобная работа состоит из огромного количества дописок, уточнений, сопоставлений, согласований, лист компьютерного текста превращается в некое кружево, которое приходится снова и снова распечатывать, зато потом всё приобретает определённую плотность» [10, с. 342].

Наряду с метафорами используются сравнения, которые также являются компонентом текста: «<...> один этот горький опыт, как сухой листок-закладка в книге его юности <...>» [10, с. 341]. В этом сравнении ощущается стилистическая перекличка с метафорой «книга юности». Приведём ещё примеры сравнений: «Вот так, мир уже открыт, он, оказывается, как круг сыра, кусай его с любой стороны» [10, с. 350]; «<...> без очереди, будто ленинградец-блокадник, получил рукопожатие»; «Как я люблю этот перебор книг и знакомых цитат, ощущение такое, будто погружаешься в банку с мёдом» [10, с. 275].

Стилю С. Есина присущ особый синтаксис, одной из особенностей которого является использование парцелляции: «Все остальные банщики компаньоны меня бросили. Я и собака» [10, с. 239]; «Резко повысились цены на билеты железной дороги. Пусто» [10, с. 239]; «В Киргизии отменили итоги выборов, Акаев улетел за границу, в Бишкеке идут грабежи магазинов. Скучно» [8, с. 366]; «И тем не менее у Светланы есть стремление через покровы приблизиться к плоти жизни. Здорово» [10, с. 379]; «Мы все молодые <...> в Обнинске. Река. Солнце» [10, с. 722]. Явление парцелляции позволяет уплотнять текст, охватывая как можно больше значимых событий дня.

Ещё одной характерной чертой стиля С. Есина можно считать смену интонации в описании одного дня. Так, например, деловой тон повествования сменяется разговорным: «Ну, думаю, как она будет отсюда выбираться?» Ровный тон внутреннего рецензирования книги обрывается разговорным выражением: «Мне так хотелось объявить Пелевина первым российским писателем-беллетристом, но в финале всё сдохло» [10, с. 297].

Одной из особенностей дневниковых записей является нарушение грамматических норм при употреблении различных временных форм: «5 января, среда. Днём пошёл за водой на источник, а потом гулял с собакой. Мы шли с ней по дороге вдоль участков, внезапно Долли пролезла в какую-то дыру в сетчатом заборе и пошла вдоль чужого участка, параллельно мне. Ну, думаю, как она будет отсюда выбираться? Наконец, она уткнулась в забор, тоже из сетки <...>. Я продолжаю идти, вернее, уходить от Долли, а она начинает искать дырку в новом заборе. Её там нет, собака мечется вдоль этого поперечного забора. Долли может догнать меня, если вернётся по своим следам, найдёт и вылезет именно в ту дырку, через какую она и залезла на участок.» [10, с. 242].

Подобные нарушения в согласовании характерны для разговорной речи, характеризующейся колебанием норм грамматики. Такой приём создаёт впечатление живого, импровизированного потока речи, усиливает реалистичность описываемым событий.

Реалистичность, становящуюся в дневниках С. Есина художественной, придают записям переплетение разностилевых словесных рядов в тексте: «13 апреля, среда. В три часа состоялась защита кандидатской диссертации Эдика Полякова. Я достаточно редко хожу на защиты и никогда не хожу на положенный по этому случаю банкетец. Но на этот раз отсидел всю официальную церемонию и, чтобы сказать несколько слов об Эдуарде, пошёл на маленький выпивон. Эдик - один из самых первых моих студентов, из рабочей среды, из многодетной и довольно тёмной семьи. И поступал он к нам чуть ли не через десять лет после школы. Как же он не вписывался в привычный ряд учившихся у нас! В эту среду чистеньких девочек из апартаментов Аэропортовской улицы. Он работал у нас дворником, слесарем, делал бетонную стяжку под туалеты в общежитии. Я не давал его исключить, так же как и Авдеева, и других. Ребята буквально за волосы вытащили себя к иной жизни. И дис-

сертация у Эдуарда очень хорошая, и речь -внятная и умная. И помнит он своих учителей: вспомнил Евгения Ароновича Долматовского, который написал на его «приёмные» стихи положительную рецензию <.>» [10, с. 386]. Использование повторяющего союза «и» в приведённом отрывке не приводит к замедлению темпа повествования, а делает его полновесным, экспрессивным.

Рисуя образы своего настоящего, автор ставит в один ряд различно окрашенные стилистически единицы, среди которых встречаются разговорные слова («Женя, конечно, человек компанейский, богемный...»), неологизмы («офранцуженные дети»). Такой приём также усиливает плотность повествования.

Таким образом, для дневникового повествования С. Есина характерны приёмы построения, определяющие как специфику индивидуального стиля писателя, так и во многом специфику дневникового повествования (в отличие от художественного): обращение автора к межтекстовым связям; условность грамматического лица; ведение нескольких тематических линий, связывающих отдельные дневниковые записи в единое целое; нарушение грамматических норм при употреблении различных временных форм; специфика художественного образа; метафоры и метафорические сравнения; объединение разностилевых словесных рядов. Данные приёмы построения текста способствуют его единству, целостности, динамичности.

Список литературы

1. Ахметова Г. Д. Языковое пространство художественного текста (на материале современной русской прозы). СПб.: Реноме, 2010. 244 с.

2. Ахметова Г Д. Языковые процессы в современной русской прозе (на рубеже XX-XXI вв.). Новосибирск: Наука, 2008. 168 с.

3. Басинский П. В. Писатель против словесности (О «дневниках» С. Есина) // Литературная газета. 2002. № 46. С. 7.

4. Гордович К. Д. Творческая индивидуальность писателя: учеб. пособие. СПб.: Петро-ний, 2009. 240 с.

5. Горшков А. И. Русская стилистика. Стилистика текста и функциональная стилистика: учеб. для пед. ун-тов и гуманит. вузов. М.: АСТ: Астрель, 2006. 367 с.

6. Есин С. Н. Писатель в теории литературы: проблема самоидентификации: науч. монография / отв.ред. Вл. А. Луков. М. : Лит. ин-т им. А. М. Горького, 2005. 326 с.

7. Случайная закономерность. Сергей Есин - Марк Авербух: Межконтинентальные разговоры. М.: Терра - Книжный клуб, 2009. 304 с.

8. Харченко В. К. Теория текстовых напряжений и художественная проза С. Н. Есина.

9. Харченко В. К. Феномен прозы позднего Есина: монография. М., 2007. 248 с.

Источники

10. Есин С. Н. Твербуль, или Логово вымысла: роман места; Дневник ректора. 2005 год. М. : Дрофа, 209. 783 с.

References

1. Ahmetova G. D. Jazykovoe prostranstvo hudozhestvennogo teksta (na materiale sovremennoj russkoj prozy). SPb.: Renome, 2010. 244 s.

2. Ahmetova G. D. Jazykovye processy v sovremennoj russkoj proze (na rubezhe XX-XXI vv.). Novosibirsk: Nauka, 2008. 168 s.

3. Basinskij P. V. Pisatel' protiv slovesnosti (O «dnevnikah» S. Esina) // Literaturnaja gazeta. 2002. № 46. S. 7.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

4. Gordovich K. D. Tvorcheskaja individual'nost' pisatelja: ucheb. posobie. SPb.: Petronij, 2009. 240 s.

5. Gorshkov A. I. Russkaja stilistika. Stilistika teksta i funkcional'naja stilistika: ucheb. dlja ped. un-tov i gumanit. vuzov. M.: AST: Astrel', 2006. 367 s.

6. Esin S. N. Pisatel' v teorii literatury: problema samoidentifikacii: nauch. monografija / otv. red. Vl. A. Lukov. M. : Lit. in-t im. A. M. Gor'kogo, 2005. 326 s.

7. Sluchajnaja zakonomernost'. Sergej Esin - Mark Averbuh: Mezhkontinental'nye razgovory. M.: Terra - Knizhnyj klub, 2009. 304 s.

8. Harchenko V. K. Teorija tekstovyh naprjazhenij i hudozhestvennaja proza S. N. Esina.

9. Harchenko V. K. Fenomen prozy pozdnego Esina: monografija. M., 2007. 248 s.

Istochniki

10. Esin S. N. Tverbul', ili Logovo vymysla: roman mesta; Dnevnik rektora. 2005 god. M. : Drofa, 209. 783 s.

УДК 8Р2 ББК Ш5(2)-5

Маргарита Тодорова Терзиева,

доктор педагогических наук, профессор, университет им. Асена Златарова (Бургас, Болгария), e-mail: mater@abv.bg

Жизнь и творчество И. И. Горбунова-Посадова в Болгарии - проблемы рецепции

В статье рассматривается рецепция художественных и научных произведений русского толстовца Ивана Ивановича Горбунова-Посадова (1864-1940) в Болгарии. С помощью биографического метода устанавливается, что основную заслугу в распространении его трудов имеют болгарские толстовцы - Димитр Кацаров (1881-1960), Стефан Андрейчин (18691961), Иван Дуйчев (1907-1986), Сава Ничев (1872-1949), Ценко Цветанов (1904-1960), Йордан Ковачев (1895-1966), Иван Куюмджиев (1900-1989), Никола Венетов (1882-1971), Слав Делкинов (1894-1977), Ана Цанова (1894-?). Философско-педагогические идеи соратника Толстого находят отзвук у интеллигенции, которая воспринимается как адресат его сочинений. Для толстовцев стойкость и верность идеалам Ив. Горбунова-Посадова является примером для подражания.

Ключевые слова: биографический метод, свободное воспитание, толстовец.

Margarita Todorova Terzieva,

Doctor of Pedagogy, Professor, Asen Zlatarov University (Burgas, Bulgaria), e-mail: mater@abv.bg

Life and Work of I. I. Gorbunov-Posadov in Bulgaria: Reception Issues

The paper studies reception of the artistic and scholarly works of the Russian Tolstoyist Ivan Ivanovich Gorbunov-Posadov (1864-1940) in Bulgaria. With the help of the biographical approach, it has been established that such Bulgarian Tolstoyists as Dimitar Katsarov (1881-1960), Stefan Andreichin (1869-1961), Ivan Duichev (1907-1986), Sava Nichev (1872-1949?), TsenkoTsveta-nov(1904-1960), Yordan Kovachev (1895-1966), Ivan Kuyumdzhiev (1900-1989), Nikola Vene-tov (1882-1971), Slav Delkinov (1894-1977), and Ana Tsanova (1894-?) played a great role in dissemination of his works. The philosophical and pedagogical ideas of Tolstoy's follower were appreciated by the intelligentsia, who regarded themselves as the addressees of his works. Ivan Gorbunov-Posadov was an example of stoicism and loyalty to the ideal, which Bulgarian Tolstoy-ists made their paragon.

Keywords: biographical approach, free education, Tolstoyist.

Видный русский писатель и педагог Иван Иванович Горбунов (1864-1940), который подписывается и псевдонимом Посадов, известен в Болгарии своей художественной, публицистической и пропагандистской деятельностью. Он является редактором издательства «Посредник», издателем журнала «Свободное воспитание» (1907-1918 г.), принимает сформулированное Л. Н. Толстым понимание свободы как основной ценности в образовании, включающей: свободу детской личности - право ребёнка выбирать и заниматься тем, что ему больше всего по душе, непринятие казарменной дисциплины и насилия; свободу педагогического труда - право учителя самому выбирать методы и приёмы

работы, доверие и разбирательство между ним и его воспитанниками; свободу школы -её работа организуется с помощью учеников, учителей и родителей.

Рецепцию его художественных и нравственных взглядов можно проследить в трёх направлениях: в изданных переводах созданной им художественной литературы и публицистики; в популяризации его идей толстоиз-ма в периодической печати; в личном примере, который он даёт своим последователям.

Библиография самостоятельных изданий включает произведения, обнародованные на болгарском языке и на эсперанто (язык, популярный среди толстовцев):

107

Книги Ив. Ив. Горбунова-Посадова, обнародованные в Болгарии

Заглавие Переводчик Год издания (втор. изд.) Место издания Издательство (типография)

Герои огня Ц. Цветанов 1936 София Посредник

Герои-рудокопы Ив. К. (Иван Куюмджиев) 1927 София Ив. Куюмджиев и сие

Долой Толстого! 1927 София Посредник

Живая любовь 1913 София

Живая любовь Сава Ничев 1914 София

Иква эскимос 1919 Плевен Наша родина

Настоящая любовь. Жизнь и дела проповедника Дамяна де Вестер Д. Икимов 1896 София Православный проповедник

Конь бедуин 1937 София Свет

Лев Толстой и всемирная истина 1926 София Посредник

Милостивый лев П. Стойчев 1911 (1917) Шумен

Милосердные животные 1924 Дупница

Рох и его собака и Искалеченный принц 1925 Дупница

Живая любовь. Рассказ из жизни и смерти Дамяна де Вестер И. Ковачев 1926 София Посредник

Ужасный случай о нападении волков 1911 Шумен

Lev Tolstoj kaj la universala vero Asen Grigorov 1926 Sofia Esperanto-faco Posrednik

Обзор направлений библиографии позволяет сделать следующие обобщения:

Наряду с пропагандой нравственного усовершенствования, вегетарианства, пацифизма Горбунов-Посадов вводит тему о милосердии, этическом отношении к людям и животным, благодаря чему становится одним из пионеров биоэтики как науки и вносит свой вклад в популяризацию её принципов в Болгарии.

Его соратники признают и его удачный опыт собрать как в фокусе всю редакторскую, распространительную и агитационную деятельность толстоизма в её разносторонних направлениях. По подобию издательства, которым он руководит в Москве, его болгарские последователи основывают в Софии издательство с тем же названием, которое стоит за частью обнародованных переводов. С такой же идейной ориентацией и издательства «Свет» и «Иван Куюмджиев и сие».

Кроме оригинала, у болгарских читателей есть возможность читать произведения Горбунова-Посадова на болгарском языке и на эсперанто (язык, популярный среди толстовцев). В конкретном случае речь идёт о совместном издании первого журнала на языке эсперанто и брайловском письме в Болгарии и издательства толстовцев «Посредник».

Часть переводчиков являются духовными единомышленниками Горбунова-Посадова,

имеют и личные контакты с ним (Сава Ничев, Ценко Цветанов, Йордан Ковачев, Иван Куюмджиев). Другие являются известными для своего времени культурными деятелями: Д. Икимов это фольклорист и переводчик, А. Григоров является автором словарей и учебников на языке эсперанто.

Кроме столичных, провинциальные издательства проявляют интерес к автору и издают его книги (Шумен, Дупница, Плевен).

Более представительным является рецепция произведений Горбунова-Посадова в периодической печати (преимущественно в изданиях толстовцев и вегетарианцев). Его высоко ценят болгарские последователи Льва Толстого, некоторые из них снова входят в роль его переводчиков (Ц. Цветанов, Ив. Куюмджиев, Й. Ковачев, А. Цанова).

Взгляды Ивана Горбунова-Посадова на педагогические проблемы находят свою трибуну в журналах «Возрождение» («Педагогические идеи Толстого» - 1909, кн. 1, с. 64-69) и «Свободное воспитание» («Школа лицом к ребёнку» - 1924-1925, кн. 7-8, с. 228-231). Там читатель находит анализ идей Льва Толстого об абсолютной свободе, о недопущении насилия в учебном процессе, о религиозном и нравственном воспитании. В этих статьях, выражая своё преклонение перед своим духовным наставником, его верный последователь подчёрки-

вает актуальность его педагогических идей, но одновременно с этим внушает читателям, что эти идеи должны развиваться, потому что сущность жизни это движение. Он не скрывает своего сожаления, что школа отстает от жизни и поэтому методы обучения являются устаревшими и неэффективными.

Влияние на педагогическую деятельность Ив. Горбунова-Посадова среди последователей Льва Толстого в Болгарии является неоспоримым - достаточно отметить, что один из самых авторитетных журналов по проблемам обучения и воспитания, под редакцией проф. Димитра Кацарова, называется «Свободное воспитание». Почти все издания толстовцев - журнал «Ясная поляна» (ред. Ценко Цветанов), журнал «Вегетарианский обзор» (ред. Янко Тодоров и Стефан Андрейчин), газета «Свобода» (ред. Слав Делкинов и Йордан Ковачев), газета «Новая жизнь» (ред. Ст. Андрейчин) - определяют Ив. Горбунова-Посадова как автора эссе, публициста и поэта. Вклад вносит и журнал «Возрождение» (опубликованы: текст его песни «Гимн братству» -год. ХХ, 1921, кн. 10; очерк о Вл. Черткове -год. Х!Х, кн. 4-5; эссе «Верь в человека» - год. Х!Х, кн.7-8; отрывок из его письма, озаглавлен «Какой он, бог» - год. ХХ, кн. 9-10, и т. п.).

В «Ясной поляне» публикуется часть его исторического очерка «Адин Балу», из которого читатель узнает о создании, расцвете и упадке «миниатюрной христианской республики» в США, основанной в 1841 г., чьи члены стремятся к духовному совершенству с целью постичь «царство братства и свободы». Лаконичный стиль Горбунова подсказывает педагогам-толстовцам как преодолеть конфликт между своими собственными взглядами и официальной светской и церковной властью - применяя христианское учение в его «истинном смысле» только среди единомышленников, объединенных в общины со «своей нравственной и религиозной защитой; как распоряжаться своей землею, сбором и распределением доходов» [2, с. 10].

Журнал содержит рубрику «Из жизни», из которой читатель узнает следующую любопытную подробность: «В Полтаве хорошо работает Ив. Горбунов-Посадов, живущий там со своей семьей, и устраивает регулярно "сказки" в вегетарианской харчевне» (1922, кн. 1, с. 16). Полтавская область известна широким распространением идей толстовцев, а в этот период там создается и организационно укрепляется коммуна «Братская жизнь», с которой семья Горбунова-Посадова поддерживает тесные связи.

Уже в первую годовщину журнала «Вегетарианский обзор» выходит эссе Ив. Ив. Горбунова-Посадова «К солнцу всеобъемлющей любви» (1919, кн. 2), а также перевод его гимна «Счастлив тот, кто любит вечно». Впоследствии композитор Андрей Стоянов пишет на него музыку [3].

Газета «Свобода» в юбилейном номере от 15 апреля 1934 г. отмечает 70-ю годовщину Горбунова-Посадова, публикуя его жизнеописание, стихи, рассказы и статьи юбиляра, отрывки из дневников Л. Толстого с его мнением о личности Горбунова и его взглядах. Особое место уделяется поздравительным письмам П. Кропоткина и Н. Крупской в связи с юбилеем «Посредника» в 1920 г. «Великий без-властник» благодарит Горбунова-Посадова за его роль пионера, которая даёт свои плоды - люди в России «ищут как образование в общедоступной форме, так и советы, как согласовать свою личную жизнь с общественной» [5]. Супруга В. И. Ленина, как бывший сотрудник журнала «Свободное воспитание», рассказывает:

«Издаваемый Вами педагогический журнал "Свободное воспитание" имел большое значение. При старом режиме личность ребёнка всячески попиралась. Протестный голос против пренебрежения потребностей, переживаний и интересов ребенка громко звучал со страниц "Свободного воспитания"» [5, с. 4].

С особенной силой в дни гонений против уцелевших толстовцев в Советской России звучат признания Надежды Крупской, раскрывающие гуманизм и толерантность И. Горбунова-Посадова:

«На его страницах находили приём люди с разными политическими взглядами. В то время, когда кадетский журнал "Русская школа", не говоря уже о других педагогических журналах, систематически отклонял все мои статьи, отправляемые из заграницы, "Свободное воспитание" печатал всё, что я отправлял. Не могу не вспомнить о нём добрым словом» [5, с. 4].

Редактор газеты «Свобода» Слав Делкинов отмечает, что подготовлена специальная программа для празднования годовщины со стороны Вегетарианского кооперативного общества «Возрождение» в Софии. 16 апреля 1934 г. проводится собрание в честь Горбунова-Посадова, где исполняются отрывки из его произведений и звучат вегетарианские гимны.

В 1940 году, опечаленный смертью самого видного представителя русской тол-

стовской педагогики, учитель, поэт Никола Венетов говорит о его неутомимой творческой и издательской деятельности: «С типичной христианской скромностью и самоотречением он дал миру всё, что имел и мог. Переводил, редактировал журналы, писал статьи, рассказы, поэмы, стихотворения. С пламенным воодушевлением поддерживал любой духовный подъём, мудро утешал скорбящих и ободрял слабых» [1, с. 3].

В статье, посвящённой жизни и его педагогическому творчеству, переводчица и педагог Ана Цанова пишет: «... нам, педагогическому миру, он был самым близким и ценным через свой журнал "Свободное воспитание"». Задача журнала - ратовать за новое воспитание, основанное на детской самодеятельности и удовлетворении интересов ребёнка и юношей и на производительном труде, как необходимой основе жизни. В журнале рассматриваются самые разные образовательные вопросы в свете новой педагогической мысли. Вокруг "Свободного воспитания" собираются самые известные педагоги-реформаторы России» [6, с. 293]. Ана Цанова, известная переводчица Л. Н. Толстого и В. Булгакова, переводит и статью Ив. Горбунова-Посадова «Утопия и трезвая действительность», которая совпадает с её собственными житейскими и педагогическими

убеждениями: «И пусть большинство называет идеалы свободного воспитания утопией, но это слово не смутит друзей детей, не окатит их холодной водой, не погасит пламя их мысли, не остановит движения вперед на благо всего человечества» [6, с. 296].

Подробности похорон известного педагога опубликованы в «Новой жизни» [4, с. 5], при том их русский автор скрыт под инициалами И. П. Над гробом близкие и друзья произносят слова о покойном из «Гимна человечности»: «Счастлив тот, кто любит всё живое». Посвятив свою жизнь идее свободного воспитания и её реализации в современной ему школе, Иван Горбунов-Посадов не самоизолировался от мира, как К. Вентцел и С. Дурилин, не эмигрировал за границу как его друг и наставник П. Бирюков. Он до конца остаётся верным выбору своей молодости - превращается в моральную опору для уцелевших от репрессий сталинизма русских толстовцев со своим жизненным стоицизмом и своей глубокой верой, что «торжество зла является временным и это объясняется неразумными общественными порядками и ошибочным воспитанием»; своим словом поэта и публициста работает за «осуществление Божьего царства на земле»; учит, что жизнь человеку дана, для того чтобы «любить своих братьев и посвятить им все свои силы».

Список литературы

1. Венетов Н. И он ушёл! // Новая жизнь. 1940. № 13. С. 3.

2. Горбунов-Посадов Ив. Адин Балу // Ясная поляна. 1922. Кн. 1. С. 9-11.

3. Димитрова М. Вегетарианский обзор // Периодика и литература. Т. 5. София: АИ «Марин Дринов». 1999. С. 147-151.

4. Смерть Посадова // Новая жизнь. 1940. № 11-12. С. 5.

5. Поздравления Ив. Ив. Горбунову-Посадову по случаю 35-летнего юбилея русского «Посредника» // Свобода. 1934. № 476. С. 4.

6. Цанова А. Ив. Ив. Горбунов-Посадов (1864-1940) // Свободное воспитание. 1940. Кн. 7-8. С. 292-294.

References

1. Venetov N. I on ushjol! // Novaja zhizn'. 1940. № 13. S. 3.

2. Gorbunov-Posadov Iv. Adin Balu // Jasnaja poljana. 1922. Kn. 1. S. 9-11.

3. Dimitrova M. Vegetarianskij obzor // Periodika i literatura. T. 5. Sofija: AI «Marin Drinov». 1999. S. 147-151.

4. Smert' Posadova // Novaja zhizn'. 1940. № 11-12. S. 5.

5. Pozdravlenija Iv. Iv. Gorbunovu-Posadovu po sluchaju 35-letnego jubileja russkogo «Posrednika» // Svoboda. 1934. № 476. S. 4.

6. Canova A. Iv. Iv. Gorbunov-Posadov (1864-1940) // Svobodnoe vospitanie. 1940. Kn. 7-8. S. 292-294.

Статья поступила в редакцию 14 мая 2013 г.

Зарубежная филология Foreign Philology

УДК 81'1:316.276 ББК 81.1

Тамара Петровна Желонкина,

кандидат филологических наук, доцент, Балтийский федеральный университет им. И. Канта (Калининград, Россия), e-mail: zheltoma@mail.ru

Существительные с «размытым» значением в современном английском языке

В статье описываются английские существительные с «неточным», размытым значением. Наличие в языке системных условий позволяет формировать такие номинализации. Собирательные существительные и словосочетания с предлогом «of» демонстрируют процесс десемантизации. Группа слов и словосочетаний представлена как существительными со значением «количество», так и со значением «мера чего-то». Спектр значений от «малого количества» до «весьма приличного» характерны для английской лексики двух последних десятилетий. Это, в свою очередь, позволяет выявить градацию, которая приводит к появлению нечёткого, «размытого» значения. Автор статьи поддерживает идею, что слова с неточным значением создаются пользователями языка в силу разных обстоятельств. Недостаток знаний, в том числе и языковых, достижения науки и техники, появление новых явлений служит тому причиной.

Ключевые слова: неточность значения, десемантизация, количество, мера.

Tamara Petrovna Zhelonkina,

Candidate of Philology, Associate Professor, Immanuel Kant Baltic Federal University (Kaliningrad, Russia), e-mail: zheltoma@mail.ru

Nouns with Imprecise Meaning in Modern English

English nouns with imprecise meaning are described in this article. Language system requirements assume nominalization of them. The process of desemantization is demonstrated by collective nouns as well as word combinations with preposition "of". Their generalized meaning is "amount (of)". The spectrum of meanings from "very small" to "quite large" has been illustrated by the English words of the last two decades. This makes it possible to reveal connotation gradation which results in the occurrence of lexemes with blurred connotation. The author supports the idea that a language user is prone to produce words with imprecise meaning owing to some circumstances. Among them is the lack of language competence as well as the lack of background knowledge, and technological progress.

Keywords: imprecision, desemantization, quantity, amount.

В лингвистических исследованиях последних лет всё больше внимания уделяется проблеме нечёткости языкового значения [10, с. 43]. Технический прогресс порождает множество новых явлений и приспособлений, предметов, которые, в силу разных причин, не имеют определённого названия. Это - одна из причин возникновения в современном английском языке номинаций с нечётким, размытым значением. Иллюстрацией тому могут послужить существительные со значением «количество, мера», о них пойдёт речь в данной статье.

Количество является одним из наиболее общих свойств бытия, которое находит своё отражение в мыслительных категориях. Это одна из важных категорий языка, ибо все предметы объективной действительности обладают количественной определённостью. Категория «количество» имеет много способов реализации, и один из них - собирательные существительные. Собирательные существительные - класс имён существительных, являющихся, несмотря на свою форму

111

единственного числа, обозначениями тех или других множеств, состоящих из одинаковых единиц [3, с. 264].

Предметом данного исследования являются такие существительные, как: paraphernalia, memorabilia, flotsam, jetsam-слова, вошедшие в обиход в последние десятилетия, имеющие словарную помету collective nouns [7]. У существительного paraphernalia в словаре приводятся следующие значения: 1) 'personal belongings, articles of personal property'; 2) 'a large number of objects, usually things that are connected with a particular activity'. Например, Injecting drug users who share needles or other injecting paraphernalia (spoons, water and filters) are at high risk of infection. Ещё один пример: We were actually in the warehouse, among ....all the tangible, fascinating paraphernalia of the trade: racks, bins, lofts. Во всех примерах представлена только эта словоформа, других лексем, в том числе и производных от вышеупомянутой, не зафиксировано. Такая жёсткая фиксиро-ванность словоформы характерна для всех описываемых нами существительных. Locally grown dates are of high quality, and religious paraphernalia is widely available. Кроме того, у лексемы paraphernalia словарь фиксирует отрицательную коннотацию-disapproval: you think they are unnecessary.

Существительное memorabilia имеет следующие значения: 1) 'objects valued for their connection with historical events, culture or entertainment'; 2) 'events or experiences worthy of remembrance'.Например: She was happy to be given a book containing the memorabilia of her life in the theater. Если сравнить объём значений этих двух слов, то создаётся впечатление, что более определённым будет значение слова memorabilia, и сравнительно менее определённым у слова paraphernalia. Millions of people bought commemorative flag-associated memorabilia. У лексемы memorabilia словарь не фиксирует отрицательных коннотаций. The museum also houses the Children Room packed with toys, dolls and other childhood memorabilia.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

В группе собирательных - существительные flotsam, jetsam. И у этой пары существительных есть отдалённый общий смысл, скрытая сема общности в значении. В текстовых реализациях оба существительных flotsam и jetsam употребляются как рифмованная пара. Существительное flotsam имеет следующие значения: 1)'the wreckage of a ship or its cargo floating at sea'; 2) 'odds and ends'; 3)unemployed people who drift from place to place'. Например, He was another of

the city's flotsam. Или Superstition is not some kind of flotsam left by the ebbing tide of paganism. Сходны значения существительного jetsam: 1) 'that part of the cargo or equipment thrown overboard to lighten a ship in danger'; 2) 'such material washed ashore'; 3) 'discarded things'. Например, All his way there were the same muddy, jetsam strewn banks of the river. We have found flotsam and jetsam on the beach and make use of rope, nets and floats. Оба существительные (flotsam, jetsam) имеют общий компонент значения 'брошенные, выжившие после крушения корабля', а в метафорическом употреблении - 'бездомные люди, заброшенные бедой в чужие края, прибившиеся, но так и не прижившиеся на новом месте. Они, как и обломки корабля, потерпевшего крушение, превратились в мусор, стали ненужными. Who got the opportunity to vote? Only the flotsam - non-citizens - who voted with their feet to get into Britain. В нижеследующем примере женщина, муж которой на фронте, вынуждена просить бездомных, случайных людей отремонтировать прохудившуюся крышу её дома и вынуждена впускать их в своё жилище. She wanted her errant husband home to put an end to her taking in all the flotsam and jetsam off the streets. В её понимании flotsam and jetsam - люди с улицы, ненужные привычному ей окружению, её обществу. Её отношение к ним - иллюстрация отношения всего общества к таким людям.

Если сравнить объём значения слов paraphernalia, flotsam, то можно заметить, что они обладают большей степенью размытости значения, тогда как у существительных memorabilia, jetsam отмечена меньшая размытость, большая очерченность объёма значений, некая определённость значения. Национальный корпус английского языка [11] фиксирует значительно большее количество употреблений у лексем paraphernalia, flotsam, чем у двух других. Сопоставляя эти собирательные существительные, обнаруживаем, что они не однородны по объёму. Так, paraphernalia, flotsam, обладающие меньшей референтной чёткостью, выделяются этим.

Возможно, среди собирательных существительных имеются лексические единицы, отдалённо схожие с широкозначными, т. е. с существительными, «которые приобретают референтную нечёткость и, как следствие этого, приобретают способность указывать на достаточно широкий класс объектов, обладающих размытыми границами» [4, c. 69]. На наш взгляд, исследуемые номинации, имея сходство с широкозначными существитель-

ными, приобретают в языковых реализациях статус семантически неполных и, при определенных условиях, могут стать семантически «пустыми» номинациями.

Исследователи отмечают, что «в образовании категории собирательности участвуют не только сами факты действительности, но и особый взгляд человека: представления о разрозненных множествах предметов или явлений могут восприниматься как совокупности, а сами имена отражают определённые объединения предметов» [3, c. 264]. Практической потребностью человека продиктовано всё многообразие средств выражения категории собирательности в современном английском языке.

И не только собирательными существительными можно иллюстрировать реализацию «размытого» значения в английском языке, но и существительными иного плана. Последние мы продемонстрируем лексемами со значением «мера». Мера может быть выражена точным числом, например: один километр, две монеты, т. е. при помощи числительных или существительных, имеющих точное количественное значение; также может быть выражена «неточно», описательно, например: a slice of cheese, a chunk of work, a piece of news; рус. - ломтик сыра, обрезок ткани и т. д. В человеческом обществе в сознании людей существует некое общее представление о размерах, мере. Но при этом понятие «меры» применительно к количеству часто носит субъективный характер, т. к. не существует чётко прописанных свойств меры - величины для каждого объекта. Уже замечено, что мера в оценке количества зависит от этнической, территориальной, культурной принадлежности говорящего/пишущего. Но есть и общая закономерность. Язык представляет окружающие нас предметы и явления как «дискретные эпизоды нашего опыта» [5, с. 46]. Номинализации различных мер и единиц измерения количества очень разнообразны во многих языках, в том числе и в английском языке.

Так, в английском языке последних лет употребляются лексемы, описывающие совокупность объектов, между которыми возникают определённые виды отношений. Эти отношения, с одной стороны, вносят элемент произвола в членение субстанций, а с другой - идут в ущерб автономности идентифицирующих значений и влияют на способ выражения референции имени [1, с. 174]. Они репрезентируют партитивные отношения,

т. е. отношения целого и его частей, и при этом служат важным компонентом системной организации идентифицирующей лексики.

Среди лингвистов нет единства мнений касательно терминологического обозначения такого отношения. Потому существительные со значением «часть целого» называют по-разному: Р. Квирк - партитивами; И. И. Туранский - квантификаторами; М. А. Живокина - собирательными существительными, закреплёнными синтаксической моделью с предлогом of (типа a bunch of flowers); С. А. Жаботинская - меронимами, часто поразумевая при этом различные имена совокупностей. «Эти существительные -меронимы, - пишет С. А. Жаботинская, - используются для обозначения протяжённости целостной непрерывной или прерывной в пространстве» [2, с. 28]. По её мнению, признак пространственной локализованности обладает концептуальной неоднозначностью, которая проявляется в том, что существует локализованность пространственной протяжённости (форма) непрерывного и прерывного, состоящего из частей предмета. «Кроме этой внутренней характеристики части или «куска» пространства, занимаемого какой-то субстанцией, есть также и внешние характеристики формы: непрерывные и прерывные пространственные фрагменты могут занимать определённое положение относительно друг друга в порядке пространственно - временного следования и, кроме того, соизмеряются друг с другом по величине» [2, с. 28]. Для номинализации этих понятийных моментов общей категории пространственной локализованности предмета существуют различные языковые единицы, объединяемые в парадигму на основе концептуальной произ-водности обозначаемых ими понятий более частного плана от одного и того же общего понятия.

Один из таких способов номинации английских существительных со значением нечёткого, «размытого» количества - партитивные существительные, за которыми следует предлог of, обеспечивающий связь компонентов в смысловое целое. Языковые единицы типа a wisp of smoke, a chunk of job - способ обозначения меры и реализуют значение неопределённого, приблизительного количества. Эти существительные лишены числового содержания. Такие номинации получили название «скрытой референции» [6, с. 19]. Приблизительное (неточное) количество может быть выражено с помощью нечисловых квантификаторов. В лингвистической лите-

ратуре отмечено, что числовые и нечисловые квантификаторы взаимодействуют друг с другом таким образом, что выбор одного из них подразумевает значения, относящиеся и к другим квантификаторам. A swig of whisky, a swig of beer - большой глоток виски, пива. Напр., He took a swig of whisky, straight from the bottle. A draught of water - глоток воды. Add more fruit juice on top and drink it down in one draught. Синонимами словам swig и draught являются словa gulp, swallow (глоток). Just let me have a swallow of my coffee, and I'll be ready. She drank the liquid at a swallow. The patient swallowed a spoonful of medicine at one gulp. В приведённых примерах даны существительные со значением «мера» жидкости, но эта мера не имеет точного обозначения.

В английском языке имеется много слов со значением «мера» веществ, предметов: a hunch of - кусок, ломоть; a chunk of; a lump of - часть, особенно большая и бесформенная часть. Например, Lora cut herself another hunch of bread. If you don't want to have your sauce as a lump, stir it properly. Three hours is quite a chunk of my working day. Эту группу существительных можно собирательно охарактеризовать «не маленькая мера», т. е. значительное количество.

Значение малого количества представлено словосочетаниями: a scrap of - малое количество. You'll read every scrap of information I can find on the subject. A shred of - очень малое количество. There's still a shred of hope that peace agreement can be reached. Wisp of cloud\smoke\steam - оставшийся, тонкий, едва заметный след. A blue wisp of cigarette smoke curled in the air. A smidgeon of - капелька, чуточка. A smidgeon of luck - that's what I need.

Представлениe о мере, вербализованной разнообразными словосочетаниями, может дать некая условная шкала. Если будем двигаться по шкале «мало-много» в сторону увеличения меры, то обнаружим , что словосочетание «много, множество чего-то» передаётся в английском языке с использованием слов horde of mosquitoes\tourists; host of; swarm of -очень большое количество, масса, рой, скопление. There's a host of reasons why I didn't get the job. Hordes of fans are waiting outside the theatre. A swarm of journalists followed the film star's car. А для обозначения значительно большего количества используют словосочетания scads of, slews of, oodles of. He has shown he can raise oodles of cash. We've got oodles of receipts, got receipts for each thing, you know. They earn scads of money. This man was charged with slews of crime. Где-то в сере-

дине этой шкалы расположено слово, внешне напоминающее числительное, слово umpteen со значением relatively large, but unspecified in number - относительно большое, но точно не установленное число. This family is in the centre of umpteen scandals. Не выраженное числом количество, тем не менее, нуждается в соотнесении его с другими наименованиями этого понятийного ряда, т. к. представление о таком количестве можно иметь лишь в сопоставлении. Следовательно, в языке будет иметь место наличие сопоставлений типа a sip of -маленький глоточек (жидкости) и a swig of -большой глоток; a slab of - пласт, плита, кусок; a scrap of - очень малое количество, крохи. При этом следует отметить, что сопоставления относительно чётко представлены в языке лишь для жидкостей и твёрдых веществ. Что касается обозначения большого скопления объектов, то здесь трудно выявить сопоставительную шкалу, а, скорее, можно выявить некий бесконечный ряд. И в языке, как отражение всех новых реалий, будут появляться новые слова для обозначения этих реалий и становиться компонентами данного бесконечного ряда, номинирующего понятие «очень много, множество». Известно, что смысловое пространство каждого объекта находится в процессе постоянного структурирования.

This album features a touch of rubbish. Употребление подобных лексем с размытым значением ограничено разговорным, неформальным дискурсом.

Интерес к использованию «неточности» в языке в последние годы возрос. Многие считают, что «неточность» как неотъемлемый компонент, составляет большую часть английского языка. При этом одни считают, что такое явление, как «неточность» языка, это очень плохо. Другие считают, что это хорошо. Неточным является не мир языка, а наше субъективное восприятие его. По мнению лингвистов, недостаточная осведомлённость, т. е. разный объём фоновых знаний является одной из причин «неточности» значения. Носители языка инициируют появление выражений, которые имеют неточное значение, и точная интерпретация их невозможна [6, с. 5-6].

По мнению Ш.Ульмана, наличию неточностей в языковом выражении способствуют следующие факторы: обобщённый характер слов, контекстуальная обусловленность значения, отсутствие чётко очерченных границ во внелингвистическом мире, отсутствие чёткого представления о том, что обозначает данное слово [9, с. 118].

Интересное объяснение причин «неточности» предлагают Д. Кристалл и Д. Дейви. Они анализировали английский язык с точки зрения помощи иностранцам в изучении языка и обнаружили, что недостаток точности значения - одна из наиболее важных черт словарного запаса разговорного английского языка [8, с. 111]. В своей работе они отметили четыре причины «неточности»:1) потеря памяти, т. е. когда говорящий забывает нужное слово; 2) язык не располагает более точным словом или говорящий не знает его; 3) предмет разговора не требует точности; 4) выбор

неточного наименования употреблён намеренно, чтобы сохранить неформальную атмосферу общения. По их мнению, возможно, сама система языка позволяет говорящему порождать высказывания ещё до того, как говорящий узнает точно, допустимы они или неприемлемы [8, с. 112].

И в заключение следует сказать, что наличие в языке такого многообразия номинаций приводит к тому, что номинации в процессе их употребления в речи приобретают неточное, «размытое» значение.

Список литературы

1. Арутюнова Н. Д. К проблеме функциональных типов лексического значения // Аспекты семантических исследований. М.: Наука, 1980. 357 с.

2. Жаботинская С. А. Когнитивные и номинативные аспекты класса числительных (на материале современного английского языка): автореф. дис. ... канд. филол. наук. М.: МГЛУ 1992. 42 с.

3. Живокина М. А. Категоризация и концептуализация собирательных существительных английского языка // Междунар. конгресс по когнитивной лингвистике 8-10 октября 2008 года. Тамбов: Изд. дом ТГУ им. Г. Р. Державина, 2008. 822 с.

4. Ирисханова О. К. Семантическая неопределённость имён существительных и её прагматические последствия // Междунар. конгресс по когнитивной лингвистике 8-10 октября 2008 года. Тамбов: Изд. дом ТГУ им. Г. Р Державина, 2008. 822 с.

5. Чейф У. Память и вербализация прошлого опыта // Новое в зарубежной лингвистике. Прикладная лингвистика. Вып. XII. М.: Радуга, 1983. 460 с.

6. Channell J. Vague Language. Oxford: Oxford University Press, 1994. 226 р.

7. Collins English Dictionary complete and unabridged. Sixth edition. Glasgow: Harper Collins Publishers, 2003. 1872 p.

8. Crystal D., Davy D. Advanced Conversational English. London, New York: Longman, 1979. 132 p.

9. Ullmann S. Semantics. An Introduction to the Science of Meaning. Oxford: Blackwell, 1962. 278 p.

10. Ungerer F., Schmid H-J. An Introduction to Cognitive Linguistics. London and New York: Longman, 1996. 306 р.

11. National British Corpus URL: http://www.lancs.ac.uk/fss/courses/ling/corpus/Corpus1/1FRA1.HTV.

References

1. Arutjunova N. D. K probleme funkcional'nyh tipov leksicheskogo znachenija // Aspekty semanticheskih issledovanij. M.: Nauka, 1980. 357 s.

2. Zhabotinskaja S. A. Kognitivnye i nominativnye aspekty klassa chislitel'nyh (na materiale sovremennogo anglijskogo jazyka): avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. M.: MGLU, 1992. 42 s.

3. Zhivokina M. A. Kategorizacija i konceptualizacija sobiratel'nyh sushhestvitel'nyh anglijskogo jazyka // Mezhdunar. kongress po kognitivnoj lingvistike 8-10 oktjabrja 2008 goda. Tambov: Izd. dom TGU im. G. R. Derzhavina, 2008. 822 s.

4. Irishanova O. K. Semanticheskaja neopredeljonnost' imjon sushhestvitel'nyh i ejo pragmaticheskie posledstvija // Mezhdunar. kongress po kognitivnoj lingvistike 8-10 oktjabrja 2008 goda. Tambov: Izd. dom TGU im. G. R. Derzhavina, 2008. 822 s.

5. Chejf U. Pamjat' i verbalizacija proshlogo opyta // Novoe v zarubezhnoj lingvistike. Prikladnaja lingvistika. Vyp. XII. M.: Raduga, 1983. 460 s.

6. Channell J. Vague Language. Oxford: Oxford University Press, 1994. 226 r.

7. Collins English Dictionary complete and unabridged. Sixth edition. Glasgow: Harper Collins Publishers, 2003. 1872 p.

8. Crystal D., Davy D. Advanced Conversational English. London, New York: Longman, 1979. 132 p.

9. Ullmann S. Semantics. An Introduction to the Science of Meaning. Oxford: Blackwell, 1962. 278 p.

10. Ungerer F., Schmid H-J. An Introduction to Cognitive Linguistics. London and New York: Longman, 1996. 306 r.

11. National British Corpus URL: http://www.lancs.ac.uk/fss/courses/ling/corpus/ Corpus1/1FRA1.HTV.

УДК 81' 42 ББК 80.4

Дмитрий Сергеевич Храмченко,

кандидат филологических наук, доцент, Тульский государственный педагогический университет

им. Л. Н. Толстого (Тула, Россия), e-mail: hramchenko@rambler.ru

Модификация параметров порядка прагма-семантической системы как тенденция в развитии современной англоязычной бизнес-коммуникации

Статья посвящена рассмотрению функциональных отношений между высказываниями современного английского делового дискурса как параметров порядка сложной открытой самоорганизующейся синергийной смысловой системы и манипулированию этими отношениями с целью создания необходимого прагматического пространства. Функционально-синергетический подход позволил представить наглядную картину динамичного эволюционирующего смыслового пространства делового дискурса и выявить функциональную нагрузку намеренного использования нестандартных для бизнес-коммуникации функциональных связей как эффективного риторического приема в условиях деконвенционализации делового общения. Автор приходит к выводу о том, что целенаправленное нарушение норм делового дискурса приводит к искусственной хаотизации, но позволяет системе выбрать наиболее оптимальный путь дальнейшего эволюционного развития, совершить фазовый переход на качественно новый уровень смысловой упорядоченности и сгенерировать новые функциональные свойства.

Ключевые слова: функциональная лингвистика, функциональная лингвосинергетика, деловой дискурс, прагматика, риторика.

Dmitriy Sergeevich Khramchenko,

Candidate of Philology, Associate Professor, Tolstoy State Pedagogical University, Tula (Tula, Russia), e-mail: hramchenko@rambler.ru

Modification of Order Parameters in a Pragmatic-Semantic System as a Tendency of Developing Modern Business English Communication

This paper is devoted to functional relations among utterances in modern business English discourse as order parameters of a complex open self-optimizing synergetic semantic system and manipulating these relations to create a desired pragmatic field. Functional-synergetic approach helps to demonstrate dynamic evolution of the semantic field of business discourse and find out the functional meaning of using nonstandard functional relations as effective means considering the tendency to unconventional business communication. The author concludes that deliberate deviation of norms of business discourse leads to artificial chaos, but allows the system to choose the most optimal trajectory of development, change the phase and come to a new level of semantic order as well as generate new functional properties.

Keywords: functional linguistics, functional linguosynergetics, business discourse, pragmatics, rhetoric.

Изучением функционирования языка как средства общения и целенаправленной системы средств выражения занимается функциональная лингвистика, активно осваивающая принципы и методы системного анализа. С её точки зрения, язык представляет собой функциональную систему, элементами которой являются выражающие понятия знаки, находящиеся во взаимодействии друг с другом и образующие единое целое. Функциональный анализ позволяет устано-

вить, ради реализации какой коммуникативной цели используется тот или иной элемент языковой системы, а также их релевантность в определённой ситуации общения.

Сочетание взаимно дополняющих друг друга функционального и системного подходов даёт возможность всесторонне описать сущность языка как инструмента порождения речи. Одним из перспективных направлений в данном русле является осуществляемое функциональной лингвосинергетикой изуче-

116

ние системы дискурса, которая определяется как система смыслов, формируемая через их речевое выражение [1]. Функционально-синергетический анализ выявляет характер взаимодействия различных элементов дискурсивной прагма-семантической системы (как внутри, так и вне её) в реализации коммуникативной цели и даёт обоснование эффективности или неуместности тех или иных речевых средств в условиях заданной коммуникативной ситуации.

На сегодняшний день одной из центральных задач функциональной лингвосинергети-ки является создание эффективной деловой риторики и изучение динамики эволюционных процессов функционального пространства англоязычной бизнес-коммуникации. С лингвосинергетической точки зрения, английский деловой дискурс представляет собой сложную открытую самоорганизующуюся прагма-семантическую систему, чередующую этапы хаотизации и упорядоченности и активно взаимодействующую с внешней средой (коммуникативной ситуацией и сознанием участников общения), чьё непосредственное влияние наряду с внутренними системными процессами приводит к возникновению функциональных колебаний (в терминах лингво-синергетики - флуктуаций). В ответ на хао-тизацию в системе запускаются синергийные механизмы смысловой самоорганизации, деструктивные прагма-семантические компоненты рассеиваются во внешнюю среду, из которой для поддержания баланса привлекаются новые компоненты смысла, способствующие спонтанной генерации новых (эмерджентных) функциональных свойств делового дискурса.

В процессе дискурсивной самоорганизации, включающем два важных аспекта - кооперацию функционально-смысловых компонентов и взаимодействие форм их языкового выражения, роль стабилизаторов выполняют так называемые параметры порядка, представляющие собой функциональные связи дискурса, реализуемые на основе круговой причинной связи, т. е. они порождаются коллективным поведением элементов системы и в то же время управляют её развитием, направляя движение элементов в нужное русло. Функциональные связи (отношения) английского дискурса понимаются, вслед за Т. ван Дейком, как специфическая семантическая роль (функция) высказываний по отношению друг к другу в тексте, которая базируется на смысловых связях между пропозициями и на

отношениях между фактами и их свойствами [4, с. 270]. Иначе говоря, функциональные отношения - это содержательно-смысловое взаимодействие между высказываниями в речевой цепи, т. е. семантические связи в их функционировании. Понятно, что подобного рода сопоставление компонентов дискурса между собой возможно при условии контекстуально-смысловой совместимости фактов-референтов каждого из высказываний (пропозиций, их комплексов либо их составляющих) в единой ситуации общения.

В роли параметров порядка любой си-нергийной системы (и английский деловой дискурс в этом не исключение) выступают «долгоживущие», т. е. более фундаментальные факторы системы. Поскольку семантические - глубинные - структуры гораздо более устойчивы (в сознании нормальных людей), чем средства вербализации мысли (гораздо более вариативные), то именно семантические функциональные отношения квалифицируются как стабилизирующие компоненты дискурса. Действующие в системе английского дискурса параметры порядка делят на два больших класса. К общим параметрам относятся логико-семантические отношения, направленные на сохранение целостности системы в процессе её обмена со средой и встраивающие формирующуюся в дискурсе рече-смысловую систему в концептуальную систему коммуникантов, обеспечивая взаимодействие элементов и частей дискурса с общим сознанием участников общения. Критерий типологии таких связей - пропози-ционально-объёмное соотношение высказываний, то есть сопоставление объёмов тех фрагментов действительности, которые являются референтами коррелирующих фраз. Е. В Пономаренко выделяет следующие логико-семантические отношения: тождество, включение, пересечение, соподчинение и исключение. В роли специальных параметров порядка выступают прагма-семантические отношения: пояснение, спецификация, расширение, каузация, последовательность, противопоставление, альтернатива, переключение и прагматический комментарий [1]. Их назначение - формирование целостности и системного взаимодействия различных компонентов в рамках конкретной подсистемы дискурса или, другими словами, обеспечение их интенционального функционирования в определённом контексте.

Для делового общения как наиболее конвенционального и регламентированного

типа вербального взаимодействия особенно важен тщательно продуманный выбор функциональных отношений между всеми компонентами в процессе выстраивания дискурса, поскольку прагма-семантическая эволюция, «ход» мысли говорящего/ пишущего должны быть максимально понятны, доступны всем реципиентам и укладываться в рамки сложившихся традиций оформления деловой речи. Специфика функциональных связей в бизнес-дискурсе непосредственно связана с их способностью регулярно выступать в качестве первичных операторов прагматической модификации, на фоне которых дополнительно актуализируется комплекс языковых средств, синергийно формирующий воздействующую риторику. В классическом конвенциональном бизнес-общении наиболее характерными являются функциональные отношения включения, соподчинения, пересечения, пояснения, спецификации, расширения и каузации.

Функциональное единство и системность логико- и прагма-семантических связей в английском деловом дискурсе базируется на общеизвестном Принципе Кооперации и максимах Г. П. Грайса, реализуемых через структурирование оптимальной последовательности дискурсивных элементов и их «движения» в направлении к аттрактору, выгодному для каждого из коммуникантов. Однако наметившаяся в последние десятилетия тенденция к деконвенционализации делового дискурса и реализации закладываемого говорящим/пишущим функционального потенциала речевого произведения через намеренное нагнетание флуктуаций смысловой системы и катализацию прагма-семантической самоорганизации проявляется в отдельных случаях развёртывания бизнес-дискурса в последовательном расположении высказываний, не имеющих общих элементов при сопоставлении их пропозиций [2]. Подобный тип связи носит название исключения/ переключения. Исключение определяется как логико-семантическая корреляция, при которой пропозициональные подсистемы сопоставляемых высказываний не имеют общих элементов. Специфика отношений переключения в английском дискурсе обусловлена тем, что соположение пропозиционально несвязанных высказываний вызывает в развитии системы смыслов дискурса качественный скачок (фазовый переход) и смену тематической направленности. С точки зрения самоорганизации системы дискурса такая связь функционирует как хаотизирующая.

Манипулирование различными связями между линейно выстроенными системными компонентами влечёт функциональные «подвижки» в общем структурно-смысловом развитии системы английского делового дискурса, повышая таким образом динамизм функционирования, вносит оживление в скованное конвенциональными нормами бизнес-общение, расширяет спектр потенциально возможных путей дальнейшей эволюции и активизирует восприятие закладываемых смыслов реципиентами.

В современных популярных периодических изданиях деловой тематики авторы нередко прибегают к намеренному отклонению от традиционного распределения функциональных связей между высказываниями и нормативных установок на понятность и доступность логики субъекта речи через нарушение хода тематической прогрессии при линейном развёртывании делового дискурса.

Например, в статье журнала The Economist под заголовком Big and Clever приводятся рассуждения автора колонки о роли большого и малого бизнеса во внедрении инноваций в экономическую сферу:

(1) Some people say it is neither big nor clever to drink. (2) Viz, a British comic, settled that debate with a letter from a reader who said: "I drink 15 pints a day, I'm 6 foot 3 inches tall and a professor of theoretical physics." (3) However, another question about size and cleverness has yet to be resolved. (4) Are big companies the best catalysts of innovation, or are small ones better? [3]

Во вступлении к своей еженедельной колонке автор пытается объяснить читателям, что побудило его к размышлениям на заявленную в последнем предложении тему. Схема линейного распределения функциональных связей между высказываниями выглядит следующим образом:

(1) - (2) включение/расширение

(2)-(3)пересечение/последовательность

(3) - (4) включение/пояснение

(1) - (4) исключение/переключение

Логико-семантические отношения включения и пересечения, а также прагма-семантические отношения расширения, последовательности и пояснения между высказываниями (1), (2), (3) и (4) призваны обеспечить «плановое» движение элементов системы в направлении функционального аттрактора при формировании смысловой структуры анализируемого фрагмента. Однако кооперирующие в системе лексемы to drink, a

British comic, 15 pints диссонируют с подзаголовком статьи «Why large firms are often more inventive than small ones», не согласуясь с обозначенным в нем вектором прагма-семантического развития, и блокируют взаимодействие с внешней средой - коммуникативной ситуацией, в контексте которой введение данных элементов в дискурсивную систему кажется функционально необоснованным. Флуктуации усиливаются в результате несоответствия между параметрами порядка (2)-(3), (3)-(4) и смысловой нагрузкой системных элементов, принадлежащих к антонимичным семантическим полям выпивки, алкоголизма и бизнеса. Автор специально допускает нарушение традиций логического хода мысли при выстраивании английского письменного бизнес-дискурса. Отношения исключения/переключения между отправной точкой рассуждений и их итогом хаотизируют систему и служат катализатором для её прагма-семантической эволюции. В качестве ответной меры на усилившиеся деструктивные тенденции происходит активизация внутренних механизмов самоорганизации и интенсифицируются обменные процессы между дискурсом и внешней средой - сознанием адресатов статьи, из которого привлекаются дополнительные смысловые компоненты несерьёзности, шутки. Опасные для существования системы компоненты смыслов подвергаются диссипации (рассеиванию во внешнюю среду). Функциональное взаимодействие элементов внутри системы дискурса и вне её (с общей логикой коммуникантов и ситуацией делового общения в целом), динамика семантических и синтаксических связей порождает синергийное прагматическое пространство, эффективно воздействующее на читателей и настраивающее их на критичное осмысление последующей информации.

Другим примером удачного манипулирования параметрами порядка и нарушения логики построения последовательного и связанного текста может служить начало статьи A Shore Thing, посвящённой восходящей звезде бразильской экономики - компании Gavea Investimentos:

Blissful beachgoers in Rio may not worry much about the rest of the world. But two blocks from Leblon, one of the city's best beaches, is the headquarters of Gavea Investimentos, a Brazilian fund manager with $7 billion in assets under management, which makes money by looking over the horizon [2].

В самом начале отрывка прагма-семантическая система находится в относительно равновесном состоянии. Читатели настраиваются на восприятие информации о беззаботном пляжном отдыхе, чему активно способствуют функционирующие в системе элементы Blissful, beachgoers, not worry, принадлежащие соответствующему семантическому полю, диссонирующему с темой бизнеса и экономического анализа, ожидаемой адресатами от данного издания в целом и рассматриваемой статьи в частности. Незначительные флуктуации, вызванные воздействием внешней среды (коммуникативной ситуации), усиливаются введением в систему контекстуально более уместных лексем headquarters, fund manager, $7 billion in assets, переориентирующих вектор смысловой эволюции в противоположном направлении. Важным оператором дерегламентации дискурса выступают функциональные отношения между коррелирующими высказываниями фрагмента, которые можно было бы охарактеризовать как исключение/переключение благодаря практически полному отсутствию точек соприкосновения пропозициональных структур обоих предложений, однако союз but призван, по задумке автора сигнализировать реципиентам о наличии более глубинных логико- и прагма-семантических связей - пересечения/противопоставления. Конфликт выбранных параметров порядка и кооперирующих в системе элементов, не обладающих контрадикторной семантикой как таковой, служит мощным катализатором смысловой эволюции. В результате усиления обменных процессов с сознанием читателей, последующей синергийной самоорганизации дискурсивная система выходит на качественно новый уровень смысловой упорядоченности, сопровождаемый спонтанным появлением эмерджентных функциональных свойств, связанных с формированием воздействующего на коммуникантов прагматического пространства. Автору удаётся с первых строк привлечь и зафиксировать внимание читателей на описываемой компании нестандартной стратегией развертывания дискурса и тщательным выстраиванием параметров порядка прагма-семантической системы с учётом всех её основных элементов.

Таким образом, продуманное выстраивание функциональной перспективы английского бизнес-дискурса с учётом логико- и прагма-семантических отношений между линейно выстроенными высказываниями является

ключевым фактором реализации коммуникативной цели. Нарушение традиционных норм делового дискурса при закладывании параметров порядка смысловой системы приводит к возникновению флуктуаций и отклонению функционального пространства от равновесного состояния. Однако хаотизация подобного рода может носить конструктив-

ный характер, например, позволяя системе выбрать наиболее оптимальный путь дальнейшего эволюционного развития, совершить фазовый переход на качественно новый уровень смысловой упорядоченности и сыграть ключевую роль в формировании новых (эмерджентных) функциональных свойств.

Список литературы

1. Пономаренко Е. В. Функциональная системность дискурса (на материале английского языка). М., 2004. 328 с.

2. Храмченко Д. С. Дестабилизация функционального пространства английского делового дискурса как эффективный полемический приём // Вестник РУДН. Серия «Вопросы образования: языки и специальность». Выпуск 2. М., 2013. С. 38-43.

3. A Shore Thing // The Economist. April .14th. 2012. P. 85.

4. Big and Clever// The Economist. December. 17th. 2011. P. 116

5. Dijk T. van. Studies in the Pragmatics of Discourse. The Hague: Mouton, 1981. 326 p.

1. Ponomarenko E. V. Funkcional'naja sistemnost' diskursa (na materiale anglijskogo jazyka). M., 2004. 328 s.

2. Hramchenko D. S. Destabilizacija funkcional'nogo prostranstva anglijskogo delovogo diskursa kak jeffektivnyj polemicheskij prijom // Vestnik RUDN. Serija «Voprosy obrazovanija: jazyki i special'nost'». Vypusk 2. M., 2013. S. 38-43.

3. A Shore Thing // The Economist. April. 14th. 2012. P. 85.

4. Big and Clever// The Economist. December. 17th. 2011. P. 116

5. Dijk T. van. Studies in the Pragmatics of Discourse. The Hague: Mouton, 1981. 326 p.

References

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Статья поступила в редакцию 19 августа 2013 г.

УДК 81 ББК Ш 1

Чжан Лэй,

преподаватель, доцент, Цзилиньский педагогический университет (Сыпин, КНР), e-mail: 1069836851@qq.com

Исследование забайкальско-маньчжурского языка торговли

В статье рассматриваются особенности контактного языка на забайкальско-маньчжур-ской приграничной территории. Главным фактором появления этого языка стала приграничная торговля, которая активизировалась в 1993 году. Участники торговых контактов испытывали необходимость в общении во время продажи и покупки товаров. Квалифицированные переводчики не имели возможность работать в рыночной системе, поэтому в общение вступали коренные жители Забайкальска и Маньчжурии. В связи с этим в контактный язык вошли диалектизмы и разговорные слова. В целом, лексическая система имела упрощённый состав фонем, неточную морфологию. Значительные изменения произошли и в звуковой системе.

Лексика контактного языка была преимущественно русской, число китайских слов невелико. Вместе с тем в забайкальско-маньчжурском контактном языке встречаются слова, которые были заимствованы из китайского в современный русский язык.

Исследованная лексика, грамматика и фонетика позволяют сделать вывод о том, что забайкальско-маньчжурский контактный язык не является законченным образованием. Его развитие продолжается благодаря всё более активизирующимся торговым контактам русских и китайцев.

Ключевые слова: сотрудничество, язык, приграничный район, Забайкалье, Маньчжурия, торговля.

Zhang Lei,

Teacher, Associate Professor, Jilin Pedagogical University (Siping, People's Republic of China), e-mail: 1069836851@qq.com

Research of Business Language in Transbaikalia-Manchuria

This article focuses on the characteristics of business communication language on the border between Transbaikalia and Manchuria. Active frontier trade has become the main factor to influence the language since 1993. Businessmen who participated in the business communication experienced the importance of the communicational language. Qualified interpreters did not have the opportunity to study the market system. Therefore, local residents from Transbaikalia and Manchuria had to communicate directly during the exchanges. That gave rise to dialectal and informal words. In general, vocabulary system appeared to present simplified language forms and inaccurate morphology. There were also significant changes in phonetics.

Russian was the main language of communication, Chinese was used rarely. At the same time, some of the Chinese words were borrowed into Russian.

The research on vocabulary, grammar and phonetics of the border area clearly shows that Transbaikalia - Manchuria business language has been formed and developed in real trade communication.

Keywords: cooperation, language, border area, Transbaikalia, Manchuria, trade.

В последние десятилетия актуализировался вопрос российско-китайского взаимодействия. Признаётся особая роль экономического и политического взаимодействия России и Китая. Однако не меньший интерес социологов, культурологов и других учёных вызывает межкультурное взаимодействие. Оно, возникнув ещё в конце XVII века, имеет большое влияние на формирование и развитие языков обеих стран. При взаимодействии

китайцев и русских возник контактный язык. Его появление связано с попыткой выучить язык партнёров и достичь взаимопонимания.

Главной причиной контактов стран можно считать торговлю. «Первыми европейцами, которые стали осуществлять систематические контакты с китайцами, были русские. Они пришли в Китай с севера в конце XVII века. В XVI веке Российская империя присоединила к себе обширные территории к

121

востоку от Урала - Сибирь и Дальний Восток. К 1644 году (год начала правления манчжурской династии Цин) русские первопроходцы проложили сибирский тракт и вышли к берегам Амура. Тут они соприкоснулись с китайской цивилизацией. В 1652 году произошли первые столкновения двух государств. На границе русского поселка Кяхта и китайского поселка Маймачен (в дословном переводе «город по продаже лошадей») был создан пункт приграничной торговли между двумя империями» [3, с. 14].

Более тесные языковые контакты начались в 1993 году, когда к осуществлению торговых операций с российской стороны приступили бывшие учителя, врачи, рабочие и служащие, которые работали на обанкротившихся в трудное для страны время российских государственных предприятиях и учреждениях. В дальнейшем эти люди стали именоваться в русском языке «челночниками», а этот тип бизнеса - «челночный». Обменивать товары российского и китайского производства разрешалось только в строго отведенных местах по обе стороны границы, такими территориями по реализации товаров в соответствии с международными соглашениями, подписанными правительствами КНР и РФ, в первое время стали населенные пункты: посёлок Забайкальск (Читинская область) -город Маньчжурия (Автономный район Внутренняя Монголия); город Благовещенск (Амурская область) - город Хэйхэ (провинция Хэйлунцзян).

Осуществление торговли в данных населенных пунктах требовало обязательного, хотя бы минимального, речевого общения «челноков», не владеющих языками друг друга. Немногочисленные переводчики были не квалифицированными. Их набирали из числа людей, которые жили на прилегающих к границе территориях. Поэтому с самого начала русско-китайских торговых отношений в качестве переводчиков нередко использовались люди, знающие всего несколько слов и устойчивых разговорных конструкций по-китайски с российской стороны и соответственно - с китайской.

Одним из вариантов, зародившихся на стыке российского и китайского языковых новообразований, является забайкальско-мань-чжурский контактный язык. Он получил свое название от названий населенных пунктов российско-китайской границы. Исследования лингвистов показывают, что в Благовещенске и других приграничных городах и поселках происходят аналогичные языковые процес-

сы. Более того, люди, которые занимались торговлей на территории вдоль границы, могли перемещаться для продажи товаров: не продал в Маньчжурии, попытаюсь продать в Хэйхэ и т. д. Это сближало речь «челноков» и способствовало становлению единого языка.

В Забайкалье контактный язык был торговым языком, и число его носителей не превышало нескольких тысяч человек; дальневосточный вариант (для сравнения), который имел заметные лексические и грамматические особенности, стал в первой половине XX века средством повседневного общения двух народов, и число тех, кто им пользовался, приближалось к миллиону.

Однако несмотря на то, что взаимодействие китайского и русского языков даёт появление нового образования, необходимо отметить, что время существования языкового феномена ещё недостаточно велико. Поэтому можно говорить только о развитии контактного языка.

Учитывая то, что с китайской и с российской стороны в общение вступали, прежде всего, представители коренного населения близлежащих к границе населенных пунктов, речь этих людей отличалась наличием диалектизмов, разговорных слов. Забайкальско-маньчжурский контактный язык унаследовал и эти особенности.

Как средство общения двух народов язык приобрёл определённую лексическую систему, упрощённый состав фонем, неточную морфологию. Значительные изменения произошли в звуковой системе.

Лексика контактного языка была преимущественно русской, число китайских слов невелико. Пришедшие из русского языка слова составляли большую часть лексического фонда контактного. Многие русские слова вошли в контактный язык без каких-либо изменений. Сюда относятся: «али» (или), «воля» (воля, желание), «люди» (человек, люди), «мало» (мало), «манера» (обычай, тип, сорт), «надо» (надо, нужно), «рубаха» (рубаха), «сюда» (сюда), «чужой» (чужой), «шуба» (шуба). Это слова, в которых нет сложных для произношения китайцев групп согласных, и поэтому они легки для произношения.

В забайкальско-маньчжурском контактном языке довольно часто употребляется слово куня в качестве обращения к девушке.

Русский предприниматель в городе Маньчжурия говорит: «Эй, куня! Гэй мене тады кружку. (Эй, девушка, подай мне большую кружку)». Мене (мне - дат. падеж) - часто употребляемое диалектное слово [2].

В забайкальско-маньчжурском контактном языке встречаются и слова, которые были заимствованы из китайского в современный русский язык. Они немногочисленны. Несмотря на достаточно длительную историю российско-китайских отношений, китайский язык никогда не пользовался популярностью в России. Даже в приграничных с Китаем областях общение с китайцами традиционно велось на русском языке. В силу этого заимствований, пришедших из русского языка в китайский, значительно больше.

«Раньше единственным существительным среди заимствований из китайского языка было слово "фуза" (лавка, магазинчик)» [1, с. 117]. Без него не обходилась ни одна беседа жителей соседствующих стран, потому что это было место их торговой деятельности. Все остальные заимствования из китайского относились к числу междометий и звукоподражаний. При этом, если «оё» было междометием, а «жа-жа-жа» - звукоподражанием и в китайском языке, то междометие «хао» в китайском - это прилагательное «хороший» или наречие «хорошо». Слово «хынь» в китайском языке - это наречие «очень». В контактном языке эти слова перешли в разряд междометий.

После укрепления политических, культурных и экономических отношений между Россией и Китаем в конце ХХ века, процесс заимствований получил новое развитие. В русском языке можно было встретить заимствованные слова: байховый, чай, женьшень, тайфун и др., которые вошли и в забайкаль-ско-маньчжурский контактный язык.

Этот язык имеет фонетические особенности. Встречаются слова с дополнительным звуком [э]: «бамебуки» (бамбук), «беленеки» (белый, беленький), «деряни» (плохой, дрянной), «подожеди» (ждать, подождать), «посе-ле» (после, потом), «почето» (почему, почто), «толесета» (толстый), «шелека» (шёлк), «ди-рочеки» (дыра, отверстие). Дополнительный [и] можно встретить только в слове: «пириши-вай» (пришивать). Дополнительный [у] зафиксирован только в двух словах: «сутужа» (мороз, стужа) и «дува» (два). Дополнительный [о] представлен в двух словах: «порошу» (просить), «солово» (слово).

Появление дополнительных гласных - не единственный тип изменения русских слов. Были и другие изменения. Так, например, у русских прилагательных на -ий не произносится конечный [й]: «беленеки» (белый, «беленький»), «черенеки» (чёрный, «чёрненький»).

Русский и китайский языки настолько сблизились в одном образовании, что китайские слова могли приобретать особенности русских. Так, например, слова карабчить - «воровать», чифанить - «есть», тундить -«понимать» (и бутундить - «не понимать») приобретают признаки русских глаголов - ить, ать. Слово куня произносится с уменьшительно-ласкательным суффиксом на русский манер кунечка.

Таким образом, язык, который кажется на первый взгляд всего лишь испорченным языком, упрощённым, «испорченным на китайский (русский) манер», выступает языком, необходимым для осуществления торговых контактов на приграничных территориях Китая и России и вызывает интерес учёных.

Список литературы

1. Вартамьян, Э. А. Путешествие в слово // Советская Россия. 1975. С. 117-128.

2. Лю Сяоянь. Изучение русской разговорной речи в Китае. Русский язык за рубежом. 2003. № 1. С. 36-37.

3. Попова М. А. Слова китайского происхождения в русском языке // Вопросы филологических наук. 2004. № 3. С. 14-16.

4. Ян Цзе. Забайкальско-маньчжурский препиджин: опыт социолингвистического исследования // Вопросы языкознания. 2007. № 2. С. 67-74.

References

1. Vartam'jan, Je. A. Puteshestvie v slovo // Sovetskaja Rossija. 1975. S. 117-128.

2. Lju Sjaojan'. Izuchenie russkoj razgovornoj rechi v Kitae. Russkij jazyk za rubezhom. 2003. № 1. S. 36-37.

3. Popova M. A. Slova kitajskogo proishozhdenija v russkom jazyke // Voprosy filologicheskih nauk. 2004. № 3. S. 14-16.

4. Jan Cze. Zabajkal'sko-man'chzhurskij prepidzhin: opyt sociolingvisticheskogo issledovanija // Voprosy jazykoznanija. 2007. № 2. S. 67-74.

УДК 81' 255.2 : 811.581 ББК Ш177.11-77

Чжао Сяобин,

доктор литературы, доцент факультета русского языка

Хэбэйский университет (Баодин, КНР), e-mail:pzhhzxb@tom.com

Выделение смысла и художественная красота в переводе (на материале перевода на китайский язык ранних рассказов А. Вампилова)

В статье представлен опыт китайского переводчика Чжао Сяобин. В процессе перевода ранних рассказов А. Вампилова переводчик использует методы выделения смысла. На основе тщательного изучения творчества писателя Чжао Сяобину удаётся передать авторский стиль и художественную красоту рассказов. В статье даётся анализ ряда методик: понятно-дополнительное выражение смысла, добавление слов - подключение смысла, интеграция -изысканное выражение смысла, оптимизация порядка слов - подчеркивание смысла, заполнение - проявление смысла, фокус - цельный перевод смысла (Focus - wholeness translation). Автор статьи утверждает, что переводчик ищет и создаёт значение при переводе оригинального, исходного текста, передаёт смысл, конструируя новый художественный текст.

Ключевые слова: перевод, анализ текста, семантика, текст, методы выделения смысла.

Zhao Xiaobing,

Doctor of Literature, Assistant Professor, the Russian Language Department, Hebei University (Baoding, PRC), e-mail:pzhhzxb@tom.com

Meaning Highlighting and Artistic Beauty in Translation (Based on the Translation of the Early Stories by A. Vampilov into Chinese)

The article presents the experience of Chinese interpreter Zhao Xiaobing. Translating early stories by A. Vampilov translator uses the meaning highlighting methods. Based on thorough understanding of the writer, Zhao Xiaobin manages to convey the author's style and artistic beauty of the stories.

The article presents an analysis of several methods: extra-clear of meaning expression, words adding - meaning connection, integration - an exquisite meaning expression, word order optimization - meaning underlining, filling - meaning manifestation, focus - complex meaning interpretation.

The author states that the translator seeks and creates the meaning in the translation of the original text, conveys the meaning, constructing a new artistic text.

Keywords: translation, text analysis, semantics, text, highlighting methods.

Проблема значения имеет отношение к философскому и логическому анализу языка. Значение художественного текста связано со словами, высказываниями, фрагментами, и на нём базируется смысл. Но язык является не только инструментом для выражения смысла, но имеет также прагматический и когнитивный потенциал.

Процесс выделения смысла - вопрос «интеллектуального решения», и наибольшую свою значимость он приобретает при художественном переводе. Выделение смысла в переводимом художественном тексте проходит те же процессуальные этапы, что и в тексте любой другой жанровой направленности: 1) выбор в словах контекстуально акту-

ализированных значений; 2) выявление поверхностного смысла на базе этих значений; 3) постижение внутреннего смысла с учётом контекстуальной мотивации [1].

Перевод мы представляем в определённой степени как процесс выделения смысла, включающий в себя ряд конкретных методов [5, с. 71-75]. Указанный признак выделения смысла мы обнаружили на примерах перевода ранних рассказов А. Вампилова. В процессе перевода тридцати одного рассказа А. Вампилова из его раннего творчества были использованы методы выделения смысла с учётом образного, яркого и самобытного стиля русского драматурга. Нередко перевод получался понятным и ясным, а перевод на

124

китайский язык - не дословным. В переводе часто представлена реорганизация предложения, интерпретация, иногда выражение «смысла наоборот», таким образом, рождается точный и качественный перевод, но далеко не дословный. Например: «Старичок вошел в кабинет, и его морщины легли сложными складками недоумения и недоверия. За столом вместо пожилого, хорошо знакомого врача, сидела девушка ...». Приведем текст перевода: «^^ДЙШ^Й,

На примерах перевода рассказов А. Вампилова мы можем проследить различные виды выделения смысла:

1) уяснение - восполнение смысла, например: «Она не ошиблась. Было время обеденных перерывов, когда он появился снова. «Забегал!» - подумала Катенька, злорадствуя» («Стечение обстоятельств»). Перевод:

Если «забегал» дословно перевести как: то из контекста исчезает психология героини - умной и хитрой женщины. Поэтому глагол «забегал» переводится на китайский язык как "ШШШ&ШТ», что позволяет передать неоднозначное чувство самолюбования героини;

2) добавление слов - соединение смысла. Например: «Он видел только, как дрогнули её брови. Слышал уже за спиной её голос...» («Студент»). В переводе: «ЯЖШЙ!

тшяят-г» ем

Оригинальный текст является кратким и прозрачным, а в переводе необходимо семантическое соединение с выделением смысла и с добавлением предложения "Ш^МШ^" - «она повернулась и ушла»;

3) слияние - изысканное выражение смысла. Выделение смысла подразумевает не только уяснение - восполнение смысла и сопутствующее добавление слова, но иногда в сложных художественных конструкциях, чтобы добиться лучшего эффекта перевода, требуется и «слияние смысла». Например: «Случай, пустяк, стечение обстоятельств иногда становятся самыми драматическими моментами в жизни человека («Стечение обстоятельств»). Перевод:

н&Ъ-ТА ^^ммттшшм».

Случай - это «случайность, внезапность, неожиданность», пустяк - это «ежедневные дела, небольшое, маленькое, мелкое дело»,

а стечение обстоятельств подразумевает «совпадение». Эти три слова выражаются полноценно в двух китайских словосочетаниях "ШШ^'" (удобный случай и совпадение) и "ВЖФШ" (ежедневные маленькие дела), позволяющих осуществить семантическое слияние для выражения изысканного оригинального смысла;

4) оптимизация порядка слов - подчеркивание смысла. При переводе мы стараемся сохранять первоначальный порядок слов, поскольку порядок повествования представляет собой определённую смысловую структуру. Переводчик обязан учитывать взаимозависимость «темы - ремы», составляющей смысловую структуру высказывания. Например: «К луне крадётся тяжёлая чёрная туча. Становится темно. Девушка идёт от станции в гору, туда, где светятся окна посёлка. Шаги сиротливо шуршат по сухой траве. В открытых глазах слеза, и сквозь их пелену растут и заполняют весь взгляд сплошным неясным заревом огни будущего города» («Конец романа»). Приведем перевод:

Текст вполне удачно переводится на китайский язык согласно установленному порядку слов. Структура предложения отражает духовное состояние девушки, её настроение, плавно переходящее из тёмного в светлое, когда она идёт со станции в гору.

Но русский и китайский языки отличаются друг от друга системой языка, поэтому при переводе для удачного повторного выражения первоначального смысла иногда необходимо изменить исходный порядок и реорганизовать новое предложение. Например: «У маленького деревянного домика на скамейке в позе больного художника с известной картины Карнаухова сидел молодой человек» («На другой день»). Перевод: «ФЖ

шгжм».

При переводе было реорганизовано предложение, которое на русский язык переводится так: «<...> сидел молодой человек, как больной художник с известной картины Карнаухова». Такое высказывание соответствует литературному китайскому языку, позволяет подчеркнуть скверное настроение молодого человека, сидящего на скамейке в ожидании продавщицы пивного ларька;

5) заполнение - проявление смысла. Польский философ Р. Ингарден сказал, что художественный текст только представляет многослойную структуру, которая оставляет немало неопределённых точек, т. е. лакун смысла. А чтение текста раскрывает и конкретизирует смыслы в нём [8. С. 196]. Задача переводчика заключается в необходимости разрешить проблему перевода неопределённых точек. Например: «Сам Фениксов - мужчина лет тридцати, сухощавый, серьезный, холостой, принадлежащий науке. Аудитория же на его лекциях принадлежала самой себе» («Настоящий студент»). Перевод: «ЙМ^^

При переводе используется «заполнение - проявление смысла». Выражение «Принадлежала самой себе» переводится на

китайский язык так: «......

(аудитория обращает внимание только на себя, она свободна, произвольна, не дисциплинированна). Если не прибегнуть к данному приёму, то получился бы

вариант «......М^ЙВ», который трудно было

бы понять носителю китайского языка;

6) фокус - выделение главного - цельный перевод смысла (Focus - wholeness translation). Перевод тесно связан с интерпретацией, в западных языках слово «герменевтика» происходит от имени Гермес (Hermes) - посланника, переводчика Бога в древнегреческой мифологии. Гермес поддерживал информационную связь Бога с человеком, переводил слова Бога на язык, доступный человеку, он выполнял двойную задачу: перевода и интерпретации. В западной концепции перевод и интерпретация составляют неотъемлемые части творческого процесса. По существу, в процессе перевода таится весь секрет взаимодействия и понимания человеком окружающего его мира. Перевод является целенаправленной деятельностью [7].

Американский философ Альфред Норт Уайтхед («Modes of Thought») указал одну из общих характеристик мышления человека: «важность» (importance). Он утверждал, что люди рассматривают и оценивают вопросы по степени их «важности», особенно в эстетическом ракурсе [8]. Китайская поговорка утверждает: «Из-за отсутствия денег деньги людям - истина, из-за отсутствия здоровья здоровье - истина, из-за отсутствия любви любовь - истина». Процесс мышления человека является непрерывным процессом от-

бора, в котором «важность» является существенным критерием. Переводчик в процессе работы обращает внимание на один или несколько важнейших элементов. Разумеется, это, в некоторой мере, противоречит принципу эквивалентности перевода, но это естественный процесс перевода в конкретной ситуации. Например: «Одним словом, я страшно рад, что встретил вас. Мне вас не хватало. Видимо, потому мне и мерещились ваши глаза. Мне сейчас даже удивительно - почему это судьба так медлила с нашей встречей... Вот мы идём с вами в первый раз, а мне кажется, что я уже сто лет здесь с вами ходил. Ваше имя...» («Девичья память»). Перевод:

ЖЖо ......^

......».

«Мерещились» значит «казались», «чувствовались». Это предложение может быть переведено таким образом: «Мне казалось, что я увидел ваши глаза». Переводчик привнёс субъективное понимание ситуации: «Почему судьба так медлила с нашей встречей». Судьба играет с людьми, но у нас есть шанс встретиться поздно или рано. На самом деле герои не в первый раз встречались, не в первый раз танцевали, юноша не в первый раз провожал девочку домой, но он слишком забывчив, даже не запомнил имя подруги. Писатель использовал приём парадокса. А переводчик постарался передать оригинальную иронию, отражённую в авторском парадоксе.

Как показало наше исследование, в процессе перевода используются методы выделения смысла с учётом образного, яркого и самобытного стиля автора. Свободный и адекватный перевод подразумевает обращение пристального внимания на последовательность изложения мельчайших смыслов и гармонию их соотношения. Грамотный перевод художественного текста представляет собой поиск адекватных средств для передачи смысла не отдельных слов, а целых высказываний. Несомненно, художественный перевод не сводится лишь к выделению смысла. Переводчик должен считывать языковые особенности писательского стиля, его поэтические намерения и предпочтения.

Перевод художественного текста, разумеется, не дословный перевод, это процесс открытия и выделения смысла в оригинальном тексте, хотя и неизбежна субъективная интерпретация переводчика, но как только

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

переводчик понимает смысловую структуру художественного текста, точно передаёт авторский стиль писателя и художественную красоту оригинального текста, получается и хороший перевод. Очевидна внутренняя смысловая структура ранних рассказов А. Вампилова, почти в каждом из его рассказов есть сюжетный парадокс и языковой парадокс. Писатель обнаруживает смешной парадокс в жизни и воссоздаёт его в рассказах. Он умеет описывать внешний мир, он создаёт свой сочно-красочный художественный мир, его авторским стилем является ирония и юмор, под его пером рождается природный пейзаж, красивый и поэтичный. А. Вампилов

в своих рассказах воссоздаёт образ жизни и душевный уклад человека с симпатией, доброжелательностью и абсолютным пониманием, он особенно умеет описывать людей и их историю в стечении обстоятельств, в случаях встречи и прощания.

А. Вампилов любит и уважает человека, живущего в трудной реальности. Благодаря перу художника, читатель способен почувствовать плохое и слабое в людях, то, что нуждается совершенствовании. Эти темы общечеловеческого характера востребованы не только в России, но и в Китае. Актуальность перевода А. Вампилова очевидна и требует дальнейшего научного исследования.

Список литературы

1. Бархударов Л. С. Язык и перевод // Вопросы общей и частной теории перевода. М.: Международные отношения, 1975.

2. Валгина Н. С. Теория текста. Смысл и значение. Глубина прочтения текста. М.: Логос, 2003.

3. Вампилов Александр. Дом окнами в поле. Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1982. 639 с.

4. Гушанская Е. Александр Вампилов: очерк творчества. Л.: Сов. писатель. Ленингр. отд-ние, 1990.

5. Чжао Сяобин. Выделение смысла в художественном переводе // Русский язык в Китае. 2011. № 4. С.71-75.

6. Смирнов С. Р. Сцены и монологи. Александр Вампилов. Драматургическое наследие. Иркутск, 2002.

7. ЛШ/ «ЖЯ^Ш»(±,Т), 1999.

8. 2004.

9. 1986.

References

1. Barhudarov L. S. Jazyk i perevod // Voprosy obshhej i chastnoj teorii perevoda. M.: Mezhdunarodnye otnoshenija, 1975.

2. Valgina N. S. Teorija teksta. Smysl i znachenie. Glubina prochtenija teksta. M.: Logos, 2003.

3. Vampilov Aleksandr. Dom oknami v pole. Irkutsk: Vost.-Sib. kn. izd-vo, 1982. 639 s.

4. Gushanskaja E. Aleksandr Vampilov: ocherk tvorchestva. L.: Sov. pisatel'. Leningr. otd-nie, 1990.

5. Chzhao Sjaobin. Vydelenie smysla v hudozhestvennom perevode // Russkij jazyk v Kitae. 2011. № 4. S.71-75.

6. Smirnov S. R. Sceny i monologi. Aleksandr Vampilov. Dramaturgicheskoe nasledie. Irkutsk, 2002.

7. ЛШ/ «ЖЯ^Ш»(±,Т), 1999.

8. 2004.

9. 1986.

Статья поступила в редакцию 18.03. 2013 г.

Гуманитарный вектор. 2013. № 4 (36)

УДК 81'373.21 ББК Ш 103.2

Жанна Владимировна Шмарова,

кандидат филологических наук, Забайкальский государственный университет (Чита, Россия), e-mail: shmarova73@mail.ru

К вопросу о происхождении китайских географических названий

Статья посвящена вопросам происхождения географических названий Китая. В работах отечественных китаеведов данная проблематика практически не исследована. Есть исследования отдельных учёных, занимающихся вопросами распространения китайских топонимов на территории советского Приморья. На наш взгляд, лингвистическое описание топонимической системы современного Китая имеет важное значение для отечественной синологии. Целью данного исследования является постановка проблемы и изложение общих вопросов происхождения китайских географических названий. Основным для нашей работы является метод лингвистического описания. Следует заметить, что изучение вопроса происхождения топонимов невозможно в отрыве от истории, географии, этнопсихологии. Исследование фактического материала даёт основание утверждать о доминирующей роли географического фактора в образовании топонимов. Немаловажную роль играют исторические факторы. Происхождение одних топонимов связано с именами выдающихся исторических личностей, происхождение же других связано с историей общественного и экономического развития определённого района. С точки зрения словообразовательной структуры следует отметить, что в роли топоос-новы чаще всего выступает имя нарицательное, реже имя собственное, кроме того, слова, относящиеся к другим частям речи: числительные, прилагательные или глаголы.

Ключевые слова: топоним, топонимия, топооснова, топоформант, нарицательные географические термины, явление синонимии в терминах, географический фактор, исторический фактор.

Zhanna Vladimirovna Shmarova,

Candidate of Philology, Transbaikal State University (Chita, Russia), shmarova73@mail.ru

On the Origin of the Chinese Geographic Names

The given article is devoted to the origin of the Chinese geographic names. The given problem has not been investigated by Russian sinologists yet. There are some articles by several scientists who are involved in the studies of the spread of the Chinese toponyms on the territory of Soviet Pri-morye region. According to the author's point of view, linguistic description of the toponymic system of modern China is really significant for Russian sinology. The aim of the given investigation is the problem statement and the interpretation of the general points of the origin of Chinese geographic names. The linguistic description method is the basic one in this work. The studies of the origin of the toponyms are impossible without parallel investigation of history, geography and etnopsychology. Investigation of the factual material makes it possible to affirm that the dominant role in the formation of toponyms belongs to the geographic factor. But historical factors are not less essential. The origin of one group of toponyms is connected with the names of the outstanding historic figures whereas the origin of the others depends on the history of the social and economic development of the definite region. It must be mentioned that when the word building structure is concerned, the topographic base is primarily presented by the common name, more seldom - by the proper name or some other parts of speech, such as numerals, adjectives and verbs.

Keywords: toponym, toponymy, topographic base, topoaffix, common geographic terms, synonymy in terms, geographic factor, historical factor.

Настоящая статья посвящена истории происхождения географических названий Китая, их смысловому значению. Географические названия Китая, природа которого весьма богата, а история насыщена большими событиями, дают основания для многогранных исследований и обобщений.

Исследование данного вопроса весьма актуально ввиду его малой изученности в оте-

чественной синологии. В области разработки общих проблем топонимии известны работы Р. А. Агеевой [1], О. Е. Афанасьева [2], А. В. Суперанской [6]. Э. М. Мурзаев написал около 100 работ по вопросам топонимии стран Азии [4]. Есть работы отдельных учёных, занимающихся вопросами появления и распространения китайских топонимов на территории советского Приморья. Среди ис-

128

точников по указанной проблематике следует выделить работы Ф. В. Соловьёва [5], И. Ю. Зуенко [3]. Однако китайская топонимическая система ещё не была предметом специального рассмотрения отечественных лингвистов.

Целью данного исследования является постановка проблемы и изложение общих вопросов происхождения китайских географических названий.

Объектом нашего исследования являются китайские географические названия. Избрание топонимической системы Китая в качестве объекта исследования объясняется необходимостью научного изучения интересных языковых пластов, содержащих комплекс ценных сведений как лингвистического, так и экстралингвистического характера.

Предметом исследования являются вопросы происхождения и словообразовательная структура китайских топонимов.

Основным для нашей работы является метод лингвистического описания, представленный такими приемами, как сбор, обработка и интерпретация материала.

Учёные отмечают, что топонимия возникла на стыке трёх самостоятельных наук -географии, истории и языкознания, так как географические названия отражают исторические условия и языки народов, природные особенности территорий. Однако, как пишет А. В. Суперанская, «только лингвисты могут и должны анализировать все типы географических названий в их связи друг с другом, с прочими собственными именами и со всей системой языка, в котором они создаются и употребляются. Только лингвистическими методами могут быть проверены гипотезы относительно происхождения ряда географических названий» [6, с. 3].

При написании статьи мы опирались на работу китайского учёного Шао Мин-у «Обобщение материала по вопросу происхождения географических названий Китая» [7].

Шао Мин-у, подробно проанализировав источник или причину происхождения либо переименования географических названий Китая, выделил 46 типов.

Знакомство с работой китайского учёного даёт основание утверждать о доминирующей роли географического фактора в образовании топонимов Китая. Нарицательные географические термины лежат в основе многих собственных географических названий Китая. К ним следует отнести географическое положение конкретного объекта или характеристику

самого объекта. Шао Мин-у говорит о том, что название может быть дано по горе или реке. Подобные названия констатируют, регистрируют, что данное место находится возле природно-географического объекта (топонимы-регистраторы по А. В. Суперанской) [6, с. 34]. В данном типе он выделяет несколько подтипов:

• имя собственное географического объекта даётся непосредственно от одноименного названия горной цепи, реки или озера, например, г. Муданьцзян в провинции Хэйлунцзян (буквально: город на реке Мудань);

• при соединении начальных иероглифов в названиях нескольких гор или нескольких рек; например, древнее китайское поселение Сяосян в пр. Хунань получило название из-за своего положения на месте слияния двух рек Сяо и Сян;

• название происходит от расположения этого места по отношению к горе или реке (это касается названий многих современных провинций, например, пр. Юньнань располагается к югу от гор Юньлин. Если географический объект располагается к северу или югу от горы или реки, то к названию последних часто добавляются иероглифы инь (или И ян, например, г. Лоян (ЖИ) получил своё название, так как располагается к северу от реки Ло). Больше всего топонимов с иероглифом И;

• в названии отражена близость расположения географического объекта к горе или реке: например, г. Линьхай пр. Чжэцзян (буквально - «город, который находится близ моря»). Кроме лексемы 1||линь «находиться близ чего-либо» используются также лексемы: Щ бинь «вблизи, возле; побережье», М пу «берег реки»;

• название происходит от одноименного наименования устья, поймы реки или от изгиба направления течения реки в данном месте или изменения направления горной цепи (здесь в качестве так называемых суффиксов к названиям гор, рек или даже фамилий выступают следующие иероглифы: ^ вань,Д цюй,$ тао в значении «изгиб, излучина», И цюань «пределы, район», И юй «край» и др.). Например, МЙЙуезд Хэцюй в пр. Шаньси (буквально - «излучина реки») получил название из-за изгиба направления течения реки Хуанхэ в данном месте.

В географических названиях Китая встречаются синонимичные компоненты. Наличие синонимики в терминах весьма разнообразит

современную топонимику. Можно отметить следующие, часто встречающиеся номенклатурные термины: «река» в китайских названиях выражена следующими иероглифами М хэ,^ цзян, Ж шуй, Щ гоу,М цюань.

Особенности рельефа могут стать основанием для наименования; например, ТЖ й уезд пинюаньсянь получил свое название из-за ровного рельефа местности (пинюань в значении «равнина»). В северо-восточной части Тайваня есть небольшой полуостров битоуцзяо (буквально: «кончик носа»), который получил название благодаря своим очертаниям.

Многие географические названия метко и образно отражают оценку вод, флоры и фауны, наличие полезных ископаемых и природных ресурсов, особенности метеоусловий. Название может быть дано по месту добычи полезных ископаемых. Например, А)пЖ город Дае пр. Хубэй (одно из крупнейших современных месторождений железной руды, буквально: город большой металлургии) получил своё название, так как здесь были обнаружены следы древней добычи меди. Вблизи города ^^Ж Лайу пр. Шаньдун есть много деревень, в названии которых присутствует иероглиф («металлургия»). После образования КНР геологи-разведчики обратили особое внимание на эти места и, применив современные методы геологической разведки, обнаружили там большие запасы железной руды, меди, золота, алюминия.

В Синьцзян-Уйгурском автономном районе есть уезд ^шЖй вэньчуаньсянь, названный так, потому что здесь много термальных источников (^Ж вэньчуань - «тёплый источник»). Город Цзинань славится своей минеральной водой, эта особенность отражена в его втором, неофициальном названии ЖМ чуаньчэн («город - источник»), В Лхасе круглый год довольно сильное солнечное излучение, поэтому Лхасу ещё называют жигуанчэн «городом солнца».

От особенностей географического положения, метеоусловий, наличия природных ресурсов зависит и характер хозяйственной деятельности населения, который в свою очередь может стать основой для наименования данного объекта местности. Так, в уезде Инань провинции Шаньдун есть следующие деревни: пяолинь («каштановый лес»), ЙТ^ шицзылин (холм из хурмы»), та-оюй («персиковая долина»).

Китайцы во всём мире славятся своим умением торговать. Словом ШЖ цзиши («ярмарка,

базар») ранее обозначалось место проведения торговых сделок. Немало современных географических названий содержат иероглиф Ш или Ж. Так, на севере, особенно в приграничных районах провинций Цзянсу, Шаньдун, Хэнань, Аньхой, преимущественно использовали иероглиф Ш, а на юге в пограничных районах Хунань и Хубэй - иероглиф Ж.

Географическое название могло быть дано по некогда располагавшемуся здесь объекту военного, оборонительного, транспортного значения, почтового сообщения или объекту гостиничного сервиса. В географических названиях этого типа присутствуют иероглифы: ^ гуань (застава), □ коу (зас-тава),П мэнь (ворота),^ тунь (военное поселение),^ ин (лагерь),Ш чжай (ла-герь),п| шао (застава, пост) и др. Например, иероглиф М пу в древности служил для обозначения почтовой станции, в современной китайской топонимии встречается в составе географических названий населенных пунктов: 5ЖМ - улипу небольшой поселок в провинции Хубэй (буквально: почтовая станция на 5-й версте); несколько мелких административных единиц в провинциях Хэбэй, Шэньси, Чжэцзян носят одноименное название +ЖМ шилипу (буквально: почтовая станция на 10-й версте).

Места религиозного поклонения (в древнем Китае было много даосских и буддийских храмов) также служили основанием для слова-топонима. Географические названия приурочены к монастырям или другим населённым пунктам, возникшим первоначально как монастырские центры, или к горным вершинам, почитаемым местным населением или относящимся к «святым» горам. Например, Й^® мяолинчжэн - посёлок в провинции Хубэй (буквально: горный хребет, где находится храм).

Немаловажную роль в наименовании топонимов играют исторические факторы. Происхождение одних названий связано с именами учёных, революционеров и других выдающихся исторических деятелей, происхождение же других связано с историческими событиями, происходившими в данной местности, с историей общественного и экономического развития края.

Топонимы первой группы могут относиться к группе антропонимов - весьма многочисленная семья географических названий, происходящих от личных имен и фамилий. Например, город Чжуншань (ФШЖ) провинции Гуандун, ранее это был уезд Сяншань -

родина известного революционера Сунь Чжуншаня (Сунь Ятсена). В 1925 г. после его смерти уезд Сяншань был переименован в город Чжуншань. Порт Хуанхуа (й^й) пр. Хэбэй получил название по имени одного из героев антияпонской войны.

К этой же группе можно отнести географические названия, которые давались по фамилии безотносительно к какому-либо конкретному лицу. Например, Ж^П город Чжанцзякоу в пр. Хэбэй, ШШШ порт Чжанцзяган в пр. Цзянсу. Фамилия Чжан - самая распространённая в Китае, насчитывается свыше 100 млн человек с этой фамилией, поэтому и в географических названиях преобладает именно эта фамилия.

Название могло быть дано и по девизу царствования императора или по месту захоронения древних императоров. Так, в Шанхае есть район ЖЙЕ цзядинцюй, он получил своё название в честь сунского императора ЖЙ Цзядин, на десятом году его правления (1217 год).

Немало географических названий связано со значимыми историческими событиями страны или с историей развития края. Например, в 1959 г. было открыто крупное месторождение нефти, в честь 10-й годовщины образования КНР оно получило название ^^ЙЙШ дацин (буквально: «большая годовщина»), в 1960 г. был основан город ^ ЙЖ Аньда, в 1979 г. переименован в город ^^Ж Дацин.

Что касается словообразовательной структуры топонимов, то здесь мы согласны с мнением Ф. В. Соловьёва, который отмечает, что сочетание компонентов в китайском географическом названии происходит в строгом соответствии с основным законом китайского языка, по которому начальный компонент определяет последующий. В составе китайских топонимов всегда присутствуют компоненты, которые раскрывают природу предмета, показывают его принадлежность к географическим объектам. Эти компоненты по своему значению можно отнести к то-поформантам [5, с.14-15]. В качестве таких топоформантов выступают лексемы Ж «город», Ш «посёлок», й «уезд», «порт» и др. Основой для образования топонима могут служить не только имена существительные -нарицательные и собственные, но и слова, относящиеся к другим частям речи:

• числительные: И^Ж г. Сыпин пр. Цзи-линь (в составе есть иероглиф «четыре»), ^Ж г. Цзюцзян пр. Цзянси (буквально: «де-

вять рек»). В образовании географических названий встречаются все числительные от 1 до 10, кроме того, активно используются И (сто), ^(тысяча), ^(десять тысяч);

• прилагательные: наиболее часты слова, обозначающие цвет (красный, белый, чёрный, зелёный и др.). Много эпитетов, восхваляющих места, горы, долины. Подобные названия часто создаются как пожелательные (топонимы-пожелания по А. В. Суперанской) [6, с. 34]. Например, уезд ^ЙЙ синлунсянь (букв.: «процветающий уезд»);

• глаголы или глагольные сочетания, такие как йй «продвигаться вперед»,^^ «создавать, строить».

В Китае, кроме национальности хань (по численности превышающей 90 % от общей численности населения), официально признаны ещё 55 национальных меньшинств, ещё 23 национальных меньшинства ожидают признания их в качестве самостоятельной народности. Поэтому есть немало географических названий, которые имеют некитайское происхождение. Например, г. Харбин на маньчжурском языке означало «место для просушки рыболовной сети», г. Хух-Хото на монгольском языке означает «зелёный город», г. Лхаса на тибетском языке означает «святое место» и др.

Обобщая вышесказанное, можно сделать следующие выводы. В составе топонимов можно обнаружить почти любое слово. В основном китайские топонимы создаются на базе слов своего языка в результате их переосмысления и превращения имён нарицательных в имена собственные, кроме того, из самого класса собственных имён, а также из слов чужих языков, прежде всего, из языков этнических групп, проживающих на конкретной территории. Ведущее место принадлежит словам, обозначающих различные особенности ландшафта, их можно назвать «географическими». Большее место среди топонимических слов занимают собственные имена людей, слова, характеризующие условия местности, дающие ей количественную оценку; имена прилагательные с достаточно широким диапазоном значения, слова, отражающие память об имевших место событиях и другие.

Автором данной статьи были изложены лишь некоторые вопросы, которые наиболее характерно отражают специфику китайской географической номенклатуры. Каждый из рассмотренных источников происхождения заслуживает более всестороннего и тщательного исследования.

Особенно интересным, на наш взгляд, является изучение происхождения географического названия в связи с историческими событиями, известными историческими деятелями; изучение географических названий некитайского происхождения.

Географические названия в своей основе оказываются народным творчеством. В них отражаются географические условия, история, экономика, политика, языки, культура и цивилизация. Поэтому изучение топонимов

невозможно в отрыве от истории, географии, этнопсихологии. От какого слова образован тот или иной топоним и почему так назван какой-нибудь географический объект - это два разных вопроса. Решение первого вопроса -задача лингвистики, ответ на второй вопрос поможет дать обращение к фактам культуры, истории, географии с учетом особенностей народной психологии создания и восприятия имени.

Список литературы

1. Агеева Р А. Страны и народы: Происхождение. М.: Наука, 1990. 256 с.

2. Афанасьев О. Е. Картография и топонимика: методология регионального похода к изучению. Псков, 2007. URL: http://cyberleninka.ru (дата обращения: 20.05.2013).

3. Зуенко И. Ю. Китаеязычная топонимика Приморского края как результат межкультурного взаимодействия в Дальневосточном регионе // Известия Восточного института Дальне-вост. гос. ун-та. 2011. № 17. С.83-89.

4. Мурзаев Э. М. Путешествие в жаркую зиму. М., 1967. URL: http://www.libok.net (дата обращения: 02.04. 2013).

5. Соловьёв Ф. В. Словарь китайских топонимов на территории советского Дальнего Востока. Владивосток: Ин-т истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока Академии наук СССР, 1975. 221 с.

6. Суперанская А. В. Что такое топонимика? М.: Наука, 1984. 182 с.

7. ДО^Й.ФНЙ^^ЙШЙА^. URL: http://ngmchina.com.cn (дата обращения: 03.02.2010).

References

1. Ageeva R. A. Strany i narody: Proishozhdenie. M.: Nauka, 1990. 256 s.

2. Afanas'ev O. E. Kartografija i toponimika: metodologija regional'nogo pohoda k izucheniju. Pskov, 2007. URL: http://cyberleninka.ru (data obrashhenija: 20.05.2013).

3. Zuenko I. Ju. Kitaejazychnaja toponimika Primorskogo kraja kak rezul'tat mezhkul'turnogo vzaimodejstvija v Dal'nevostochnom regione // Izvestija Vostochnogo instituta Dal'nevost. gos. un-ta. 2011. № 17. S.83-89.

4. Murzaev Je. M. Puteshestvie v zharkuju zimu. M., 1967. URL: http://www.libok.net (data obrashhenija: 02.04. 2013).

5. Solov'jov F. V. Slovar' kitajskih toponimov na territorii sovetskogo Dal'nego Vostoka. Vladivostok: In-t istorii, arheologii i jetnografii narodov Dal'nego Vostoka Akademii nauk SSSR, 1975. 221 s.

6. Superanskaja A. V. Chto takoe toponimika? M.: Nauka, 1984. 182 s.

7. -пРВДЙ.ФЯЙ^ЙШЙА^. URL: http://ngmchina.com.cn (data obrashhenija: 03.02.2010).

Статья поступила в редакцию 26 июля 2013 г.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

УДК 811.112.2 ББК 81.2

Светлана Александровна Шорстова,

аспирант,

Байкальский государственный университет экономики и права (Иркутск, Россия), e-mail: Svetlana.shorstova@gmail.ru

Концептуальное пространство глагола LASSEN в немецком языке

В статье поставлена цель приблизиться к решению проблемы единства многозначного слова. С учётом общей направленности к поиску новых исследовательских инструментов в науке о языке автор предлагает объединение когнитивных взглядов на проблему многозначности в целом. Многозначное слово представляет собой сложное когнитивное образование, которое требует комплексного подхода в его изучении. В данной работе для описания структурирования значений многозначного слова предложено использование категории концептуального пространства. Автором берётся за основу положение, что в лингвистике эта категория рассматривается и как форма существования определённого явления в языке, и как методологическая категория, представляющая широкие возможности для описания и объяснения разнообразных языковых явлений. В статье на примере глагола LASSEN в немецком языке проведён анализ и систематика значений многозначного глагола как единое концептуальное пространство. На основании чего сформулирован вывод о методологической ценности данной категории при изучении многозначности в целом.

Ключевые слова: концепт, концептуальное пространство, категоризация, концептуализация, прототип, глагол LASSEN.

Svetlana Aleksandrovna Shorstova,

Postgraduate Student, Baikal State University of Economics and Law (Irkutsk, Russia), e-mail: Svetlana.shorstova@gmail.ru

Conceptual Space Represented by the Verb LASSEN in German

The article is aimed to solve a problem of a unity of a polysemantic word. The author proposes to integrate cognitive views on a problem of polysemy in general. A polysemantic word is a complicated cognitive formation, which requires an integrated approach to its study. This article suggests using a category of a conceptual space to describe structuring values of a polysemantic word. A conceptual space is meant as a form of existence of a definite language phenomenon and as a methodological category which provides a wide field of possibilities for description and explanation of various language phenomena. Analysis of the verb LASSEN in German as an integrated conceptual space shows a methodological value of this category in the study of polysemy in general.

Keywords: concept, concept sphere, categorization, conceptualization, prototype, verb LASSEN.

Вопросу единства многозначного слова, восходящему ещё к античности, исследователи языка посвятили большое количество работ. В рамках когнитивной лингвистики связь значений многозначного слова рассматривалась с позиции теории прототипов, теории категоризации и концептуализации, а также теории концептуальной метафоры. Однако до сих пор вопрос остаётся дискуссионным.

Под влиянием смежных дисциплин и областей знаний в науке о языке обозначился поиск новых исследовательских инструментов, отвечающих современному уровню общенаучной парадигмы.

В настоящей работе мы предлагаем подойти к решению вопроса единства многозначного слова с позиции категории концептуального пространства, которая позволяет объединить наиболее прогрессивные взгляды когнитивной лингвистики на данную проблему.

Очевидно, что многозначное слово представляет собой сложное когнитивное образование, возникающее в результате классифицирующей деятельности сознания на основе механизмов категоризации и концептуализации.

Концептуализация представляет собой формирование знаний о мире, основанное на осмыслении поступающей информации,

133

которое приводит к образованию определённых представлений о мире в виде концептов [2, с. 22]. В свою очередь, процесс категоризации основан на способности человеческого сознания выделять из общего потока информации устойчивые признаки, которые регулярно повторяются в некотором фоновом окружении. Возникшие на основе личного и общественного опыта категории придают поступающей к человеку информации упорядоченный характер, систематизируют и распределяют по уже имеющимся в сознании человека категориям, созданным в результате предыдущего опыта [6, с. 4-49]. Таким образом, процесс концептуализации направлен на выделение минимальных содержательных единиц человеческого опыта, а процесс категоризации - на объединение сходных или тождественных единиц в более крупные разряды, категории [7, с. 93].

Традиционный подход к категоризации предполагает, что концепты, содержащие в себе знания об определённом фрагменте действительности, объединяются лишь в соответствии с их необходимыми и достаточными чертами. Исследование феномена многозначности на основе этого положения оказалось недостаточно эффективным, так как зачастую не все члены полисеманта обладают достаточным набором общих признаков.

Нам представляется, что прототипиче-ская теория категоризации позволяет лучше понять сущность языкового феномена многозначности. В отличие от традиционного подхода она основывается на предположении о том, что категоризация опирается не только на человеческий опыт, но и на воображение, т. е. на свойства метафоры, метонимии и ментальной образности.

Исходя из основных принципов теории прототипов, которые, на наш взгляд, были наиболее чётко сформулированы Болдыревым [2], феномен многозначности объясняется существованием в сознании человека категорий прототипического характера, т. е. существование такого концептуального образования, в котором отдельные члены находятся в отдалении и не обязательно опосредованно связаны друг с другом.

Тем не менее, между центральными и периферийными значениями существует определённая когнитивная связь. Мы поддерживаем мнение о том, что для описания структурирования значений многозначного слова наиболее целесообразно использовать категорию концептуального пространства.

Термин «пространство», предложенный языковедами, открывает широкие возможности для систематизации языковых единиц, а также для объяснения организации языка. В философии пространство определяется как основная форма существования материи, выражающая порядок одновременного сосуществования объектов. Пространство - это нечто относительное, зависящее от находящихся в нём объектов [8, с. 142-143] и выступающее как средство объединения вещей в общее единство [9, с. 311-312].

В широком смысле термин «пространство» употребляется не только по отношению к физическому пространству, но и к пространству множества объектов, ситуаций, между которыми установлены отношения, сходные по своей структуре, как то: географическое, биологическое, экономическое, социальное или культурное пространство. При исследовании языковых явлений и единиц языка «пространство» предстает как некая абстрактная сущность, порождаемая в сознании человека в процессе восприятия реальной действительности.

Категория пространства используется для изучения единиц разного уровня. Так, семантическое пространство рассматривается как совокупность всех значений передаваемых языковыми знаками [10] или, например, семантика омонимов представляется как омонимическое пространство в парадигме культурно-лингвистического пространства [12].

Наше исследование сосредоточено на характеристиках, свойственных концептуальному пространству, которое относится к ментальной области и продуцируется нашим сознанием. Это есть нечто «абстрактное», состоящее из совокупности множеств, которые являются отражением реальной действительности.

Но концептуальное пространство можно рассматривать не только как форму существования некой материи, но и как способ описания этой материи. Применяя категорию концептуального пространства для исследования структуры многозначного слова, нужно учитывать ряд значимых характеристик пространства, как то: протяжённость, структурность, порядок расположения одновременно сосуществующих объектов, их симметрию и асимметрию, внешние и внутренние связи, взаимодействие объектов во всех включающих их системах, конкретные формы и размеры объектов, их количественные и качественные параметры [12].

Мы применили категорию концептуального пространства для систематизации значений многозначного глагола LASSEN в немецком языке. В круг наших научных интересов данный глагол попал неслучайно. По результатам исследования Лейпцигского университета, данный глагол по частоте использования относится к шестому классу [29]. Он является стилистически нейтральным, им в равной мере оперируют как взрослые, так и дети, что позволяет говорить о когнитивной модели, существующей в коллективном сознании, и дает нам основание отнести глагол LASSEN к базовой лексике.

Единицей концептуального пространства является концепт как единица мышления, представляющая собой результат отражения и познания действительности сознанием человека и обеспечивающая тем самым осмысление внеязыковой действительности. Ядро концепта образует словарное значение слова, именующее концепт, однако не исчерпывается им [3, с. 100]. При этом учёные отмечают, что концепт имеет сложную структурную организацию. С одной стороны, к ней относится всё то, что принадлежит строению понятия, а с другой стороны, в его структуру входит исходная форма (этимология), сжатая до основных признаков содержания истории, современные ассоциации, оценки и прочее - всё то, что делает его фактом культуры [11, с. 43].

Первый этап в описании концептуального пространства анализируемого глагола заключается в систематизации значений и в определении на основе данных различных словарей денотативного семантического пространства лексемы LASSEN как единицы ментального лексикона немецкого языка.

В немецких словарях [14;15; 16; 17; 18; 19; 20; 21] референты данного многозначного глагола встречаются в следующем порядке: veranlassen; erlauben; hereinkommen, herausgehen; möglich machen; Zustand nicht ändern; aufhören, nicht tun. Первым в исследуемых нами словарях приводится значение veranlassen, dass etwas geschieht oder getan wird, что даёт нам основание считать его но-минативно-непроизводным значением (ННЗ) или ядром многозначного слова, выраженного лексемой LASSEN.

За каждым глаголом активизируется некая сцена, так как категориальное значение глагола передаёт определённый способ осмысления события в языке как действие, процесс, состояние или событие. Событие, категоризованное ННЗ глагола LASSEN, пред-

ставляет собой следующую ситуацию: одно лицо, основываясь на определённый мотив и обладая необходимыми правами, совершает определённые речевые действия для того, чтобы другое лицо при наличии необходимых возможностей выполнило волю первого. Описываемую ситуацию можно отнести к разряду каузативных. Однако сам глагол LASSEN не является каузативным, его относят к разряду операторов каузативной связи. Термин «оператор каузативной связи» является условным и служит для выделения лексико-син-таксического каузатива со значением «побуждения, воздействия» [13, с. 147-149].

Типы каузативной ситуации определяются на базе семантики каузатора, а также на типе каузативного воздействия. Непосредственный анализ различных способов выражения каузатора и характера воздействия позволил установить типичные ситуации воздействия, репрезентируемые исследуемым глаголом:

1) просьба: Ich lasse meinen Sohn immer den Rasen mähen;

2) поручение: Ich habe das Kleid reinigen lassen;

3) приказ: Der Offizier lässt die Soldaten einen Gewaltmarsch machen.

Поскольку данное значение приводится первым, то, очевидно, оно должно быть положено в основу ближайшего лексического прототипа, формулируемого следующим образом: одно лицо оказывает вербальное воздействие на другое лицо с целью побудить к выполнению/невыполнению действия или изменению/неизменению состояния.

Остальные значения, репрезентируемые глаголом LASSEN, мотивированны ННЗ и являются непрототипическими значениями, так как обнаруживают сходства и различия с прототипом по принципу семейного сходства.

Репрезентация значения jemandem etwas, was man geplant hat oder möchtet, möglich machen глаголом LASSEN относится к категории «разрешения, позволения» и реализует собой следующий когнитивный сценарий: одно лицо хочет совершить определённое действие, другое лицо, зная о намерениях первого, имеет право либо полномочия разрешить/не разрешить ему совершить желаемое действие. Данное значение уходит от прототипического контекста каузативной ситуации и попадает в сферу модальности;

4) Er lässt die Kinder ins Kino gehen.

При наложении синтаксической конструкции на конструкцию прототипа мы видим пол-

ную симметрию: грамматический субъект является лицом, разрешающим действие, грамматический объект - лицом, желающим выполнить действие, инфинитивная группа -желаемое действие (ср. в прототипе грамматический субъект - лицо, побуждающее к действию; грамматический объект - лицо, выполняющее действие, инфинитивная группа - требуемое действие). Это даёт нам основание отнести данное значение к центральным в системе концептуального пространства глагола LASSEN.

Репрезентация глаголом LASSEN значения jemandem erlauben, irgendwohin zu gehen предполагает развитие следующего когнитивного сценария: одно лицо хочет войти в определённое ограниченное пространство либо покинуть его, другое лицо, зная о намерениях первого, имеет право либо полномочия разрешить/не разрешить ему совершить желаемое действие. Учитывая, что семы «входить» и «выходить» включены в семантическое пространство исследуемого глагола, действие, называемое глаголом LASSEN, определяется так: разрешать + входить = впускать и разрешать + выходить = выпускать;

5) Die Mutter ließ die Kinder nicht mit schmutzigen Schuhen ins Haus;

6) Die Besucher werden erst eine Stunde vor Beginn des Spiels ins Stadion gelassen.

Возникновение данного значения глагола LASSEN мотивировано значением «разрешение действия», однако ограничивается только на вход или выход, тем самым получая значение «впускать» или «выпускать» и не требуя дополнительного инфинитива, разъясняющего действие объекта. Это объясняет синтаксическую асимметрию с прототипом и является основанием причисления данного значения к периферии концептуального пространства глагола LASSEN.

Словари фиксируют ещё одно значение, относящееся к категории «Erlaubnis», которое служит для описание следующей ситуации: у одного лица есть желание распоряжаться конкретным предметом определённый отрезок времени, а другой обладает правом осуществить это желание или может предоставить возможность - jemandem das Recht oder die Möglichkeit geben, etwas für seine Zwecke auf bestimmte Zeit zu benutzen;

7) Ich lasse dir mein Fahrrad noch bis morgen Abend, dann musst du es mir aber zurückgeben;

8) Läst du mir das Buch bis morgen?

Здесь появляется уточняющий компонент «Zeit», определённый или неограниченный временной отрезок. Кроме того, глагол LASSEN, включающий в себя компоненты разрешать и пользоваться, не требует после себя разъясняющего инфинитива (инфинитивной группы).

Производное значение mit etwas aufhören oder etwas, was man tun wollte, doch nicht tun входит в сферу внутренней каузации, то есть воздействие направленно на самого себя;

9) Er will etwas sagen, lässt es aber, als er Georgs Gesicht sieht;

10) Ich wollte erst einen groben Brief schreiben, habe es dann aber gelassen.

На основе эмпирического материала мы установили, что события, репрезентируемые данным значением, реализуются на основе следующего сценария: на воздействие со стороны внешнего источника каузации адресат выражает отрицательную реакцию, т. е. желание выполнить действие оказывается слабее, чем обстоятельства, заставляющие отказаться от желаемого. Развитие событий повторяет основные принципы взаимодействия, заложенные в прототипе, однако есть определённые расхождения. Во-первых, в данном значении адресант тождественен адресату, а во-вторых, данное значение функционирует только в сфере «отказа», т. е. происходит побуждение к невыполнению определённого действия. Что говорит, с одной стороны, о мотивированности данного значения прототипом, а с другой стороны, об асимметричности его элементов.

Значение absichtlich oder unbewusst veranlassen, dass jemand oder etwas einen Zustand oder die Lage nicht ändert реализуется в каузативном контексте, однако не является прототипическим, так как ограничивается той стороной каузативной ситуацией, в которой одно лицо оказывает воздействие на другое с целью побудить к невыполнению действия или неизменению состояния;

11) Piercings sollten Sie besser zu Hause lassen.

Здесь следует отметить, что при реализации данного значения субъект коммуникации и объект коммуникации (каузирующее и каузируемое лицо) могут совпадать;

12) Das Gepäck habe ich am Bahnhof gelassen.

Мотивированность прототипом связывает данное значение с остальными объектами исследуемого концептуального пространства, а отсутствие одного из элементов про-

тотипа (инфинитивная группа) говорит о его асимметрии в структуре выражения и даёт ему право занять место на периферии.

Исследование показало, что одна и та же единица может быть отнесена сразу к нескольким тематическим группам по денотативному значению. Так, предложение Er läßt die Katze im Bett schlafen можно понять двояко: (букв) Он разрешил кошке спать на кровати (кошка запрыгнула на кровать, чтобы лечь спать, он позволил произойти этому действию) или же: Он оставил кошку спать на кровати (Она уже спала на кровати, а он не согнал её), что говорит о взаимопроника-емости и о тесной связи значений в рамках одного концептуального пространства.

Когнитивный сценарий значения глагола LASSEN jemandem die Möglichkeit bieten, die genannte Handlung auf die genannte Weise auszuführen; in bestimmter Weise geeignet sein (dass etwas geschieht) видится нам таким образом: говорящий, оценивая совокупность условий для совершения определённого действия, делит их на существенные1 или несущественные и утверждает, что условия для осуществления действия выполняются или не выполняются. При употреблении глагола LASSEN в анализируемом значении событие, представленное в высказывании, мыслится как потенциальное. Здесь речь идёт о возможности преобразования некоторого положения дел в реальное, т. е. реализуется объективная модальность. Используя данное значение, говорящий указывает на возможность, вытекающую из свойств существующих предметов;

13) Das Fenster klemmt - es lässt sich sehr schwer öffnen;

14) Diese Szene lässt sich schlecht beschreiben.

Данная конструкция претерпела некоторые лексико-синтаксические видоизменения: грамматический субъект не совпадает с субъектом коммуникации, а является объектом наблюдения и оценки со стороны субъекта коммуникации (говорящего). Однако мы считаем, что данное производное значение мотивировано прототипическим сценарием, но претерпело метафоризацию, т. е. в данном значении неодушевлённому предмету приписываются черты одушевлённого, в каком-то смысле обладающим правом позволять либо не позволять выполнить желаемое действие с помощью имеющегося у него «рычага воз-

1 существенные условия = нет принципиальных препятствий [4].

действия». Так, окно из-за неисправности конструкции «не позволяет себя открыть» (13), а сцена из-за незапоминающегося сюжета «не позволяет себя описать» (14).

Толкования подобным образом возвращают нас к прототипическому сценарию, где взаимодействуют два лица: одно хочет выполнить определённое действие, а другое может либо помешать, либо способствовать выполнению. И, несмотря на то, что субъект глагола выражен неодушевлённым предметом, у него всё-таки есть определённый «рычаг воздействия» на другого. Поскольку именно определённые свойства предмета имеют преимущество перед имплицитно выраженным субъектом действия, они могут способствовать или же препятствовать выполнению желаемого/запланированного действия, на основании чего мы относим реализацию данного значения к периферии в концептуальном пространстве глагола LASSEN и отмечаем его асимметричное различие с прототипом.

Проведённый анализ показывает, что денотативный блок многозначного слова как типовой образ включает в себя отдельные концептуальные структуры, которые можно распределить на следующие категории: Aufforderung, Erlaubnis, Möglichkeit, Absage, Unveränderlichkeit. При описании концептуального пространства следует учитывать также и коннотативный блок информации многозначного слова, который включает в себя прагматически ориентированные компоненты плана содержания, при этом зачастую в коннотативных семемах утрачена самостоятельная денотация.

Переосмысление на эмоционально-образном уровне хорошо просматривается во фразеологизмах, идиомах и пословицах. Мы провели анализ 500 идиоматических и фразеологических высказываний с глаголом LASSEN. Исследование показало, что наиболее часто эмоционально-образному переосмыслению подвергается значение, катего-ризующее событие как «Erlaubnis». Анализ эмпирического материала свидетельствует о том, что во многих идиомах и фразеологизмах прослеживается аналогия дозволения самому себе совершить или не совершить определённое действие (мысленное разрешение действовать/не действовать);

15) Da ich jetzt gerade eine Woche im Krankenhaus verbringen musste, hatte ich viel Gelegenheit, meine Gedanken schweifen zu lassen (ohne ein bestimmtes Ziel an verschiedene Dinge denken);

16) Also, den Mut nicht sinken lassen sondern geduldig abwarten (die Hoffnung nicht aufgeben).

Категоризация события «дозволения, разрешения» прослеживается в идиомах со значением «игнорировать», «не проявлять поддержки»:

17) Einen Angriff von außen wirst Du nicht abstellen können, Du kannst ihn nur ins Leere laufen lassen oder abblocken (die Unterstützung verweigern);

18) Die Opposition darf den Kanzler nicht gegen die Wand laufen lassen (Probleme ignorieren).

На основании того, что глагол LASSEN, репрезентируя событие как ситуацию «Erlaubnis», вступает в наиболее разнообразные свободные и фразеологические сочетания, мы выделяем его как дальнейший лексический прототип, т. е. как результат осмысления всех ЛСВ слова на более высоком абстрактном уровне [1, c. 16].

Номинативно-непроизводное значение veranlassen, dass etwas geschieht oder getan wird образует устойчивые словосочетания преимущественно с абстрактным понятием или неодушевлённым предметом в качестве лица, выполняющего волю другого: Geld arbeiten lassen, Beziehungen spielen lassen, Puppen tanzen lassen. В подобных фразеологизмах деятельность субъекта можно характеризовать как достижение цели любыми способами.

Можно полагать, что использование глагола LASSEN ассоциируется с множеством

оттенков побудительности. Побудительность объединяет в себе две стороны: «я хочу», отражающая волеизъявление говорящего, и «ты должен», само побуждение к действию. Подобный «двусубъектный»1 характер проявляет большая часть предложений с глаголом LASSEN. Значительная доля побуждений приходится на внутренний мир человека, что говорит о контролируемости человеком своей деятельности, как физической, так и мыслительной.

Как показал эмпирический материал, выражения с анализируемым глаголом передают события, связанные с преобразованием положений дел в мире, с манипулированием эмоциональным состоянием и поведением участников события, концептуализируемого глаголом LASSEN.

Проведённый анализ позволил нам систематизировать значения многозначного глагола LASSEN как единое концептуальное пространство. Основываясь на теории прототипов и свойствах метафоры, мы определили структурный порядок значений, сосуществующих одновременно в одной языковой единице, их симметрию и асимметрию, а также их внешние и внутренние связи. На основании вышеизложенного мы можем сделать вывод, что методологическая категория концептуального пространства предоставляет широкие возможности для описания и объяснения языковых и когнитивных процессов в целом, и для представления многозначного слова как ассоциативного множества концептов в частности.

Список литературы

1. Архипов И. К. Проблемы языка и речи в свете прототипической семантики. СПб.: Studia Linguistica 6, 1998. 217 с.

2. Болдырев Н. Н. Когнитивная семантика: курс лекций по английской филологии. Тамбов: Изд-во ТГУ им. Г. Р. Державина, 2001. 123 с.

3. Ефремов В. А. Теория концепта и концептуальное пространство URL: http:// cyberleninka.ru/article/n/teoriya-kontsepta-i-kontseptualnoe-prostranstvo. pdf (дата обращения: 24.12.2012).

4. Зализняк А. А, Падучева Е. В. Предикаты пропозициональной установки в модальном контексте. М.: Наука 1989. 286 с.

5. Комлева Е. В. Функционирование директивного речевого акта в апеллятив-ном тексте (на материале современного немецкого языка) URL: http://cyberleninka.ru/ article/n/funktsionirovanie-direktivnogo-rechevogo-akta-v-apeNyativnom-tekste-na-materiale-sovremennogo-nemetskogo-yazyka. pdf (дата обращения: 09.01.2013).

6. Костюшкина Г. М. Категоризация опыта в языковых системах // Костюшкина Г. М. и др. Концептуализация и категоризация в языке: кол. монография; науч. ред. Г. М. Костюшкина. Иркутск: Изд-во ИГЛУ 2006. 578 с.

7. Краткий словарь когнитивных терминов / Е. С. Кубрякова [и др.]. М.: Филол. ф-т МГУ им. М. В. Ломоносова, 1997. 245 с.

1 Термин Е. В. Комлевой [5].

8. Лейбниц Г. В. Сочинения в 4 т. М.: Мысль, 1982. Т. 1. 443 с.

9. Понти М. Феноменология восприятия. СПб.: Ювента; Наука, 1999. 603 c.

10. Попова З. Д., Стернин И. А. Очерки по когнитивной лингвистике. Воронеж: Изд-во ВГУ, 2003. 195 с.

11. Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. Опыт исследования. М.: Академический проект, 2004. 992 с.

12. Фролов Н. К. Лингвистическое пространство как компонент парадигмы социокультурного пространства // Language and Literature, 1999. URL: http://frgf.utmn.ru/last/No4/text17. htm (дата обращения: 15.04.2013).

13. Шустова С. В. Потенциал каузативных глаголов в динамико-функциональном аспекте: дис. ... докт. филол. наук. Пермь, 2011. 421 с.

Список лексикографических источников и примеров

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

14. Digitales Wörterbuch der deutschen Sprache. URL: http://www.dwds. de/?qu=lassen&view=1 (дата обращения: 18.08.2011).

15. Der Sprach-Brockhaus: dt. Bildwörterbuch von A-Z. 9., neu bearb. u. erw. Aufl. Wiesbaden : Brockhaus, 1984. 799 S.

16. Duden. Bedeutungswörterbuch / W. Müller. 2., völlig neu bearb. u. erw. Aufl. Mannheim; Wien; Zürich: Bibliografisches Institut, 1985. 810 S.

17. Duden. Das große Wörterbuch der deutschen Sprache: in 6 Bd. / unter Leitung von G. Drosdowski. Mannheim ; Wien ; Zürich : 1978. Band 4. 1634 S.

18. Großwörterbuch Deutsch als Fremdsprache / Gцtz D. [und and.]. Berlin; München; Wien; Zürich ; New York : Langenscheidt-Redaktion, 2008. 1173 S.

19. Kempcke G. Wörterbuch Deutsch als Fremdsprache. Berlin; New York: de Gruynter, 2000. 1270 S.

20. Langenscheidt Power Wörterbuch Deutsch / Götz D. [und and.]. Berlin; München; Wien; Zürich; New York: Langenscheidt-Redaktion. 2009. 520 S.

21. Wörterbuch der deutschen Gegenwartssprache/ Klappenbach R. Berlin: Akademie Verlag Berlin, 1978. 3. Band. 305 S.

22. Wortschatz Universität Leipzig: [сайт]. URL: http://wortschatz.uni-leipzig.de/abfrage/ (дата обращения: 15.04.2013).

23. Wörterbuch für Redensarten: [сайт]. URL: http://www.redensarten-index.de/suche.php? &bool=relevanz&suchspalte %5B %5D=rart_ou&suchspalte %5B %5D=bsp_ou&suchbegriff=las sen&gawoe=an&page=1 (дата обращения: 11.04.2013).

References

1. Arhipov I. K. Problemy jazyka i rechi v svete prototipicheskoj semantiki. SPb.: Studia Linguistica 6, 1998. 217 s.

2. Boldyrev N. N. Kognitivnaja semantika: kurs lekcij po anglijskoj filologii. Tambov: Izd-vo TGU im. G. R. Derzhavina, 2001. 123 s.

3. Efremov V. A. Teorija koncepta i konceptual'noe prostranstvo URL: http://cyberleninka. ru/article/n/teoriya-kontsepta-i-kontseptualnoe-prostranstvo. pdf (data obrashhenija: 24.12.2012).

4. Zaliznjak A. A, Paducheva E. V. Predikaty propozicional'noj ustanovki v modal'nom kontekste. M.: Nauka 1989. 286 s.

5. Komleva E. V. Funkcionirovanie direktivnogo rechevogo akta v apelljativnom tekste (na materiale sovremennogonemeckogojazyka)URL: http://cyberleninka.nj/article/n/funktsionirovanie-direktivnogo-rechevogo-akta-v-apellyativnom-tekste-na-materiale-sovremennogo-nemetskogo-yazyka. pdf (data obrashhenija:: 09.01.2013).

6. Kostjushkina G. M. Kategorizacija opyta v jazykovyh sistemah // Kostjushkina G. M. i dr. Konceptualizacija i kategorizacija v jazyke: kol. monografija; nauch. red. G. M. Kostjushkina. Irkutsk: Izd-vo IGLU, 2006. 578 s.

7. Kratkij slovar' kognitivnyh terminov / E. S. Kubrjakova [i dr.]. M.: Filol. f-t MGU im. M. V. Lomonosova, 1997. 245 s.

8. Lejbnic G. V. Sochinenija v 4 t. M.: Mysl', 1982. T. 1. 443 s.

9. Ponti M. Fenomenologija vosprijatija. SPb.: Juventa; Nauka, 1999. 603 c.

10. Popova Z. D., Sternin I. A. Ocherki po kognitivnoj lingvistike. Voronezh: Izd-vo VGU, 2003. 195 s.

11. Stepanov Ju. S. Konstanty: Slovar' russkoj kul'tury. Opyt issledovanija. M.: Akademicheskij proekt, 2004. 992 s.

Гуманитарный вектор. 2013. № 4 (36)

12. Frolov N. K. Lingvisticheskoe prostranstvo kak komponent paradigmy sociokul'turnogo prostranstva // Language and Literature, 1999. URL: http://frgf.utmn.ru/last/No4/text17.htm (data obrashhenija: 15.04.2013).

13. Shustova S. V. Potencial kauzativnyh glagolov v dinamiko-funkcional'nom aspekte: dis. ... dokt. filol. nauk. Perm', 2011. 421 s.

Spisok leksikograficheskih istochnikov i primerov

14. Digitales Wörterbuch der deutschen Sprache. URL: http://www.dwds. de/?qu=lassen&view=1 (data obrashhenija: 18.08.2011).

15. Der Sprach-Brockhaus: dt. Bildwörterbuch von A-Z. 9., neu bearb. u. erw. Aufl. Wiesbaden: Brockhaus, 1984. 799 S.

16. Duden. Bedeutungswörterbuch / W. Müller. 2., völlig neu bearb. u. erw. Aufl. Mannheim; Wien; Zürich: Bibliografisches Institut, 1985. 810 S.

17. Duden. Das große Wörterbuch der deutschen Sprache: in 6 Bd. / unter Leitung von G. Drosdowski. Mannheim ; Wien ; Zürich : 1978. Band 4. 1634 S.

18. Großwörterbuch Deutsch als Fremdsprache / Gctz D. [und and.]. Berlin; M'nchen; Wien; Z'rich ; New York : Langenscheidt-Redaktion, 2008. 1173 S.

19. Kempcke G. Wörterbuch Deutsch als Fremdsprache. Berlin; New York: de Gruynter, 2000. 1270 S.

20. Langenscheidt Power Wörterbuch Deutsch / Götz D. [und and.]. Berlin; München; Wien; Zürich; New York: Langenscheidt-Redaktion. 2009. 520 S.

21. Wörterbuch der deutschen Gegenwartssprache/ Klappenbach R. Berlin: Akademie Verlag Berlin, 1978. 3. Band. 305 S.

22. Wortschatz Universität Leipzig: [sajt]. URL: http://wortschatz.uni-leipzig.de/abfrage/ (data obrashhenija: 15.04.2013).

23. Wörterbuch für Redensarten: [sajt]. URL: http://www.redensarten-index.de/suche.php?& bool=relevanz&suchspalte %5B %5D=rart_ou&suchspalte %5B %5D=bsp_ou&suchbegriff=lass en&gawoe=an&page=1 (data obrashhenija: 11.04.2013).

Статья поступила в редакцию 13 июня 2013 г.

Языковая картина мира Linguistic Worldview

УДК 811.161.1 / 316'28 ББК (Ш) 81

Лариса Владимировна Бутыльская,

кандидат философских наук, доцент, Забайкальский государственный университет (Чита, Россия), e-mail: larissa76@list.ru

Социокультурные аспекты изучения русской новогодней открытки

В данной статье в качестве объекта изучения взята русская новогодняя (а также рождественская) открытка. Автор обращает внимание на социокультурные аспекты её изучения, которые могут быть интересны не только с точки зрения лингвокультурологии, но и с точки зрения методики преподавания русского языка как иностранного. Это объясняется тем, что в процессе лингвокультурологического анализа новогодней открытки формируется лингво-культурологическая, а затем и социокультурная компетенция. Таким образом, в статье анализируются социокультурные особенности русской новогодней открытки: даётся культурно-исторический комментарий к происхождению новогодней открытки в Европе и в России, выявляются основные новогодние символы, служащие национально-культурными маркёрами в новогоднем дискурсе, даётся лингвокультурологический комментарий к пожеланиям на Новый год и Рождество в России. Автор делает вывод, что исследование социокультурных особенностей русской новогодней открытки поможет студенту-иностранцу глубже проникнуть в картину мира русского народа.

Ключевые слова: социокультурный, новогодняя (рождественская) открытка, лингвокультурологический анализ, культурно-исторический комментарий, символика, пожелания.

Larisa Vladimirovna Butil'skaya,

Candidate of Philosophy, Associate Professor, Transbaikal State University (Chita, Russia), e-mail: larissa76@list.ru

Sociocultural Aspects of the Study of Russian New Year Postcard

Russian New Year (and Christmas) postcard is considered as an object of research in the article. The author draws attention to the sociocultural aspects of its study which maybe of interest not only from the point of view of linguoculturology, but also from the point of view of methodology of teaching Russian as a foreign language. This is due to the fact that in the process of linguocul-tural analysis of New Year (and Christmas) postcard, linguocultural and then sociocultural competence is formed. Thus, the article analyzes sociocultural features of Russian New Year postcard, gives cultural and historical commentary on the origin of Christmas cards in Europe and in Russia, identifies the main New Year symbols that serve as national cultural New Year discourse markers, and gives linguocultural comment on the New Year and Christmas wishes in Russia. The author concludes that the study of social-cultural features of Russian New Year postcards will help foreign students to penetrate deeper into the worldview of the Russian people.

Keywords: sociocultural, New Year (Christmas) postcard, linguocultural analysis, cultural-historical commentary, symbols, wishes.

Исследование открытки на занятиях по русскому языку как иностранному направлено в первую очередь на формирование социокультурной компетенции, которая является одной из базовых в методике преподавания русского языка как иностранного. Ведь обучая иностранному языку, препода-

ватель одновременно должен снабдить учащихся необходимыми сведениями о культуре. Такие сведения студенты могут получить посредством анализа русских новогодних (а также рождественских) открыток, отражающих социокультурные особенности общества.

141

Следует заметить, что Рождество отмечалось по старому стилю 25 декабря, поэтому праздники Рождества и Нового года были близки по времени, и рождественские открытки использовались для новогодних поздравлений. Таким образом, в качестве объекта исследования в нашей статье выступила русская новогодняя (рождественская) открытка. Предметом исследования явились лингво-культурологические особенности русской новогодней открытки. Цель исследования - продемонстрировать лингвокультурологические особенности русской новогодней открытки, сделать эксплицитным их культурный смысл для восприятия его студентами-иностранцами. Для реализации данной цели необходимо решить несколько задач: 1) описать историю новогодней и рождественской открытки; 2) проанализировать историю новогодней открытки в России; 3) выявить основные символы Нового года и Рождества; 4) проанализировать пожелания на Новый год и Рождество.

Как нам видится, данное исследование является теоретически и практически значимым с точки зрения методики преподавания РКИ, лингвокультурологии, а также теории и практики межкультурных коммуникаций. Это можно объяснить тем, что, во-первых, анализ историко-культурных особенностей русской новогодней открытки и, во-вторых, описание русской новогодней открытки сквозь призму национально-культурного мировоззрения русского народа помогут иностранцу правильно интерпретировать роль, функции и символизм праздничного новогоднего дискурса. А это, в свою очередь, послужит установлению эффективного межкультурного диалога.

Кроме того, данная тема и результаты её исследования могут быть полезны при изучении курсов межкультурной коммуникации, страноведения (лингвострановедения), культурологии (лингвокультурологии), семиотики (лингвосемиотики).

Итак, обращаясь к истории появления новогодних (а также рождественских) открыток, историки обращают внимание на то, что эти открытки (или их аналоги) существовали с давних времён. Например, некоторые считают их прототипом средневековые рождественские гравюры и литографии. Позднее в Европе появился обычай посылать друг другу письма с рождественскими и новогодними поздравлениями, в которых также добавлялись и рисунки. Согласно другой точке зрения, прообразом новогодних открыток являются визитные карточки, появившиеся в середине

XVIII века сначала в Париже, а затем, в конце XVIII - начале XIX века, и в Англии, где впоследствии установилась традиция рассылать перед Рождеством поздравительные карточки с праздничным рисунком.

Считается, что первую открытку в том виде, в котором мы привыкли её видеть, создал художник Добсон в 1794 году. Сначала он сделал её вручную: написал от руки текст, нарисовал зимний пейзаж и семейную сценку около ёлки и послал своему приятелю. Эта открытка всем понравилась, и в 1794 году Добсон создаёт уже несколько десятков таких рождественских карточек и рассылает их всем своим знакомым. Спустя пять лет один предприниматель, взявший идею Добсона, начал выпускать и продавать рождественские и новогодние открытки.

Серийный же выпуск открыток связан с именем Генри Коула, английского чиновника. В 1840 году он, не успевая поздравить с Рождеством всех своих знакомых, заказал художнику сделать 1000 поздравительных карточек. На рисунке в центре была изображена семья сэра Генри Коула, сидящая за рождественским столом, по бокам расположены картинки, напоминающие о милосердии и сострадании этого добропорядочного английского семейства. Изображение дополняла подпись: «Весёлого Рождества и счастливого Нового года!» Эти карточки были посланы по почте в конверте. Оставшуюся часть Генри Коул продал по шиллингу всем желающим на лондонских улицах.

Эта открытка имела огромный успех, и уже с 1860-х годов было налажено производство открыток.

В России рождественские открытки появились в 90-х годах XIX века, и сначала они привозились из-за рубежа. Существует несколько версий относительно первых новогодних открыток в России. Согласно одной версии, первые отечественные рождественские открытки были выпущены с благотворительной целью Петербургским попечительским комитетом о сёстрах Красного Креста (Община Св. Евгении): для получения дополнительных средств на содержание больницы, амбулатории и курсов сестёр милосердия. К Рождеству 1898 года Община св. Евгении издала серию из десяти открыток по акварельным рисункам известных петербургских художников. По другой версии, первым создал русскую новогоднюю открытку художник Николай Каразин в 1901 году. Согласно третьей версии, в 1912 году, благодаря библио-

текарю Петербургской академии художеств Фёдору Беренштаму, была создана первая русская новогодняя открытка.

Прообразом же отечественных поздравительных открыток можно считать популярные среди русского народа лубочные картинки. На новогодних лубках, как правило, изображалось счастливое семейство с главным новогодним подарком - тугим мешочком с деньгами.

Немного позднее художники стали создавать открытки с традиционными русскими новогодними пейзажами: заснеженными еловыми лесами; изображением церквей; новогодним семейным бытом; катанием на коньках и санках. Долгое время в русском народном сознании Новый год был неразрывно связан с Рождеством, поэтому чаще на открытках изображались торжественные службы и обряды.

Следует заметить, что для России открытки стали особым видом искусства. После их появления в нашей стране, когда они представляли ещё редкость, ими украшали интерьер, вставляли в специальные альбомы, коллекционировали, обменивались друг с другом. Большое внимание в России уделялось стилю открытки: открытки, предназначенные для близких и родных, были исполнены с добавлением золота или блестящей крошки. А открытки, предназначенные для деловых партнёров, выполнялись в строгом стиле.

Таким образом, до революции открытки России не уступали в мастерстве и разнообразии зарубежным, а порою и превосходили их. В каталогах издательств того времени можно прочесть перечисление множества видов открыток, таких как: «рельефные изящной работы», «блестящая эмаль», «глянцевые», «эмаль с золотом», «аристократические на лучшем полотняном картоне в стиле модерн», «бромосеребряные», «плюшевые», «настоящие гравюрные с золотым обрезом». На открытках находили своё отражение все события, происходившие в то время. Издательства гордились тем, что русская открытка отражает особенности национально-культурной жизни. Кроме того, интересен тот факт, что из 23 государств Всемирного почтового союза лишь Россия не придерживалась установленного международного стандарта величины открытки (9*14 см). Для неё было недопустимым ограничивать фантазию отечественных производителей.

После октября 1917 года выпуск поздравительных открыток как предмета быта

буржуазного общества был полностью прекращён. Любые напоминания о Рождестве запрещались: под страхом уголовного преследования из домов исчезали новогодние ёлки, не было новогодних открыток. Когда же новогодняя традиция была возобновлена, почти на всех открытках изображались только кремлёвские звёзды. Этим подчёркивалось, что наступление Нового года приходит не со звоном церковного колокола, а под бой кремлёвских курантов. А первые советские поздравительные открытки были изданы к Новому 1942 году, и их регулярный выпуск продолжался до конца войны. Массовый же выпуск поздравительных новогодних открыток возобновился в 1953 году.

Особо следует уделить внимание Новогодней советской открытке: она служила средством пропаганды. Например, во время освоения космоса Дед мороз уже не ехал на тройке, а летел на самолёте или космической ракете. А во время антиалкогольной кампании исчезли все открытки с шампанским и бокалами. Особую агитационную роль новогодняя поздравительная открытка сыграла во время Великой Отечественной войны, когда она и вернулась после десятилетий запретов. Это были не обычные новогодние открытки с пожеланием счастья, а открытки, поднимающие дух бойцов: «Новогодний привет героическим защитникам Родины!»; «Воин Красной Армии! Бери пример с героев Гражданской войны! Сам будь героем!»; «С Новым годом, товарищи бойцы, командиры и политработники! Во имя Родины вперёд, на полный разгром врага!» А в качестве изображения на открытках были помещены портреты героев, с которых следовало брать пример.

Итак, именно в годы Великой Отечественной войны традиция новогодних поздравлений возрождается. Конечно, тематика открыток была связана с войной, качество открыток было низкое.

В конце же войны в страну хлынул поток зарубежных новогодних открыток - солдаты и офицеры посылали их из освобождённых стран Европы. Чтобы противопоставить «буржуазной продукции» что-то своё, в России стремительно начинает развиваться производство новогодних открыток.

Открытки послевоенных лет изображают мирную жизнь, семейные праздники, уютный дом, звенящие бокалы, чистых румяных детей, занимающихся зимними видами спорта. После военных лишений новогодние открытки вошли в жизнь непривычной красотой.

Настоящий расцвет советской новогодней открытки наступил в 60-х годах. Увеличилось количество сюжетов, появились новые мотивы: освоение космоса, борьба за мир. И чуть позже вернулись на свои привычные места Дед Мороз и Снегурочка.

Таким образом, в советские времена почтовые ящики были заполнены поздравлениями, каждый гражданин накануне Нового года подписывал десятки новогодних открыток родным, друзьям, знакомым. Сегодня же люди обходятся смс-поздравлениями, лишая себя удовольствия предвосхитить приход праздника, окунуться в детство, ведь открытка с Новым годом и Рождеством (теперь мы вновь можем увидеть открытки, украшенные надписями к Великому празднику: «С Рождеством Христовым!») - это всегда ожидание чуда, волшебства, счастья, это частичка детства.

Что касается праздничной символики с точки зрения социокультурного аспекта, то, конечно же, в разных культурах существовали (и существуют) свои национально специфичные атрибуты. Например, на русских открытках всегда изображались купола храмов, русские тройки, колядующие дети, деревенские пейзажи и, естественно, ёлка. На европейских открытках часто изображались счастливые семьи, целующиеся пары и детишки с подарками.

Обратимся к подробному социокультурному анализу некоторых символов, которые изображаются на русских новогодних и рождественских открытках.

1. Новогодняя ёлка - один из ключевых символов русского Нового года. Обычай ставить ёлку в доме на Новый год и рождественские праздники появился при Николае I. Его супруга, императрица Александра Федоровна, урождённая принцесса Шарлотта из Пруссии, перенесла в Россию обычай украшать жилище ёлочкой с горящими свечами. А традиция дарить на Рождество подарки, раскладывая их под ёлкой или вешая прямо на ветки, очень скоро завоевала популярность сначала среди придворных, потом по всему Петербургу, а затем и по всей России.

2. Ёлочные игрушки. Самыми любимыми ёлочными игрушками на протяжении долгих лет были съедобные изделия - фигурки из песочного теста, которые оборачивались в цветную, золотую или серебряную фольгу, а также золочёные орехи, яблоки, мандарины и, конечно же, свечи. Многие игрушки делались своими руками. Затем появляются сте-

клянные игрушки. Кроме стеклянных в России также выпускались игрушки из ткани, ваты и папье-маше.

С начала 2000-х годов стали вновь популярными оригинальные, «hand-made» игрушки: фигурки из соломы, бумаги, шерсти, ткани, плюша, войлока и т. д. Кроме того, сегодня пришла мода и на советские ретро-игрушки.

3. Дед Мороз со Снегурочкой. Дед Мороз и Снегурочка являются ключевыми символами Нового года. Известно, что образ дедушки складывался долгие века, а появление Снегурочки приходится на начало 1950-х годов. Образ внучки Деда Мороза был придуман Сергеем Михалковым и Львом Кассилем.

В русском фольклоре имеется много легенд и сказок о Морозе, который был хозяином снежных лесов и полей, он приносил на землю метели, холод и снег. В те времена Мороз редко одаривал подарками людей, а они пытались его задобрить и преподносили ему дары. Когда на Руси люди стали встречать новогодний праздник в зимнее время, ночью с 31 декабря на 1-е января, дедушка Мороз стал основным действующим лицом нашего празднества. Однако характер его изменился: он подобрел и теперь в новогоднюю ночь именно он стал приносить для детей подарки.

Дед Мороз держит в руках посох - древний символ власти. Одним из самых необходимых атрибутов Деда Мороза является большая белая борода, которая с древних времен символизировала мудрость и волшебство. Шуба Деда Мороза на открытках тех лет окрашена в красный или коричневый цвет, реже она зелёная или синяя, иногда серая или белая, сегодня, в основном, красная или синяя.

4. Снеговик. Для русского народа снеговик - тоже один из любимых новогодних персонажей. В советских мультфильмах «Снеговик-почтовик», «Когда зажигаются ёлки» снеговик выступает как верный помощник Деда Мороза по хозяйству. В Советском Союзе снеговиков обязательно рисовали на поздравительных открытках.

Обращаясь к прототипам снеговика, заметим, что на Руси снеговиков лепили с древних языческих времён и почитали как духов зимы. К ним, как и к Морозу, относились с уважением и обращались с просьбами о помощи и прекращении лютых морозов. Кстати, снежные бабы и Снегурочка - это чисто русские создания. Наши предки верили, что зимними природными явлениями (туманами, снегами,

метелями) повелевают духи женского пола. Поэтому, чтобы показать им своё почтение, лепили снежных баб. Не зря существует выражение «зима-матушка», «мороз-батюшка». А январь иногда даже так и называли - «снеговик».

5. Персонажи «Старый год» и «Новый год» наиболее характерны для советских открыток. Мальчик Новый год - это обещание новой жизни, новых возможностей. Старый год - это бородатый седой старец. Борода означает зрелость и старость, а сам старец -время и смерть.

Согласно легенде, Новый год, сын Старого года, прибывает на тройке резвых коней, что многократно использовалось на поздравительных открытках, особенно советского периода. Часто Новый год использовал и более современные виды транспорта: автомобиль, поезд, самолет, ракету или спутник. На советских новогодних открытках персонажи Старый год и Новый год наиболее часто встречались в середине 60-х годов.

Тройка лошадей. Кони, как и число три, очень почитались на Руси, поэтому тройки предназначались для особо торжественных выездов, в том числе на Рождество и Новый год.

Кони символизируют одновременно жизнь и смерть, бег времени и Вселенную, плодородие и власть, солнце и небо. Конь является атрибутом или образом многих божеств. Так, например, в мифах древних славян солнце нередко предстаёт в виде коня или всадника.

Медведь. В древности у многих народов медведь считался прародителем человека. Вместе с тем он символизирует возрождение, новую жизнь, поскольку просыпается весной. В представлении многих народов, в том числе и русского, медведь выступал хозяином леса.

Заяц. На некоторых открытках заяц изображён в естественных условиях, на некоторых - подменяет человека, т. е. выполняет характерные для человека действия. Заяц может наблюдать за людьми или Дедом Морозом и даже помогать ему. На советских новогодних открытках заяц лидирует среди животных, выступает как представитель лесного царства, персонаж сказок и известной песенки «В лесу родилась ёлочка». Позднее он всё больше приобретает черты зайца из мультфильма «Ну, погоди!»

Олени и снегири. Одни из самых распространённых животных рождественских рос-

сийских открыток. Культ «небесных» оленей существовал с древних времён и сохранился до XX века. В верованиях многих народов они возили по небесному морю-океану богов и часто выступали их посланниками. Птицы считаются символами ангелов, а птички с яркой раскраской наиболее точно соответствуют описанию «райских» птиц. Если в России в зимнее время эту роль чаще всего выполняют снегири и синички, то в Европе наиболее знаменитой стала малиновка - птичка с ярко-красной грудкой. Она традиционно изображалась рядом с красным почтовым ящиком или на ветке с красными ягодами.

Новогодние символы-атрибуты

Фейерверки являются популярным символом празднования Нового года. Говорят, что использование шумных фейерверков на Новый год происходит с древних времён, когда с помощью шума и огня отгоняли от своих жилищ злых духов и надеялись, что этот ритуал приносит удачу.

Новогодние свечи используются как традиционный символ Нового года. Светящиеся свечи часто рисуют в поздравительных открытках и широко используют для украшения комнат. Свечи являются неотъемлемой частью христианских обрядов, их использовали для освещения помещений, устанавливали и зажигали на праздничных ёлках вечером в Рождество. Со временем свечи стали вытесняться электрическими гирляндами, но любовь к настоящим свечам сохранилась и поныне. Свечи олицетворяют свет во тьме жизни и озарение. Пламя свечи символизирует тепло и любовь.

Костёр в камине. Вообще, костёр, горящий в домашнем очаге (камине), - это символ тепла, уюта, семейного благополучия. Кроме того, вспомним, что многие древние празднества, танцы и пение были сосредоточены вокруг костров, поэтому это ещё и символ праздника вообще.

Снег, снежинки и сосульки. Новый год и Рождество приходит к нам в самый разгар зимы, поэтому снег, снежинки и сосульки стали непременными атрибутами этих праздников. Они, символизируя холод, хрупкость и недолговечность, в то же время являются результатом таяния снега под лучами возрождающегося солнца, а потому их появление означает начало пробуждения природы.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Катание на санках, лыжах, коньках. Эти зимние забавы входят в число обычных новогодних развлечений.

Ночь, звёзды, луна. Основные ритуалы встречи Нового года и Рождества Христова выполняются ночью, поэтому ночь имеет прочную ассоциативную связь с этими праздниками. На поздравительных открытках ночь изображают звёздным небом, луной, месяцем.

В канун Рождества с появлением первых звёзд на небе заканчивался рождественский пост.

В оформлении дореволюционных рождественских открыток использовались в основном изображения одиноких звёзд, которые символизировали Вифлеемскую звезду. В советских новогодних открытках встречаются главным образом красные пятиконечные звезды, символизирующие советскую власть.

Колокола и колокольчики. Они часто присутствовали на дореволюционных открытках (рождественских и новогодних). Изредка встречаются они и на советских открытках. В рождественскую ночь над дореволюционной Россией разливался праздничный колокольный звон. В России колокола считались одушевлёнными, им приписывались способности излечивать болезни, оживлять, прогонять бури, уберегать от молнии, пробуждать усопших, изгонять нечистую силу.

Конфетти и серпантин. Это непременные спутники карнавалов. Они изображались на советских новогодних открытках с начала 80-х годов. Серпантином украшают ёлки, заряжают их в хлопушки. Слово «серпантин» происходит от французского «serpentin», означающего «извилистая дорога» - его спиральная форма говорит о годовых циклах солнца. Конфетти - мелкие кружки разноцветной бумаги. Название происходит от итальянского «confetti» (что переводится как «конфеты»). Прообразом конфетти стали маленькие конфетки, которыми бросались друг в друга на римских карнавалах. Можно также провести параллель с ритуальным использованием зерна. До сих пор сохранились народные обряды, в которых молодожёнов посыпают зерном или бросают его под ноги в знак пожелания грядущего изобилия.

Часы, календари и цифра года. Часы -один из самых распространённых элементов новогодних открыток, как дореволюционных, так и советских. Их полуночный бой в новогоднюю ночь связывался с ожиданием счастья и перемен к лучшему. На советских открытках стали изображаться не просто часы, а часы со Спасской башни Кремля, ставшей символом советской власти. Эта ассоциативная связь начала складываться в 30-40-е годы.

Наибольшее число новогодних открыток с изображением часов Спасской башни Кремля приходится на середину 70-х годов. Советские люди не представляли встречу Нового года без боя курантов: с двенадцатым ударом открывалось шампанское, зажигались бенгальские свечи и загадывались желания.

Подарки. На дореволюционных открытках подарки были принадлежностью рождественских праздников, причём они отличались большим разнообразием: игрушки, конфеты, цветы, украшения и нечто таинственное, упакованное в бумагу или коробку и перевязанное лентой.

В советское время подарки стали дарить на Новый год, но значение их осталось неизменным - это знак внимания, почтения, любви и уважения.

Вино, шампанское. Новый год традиционно встречают с шампанским. Создал этот чудесный напиток в середине XVII века монах Пьер Периньон, исполнявший обязанности винодела в аббатстве Отвилье провинции Шампань. К концу XVIII века шампанское приобрело такую популярность, что в России наладили производство собственных шипучих вин. Первое российское шампанское появилось в 1799 году в Судаке, а в 1900 шампанское Л. С. Голицына получило Гран-при в Париже.

Поднимая бокалы с шампанским в новогоднюю ночь, люди пьют за счастье и удачу в наступающем году.

Символы Рождества. Младенец Христос. Его изображают ребёнком, лежащим в яслях или на руках Богородицы. Грудной ребёнок символизирует новое рождение, милосердие и невинность. Голову младенца окружает нимб, означающий божественную силу и святость. Иногда в качестве места рождения изображают пещеру. Рождение Христа символизирует рождение нового мира.

Волхвы. В христианских преданиях волхвами называли особую касту магов, которые одновременно могли быть жрецами и пророками. Родина волхвов - Древний Восток. Они пришли в Вифлеем поклониться младенцу Иисусу и принесли в дар золото, ладан и смирну. В Евангелии нет точных сведений о числе волхвов, но по числу принесённых даров стали считать, что их было трое. В современной христианской символике три волхва олицетворяют язычников все возрастов, рас и народов, поклоняющих-

ся истинному Богу: три возраста, три расы (белая, жёлтая, чёрная), три части света (Европа, Азия, Африка).

Ангелы. Типичные персонажи рождественских открыток, причём на иностранных они встречаются в два раза чаще, чем на российских. На новогодних иностранных открытках ангелы тоже встречаются, правда в 5-6 раз реже. На новогодних российских открытках их практически нет.

Слово «ангел» в переводе с греческого означает «посланник», «вестник», т. е. ангелы служат посланниками Бога. На поздравительных открытках ангелы изображаются преимущественно в виде детей, иногда в виде красивых девушек. Увидеть ангелов могут только

самые чистые и безгрешные люди. Поэтому в большинстве случаев ангелы изображаются без людей. Если люди всё-таки присутствуют, то это дети как самые чистые и безгрешные. На трети открыток ангелы несут подарки или вручают их детям.

Таким образом, мы проанализировали социокультурное содержание русских новогодних открыток, которое, как нам видится, будет полезным для изучающих русский язык как иностранный, поскольку может приоткрыть завесу на национальную картину мира русских. Теперь же обратим внимание на те поздравления, которые дарятся друг другу на Новый год и произведём лингвокультурологи-ческий анализ.

Поздравления Лингвокультурные особенности

Пусть Новый год вам принесёт Со снегом - смех, С морозом - бодрость, В делах успех, А в духе - твёрдость. Пусть всё заветное свершится И, пересилив даль дорог, Надежда в дверь к вам постучится И тихо ступит на порог. А вслед за ней войдёт удача С бокалом праздничным в руке, Вбегут, ребячась и играя, Сюрприз и шутка налегке. Мы от души вам всем желаем Любви и радостных хлопот. Пусть вас ничем не огорчает 2012-й год! Олицетворения: Новый год принесёт; Новый год ничем ни огорчает. Метафоры: надежда постучится в дверь и тихо ступит на порог; удача войдёт с бокалом праздничным в руке. Символика: снег; мороз; бокал; сюрприз; 2012 год. Традиции: сюрпризы и шутки; игры; хлопоты. Пожелания: смеха, бодрости, успеха, твёрдого духа, исполнения желаний, надежд, удачи, любви, радости

В этот светлый час С Новым годом вас! Счастья вам в дому Каждый день в году, Желанных вестей Да милых гостей, В добре поживать, С прибытком бывать, Да чтоб были обновы, Все живы - здоровы, Достаток покрепче, На сердце легче! Эпитеты: светлый час; желанные вести; милые гости. Метафоры: на сердце легко; достаток покрепче. Пожелания: счастья, добрых вестей, милых гостей, добра, достатка, здоровья, душевного спокойствия

Такой чудесный, светлый праздник, Такой весёлый Новый год! Он в этот дивный зимний вечер Вас от печалей отзовёт! Поднимется вдруг настроенье, Сверкнёт улыбка на губах. Бокал шампанского в руках! Жизнь - как вишнёвое варенье! Пусть всё, чего вы очень ждали, Вас в Новом навестит году И не узнаете печали, как Соломон в своём саду! Эпитеты: чудесный, светлый праздник; весёлый Новый год; дивный зимний вечер. Сравнения: жизнь - как вишнёвое варенье; и не узнаете печали, как Соломон в своём саду. Метафоры: сверкнёт улыбка; он (Новый год) вас от печалей отзовёт; настроение поднимется. Символика: бокал шампанского. Пожелания: хорошего настроения, исполнение желаний, минования невзгод

С новым годом поздравляем! Чтоб печали Вы не знали Праздник весело справляли, Чтоб шампанское плескалось В Ваших праздничных бокалах Счастье чтоб рекой лилось, В этот год чтоб всё сбылось! Метафоры: счастье рекой лилось. Эпитеты: в праздничных бокалах. Символика: бокалы шампанского. Пожелания: не знать печали; весёлого праздника; счастья; исполнения желаний

Поздравления Лингвокультурные особенности

Этой ночью новогодней Пусть мороз стучит в стекло. Я дарю тебе сегодня Всей души моей тепло. Чтобы ты была здорова, Не болела бы и впредь, Я хочу хорошим словом В эту ночь тебя согреть. Пусть утихнет вьюга злая, Унесёт с собой беду. Чтоб жила ты припевая В наступающем году! Олицетворения: мороз стучит в стекло. Метафора: утихнет вьюга злая, унесёт с собой беду; я дарю тебе тепло души; хочу согреть тебя хорошим словом. Эпитеты: злая вьюга, хорошие слова. Фразеологизм: жить припевая (припеваючи). Символика: мороз, вьюга, новогодняя ночь. Пожелания: тепла, здоровья, избавления от бед, радости

Пусть Вам новый этот год Счастье, радость принесёт. И успеха на работе, И всего, чего Вы ждёте! Пусть смеются Ваши дети, Пусть всегда Вам солнце светит! Пусть в вечность канет всё плохое С последним вздохом декабря! И всё прекрасное, живое Придёт к Вам в утро января! Метафора: в вечность канет всё плохое; последний вздох декабря; солнце светит. Олицетворение: всё прекрасное придёт. Пожелания: счастья, радости, успеха, смеха детей, чтобы всё плохое ушло, а хорошее пришло

С Новым годом поздравляем! Все мы дружно Вам желаем, Чтобы этот Новый год Вас избавил от невзгод! Чтобы старый Дед Мороз Новых радостей принёс! И чтоб всем чертям назло На сей раз Вам повезло! Олицетворения: Чтобы старый Дед Мороз Новых радостей принёс! Символика: Дед Мороз. Фразеологизм: всем чертям назло; вам повезло. Пожелания: избавления от невзгод; радости; везения

Итак, мы проанализировали некоторые новогодние поздравления. Резюмируя, можно сказать, что частотными в русских поздравительных текстах являются такие изобразительно-выразительные средства языка, как метафоры, эпитеты, сравнения и олицетворения. Также присутствует и символика, которая часто изображается на самих открытках: бокалы шампанского, ночь, Дед мороз, снег, вьюга. В качестве пожеланий распространёнными являются: счастье, радость, минование невзгод, исполнение желаний, здоровье.

Подводя итог всей нашей статье, ещё раз обратим внимание на то, что исследование новогодней открытки как социокультурного феномена представляет интерес и с точки зрения лингвокультурологии (поскольку анализируются лингвокультурологические компоненты), и с точки зрения методики преподавания РКИ, поскольку применение лингво-культурологического анализа на занятиях со студентами-иностранцами является одним из методов реализации социокультурного подхода к обучению.

Список литературы

1. Великобритания - родина открыток. URL: http://www.adelanta.info/encyclopaedia/ social/533/ (дата обращения: 13.06.2013).

2. История новогодней игрушки. URL:www.http://old.kostromama.ru/articles/holidays/ article/Istoriia_novogodneii_igruschki.html (дата обращения: 13.06.2013).

3. История Новогодних открыток // Всё для Нового года. РФ / Информационный портал. URL: http://www.vsedlyanovogogoda.ru>?p=733 (дата обращения: 13.06.2013).

4. Кто придумал рассылать рождественские открытки. URL: www.http://publication. dvorec.ru/page.php?AIM=18&s_IS=38790&AIP=30 (дата обращения: 13.06.2013).

5. Художественный мир открытки: Информационно-аналитический портал. URL: http:// www.sozidatel.org>territoriya-kultury...otkrytki.html (дата обращения: 13.06.2013).

References

1. Velikobritanija - rodina otkrytok. URL: http://www.adelanta.info/encyclopaedia/social/533/ (data obrashhenija: 13.06.2013).

2. Istorija novogodnej igrushki. URL:www.http://old.kostromama.ru/articles/holidays/article/ Istoriia_novogodneii_igruschki.html (data obrashhenija: 13.06.2013).

3. Istorija Novogdnih otkrytok // Vsjo dlja Novogo goda. RF / Informacionnyj portal. URL: http://www.vsedlyanovogogoda.ru>?p=733 (data obrashhenija: 13.06.2013).

4. Kto pridumal rassylat' rozhdestvenskie otkrytki. URL: www.http://publication.dvorec.ru/ page.php?AIM=18&s_IS=38790&AIP=30 (data obrashhenija: 13.06.2013).

5. Hudozhestvennyj mir otkrytki: Informacionno-analiticheskij portal. URL: http://www. sozidatel.org>territoriya-kultury...otkrytki.html (data obrashhenija: 13.06.2013).

Статья поступила в редакцию 1 июля 2013 г.

УДК 81366:398.22 (=512.157) ББК 82.3 (2Рсо=Як)

Николай Николаевич Ефремов,

доктор филологических наук, доцент, Институт гуманитарных исследований и проблем малочисленных народов Севера Сибирского отделения

Российской Академии наук (Якутск, Россия), e-mail: nik.efrem50@mail.ru

Бытийные конструкции в эпическом тексте (по материалам якутского героического эпоса - олонхо)

В статье впервые в якутском языкознании рассмотрены особенности функционирования бытийных конструкций в тексте якутского героического эпоса олонхо. На основе структурно-семантического анализа установлено, что подобные конструкции употребляются в большинстве случаев в составе тирад, описывающих образование эпической страны. Они распространяются параллелизмами и представляют собой предикативную основу предложений олонхо в его вступительной части. Обсуждаемые конструкции как эпические явления характеризуются аллитерационно-ассонансной, параллелистической организацией и нацелены на детализированное описание и повествование, что является художественным приёмом - основой творческого метода якутских сказителей. В тексте олонхо употреблены бытийные конструкции разного структурно-семантического типа. Из них во вступительной части олонхо наиболее характерными являются построения бытия, становления качества. Бытийные конструкции как единицы языка представляются определёнными структурно-семантическими моделями, в которых в качестве плана выражения выступают формализованные бытийные структуры, а в виде плана содержания - типизированные бытийные пропозиции.

Ключевые слова: эпический текст, олонхо, бытийная конструкция, гипербола, тирада.

Nikolay Nikolaevich Efremov,

Doctor of Philology, Associate Professor, Institute of Humanitarian Researches and Problems of Small People of the North, Siberian Branch, Russian Academy of Sciences (Yakutsk, Russia), e-mail: nik.efrem50@mail.ru

Existential Constructions in the Epic Text (Based on the Yakut Heroic Epic Olonkho)

The article is the first in the Sakha linguistics to review the functioning of existential constructions in the Sakha heroic epic Olonkho. As shown by structural-semantic analysis, such constructions are mainly employed within tirades describing the establishment of the epic land. Further, they are extended by parallelisms thus forming the base of the Olonkho introductory sentences. The reviewed constructions, as epic constituents, are characterized by alliterative-assonance, parallelized structure, and are aimed at detailed description and narration, which is the main creative method of the Sakha epic performers. Existential constructions of various structural-semantic types are used in Olonkho text. Among them, constructions of existence and quality development are the most common in Olonkho introduction. As language units, existential constructions are certain structural-semantic models, which present formalized existential structures as the plane of expression and typified existential propositions - as the plane of content.

Keywords: epic text, Olonkho, existential construction, hyperbole, tirade.

Бытийность определяется как «семантическая категория, объединяющая различные варианты значений существования, бытия, наличия» [3, с. 52]. Она передаётся определёнными синтаксическими формами или конструкциями.

Надо отметить, что исследование особенностей функционирования синтаксиче-

ских конструкций, а также предложений в устном эпическом тексте представляет большую актуальность, ибо оно проливает свет в разработку вопросов формульности языка текстов олонхо.

Особенности структурно-семантической организации предложений, употребляющихся в тексте олонхо, ещё не изучены. Они функ-

149

ционируют в виде определённых синтаксических построений, которые в тексте якутского героического эпоса обычно проявляются в форме «художественно отшлифованных тирад», представляя собой определённые эпические формулы [1, с. 101].

Структурно-семантический анализ синтаксических конструкций, функционирующих в олонхо, позволяет решать лингвистические проблемы, связанные с изучением особенностей образования эпических формул, тирад.

Синтаксические конструкции якутского героического эпоса организуются в соответствии с поэтикой этого жанра якутского фольклора.

В создании картин и образов олонхо применяются различные художественно-изобразительные средства. Это гипербола, метафора, сравнение, эпитеты и др. Из них основным является гипербола, а остальные связаны с ним, ибо они тем или иным образом участвуют в создании гиперболизованных эпических картин и образов. Например, сравнениями обычно формируются гиперболизированные образы компаративного типа, эпитетами - атрибутивно-предикативные. Подобные гиперболизованные смыслы проявляются, актуализируются в параллелистических конструкциях. Последние в свою очередь представляют собой стихотворные структуры тирад, в форме или рамках которых реализуются эпические формулы. Такие формулы создаются сказителем на основе начальных стихов, служащих в качестве опорных единиц при импровизации последующих стихов формульной конструкции. При этом каждый раз та или иная формульная конструкция передаётся в новой вариативной - эвристической - форме, что показывает импровизаторское искусство сказителя.

В тексте олонхо употребляются бытийные конструкции разного структурно-семантического типа. Из них во вступительной части олонхо наиболее характерными являются построения бытия, становления качества. Это связано с тем, что в данной части олон-хо описывается мифологическая картина образования, устройства, богатств Среднего мира, образы древа жизни, богатыря и другие. Синтаксические построения, описывающие эти картины и образы, являют собой определённые тирады и структурируются формульными конструкциями. Они оформляются параллелизмами, члены которых выражаются, как правило, различными определительными, обстоятельственными структурами.

Бытийные конструкции являются финитными, постпозитивными предикативными структурами, оформляющими высказывания олонхо. Как единицы языка они представляются определёнными структурно-семантическими моделями, в которых в качестве плана выражения выступают формализованные бытийные структуры, а в виде плана содержания - типизированные бытийные пропозиции.

Вступительная часть олонхо обычно начинается с повествования того, когда и как образовался Орто дойду 'Средний мир'. Последний передаётся формульной структурой в виде вариантов, являющихся контекстуальными синонимами. Например, в олонхо «Могучий Эр Соготох» [5] в тираде, описывающей образование Среднего мира, название эпической страны обозначается следующими 4 аналитическими конструкциями, которые являют собой структурно-семантические варианты эпической формулы «Название эпической страны»:

Сир1 ийэ2 хотун2 'Госпожа мать-земля', Сир1 ийэ^-аан3 дойду4 'Изначальная мать-земля', Аан3 ийэ2 дойду4 'Изначальная мать-земля', А^а2 бараан3 дойду4 'Отчая почтенная страна' (Надстрочными знаками-цифрами отмечены структурные компоненты вариантов названной формульной конструкции, комбинациями которых созданы эти варианты. - Н. Е.).

Как уже отмечалось, образование Среднего мира, как и другие эпические картины, описывается в форме тирады, в составе которой функционирует бытийная конструкция со значением становления качества субъекта. Такая тирада в целом расценивается как реализация эпической формулы «Образование эпической страны - Среднего мира», которая в свою очередь формируется на основе других эпических формул. Например, на основе формул «Эпическое время», «Первоначальный размер субстанции (например, величиной с пятку серой белки), с которого началось образование Среднего Мира (далее - ЭС)», «Как образовалась ЭС» в форме обстоятельств времени, образа действия, реализующихся в вариативных аллитерационно-ассонансных и па-раллелистических конструкциях, формируется предложение, тирада как единица текста олонхо, что представляется в виде эпической формулы «Образование ЭС».

В нижеследующем примере бытийная конструкция, являясь постпозитивной предикативной единицей тирады, представляет собой финитную структуру. Она снабжена

тремя параллелистическими членами, выраженными деепричастием на -ан в функции обстоятельства образа действия - импровизациями эпической формулы «Образование ЭС». Сама локативная конструкция являет собой реализацию основной эпической формулы «Постепенное непрерывное увеличение, расширение ЭС». Сочетаясь с другими эпическими формулами - формульными конструкциями, эта конструкция формирует стихотворное построение аллитерационно-ассо-нансной и параллелистической структуры:

... Сир ийэ хотунум / Сиэрэй тиин тинилэ^ин са^аттан1 / Тэнийэн-тэрбэйэн2,/ YYнэн-Yвскээн2,/ Сачарыы табам / Кулгаа^ын сарыытын / Тиэрэ тарпыт курдук1, / Сарбайа3 YYнэн2, / Сараадыйа3 улаатан2 ис-питэ эбитэ YhY

... госпожа мать-земля моя, / величиной с пятку серой белки будучи, / расширяясь-растягиваясь, / разрастаясь, рождалась; / подобно вывернутому, / мягкому, как замша, уху / двухгодовалой важенки / растопыриваясь во все стороны, / постепенно увеличивалась, оказывается [5, стихотворные строки / с. 27-35].

Предикативный узел этой конструкции выражен сочетанием главных компонентов предложения, имеющих аналитическое оформление: подлежащего Сир ийэ хотунум и сказуемого, выраженного глагольной структурой со значением изменения количественного признака - улаатан испитэ эбитэ YhY.

После данной конструкции следуют ещё четырнадцать конструкций с подобной парал-лелистической структурой. Они продолжают и развивают дальнейшее описание, направленное на детализированное повествование картины образования эпической страны. Отсюда становится ясным, какое большое внимание уделяет сказитель изображению данного фрагмента олонхо.

Затем он плавно переходит к описанию эпического аласа - бескрайнего чистого поля, окружённого лесом, в образе которого проявляются общие черты великих степей - мест обитания южных предков якутов:

... Урсун дуолай / Улуу тумарык / Алаас оло^урбут эбит ... в необъятной дали теряющийся / великий алаас / расположился [на самой середине изначальной матери-земли], оказывается [5, с. 148-150].

Эпическая местность - алас - описывается также посредством формульной структуры, состоящей из предикативных бытийных конструкций, изображающих натурфакты данного пространства:

1. (Бу алаас эбэ хотуммун / Эргийэр ки-инигэр1, /Кэдэйэр саалыгар1/ Киирэн турам-мын, Тиэрбэс харахпынан / Кврвн дьэргэл-дьиттэхпинэ,)

(Ар^аа диэки вттYн2 / Эргитэ кврвн кээспитим3,) / Ара^ас сылгым/ Арtfаhын тYYтYн/ Адаарыччы туппут курдук4, / Ардай хара тыалар / Арытыаллаhан YYнэн киир-биттэр эбит5.

2. (Хоту вттYн2 /Эргитэ кврвн кээспитим3), /Куба квтврYм/ Хото^ойун тYYтYн / Холбуу туппут курдук4/ Хохудал хара тыалар /Хойдон^нэн киирбиттэр эбит5.

3. (Илин диэки вттYн2 / Эргитэ кврвн кээспитим3,) / Эрдэ^эс квтврYм / ТYвhYн mYYmYн / Кэккэлэччи туппут туппут курдук4/ Эргис хара тыалар/ Эргийэ YYнэн киир-биттэр5.

4. (Со^уруу вттYн2 / Эргитэ кврвн кээспитим3), / Сур сылгым / Сургунньа^ын mYYmYн / Субуруччу туппут курдук4/ Суhал хара тыалар / Субуруhан YYнэн киирбиттэр эбит5 .

На этот почтенный алас, / на его вращающуюся середину, / на его выгибающуюся холку / встав, / своими глазами-кольцами / быстро вокруг посмотрев, / настороженными ушами, / чутко вслушавшись, - западной стороны / окрестности оглядев, я увидел: / будто у рыжей моей лошади / гривастую холку / взъерошили-вздыбили - / чёрные леса-перелески / окружили его, оказывается.

Северной стороны / окрестности оглядев, я увидел: / будто у лебедя-птицы / маховые крылья / в пучок собрали - / гладкоствольные чёрные леса / плотно к нему подступили, оказывается.

Восточной стороны / окрестности оглядев, я увидел: / словно грудное оперение / глухариной самки / на ряды разделили - / густые чёрные леса / со всех сторон его окружили, оказывается.

Южной стороны / окрестности оглядев, я увидел: / словно пучки волос на хребте / бурой моей лошади / одним за другим разложили - / колки тёмных лесов / вереницей растянулись, оказывается [5, с. 152-187].

Данная тирада состоит из четырёх парал-лелистических высказываний с конечными сказуемыми, выраженными аналитическим глаголом YYнэн киирбиттэр эбит ^н=эн расти = деепричастие; киир=бит=тэр заходить, причастие преждепрошедшего времени = третье лицо единственного числа; эбит утвердительная частица). Эти высказывания характеризуются общим препозитивным пре-

дикативным компонентом в форме условно-временного наклонения кврвн дьэргэлдьит-тэхпинэ (керен дьэргэлдьит=тэхпинэ смотреть, быстро перебегая глазами (с предмета на предмет)=форма условного наклонения 3 л. ед. ч.).

В рассматриваемой тираде места расположения натурфактов (лесов) сигнализируются не локализаторами - обстоятельствами места, а подразумеваются из контекста - ки-ирбиттэр 'зашли-они (леса)'; куда? - в алас. Предикативные единицы, являющиеся интерпозитивными компонентами параллелистиче-ских членов тирады, содержат в себе аналитические формы, каждая из которых имеет препозитивный компонент с гелиоцентрическим значением. Они показывают четыре направления света: ар^аа 'запад', хоту 'север', илин 'восток', со^уруу 'юг'. Эти гелиоцентрические формы снабжаются послелогом со значением направления диэки и служебным именем вттв 'сторона-его'. Подобные аналитико-син-тетические локализаторы «имя с гелиоцентрическим значением ('запад'/'север'/'восток' /'юг') + диэки вттYн / вттYн» размещаются в структуре интерпозитивной предикативной единицы. Последнее сигнализирует о том, что сказитель является непосредственным свидетелем описываемого явления - натурфактов эпической местности.

Таким образом, вышеприведенная тирада представляется сочетаниями полипредикативных конструкций (далее - ППК) с изъяснительным значением. Препозитивными предикативными частями этих конструкций обозначается источник получения передаваемой информации. Им является сам сказитель. В эпическом тексте подобное оформление зрительного способа восприятия события служит в качестве стилистического средства привлечения внимания слушателя к изображаемому событию. Препозитивные компоненты аналитических конечных сказуемых ППК, которые являются единицами паралле-листических конструкций тирады, выражены глаголом YYн- 'расти'. Последний входит в лексико-семантическую группу глаголов бытия, состояния, качества - в подгруппу глаголов становления качества (изменения количественного признака) [4, с. 513].

Соответственно, обсуждаемой тирадой описывается существование натурфактов (лесов) вокруг эпической местности (аласа - северного прообраза степи), которая является пространством древнего якута, где он обосновался, продолжая и развивая род своих предков.

В некоторых олонхо описание аласа представляется тирадой в форме ППК без гелиоцентрических локализаторов.

В олонхо «Кыыс Дэбилийэ» образ аласа изображается изъяснительной ППК с девятью параллелистическими единицами, оформленными именем наличия -лаах в сочетании с частицей эбит, то есть бытийной структурой в перфектной форме, обозначающей адмиративность (восхищение сказителя увиденной им фантастически красочной, богатой местностью).

У^алдьылаах тыллаах1, / Оhуордаах уостаах1 / Олонхоhут ии барахсан / Унаарытта Эбэ Хотуну / Оттомноох хара^ынан / Одуулаан кврвн турда^ына:

1. Хаамыылаах ать? / Харытынан ха-тыллар3 /Хампа ньаарсын оттоох эбит4,

2. Сэлиик аты2 / Ньилбэгинэн эриллэр3 / Сирэм кувх оттоох эбит4,

3. Дьоруо аты2 / Тобугунан охсуллар3 / Локуора кувх оттоох эбит4,

1. (Сарапааннаах нуучча кыргыттара5 / Саабынайдаhан киирэн иhэллэрин курдук6), / Сатыы ыар^а мастардаах эбит7,

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

2. (Хампа-тYрбэ танастарын танныбыт / Хатын дьахталлар5, / Ханкыр-инкир кэпсэтэ-кэпсэтэ,/ Хаамсан ханалдьыhан иhэллэрин курдук6),/Хатын, ма-стардаах эбит7,

3. (Тойот-тYhYмэт дьон5 / Дор^оон кэпсэтиини тобула туралларын курдук6), / Тойон лонкур тииттэрдээх эбит7,

4. (То^ус уоннарын туолбут / Симэхсин эмээхситтэр5 / Сиэлэн сэгэйэн иhэллэрин курдук6) / Сиhии Yвт мастардаах эбит7,

5. (Туут хайыhардaрын анньыммыт / Тонус о^онньотторо5 / ТуораахтаГан киирэн иhэллэрин курдук6,) / Тон харыйа мастардаах эбит7,

6. (Оhyор ойуу танастаах / уончалаах о^олор5 мустан / Оонньуу-кврYЛYY туралларын курдук6,) /Лоскуй ойуурдардаах эбит7;

Если с узорно-цветистою речью, / с велеречивыми устами / добрый человек олонхо-сут / к Унаарытта Эбэ Хотун / внимательным оком / присмотрится, [то увидит]:

1. Коня с быстрой поступью / голени опутывающая/ шелковисто-мягкая трава есть у неё, оказывается.

2. Коня с резкой рысью / колени обвивающая / густая зелёная трава есть у неё, оказывается.

3. Коня-иноходца / по коленям хлещущая / изумрудная трава-локуора есть у неё, оказывается.

1. Подобный русским девушкам в сарафанах, / гурьбой идущим, / низкий кустарник есть у неё, оказывается.

2. Подобные статным женщинам / в шелка разодетым, / с ворчливым ропотом / важно шествующим, / берёзы есть у неё, оказывается.

3. Подобные знатным людям, / остановившимся, чтобы дела обсудить, / величавые лиственницы есть у неё, оказывается.

4. Подобные семидесятилетним / дряхлым старушкам Симэхсин, / трусцой семенящим-бегающим, красные ивовые деревья есть у неё, оказывается.

5. Подобные тунгусским старцам, / на лыжи вставшим / и врассыпную пустившимся, / мёрзлые ели есть у неё, оказывается.

6. Подобные детям-десятилеткам / в узорных одеждах, / что сошлись / весёлые игры и веселье затеять, / есть колки у неё, оказывается [2, с. 134-172].

В отличие от олонхо «Модун Эр Со^отох» в тексте «Кыыс Дэбилийэ» образ аласа -Унаарытта Эбэ Хотун - представляется прежде всего картиной изобильно растущего разнотравья, только после этого идёт повествование о разных видах деревьев, кустарников, богатых лесов, растущих на данной местности. Субъект выражается грамматическим показателем лица числа в структуре аналитического сказуемого, лексический компонент которого обозначается именем обладания (... оттоох эбит, ... мастаах эбит). Данный субъект является местом, где бытуют названные натурфакты. Обсуждаемый субъект, семантика которого представлена в виде значения третьего лица единственного числа, конкретизируется из контекста. В изъяснительном сложноподчинённом предложении в форме тирады, в котором локативные предикаты функционируют в составе его постпозитивных предикативных частей, являющихся параллелизмами, дополнение -имя собственное в винительном падеже (Унаарытта Эбэ Хотун=у) передаёт лексическое значение субъекта конструкции обладания. В составе препозитивной предикативной части указанное дополнение выполняет функцию объекта восприятия, а также темы высказывания. Зависимая (препозитивная) предикативная единица характеризуется предикатом, оформленным аналитической трёхкомпонентной конструкцией - одуулаа.н квр=вн тур=да%ына 'высматривать': форма деепричастия; 'смотреть'=форма деепричастия; 'стоять'=форма условного накло-

нения 3 л. ед. ч.: Олонхоhуm киhи барахсан / Унаарытта Эбэ Хотуну / Оттомноох хара^ынан / Одуулаан кврвн турда^ына.

В олонхо «Модун Эр Со^отох» при описании домашнего скота (рогатого и конного), обитающего в этой священной местности, сказитель пользуется гиперболизированной формульной конструкцией, посредством которой выражается несметное множество рогатого и конного скота - основного традиционного богатства кочевников (якутов). В этом высказывании бытийные структуры оформляются предикатами, выраженными глаголами совместного существования (ханыыла-спыт), совместного движения (сырсыбыт):

Аhылла|ас туйахтаах1,/ Атырдьах муо-стаах1, / Анахсыт хотун айбыта1 / Ханнын саа^ын аалыста^ына, / Хаан таммалыыр2 / Хаан^вл2 бу дойдуга / Ханыылаабыт эбит-тэр3, / Сыhыыmын толору2 / Сырпай сиэл-лээхтэр1 / Сырсыбыттар эбит3 с раздвоенными копытами, / с развильчатыми рогами / творения Анахсыт Айыы Хотун / так трутся тугими боками, / что кровь начинает капать, -/ такое изобильное множество их / скучилось в этой стране, оказывается, / долины заполнив, / долгогривые / гоняются друг за другом, оказываются [5, с.197-206].

А в олонхо «Кыыс Дэбилийэ» подобная картина представлена в виде образов стаи мелких болотных птиц с бесконечной численностью, а также неумолкаемых заговоров, воркований сакральных птиц (кукушек, горлиц), что символизирует нескончаемую божественную благодать эпической страны (прообраза южных степей - родины предков якутов - в форме их северных параллелей, то есть якутских аласов):

Бараммат1 бараах диэн2 / Манна3 са-быытаабыт4, / Быстыбат1 былдьырыыт диэн2 / Манна3 быыгынаабыт4, / Кэрээбэт1 кэ^э диэн2 / Манна3 кэпсээбит4, / Эрввбвт1 втвн диэн2 /Манна3 YвппYm4 стаи несметные турухтанов / здесь собрались, / статьи несчётные куликов /здесь скучились, / неугомонные кукушки / здесь заговорили, / неутомимые горлицы / здесь заворковали [2, с. 172-179].

В мифологизированных образах эпических пространств олонхо утверждается могущественный и постоянно сменяющийся, динамический характер жизни в Среднем мире. Такая жизнь развивается и укрепляется в результате титанического противоборства богатырей этого мира демонам Нижнего мира -вечным врагам людей Среднего мира.

Таким образом, синтаксические конструкции бытия и качественного состояния во вступительной части олонхо, где описывается образование эпической страны, образ древа жизни, внешний вид богатыря и др., выступают в форме основной эпической формулы, которая расширяется другими формульными конструкциями. При этом последние являются наиболее информативными структурами данного построения, ибо они занимают препозицию по

отношению к предикату бытийной конструкции и в коммуникативном плане выполняют функцию смыслового ядра высказывания. Кроме того, эти конструкции являются формами выражения гиперболизированных образов и картин олонхо. Сочетаниями формульных конструкций создаётся художественная тирада - основная форма предложения или сочетаний предложений эпического текста, которой описываются разнообразные эпические картины.

Список литературы

1. Васильев Г М. Якутское стихосложение. Якутск: Кн. изд-во, 1965. 125 с.

2. Кыыс Дэбилийэ: Якутский героический эпос. Новосибирск: ВО «Наука»; Сибирская издательская фирма, 1993. 330 с.

3. Теория функциональной грамматики. Локативность. Бытийность. Посессивность. Обусловленность. СПб.: Наука, 1996. 230 с.

4. Толковый словарь русских глаголов: Идеографическое описание. Английские эквиваленты. Синонимы. Антонимы / под ред. проф. Л. Г. Бабенко. М. : АСТ-ПРЕСС, 1999. 704 с.

5. Якутский героический эпос. «Могучий Эр Соготох». Новосибирск: ВО «Наука»; Сибирская издательская фирма, 1996. 440 с.

References

1. Vasil'ev G. M. Jakutskoe stihoslozhenie. Jakutsk: Kn. izd-vo, 1965. 125 s.

2. Kyys Djebilijje: Jakutskij geroicheskij jepos. Novosibirsk: VO «Nauka»; Sibirskaja izdatel'skaja firma, 1993. 330 s.

3. Teorija funkcional'noj grammatiki. Lokativnost'. Bytijnost'. Posessivnost'. Obuslovlennost'. SPb.: Nauka, 1996. 230 s.

4. Tolkovyj slovar' russkih glagolov: Ideograficheskoe opisanie. Anglijskie jekvivalenty. Sinonimy. Antonimy / pod red. prof. L. G. Babenko. M. : AST-PRESS, 1999. 704 s.

5. Jakutskij geroicheskij jepos. «Moguchij Jer Sogotoh». Novosibirsk: VO «Nauka»; Sibirskaja izdatel'skaja firma, 1996. 440 s.

Статья поступила в редакцию 29 августа 2013 г.

УДК 811.112.2'243 ББК Ш 143.24-7

Руслан Джаванширович Керимов,

кандидат филологических наук, доцент, Кемеровский государственный университет (Кемерово, Россия), e-mail: kerimovrus@rambler.ru

Лингвокогнитивные аспекты изучения немецкой политической метафоры

Статья посвящена рассмотрению проблематики лингвистического исследования немецкоязычной политической метафорики в когнитивном аспекте. В частности, автор анализирует функцию метафоры в структурировании языковой картины мира, когда метафора появляется на стыке двух понятийных сфер на основе каких-либо мыслимых общих признаков. В социально-политической коммуникации метафора базируется как на узуальных, зафиксированных в словарях значениях и единицах паремиологического фонда, так и на креативных окказиональных образах, которые возникают в контекстах политических речей и в языке СМИ, но при этом окказиональные метафоры зачастую также основываются на некоторых узуальных смыслах, активируют их, расширяют и дополняют Немецкая концептуальная политическая метафора описывает социальные и экономические аспекты жизнедеятельности государства и общества в ФРГ, отражая в первую очередь стереотипы и представления немецкой политической культуры и языка германо-немецкого этноса в целом. Автор использует в своём исследовании методику когнитивного фреймирования, реконструируя концептуальные структуры понятийных сфер-источников политической метафорики на разных уровнях языковой абстракции. В целом можно выделить семиуровневую концептуальную организацию иерархической системы политической метафоры. В статье дан краткий обзор шести метафорических моделей, указываются параметры выявления эт-носпецифики метафорических образов.

Ключевые слова: когнитивная лингвистика, политическая метафора, языковая картина мира, понятийная сфера, социальная коммуникация, немецкий язык.

Ruslan Dzhavanshirovich Kerimov,

Candidate of Philology, Associate Professor, Kemerovo State University (Kemerovo, Russia), e-mail: kerimovrus@rambler.ru

Linguistic Cognitive Aspects of German Political Metaphor

The paper examines the issues of studying German political metaphors in the cognitive aspect. The author focuses on the function of metaphors in structuring the linguistic worldview, when a metaphor emerges at the interface of two conceptual domains, and is based on certain common features. In social and political communication, metaphors can be based on meanings of words that are fixed in usage, in dictionaries, and in proverbs and sayings; on the other hand, metaphors can be based on creative occasional imagery which arises from the context of political speeches and the language of the media. In the latter case, however, occasional metaphors are quite often built upon the usage meanings, whose scope is invigorated, expanded and augmented. German political conceptual metaphors describe the social and economic aspects of the functioning of Germany's politics and society. Political metaphors mirror the stereotypes and ideas pertaining to the German political culture and to the German-speaking ethnic community as a whole. The author uses the method of cognitive framing to reconstruct the structure of the conceptual sources of political metaphors at different levels of linguistic abstraction. This method yields a seven-level conceptual organization of the hierarchical system of political metaphors. The article presents an outline of six metaphorical models, with the parameters that were used to identify the ethnically specific metaphoric imagery.

Keywords: cognitive linguistics, political metaphor, linguistic worldview, conceptual domain, social communication, the German language.

Современная политическая коммуникация ФРГ представляет собой социальную субсистему немецкоязычной лингвальной культуры, которая обслуживает область общественно-социальных отношений и зиждется как на традиционных языковых значениях,

так и на специальных средствах, которые получают развитие в дискурсивном пространстве коммуникации.

Метафора в свою очередь является основополагающим когнитивным механизмом познания, освоения окружающей человека

155

действительности, а касательно социальной реальности - средством передачи опыта и знаний о данной сфере, аккумулированных как в языковой картине мира, так и в политической культуре немецкого общества и государства.

Таким образом, лингвокогнитивное изучение специфики метафоры в политическом дискурсе может быть рассмотрено с двух точек зрения. Во-первых, следует принять во внимание теоретические основания и подходы к исследованию когнитивной природы метафоры, е' роли в формировании когнитивной и языковой картин мира и в соотношении этих двух структур.

Во-вторых, представляется актуальным описание лингвокультурной специфики и лингвистических особенностей экспликации метафорических образов собственно в области политической коммуникации, построение системы иерархических отношений в метафорической системе социально-политического языка, выявление частотных, продуктивных и доминантных метафорических моделей, установление и описание этноспецифичных черт современной немецкоязычной политической культуры [4].

Как и другие языковые единицы, метафора может быть рассмотрена с позиций разных лингвистических наук. При изучении языковых явлений актуальным предстаёт когнитивный подход, оформившийся в когнитивной лингвистике, которая как самостоятельная научная дисциплина вышла из недр когнитивной науки. Когнитивная наука, или когнитивизм - «это направление в науке, объектом изучения которого является человеческий разум, мышление и те ментальные процессы и состояния, которые с ними связаны. Это наука о знании и познании, о восприятии мира в процессе человеческой деятельности» [10, с. 6].

С позиций когнитивизма человек изучается как система переработки информации, а поведение человека описывается как получение, переработка, хранение и воспроизведение информации для рационального её использования. К числу важнейших принципов когнитивной науки относится трактовка человека как активно воспринимающего и продуцирующего информацию субъекта, руководствующегося в своей мыслительной деятельности определёнными «схемами, программами, планами, стратегиями» [10, с . 7].

Поскольку основным средством фиксации, хранения, переработки и передачи знания является язык, то когнитивная наука об-

ратила свой взор на языкознание, породив, таким образом, новую науку - когнитивную лингвистику, которая в рамках когнитивной научной парадигмы тесно связана с когнитивной психологией, философией, антропологией и с моделированием искусственного интеллекта.

Центральной в когнитивной лингвистике выступает «категория знания, проблема видов знания и способов их представления» [10, с. 8]. А «когнитивная лингвистика представляет собой такую область внутри общей когнитивной науки, которая изучает язык как одну из субсистем познания, это значит -как одну из ментальных систем знания» [29, S. 10]. В. З. Демьянков и Е. С. Кубрякова определяют когнитивную лингвистику как «лингвистическое направление, в центре внимания которого находится язык как общий когнитивный механизм, как когнитивный инструмент - система знаков, играющих роль в репрезентации (кодировании) и трансформировании информации» [3, с. 53].

Основной проблемой когнитивной лингвистики является, по мнению В. А. Масловой, «построение модели языковой коммуникации как основы обмена знаниями» [10, с. 14].

Язык с позиций когнитивной лингвистики нельзя рассматривать в отрыве от других форм интеллектуальной деятельности человека, так как именно в языке закрепились результаты познавательной деятельности. В своё время ещё немецкий учёный В. фон Гумбольдт рассматривал язык как непрерывную творческую деятельность (energeia) и понимал её как основу всех остальных видов человеческой деятельности [см.: 2].

Вся информация и весь опыт, получаемый человеком в процессе его познавательной деятельности, обрабатывается и находит своё выражение в языковых формах: «Языковое сознание вообще и значение слова как его фрагмент есть форма структура-ции и фиксации общественного опыта людей, знаний о мире ... форма презентации и актуального удержания знания в индивидуальном сознании» (А. Н. Леонтьев). Когнитивные процессы, по словам Е. С. Кубряковой, «связаны с языком и принимают форму «оязыков-лённых» процессов».

В соответствии с этим в когнитивной лингвистике утвердился так называемый антропоцентрический подход, который переносит центр тяжести с языка на человека, а язык рассматривается с точки зрения его участия в познавательной деятельности человека.

Информация, полученная в результате познавательной деятельности, поступает к человеку через разные каналы, но предметом рассмотрения когнитивной лингвистики является лишь та её часть, которая отражается и фиксируется в языковых формах. Язык в когнитивной лингвистике выступает главным орудием и условием познания. Именно язык позволяет получить полное и адекватное представление о человеческом сознании и разуме [11].

Таким образом, когнитивная лингвистика «поставила себе цель описать и объяснить организацию и принципы функционирования человеческого познания» [29, S. 11]. По мнению В. А. Масловой, цель когнитивной лингвистики состоит в том, чтобы «понять, как осуществляются процессы восприятия, категоризации, классификации и осмысления мира, как происходит накопление знаний, какие системы обеспечивают различные виды деятельности с информацией» [10, с. 12].

Основателями когнитивной лингвистики считаются американские учёные Джордж Лакофф и Марк Джонсон, опубликовавшие в 1980 г. свою известную работу по когнитивной семантике и по метафоре в когнитивной лингвистике «Метафоры, которыми мы живем» [23].

В политическом дискурсе Германии метафоры, с точки зрения своей когнитивной природы, формируют и упорядочивают знания, опыт и представления немецких политических деятелей о немецкой и (шире: европейской в рамках ЕС) общественно-политической действительности и отражают также наиболее актуальные с точки зрения этих политиков её свойства и качества, которые они ей приписывают.

Концептуальные метафоры существуют одновременно на стыке двух концептуальных сфер: исходной сферы (сферы-источника), являющейся источником лексемы в её прямом значении, и сферы-цели, которая служит уже мишенью метафорической экспансии [см.: 17; 19; 22 и др.].

Следует отметить, что в политическом дискурсе метафора не только служит средством освоения социальной реальности, но она и сама активно формирует нужные по-литэлите представления у адресата речи о свойствах социально-политической действительности, достраивает и порой искажает социальную картину мира, в связи с чем в арсенале риторических средств метафора является мощным идейно-агитационным и пропагандистским орудием, которое, по мнению Дж. Лакоффа, даже способно «убить».

Соответственно, метафора выполняет в политдискурсе различные агитационно-идеологические функции, искажая социальную реальность и/или заново воссоздавая её в таком виде, как это выгодно политической элите для оправдания своей внешней и внутренней политики.

На внутриполитической арене ФРГ метафоры помимо собственно дескриптивно-информативных и агитационных задач в контекстах речей и публичных выступлений государственных чиновников, политических и общественных деятелей выражают конно-тативную экспрессию, которая заключается в негативной оценке деятельности политических оппонентов, восхвалении работы своей партии или фракции, озвучивании своей позиции по той или иной социальной, экономической, геополитической проблеме в наглядно-образном виде [20; 25; 30].

Система немецкоязычной политической концептуальной метафорики является многосложной и иерархически упорядоченной, с разветвлённой структурой и непропорциональным распределением конституентов как по квантитативным, так и по квалитативным характеристикам. Когнитивные структуры немецкой политической метафорики, реконструированные по данным комплексного лингвистического анализа всего корпуса узуальных и окказиональных метафорических значений и контекстов употребления, могут быть представлены в виде семиступенчатой иерархии, отражающей отношения и связи между уровнями концептуализации понятийных сфер-источников метафорической экспансии.

Первые три уровня концептуальной абстракции представляют собой формально-содержательные объединения больших групп метафорических номинаций. Так, на верхнем уровне можно выделить две фундаментальные исходные понятийные сферы: «Мир человека» и «Окружающий мир».

В первую группу входят номинации реалий, имеющих отношение к самому человеку и являющихся плодом его непосредственного труда; ко второй сфере относятся явления внешнего мира, которые существуют помимо воли человека и на которые он может повлиять только косвенно.

На следующей стадии вычленяются обобщённые исходные сферы, актуализирующие соответствующие ключевые структуры первого уровня. «Мир человека» представлен тремя обобщёнными понятийными сферами:

«Артефакты» (имена объектов, созданных трудом человека); «Физиология человека» (биология человека и его родственные отношения); «Социум» (общественно-социальные отношения в государстве и профессиональная деятельность человека). «Окружающий мир» также распадается на три области описания: «Природа» (флора, фауна, геология и пр.), «Универсум» (физические характеристики окружающего мира: параметры пространства, строение вещества и материи, законы физики и химические свойства, цвет, временные реляции) и «Сакральная сфера» (духовная жизнь, мифология, высшие и потусторонние силы).

На следующем, третьем уровне представлены исходные понятийные сферы, составляющие образования предыдущего раздела. Так, например, физиологическую обобщённую сферу составляют такие исходные сферы, как «Анатомия», «Медицина» и «Родственные отношения». Социальными аспектами концептуализации являются: военное дело, спорт, искусство, экономика, наука и образование, социальная стратификация и правосудие.

Некоторые из представленных исходных концептуальных сфер (или их фрагменты) уже становились объектом исследований российских и зарубежных учёных на материале разных языков [например: 13; 21; 26].

Следующие три ступени непосредственно представляют области как языковых значений, так и когнитивных реляций между элементами одного из разных уровней, упорядочивая исходные сферы в виде фрей-мо-слотовой системы. Согласно некоторым лингвистическим теориям [18; 24], именно «фрейм» является центральной единицей когнитоструктуры обработки и сохранения данных и хранилищем языковых смыслов, который определяет лексико-семантическое значение слова, его семантическую валентность и дистрибутивный потенциал.

По определению В. З. Демьянкова, фрейм - «это единица знаний, организованная вокруг некоторого понятия, но, в отличие от ассоциаций, содержащая данные о существенном, типичном и возможном для этого понятия. Фрейм организует наше понимание мира в целом. Фрейм - структура данных для представления стереотипной ситуации» [3, с. 188]. В свою очередь А. Н. Баранов определяет фрейм как «описание типизированной ситуации» [1, с. 188]. Если фрейм представляет собой некую схему, ключевые

пункты понятийной сферы, то слот - это составной элемент фрейма, частный случай стереотипной ситуации, отражающий некоторые аспекты интерпретации фрагмента языковой картины мира.

Лингвокогнитивный принцип исследования фреймо-слотовой структуры метафорических моделей на материале политического дискурса использовали, в частности, в своих исследованиях А. Н. Баранов и Ю. Н. Караулов [1], А. П. Чудинов [13; 14] и др.

При этом слот соединяет в себе несколько аспектов - группировок значений с одной архисемой, реализующих с одним ключевым именем одно- или разнонаправленные референтные ситуации. Если некая лексема, участвующая в метафорическом процессе, не имеет близких номинаций, то она относится напрямую к слоту.

Наконец, последний, седьмой уровень -когнитивное пространство функционирования языковых, преимущественно лексико-се-мантических значений, которые материализуются в различных формах сигнификации - от морфемного (аффикс, компонент сложного слова), через слово-значение (однокорневые слова и их дериваты, композиты, идиомы и фразеологизмы) к синтаксическим (фразеологизмы-предложения, свободные сочетания с одним или всеми (как правило двумя) переосмысленными компонентами, предложения с переосмысленными главными членами или всё целиком в переносном смысле) и текстовым (несколько предложений, абзацев или даже целый фрагмент текста) средствам.

Источниками метафорических значений в свою очередь выступают: узуальные толкования, когда метафора находится в словаре как отдельная лексема (с соответствующей пометой или без неё), развитие первичного, прямого значения определённым когнитивно-семантическим механизмом, морфологическая деривация (например, конверсия), когда новое слово в качестве единственного значения получает переносное значение исходного слова. Особый узуальный пласт образует фонд паремиологии, где можно выделить идиомы (полуустойчивые выражения), фразеологизмы (более устойчивые сочетания), пословицы и поговорки и пр. В коммуникативных контекстах единицы паремиологическо-го фонда часто получают развитие в разнообразных метафорических образах, подчас связанное с активацией их внутренней формы. Наконец, окказиональная метафориза-ция приводит к появлению «креативных» ме-

тафор, которые, как показывает проведённое исследование, очень часто появляются на узуальных образах и развивают их, доводя до логического завершения некоторые их характеристики.

Не вызывает сомнений тот факт, что все метафоры этноспецифичны, кроме особых случаев их заимствования в разные периоды истории (от древности до наших дней), поскольку отражают опыт и знания народа, уже укоренившиеся в его когниции и как вербализованные образы, ставшие фактом его лингвальной культуры. Соответственно, в языке отражается только то, что мыслится, а что не воплощается в языке, того нет и в его когнитивных структурах. Некоторые учёные полагают: для выявления лингвоэтнической специфики метафоры некоторой лингваль-ной или политической культуры нужно обязательно её сравнить с другой системой.

Как представляется, такой взгляд не совсем правомерен, поскольку при сравнении двух лингвокультур можно лишь говорить об общих и отличных чертах в данных системах, и ни в коем случае нельзя считать только разное этноспецифичным, а одинаковое - неким универсальным, общечеловеческим. Культуры и языки могут быть очень похожи ввиду некоторых сходств между ними (например: русская -украинская, русская - белорусская, русская -немецкая, русская - англосаксонская и пр.), и тогда речь можно вести только о степени/мере подобия лингвокультур (например, русскому языку в лексико-семантическом плане более близок немецкий, чем английский), но если каждая система пришла к своему современному состоянию самостоятельно, независимо от другой, то всё, что получилось в результате, и есть её этнотипические черты. В данной связи лишь глубокий этимологический и культурологический анализ может представить сведения о долевом участии национальных и внешних, заимствованных образов-символов. Однако следует особо отметить: если заимствованный образ не попадает на благодатную культурную или геополитическую почву в языке-мишени, то он может и не прижиться. Так, например, метафоры корабля пришли в европейскую политическую культуру из античной литературы через риторику, но если бы Германия не была судоходной страной и не имела бы выхода к морю, то, вероятно, такой бы метафоры в немецком языке в настоящее время не существовало.

Как показывает проведённое исследование, самыми частотными в политическом

дискурсе современной Германии являются концептуальные метафоры из исходной понятийной сферы «Артефакты», составляющими в общей сложности до 40 % всего корпуса [4]. Артефактные метафоры оперируют номинациями созданных трудом человека механических устройств, видов транспортных средств, различных техногенных объектов, архитектурных сооружений и объектов коммунального хозяйства, а также реалий сферы гастрономии и одежды.

Архитектурная метафора была особенно популярна в политической коммуникации в конце 1980-х - начале 2000-х гг., отражая актуальные и бурные геополитические события в Европе: создание на базе Европейского Сообщества в 1992 г. Европейского Союза, присоединение ГДР к ФРГ (в 1990 г.), развитие и расширение Евросоюза (в 2004 г.). Все эти процессы очень хорошо вписались в метафорический образ «Европейского дома», в концептуальной системе которого соответствующие актуальные события находили выражение в предикации новых качеств и процессов, таких как, например: «построение Европейского дома» (усиление ЕС); «расширение Европейского дома» и «въезд новых жильцов» (увеличение Евросоюза за счёт новых стран из Восточной Европы); «приостановка строительства» (кризисные явления в ЕС); а также «план строительства», «строители» (ср.: "der Architekt der Reform"), «стройматериалы» и т. д. [15; 16; 28].

Механистическая метафора отражает взгляд на государство как некий механизм, который состоит из винтиков и других частей, которым кто-то управляет, который функционирует, может сломаться, и тогда он требует ремонта. Соответственно, простые граждане, чиновники и власть в той или иной степени участвуют в обслуживании данной системы [8; 9; 13].

Транспортная метафора оперирует традиционными образами поезда, корабля, автомобиля, объектов инфраструктуры (мост, дорога и пр.), когда основным объектом описания выступает ситуация и выбор пути развития государства, следование определённым курсом ("einen Kurs halten") [27].

Самой продуктивной в узуальном пласте социальной немецкоязычной метафорики выступает антропоморфная исходная понятийная сфера, куда относятся наименования физиологических особенностей, характеристик и процессов организма человека, морби-альные понятия и термины родства.

В немецком языке функционирует большое количество устойчивых и идиоматических выражений с участием номинаций частей и органов тела человека, которые, помимо прочего, описывают также различные стороны социальной реальности и политической жизни страны. Такое многообразие объясняется тем, что человек концептуализирует и познаёт окружающий мир, соизмеряя его с тем, что ему очень хорошо знакомо и что наглядно, то есть в первую очередь со своим собственным телом.

Таким образом, различные части тела, внутренние органы и системы презентируют объекты и реляции в социально-политических отношениях в соответствии со своими функциями. Так, «голова» - мыслительный центр, отвечающий за интеллектуальную деятельность; «глаза» - наблюдение, шпионаж (за кем-либо/чем-либо); «руки» - помощники (ими что-то делают или, наоборот, не делают); «ноги» - передвижение в пространстве, ходьба; «сердце» - главный кровеносный и жизненно важный орган, в переносном смысле - центр чего-то ("Parlament ist das Herz der Demokratie") и пр. [6; 7].

В определённых случаях органы и части тела переосмысливаются в непрототипиче-ских функциях или по метонимической смежности, когда на первый план выходят наивные представления германского этноса о роли и назначении соответствующих систем. Так, «нос», например, вполне может быть интеллектуальным органом и выполнять репрезентативную функцию в конкретных фразеологизмах, а «кожа» выступает как метонимический заместитель жизненной силы или жизни в целом. Ситуации болезни также часто метафорически проецируются в социальную реальность, описывая кризисные явления в экономике, в обществе, а термины родства создают впечатление о государстве или ЕС как о дружной семье ("Völkerfamilie").

Понятийная сфера-источник «Социум» располагает в свою очередь наибольшим количеством метафорических моделей в своём составе, что объясняется вариативным разнообразием актуализируемых общественно значимых отношений в государстве и в социально-экономической области: физическая культура и спорт, военная служба, культура и искусство, наука и образование, экономика и торговля, правовые и социальные отношения.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Наиболее ярко в этой группе проявляют себя связанные друг с другом сферы спорта и войны, которых объединяют семы борьбы,

соперничества, соревнования и противостояния политических сил [26]. Развитая система милитарной метафорики зиждется на богатой военной истории немецко-германского этноса, в связи с чем в немецкий язык попали и закрепились в нём многочисленные наименования оружия, амуниции (преимущественно -из эпохи средневековых рыцарей), способов и манеры ведения боевых действий, особенностей несения военной службы и военной атрибутики. В многочисленных окказиональных контекстах политических речей активно развиваются яркие образы противоборства двух политических «лагерей» современной Германии - партий ХДС и СДПГ - как постоянной войны на внутриполитической арене и в парламенте ("ideologische Grabenkriege").

Немцы также очень спортивная нация, они любят спорт и занимаются им, так что разнообразные реалии более чем 20 видов спорта (футбол, лёгкая атлетика, борьба, автогонки) описывают политические процессы и явления, а политики предстают как спортсмены, которые соревнуются со своими партийно-политическими оппонентами, например, в преддверии выборов за голоса избирателей ("Wahlkampf", "Wahlmarathon") и пр.

Культура и искусство в свою очередь позволяют реализовывать не только профессиональные способности, но и творческие замыслы. В этой связи наиболее актуальными предстают очень близкие политике по манере «исполнения» театр и цирковая эстрада при активации архисем словесной игры, притворства и даже обмана, когда политики как актеры играют свои роли, заранее расписанные сценарием ("eine Rolle spielen", "Weltbühne").

Натурморфная концептуальная метафорика базируется на терминах и понятиях хорошо знакомой каждому человеку сферы природы: как живой (флора, фауна), так и неживой (геология, метеорология), уподобляя реалии природной среды объектам и субъектам социополитических процессов.

Зоономинации при метафорической проекции в политику создают анимальные образы политических и общественных деятелей, сопряжённые преимущественно с негативной оценкой. Зоонимы, во-первых, уподобляют в узуальных смыслах соответствующие социально значимые ситуации фигурам домашних и диких животных, птиц, рыб, насекомых, грызунов, беспозвоночных, образ жизни которых переосмысливается в определённых постоянно проявляемых (с точки зрения носителей языка) характеристиках и качествах

в паремиологических единицах (идиомы, фразеологизмы, пословицы, поговорки). При этом, конечно же, следует учитывать то, что данные постоянные свойства возникли также под влиянием традиционных анимальных образов из мифологии, Библии, произведений искусства (в том числе, кино) и литературных памятников.

Второй аспект касается уже отождествления образа жизни и манеры поведения представителей фауны способам осуществления политики соответствующими деятелями, когда в первую очередь актуализируется агрессивное поведение зверей, которое проявляется, например, в демонстрации «зубов / клыков» как показателя силы и серьёзности своих намерений и т. д. ("j-m seine Zähne zeigen", "die Krallen zeigen").

Фитоморфная метафора репрезентирует в большей степени условия, необходимые для выполнения конструктивных общественных действий и для равномерного развития экономики, в связи с чем в политдискурсе возникают узуально закреплённые традиционные образы «благодатной почвы», «посадки», «роста», «цветения» и «созревания», «ухода», «сбора урожая» и т. п. [5], что представляет собой цикл жизни и условия для роста растения, которые приписываются экономическим процессам, имеющим определённые стадии развития (появление ^ развитие ^ успех/прибыль) и требующим для успешной работы соответствующие условия [см. также о растительном признаке концептуализации немецкой экономики: 12].

Самой неоднородной по составу является обобщённая концептуальная модель под условным названием универсальная метафора. Она описывает явления, процессы и реалии политической картины мира в терминах концептосфер, охватывающих общие физические и идеальные параметры окружающего мира, которые носят универсальный характер и могут характеризовать одновременно деятельность человека, живой и неживой природы, а также состояние времени, пространства и физической (живой и неживой) материи в целом. К подобным актуальным параметрам относятся характеристики пространства (дименсиональные метафоры) и времени (темпоральные метафоры); свойства живой (биохимические метафоры) и неживой (физические метафоры) материи; параметры цвета (колоративные метафоры), процессы перемещения в пространстве (метафоры движения).

Дименсиональный параметр - это пространственные характеристики предмета, к которым относятся физические понятия высоты, ширины, глубины, а также вертикаль/ горизонталь, лево/центр/право и пр., верх/ низ, спереди/сзади, далеко/близко, широкий/ узкий. Помимо этого данная когнитосфера оперирует общими понятиями пространства (обобщённое пространство, ближнее и дальнее (включая космическое) пространство) и обобщёнными номинациями измерения пространства. Пространственная локализация является важнейшим элементом немецкой лингвокультуры ввиду частого использования в повседневном быту. Так, в общественной жизни принадлежность к какой-либо политической партии и/или течению определяется по локализации относительно тела человека, где «лево» - это традиционное «местоположение» социалистов и коммунистов (в Германии это СДПГ и ПДС); «правые» - антисоциалистические течения (например, крайние консерваторы; в современной ФРГ - радикальные националисты); «центристами» выступают умеренные группы и силы, идеологически не ангажированные ни в сторону умеренного или крайнего социализма, ни в сторону крайнего консерватизма (ими можно считать немецкие партии ХДС/ХСС и СвДП).

За каждой политической силой закреплена также и её определённая цветосимволика, которая сложилась исторически, отражая в лингвальной культуре представления о значениях конкретных колоративов, и уже стала традиционным политическим и общественным маркером. В современной Германии используются, например, такие партийные цвета: красный - СДПГ (социалисты), коммунисты, в исторической перспективе это цвет бывших соцстран и их правительств (прежде всего - СССР и ГДР); чёрный - ХДС (как символ земли); зелёный - партия «Зелёных» (символ природы); жёлтый - СвДП; коричневый - цвет национал-социализма (с негативными коннотациями). Следует отметить, что помимо политического указателя разные цветообозначения (в том числе и не упомянутые здесь) выражают много социальных значений, обладая разветвлённой синонимией смыслов.

Наконец, последнюю группу представляет сакральная исходная сфера, вербализуемая религиозными и волшебно-мифологическими метафорами, которые апеллируют к высшим, неземным, не подвластным (в области религии) человеку силам и связаны

с сакральной (вероисповедование), колдовской (волшебство) и мифологической сферами. Конфессиональная принадлежность является важной социальной характеристикой человека, а религиозные христианские традиции в свою очередь стали неотъемлемой частью традиционной немецкой культуры. Библейские и сакральные образы укоренились в немецком социальном языке, номинируя реалии социосферы понятиями из церковного культа, библейскими персоналиями и сюжетами ("Finanzwunder", "Umweltsйnden"). Развивает данные смыслы образное представление разнообразных магических действий как описание происходящих в политике процессов (с негативной стороны), когда особо подчёркивается, что только труд, а не

магические заклинания, помогает создавать материальные блага и тем самым достичь благополучия.

В целом, представленный обзор показывает, насколько полимерным и многоаспектным феноменом является немецкая политическая метафора. Лингвокогнитивное изучение политметафоры путём реконструкции её концептуальных структур в рамках фреймин-га соответствующих исходных понятийных сфер позволяет выявить и типологизировать традиционные узуальные и креативные окказиональные метафорические образы области общественно-социальных отношений ФРГ, установить лингвокультурные корни данных политических символов и детерминировать их функции в современной немецкоязычной социально-политической коммуникации.

Список литературы

1. Баранов А. Н., Караулов Ю. Н. Русская политическая метафора: материалы к словарю. М.: Ин-т русского языка АН СССР, 1991. 193 с.

2. Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию: пер. с нем. / общ. ред. Г. В. Рамишвили. М.: Прогресс, 2001. 400 с.

3. Кубрякова Е. С., Демьянков В. З., Панкрац Ю. Г., Лузина Л. Г. Краткий словарь когнитивных терминов / под общ. ред. Е. С. Кубряковой. М.: Изд-во МГУ 1996. 245 с.

4. Керимов Р. Д. Артефактная метафорика в политическом дискурсе ФРГ: учеб. пособие / Кемер. гос. ун-т Кемерово: Кузбассвузиздат, 2008. 168 с.

5. Керимов Р. Д. Концептуализация социальной реальности фитоморфными метафорами в немецком политическом дискурсе // Вестник Кемеровского государственного университета. 2010. № 4 (44). С. 136-144.

6. Керимов Р. Д. «Тело человека» как сфера-источник немецкой социальной метафорики // Политическая лингвистика. 2012. № 4 (42). С. 105-123.

7. Керимов Р. Д. Метафоризация физиологических процессов в немецкой социальной коммуникации // Политическая лингвистика. 2013. № 1 (43). С. 72-88.

8. Керимов Р Д. Когнитивная структура техноморфной метафорики в немецком институциональном дискурсе // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2013. № 2 (20). С. 94-99.

9. Купина Н. А. Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. Екатеринбург, Пермь: Изд-во Уральского ун-та; ЗУУНЦ, 1995. 144 с.

10. Маслова В. А. Введение в когнитивную лингвистику: учеб. пособие. М.: Флинта; Наука, 2004. 296 с.

11. Маслова В. А. Когнитивная лингвистика: учеб. пособие. 3-е изд., перераб. и доп. Минск: ТетраСистемс, 2008. 272 с.

12. Федянина Л. И. Концепт Geld в немецкой языковой картине мира: Опыт концептуального анализа: учеб. пособие / Кемер. гос. ун-т. Кемерово: Кузбассвузиздат, 2008. 160 с.

13. Чудинов А. П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (1991-2000): монография. Екатеринбург: Изд-во УрГПУ 2001. 240 с.

14. Чудинов А. П. Метафорическая мозаика в современной политической коммуникации: монография. Екатеринбург: Изд-во УрГПУ, 2003. 250 с.

15. Чудинов А. П. Политическая лингвистика (общие проблемы, метафора): уч. пособие. Екатеринбург: Изд-во УрГИ, 2003. 194 с.

16. Bachem R., Battke K. Strukturen und Funktionen der Metapher "Unser gemeinsames Haus Europa" im aktuellen politischen Diskurs // Begriffe besetzen: Strategien des Sprachgebrauchs in der Politik / Hrsg. von F. Liedke, M. Wengeler. Opladen : Westdeutscher Verlag, 1991. S. 295-307.

17. Baldauf Ch. Metapher und Kognition: Grundlagen einer neuen Theorie der Alltagsmetapher. Frankfurt am Main, Berlin, Bern, New York, Paris, Wien: Lang, 1997. 360 S. (Sprache in der Gesellschaft; Bd. 24).

18. Dijk T. A. v. Macrostructures : An interdisciplinary study of global structures in discource, interaction and cognition. Hillsdale: Erlbaum, 1980. IX, 317 p.

19. Feng X. Konzeptuelle Metaphern und Textkohärenz. Tübingen: Narr, 2003. 301 S.

20. Grieswelle D. Politische Rhetorik. Wiesbaden: DUV, 2000. VIII, 519 S.

21. Jäkel O. Metaphern in abstrakten Diskurs-Domänen: eine kognitiv-linguistische Untersuchung anhand der Bereiche Geistestätigkeit, Wirtschaft und Wissenschaft. Frankfurt am Main, Berlin, Bern, New York, Paris, Wien: Lang, 1997. 348 S.

22. Kövecses Z. Metaphor: A practical introduction. New York: Oxford University Press, 2002. XVI, 285 p.

23. Lakoff G., Johnson M. Metaphors We live by. Chicago, London: The University of Chicago Press, 1980. XIII, 242 p.

24. Minsky M. Frame-system theory // Thinking: Readings in cognitive science / ed. by Ph. N. Johnson-Laird, P. C. Wason. Cambridge, New York: Cambridge University Press, 1977. Pp. 355-376.

25. Münkler H. Politische Bilder, Politik der Metaphern. Frankfurt am Main: Fischer, 1994. 175 S.

26. Rigotti F. Die Macht und ihre Metaphern: Über die sprachlichen Bilder der Politik. Frankfurt am Main, New York : Campus Verlag, 1994. 239 S.

27. Schäfer E. Das Staatsschiff: Zur Präzision eines Topos // Toposforschung: Eine Dokumentation / hrsg. von P. Jehn. Frankfurt am Main: Athenäum, 1972. S. 259-292.

28. Schäffner Ch. Die europäische Architektur - Metaphern der Einigung Europas in der deutschen, britischen und amerikanischen Presse // Inszenierte Information: Politik und strategische Kommunikation in den Medien / hrsg. von A. Grewenig. Opladen: Westdeutscher Verlag, 1993. S. 13-30.

29. Schwarz M. Kognitive Semantik - State of the Art und Quo vadis? // Kognitive Semantik: Ergebnisse, Probleme, Perspektiven = Cognitive semantics / Hrsg. von M. Schwarz. Tübingen: Narr, 1994. S. 9-21.

30. Sprache des Parlaments und Semiotik der Demokratie : Studien zur politischen Kommunikation in der Moderne / hrsg. von A. Dörner, L. Vogt. Berlin, New York: de Gruyter, 1995. VI, 400 S.

References

1. Baranov A. N., Karaulov Ju. N. Russkaja politicheskaja metafora: materialy k slovarju. M.: In-t russkogo jazyka AN SSSR, 1991. 193 s.

2. Gumbol'dt V. fon. Izbrannye trudy po jazykoznaniju: per. s nem. / obshh. red. G. V. Ramishvili. M.: Progress, 2001. 400 s.

3. Kubrjakova E. S., Dem'jankov V. Z., Pankrac Ju. G., Luzina L. G. Kratkij slovar' kognitivnyh terminov / pod obshh. red. E. S. Kubrjakovoj. M.: Izd-vo MGU, 1996. 245 s.

4. Kerimov R. D. Artefaktnaja metaforika v politicheskom diskurse FRG: ucheb. posobie / Kemer. gos. un-t. Kemerovo: Kuzbassvuzizdat, 2008. 168 s.

5. Kerimov R. D. Konceptualizacija social'noj real'nosti fitomorfnymi metaforami v nemeckom politicheskom diskurse // Vestnik Kemerovskogo gosudarstvennogo universiteta. 2010. № 4 (44). S. 136-144.

6. Kerimov R. D. «Telo cheloveka» kak sfera-istochnik nemeckoj social'noj metaforiki // Politicheskaja lingvistika. 2012. № 4 (42). S. 105-123.

7. Kerimov R. D. Metaforizacija fiziologicheskih processov v nemeckoj social'noj kommunikacii // Politicheskaja lingvistika. 2013. № 1 (43). S. 72-88.

8. Kerimov R. D. Kognitivnaja struktura tehnomorfnoj metaforiki v nemeckom institucional'nom diskurse // Filologicheskie nauki. Voprosy teorii i praktiki. 2013. № 2 (20). S. 94-99.

9. Kupina N. A. Totalitarnyj jazyk: slovar' i rechevye reakcii. Ekaterinburg, Perm': Izd-vo Ural'skogo un-ta; ZUUNC, 1995. 144 s.

10. Maslova V. A. Vvedenie v kognitivnuju lingvistiku : ucheb. posobie. M. : Flinta; Nauka, 2004. 296 s.

11. Maslova V. A. Kognitivnaja lingvistika : ucheb. posobie. 3-e izd., pererab. i dop. Minsk: TetraSistems, 2008. 272 s.

12. Fedjanina L. I. Koncept Geld v nemeckoj jazykovoj kartine mira: Opyt konceptual'nogo analiza: ucheb. posobie / Kemer. gos. un-t. Kemerovo: Kuzbassvuzizdat, 2008. 160 s.

13. Chudinov A. P. Rossija v metaforicheskom zerkale: kognitivnoe issledovanie politicheskoj metafory (1991-2000): monografija. Ekaterinburg: Izd-vo UrGPU, 2001. 240 s.

14. Chudinov A. P. Metaforicheskaja mozaika v sovremennoj politicheskoj kommunikacii: monografija. Ekaterinburg: Izd-vo UrGPU, 2003. 250 s.

15. Chudinov A. P. Politicheskaja lingvistika (obshhie problemy, metafora): uch. posobie. Ekaterinburg: Izd-vo UrGI, 2003. 194 s.

16. Bachem R., Battke K. Strukturen und Funktionen der Metapher "Unser gemeinsames Haus Europa" im aktuellen politischen Diskurs // Begriffe besetzen : Strategien des Sprachgebrauchs in der Politik / Hrsg. von F. Liedke, M. Wengeler. Opladen : Westdeutscher Verlag, 1991. S. 295-307.

17. Baldauf Ch. Metapher und Kognition : Grundlagen einer neuen Theorie der Alltagsmetapher. Frankfurt am Main, Berlin, Bern, New York, Paris, Wien : Lang, 1997. 360 S. (Sprache in der Gesellschaft; Bd. 24).

18. Dijk T. A. v. Macrostructures : An interdisciplinary study of global structures in discource, interaction and cognition. Hillsdale: Erlbaum, 1980. IX, 317 p.

19. Feng X. Konzeptuelle Metaphern und Textkohärenz. Tübingen: Narr, 2003. 301 S.

20. Grieswelle D. Politische Rhetorik. Wiesbaden: DUV, 2000. VIII, 519 S.

21. Jäkel O. Metaphern in abstrakten Diskurs-Domänen : eine kognitiv-linguistische Untersuchung anhand der Bereiche Geistestätigkeit, Wirtschaft und Wissenschaft. Frankfurt am Main, Berlin, Bern, New York, Paris, Wien: Lang, 1997. 348 S.

22. Kövecses Z. Metaphor: A practical introduction. New York: Oxford University Press, 2002. XVI, 285 p.

23. Lakoff G., Johnson M. Metaphors We live by. Chicago, London: The University of Chicago Press, 1980. XIII, 242 p.

24. Minsky M. Frame-system theory // Thinking : Readings in cognitive science / ed. by Ph. N. Johnson-Laird, P. C. Wason. Cambridge, New York: Cambridge University Press, 1977. Pp. 355-376.

25. Münkler H. Politische Bilder, Politik der Metaphern. Frankfurt am Main: Fischer, 1994. 175 S.

26. Rigotti F. Die Macht und ihre Metaphern: Über die sprachlichen Bilder der Politik. Frankfurt am Main, New York : Campus Verlag, 1994. 239 S.

27. Schäfer E. Das Staatsschiff: Zur Präzision eines Topos // Toposforschung: Eine Dokumentation / hrsg. von P. Jehn. Frankfurt am Main: Athenäum, 1972. S. 259-292.

28. Schäffner Ch. Die europäische Architektur - Metaphern der Einigung Europas in der deutschen, britischen und amerikanischen Presse // Inszenierte Information: Politik und strategische Kommunikation in den Medien / hrsg. von A. Grewenig. Opladen: Westdeutscher Verlag, 1993. S. 13-30.

29. Schwarz M. Kognitive Semantik - State of the Art und Quo vadis? // Kognitive Semantik: Ergebnisse, Probleme, Perspektiven = Cognitive semantics / Hrsg. von M. Schwarz. Tüingen: Narr, 1994. S. 9-21.

30. Sprache des Parlaments und Semiotik der Demokratie : Studien zur politischen Kommunikation in der Moderne / hrsg. von A. Dörner, L. Vogt. Berlin, New York: de Gruyter, 1995. VI, 400 S.

Статья поступила в редакцию 16 мая 2013 г.

Медиалингвистика Media Linguistics

УДК 811 + 002. 703.0 ББК 80 + 76.120.8

Ирина Викторовна Ерофеева,

доктор филологических наук, профессор, Забайкальский государственный университет (Чита, Россия), e-mail: irina-jour@yandex.ru

Концепт «воспитание» в актуальном пространстве современного медиатекста

В статье представлен концептуальный анализ конструкта воспитание в доминирующих потоках текстовой деятельности современных СМИ. Подчёркивается актуальность исследования, обусловленная экономическими и внутрикорпоративными причинами. Смысловая схема конструкта разворачивается за счёт совокупности фреймов: «процесс системного воздействия», «формирование личности», «адаптация личности», «культ паттернов общественной жизни», «деятельность по передаче новым поколениям общественно-исторического опыта», «установление взаимопонимания с аудиторией и конкретным человеком», «формирование потребности в благе другого».

Концептуальное поле парадигмы «воспитание» аккумулирует интеллектуальные, идейно-политические, духовно-нравственные, трудовые, эстетические составляющие социального статуса человека, вербализированные в современном медиатексте. Автор подчёркивает необходимость комплексных научных исследований возможных способов эффективной текстовой реализации конструкта «воспитания».

Ключевые слова: медиатекст, дискурс СМИ, конструкт воспитание, формирование личности, культуронаследственная функция СМИ.

Irina Viktorovna Erofeeva,

Doctor of Philology, Professor, Transbaikal State University (Chita, Russia), e-mail: irina-jour@yandex.ru

Concept 'Upbringing' in Actual Space of Modern Media Text

The paper presents a concept analysis of the construct 'upbringing' in dominant textual flows of the modern mass media. The research topicality determined by economic and internal reasons is emphasized. A semantic scheme of the construct is shown by the following frame set: 'process of a system impact', 'personality formation', 'personality adaptation', 'cult of social life patterns', 'activities aimed at transfer of social and historical experience to new generations', 'establishing mutual understanding with the audience and a specific person', 'forming the need in the other's good'.

A conceptual field of the paradigm 'upbringing' accumulates intellectual, ideological and political, spiritual and moral, labor, and aesthetic components of the person's social status verbalized in modern media text. The author emphasizes necessity in complex research of some ways of effective textual realization of the construct 'upbringing'.

Keywords: media text, mass media discourse, construct 'upbringing', personality formation, cultural inheritance function of the mass media.

Журналистика и воспитание - «вещи несовместимые». Данный постулат прочно закрепился в среде журналистов-практиков и достаточно распространён в научном сообществе, акцентирующем своё внимание либо на «модели независимого наблюдателя» в журналистике, либо на особенностях рыночных СМИ, цели и задачи которых нескончаемо далеки от проблемы воспитания современного человека. Тем не

менее, именно информирование и воздействие в процессе коммуникации представляют собой составные части воспитания. И как бы мы ни старались переименовать результаты взаимодействия журналистики и аудитории (эффекты, результативность воздействия и т. д.), суть происходящего неизменна: коммуникатор целенаправленно воздействует на эмоции, интеллект, ментальность читателя/ слушателя/ зрителя,

165

тем самым кристаллизуя определённый тип мировосприятия, отношения к себе и окружающей действительности, к важным категориям человеческого бытия: семья, родина, работа, государство, любовь, счастье, мечта и др.

Печатное и устное слово, телевизионное изображение обладают всепроникающей силой, и даже самое объективное информирование синтезирует рациональные, эмоциональные, психологические компоненты, и это всегда профессионально-принуждающее средство формирования взглядов, позиций и в итоге - ценностей. В информационном диалоге журналист, в отличие от любителя того или иного СМИ, находится в сильной позиции: он безраздельно владеет фактурой, отбирает и интерпретирует факты, используя корпоративные алгоритмы и техники, делает их привлекательными для потребителя, моделирует ракурс и оттенки реальности.

Следует признать, что воспитание есть имманентное следствие деятельности современных СМИ. В сложившейся ситуации возможно прогнозировать два варианта развития событий: либо мы признаём данную «природную» функцию журналистики и предпринимаем профессиональные усилия для эффективной организации процесса воспитания, либо продолжаем настаивать на автономности информирования, культивировать иллюзию свободы выбора и всемогущества нашей аудитории, ублажая в доминирующих информационных потоках её сугубо физиологические аппетиты сексуальной тематикой, медиатопи-кой насилия, развлечения, еды и тела.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Задача «воспитания ресурсами СМИ» коррелирует с совокупностью функций журналистики: социально ориентирующей, ценностно ориентирующей, онтологической, культурно-образовательной, функцией личностной идентификации, функцией интеграции и социального общения и др.

Дефиниция воспитания вбирает ряд сем. Воспитание есть процесс систематического воздействия на человека, на его интеллект, физические и духовные силы; это формирование личности в целях её подготовки к участию в общественной, культурной и производственной жизни в соответствии с социокультурными нормативными моделями [1]. Воспитание неразрывно связано с познавательной деятельностью человека, с усвоением информации, позволяющей выработать отношение в целом к миру и обществу, подготовить личность к активному участию в жизнедеятельности социума. Потребность в информации - одно из ключевых желаний человека, поэтому воспитательная задача журна-

листики заключается в подкреплении данной потребности и в «формировании устойчивых познавательных процессов».

Когнитивное наполнение конструкта воспитания определяется единством цели и содержания, соответственно, возможно в указанном концептуальном поле выделить интеллектуальное, идейно-политическое, духовно-нравственное, трудовое, эстетическое и другие направления. Воспитание предполагает целостность процесса, оно связано с всесторонним развитием человека, с формированием различных типов культур: этической, эстетической, психологической, творческой и т. д. Данный процесс призван обеспечивать рост и совершенствование внутреннего потенциала человека [5]. Не случайно у лексем «воспитание» и «питание» один корень, и до реформ Петра I под воспитанием понималось «вскармливание, выращивание».

Следующий фрейм связан с процессом усвоения программы социального поведения. Толковый словарь интерпретирует воспитание как «навыки поведения, привитые семьей, школой, средой и проявляющиеся в общественной жизни» [6, с. 95]. Формирование личности подразумевает принятие неких образцов и навыков поведения и, как результат, реализацию системы целенаправленных общественных действий, позволяющих преобразовывать окружающий мир и самого себя. Основная причина подобного положения вещей, отмечает Ш. Ж. Колумбаева [3], состоит в том, что общественное поведение не запрограммировано природой, и поэтому всякий раз человек вынужден обучаться тому, как понимать окружающий мир и реагировать на него. Виртуально, но особенно красочно и убедительно (в отличие от других социальных институтов - семья, школа), журналистика удовлетворяет одну из ключевых и глубочайших психологических потребностей Homo Sapiens - усвоение набора социальных образцов поведения. С этим инстинктивным началом человека связан ярко представленный в СМИ метод идентификации - отождествления себя с другой медиаличностью, вызывающей восхищение или страх. Уподобление себя значимому образцу, представленному в медиатексте, сопровождается изменением границ «Я» (Ego), иногда доходящим до ощущения полного слияния разных субъектов. Неосознанное подражание провоцирует одновременно аксиологическое отождествление и принятие новых целей и форм ценностей.

Как мы уже отмечали, здоровая идентификация - явление естественное, которое обойти невозможно, человеку в обществе не-

обходимы образцы, герои для подражания, и он бессознательно находится в постоянном поиске соответствующих типажей. Поэтому информационное пространство воспринимается потребителем как кладезь моделей поведения положительных и отрицательных героев, демонстрирующих те или иные духовные, этические и эстетические нормы. Однако специфика рыночных СМИ обуславливает обилие, в первую очередь, отрицательных, асимметричных персонажей (мошенников, грабителей, коррупционеров, «чудиков», гомосексуалистов, маньяков и др.), что явно искажает когнитивные представления человека о мире, провоцирует преувеличение роли и численности подобных людей в современной жизни. Первые ударные новости центральных каналов отечественного ТВ посвящены, как правило, асоциальным героям. Интересен тот факт, что указанные приёмы в психологии журналистики принято называть фрейдистскими, но сам Зигмунд Фрейд (Фройд) в соответствии со своей психоаналитической концепцией определял воспитание как процесс побуждения к преодолению принципа удовольствия и к замещению его принципом реальности.

Есть, несомненно, и положительные примеры. Так, в 2012 году в Забайкальском крае ежегодный конкурс журналистов и средств массовой информации прошёл под эгидой «Наши герои». На конкурс было представлено около 100 материалов, опубликованных в разных каналах коммуникации края и посвя-щённых героическим и славным поступкам наших земляков.

В психолого-педагогическом научном дискурсе обозначено, что социализация в контексте воспитания - это долгий и непрерывный процесс адаптации личности на биологическом, психологическом и социальном уровнях к потребностям общества [1]. Желательно, чтобы адаптация носила активный характер, для чего человеку должна быть предоставлена свобода творческого выбора его роли в обществе. Известный и талантливый педагог Януш Корчак писал, что каждый воспитанник имеет право блуждать и ошибаться, то есть обладать правом выбора своего жизненного пути [4, с. 11]. Но сама возможность этого выбора должна быть явной. Медиакарта человеческой судьбы обречена быть полнокровной и разной: от случайных детских ошибок до геройских побед и коварных преступлений, только при таких условиях журналистика способна развивать и совершенствовать человеческую природу.

В педагогике среди ключевых фрейм конструкта воспитания названо формирование

в человеке важнейшей потребности в благе другого, что и определяет его как развитую личность. Эгоистические мотивы в мотива-ционно-потребностной сфере целостной личности побеждаются мотивами полезной деятельности в определённом социуме.

В идеале журналистика всегда была ориентирована на формирование группового (общественного) сознания и на социальную интеграцию. В современных условиях особенно важными становятся задачи сохранения национальной идентификации, культуры Отечества и основных концептов наивной картины мира, что позволит сплотить социум и достичь общественного согласия. В психологии воспитание рассматривается, в первую очередь, как «деятельность по передаче новым поколениям общественно-исторического опыта» [2]. В данном контексте аудитории массмедиа нужна информационная прививка осознания необходимости преемственности культуры, сохранения традиций России и национальной философии.

Впервые культуронаследственную функцию СМИ обозначил в 1948 г. Г. Лассуэл, назвав средства информации «носителями, трансляторами идеалов и культурного наследия поколений». Учёные выделяют два уровня реализации культуронаследствен-ной функции СМИ. Первый - исторический, или вертикальный, подразумевает передачу ценностей от поколения к поколению. Второй - актуальный, или горизонтальный, связан с процессом вращения культурной информации внутри конкретного социума. Аксиологическая социорегуляция, в зависимости от канала коммуникации, осуществляется тремя методами: материальное воплощение культурной информации (пресса), вербальная репрезентация (радио) и аудиовизуальная (телевидение). К техническому инструментарию тиражирования ценностей можно также отнести разнообразные жанры журналистики, профессиональные стили, имиджи, методы обработки и интерпретации фактуры, технологии текстообразования и воздействия на аудиторию. Несмотря на то, что национальная модель мира автора меди-атекста склонна к воспроизведению и объективации в плодах его творчества, важно обратить внимание на сознательный процесс работы со смыслами и идеями отечественной культуры в пространстве текста. Отбор фактуры, ракурс её подачи, уровень её интерпретации, выбор лексики и стилистического каркаса могут быть встроены в родной культурный пласт или, наоборот, будут способствовать болезненной трансформации ментальных конструктов. Умение работать с концептами

российской культуры и бережно относиться к национальной аксиологии в любых типах ме-диатекста, на наш взгляд, должно стать показателем профессионализма журналиста.

В когнитивное поле конструкта воспитания входят также перцептивные задачи журналистики - установление взаимопонимания с аудиторией и конкретным человеком, предоставление возможности общения людей с друг другом, что невозможно без культа идеи «слышать мелодию чужой души, видеть мир глазами других». Положительными эффектами воспитательной работы СМИ являются сострадание и сочувствие, желание помочь нуждающимся, подставить плечо слабому. Напротив, снежный ком деструктивной информации (террористические акты, авиакатастрофы, войны, преступления, насилие и др.) значительно снижает порог чувствительности человека к чужому горю, кровь превращается в «клюквенный сок», Ненорма в Норму, а факт трагедии в объект съёмок на мобильный телефон.

Гармоничное воспитание способствует пониманию своего внутреннего мира, подкреплению индивидуальных ценностей, самоутверждению, а также идентификации с ценностями других. Несомненно, любая трагедия может быть или должна быть информационным поводом, вопрос в том, как рассказывать об этом: превращая факты в статистические цифры и детализированное клипмейкерство или попытаться достучаться до лучших граней души адресата. Знаменательно: в российской культуре концептуализированная сфера смерти и страха разворачивается с помощью фрейм: «страх - страдание - смерть - ненависть - тоска - грех - искупление».

Воспитание ресурсами журналистики -это создание оптимальных информационно-психологических условий для активизации продуктивного, здорового, социально активного образа жизни. Качественное медиапро-изведение способно гармонизировать эмоциональное и физиологическое состояние человека. Современные печать, радио и ТВ существуют в формате особой манеры общения - не призывно-митинговой, а доверительно-интимной. Медиатекст может улучшить настроение, предоставить возможность пережить яркие эмоции, с которыми читатель/ слушатель/ зритель редко встречается в жизни, или избавить от нежелательного напряжения, подарить эмоциональную разрядку, помочь уйти от печальной реальности, уменьшить тревогу, забыть о проблемах и неприятностях.

Януш Корчак отмечал, что человек есть беспредельность и целая вечность [4, с. 112]. Главная цель развития личности - возможно

более полная реализация человека, его способностей и возможностей, максимально полное самовыражение и самораскрытие себя в обществе. Сложная, многоуровневая система наших потребностей слабо представлена в современном информационном пространстве (которое предпочтительно насыщено низшими потребностями Homo Sapiens, физиологическими инстинктами человека - сексуальным, агрессивным, инстинктом самосохранения): темы полезной еды, здорового тела, страха, насилия, денег, свободы, порядка и т. д. Несправедливо игнорируются высшие потребности человека, непосредственно дающие возможность самореализации, - эстетические, духовные ценности, потребности в познании и понимании. Автор пирамиды потребностей А. Маслоу был уверен, что именно высшие уровни потребностей необходимо развивать, иначе человек начинает мстить обществу за своё душевное неблагополучие.

Особое место в концептуализированной сфере воспитания занимает формирование эстетической культуры. В журналистике, плодом творчества которой выступает ме-диатекст, освоение окружающего осуществляется непременно в эстетической форме. Медиапроизведение, оживлённое композиционным рисунком и украшенное элементами архитектоники, пронизано цепью эстетических категорий: прекрасное, безобразное, гармоничное, трагедия, драма, юмор и др.

Автор постигает действительность не в беспорядочном нагромождении явлений, не в хаотическом скоплении фактов, а в её закономерностях, стройности, уравновешенности и целостности. Канва эстетических суждений ведёт журналиста к общей эстетической оценке своих чувств, представлений, побуждений и поступков. Творческий процесс, как правило, связан с актами эмоционального переживания и душевного (духовного) наслаждения.

В социальной философии эстетическое восприятие рассматривается как особая способность человека чувствовать, не смотреть на окружающий мир, цепляя взглядом штампы, а видеть его. Эстетическая восприимчивость, чуткость формируется не сама по себе, она в конечном итоге результат длительных и напряжённых усилий интеллекта и души как автора медиатекста, так и его потребителя. Доминантой эстетической культуры является способность воспринимать и олицетворять красоту, которая не может быть противопоставлена истине и добру. Эстетика тесно переплетена с духовно-нравственным потенциалом журналиста. БезОБРАЗное, натуралистичное, физиологическое смакование фактуры демонстрирует не только отсутствие эстетического вкуса

(о котором Б. Пастернак сказал: это то, куда Бог поцеловал вещь), но и нищету внутреннего мира автора. Последняя из ролевой позиции, например ввиду информационной политики издания, может превратиться в стиль жизни.

Чтобы подарить эстетику людям, коммуникатор должен обладать её богатством. Профессиональная подготовка будущих журналистов немыслима без эстетического воспитания. Конечно, когда мы говорим о творчестве, возникает разумный постулат различия эстетических вкусов и представлений. Это обусловлено, с одной стороны, различием степеней прекрасного в объективном мире, а с другой - особенностями нравственного, умственного и социального развития личности журналиста. Задача педагога высшей школы не просто заинтересовать идеей истинного профессионального творчества, а сформировать способность живо, остро и чутко воспринимать эстетические параметры, распознавать и понимать прекрасное в жизни, а также творить по законам красоты. Несмотря на «вечное рабочее состояние» и цейтнот в редакционной работе, журналист достоин того, чтобы получать эстетическое наслаждение от самого процесса созидания, способное, в свою очередь, оказывать продуктивное воздействие на духовное развитие личности адресанта и адресата медиатекста.

Итак, СМИ не просто дают аудитории информацию о мире, они производят образы реальности; культивируемая система обра-

зов меняет картину мира человека и систему его ценностей. Информирование и воспитание есть причина и следствие, данную аксиому игнорировать уже нельзя. Главной целью - «путеводной звездой» воспитания ресурсами журналистики является создание необходимых информационно-психологических условий для формирования социально активного, всесторонне и гармонично развитого читателя/ слушателя/ зрителя, способного к адекватному восприятию реальности и полноценной жизни в современных условиях. Концептуальными составляющими данной деятельности выступают: передача социального опыта - общечеловеческого и национального, организация информационно-психологических условий для саморазвития человека.

В любых сферах жизнедеятельности социума воспитание - всегда искусство. Без цели, обоснования и средств реализации оно превращается в механику, в каждодневный поток привычных действий, и на этом пути ошибок не избежать. Успех воспитательного процесса возможен при единстве цели и средств её достижения. Но вопрос о формах и технологиях подобной работы, о способах повышения интерактивности СМИ в деле формирования полноценной личности, а не массового человека, о концептуальном наполнении медиаконструкта «воспитания» остаётся открытым и требует комплексных научных исследований.

Список литературы

1. Воспитание как целенаправленная деятельность. URL: http://www.it-med.ru/library/v/ vospitanie.htm (дата обращения: 23.12.2012).

2. Дегтяренко Д. Воспитание ^И и не только. URL: http://www.media-day.ru/opinion/ imho/10591/ (дата обращения: 28.12.2012).

3. Колумбаева Ш. Ж., Санникова С. И. Роль ^И в воспитании духовно-нравственных ценностей подростка. URL: http://www.rusnauka.com/6_NITSB_2010/Pedagogica/59920.doc. htm (дата обращения: 20.12.2012).

4. Корчак Я. Воспитание личности. M.: Просвещение, 1992. 287 с.

5. Никандров Н. Д. Средства массовой информации и воспитание студентов // Вестник университета Российской академии образования. 2010. № 1. С. 8-13.

6. Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка / Российская АН; Российский фонд культуры. 3-е изд., стер. M.: АЗЪ, 1996. 928 с.

References

1. Vospitanie kak celenapravlennaja dejatel'nost'. URL: http://www.it-med.ru/library/v/ vospitanie.htm (data obrashhenija: 23.12.2012).

2. Degtjarenko D. Vospitanie SMI i ne tol'ko... URL: http://www.media-day.ru/opinion/ imho/10591/ (data obrashhenija: 28.12.2012).

3. Kolumbaeva Sh. Zh., Sannikova S. I. Rol' SMI v vospitanii duhovno-nravstvennyh cennostej podrostka. URL: http://www.rusnauka.com/6_NITSB_2010/Pedagogica/59920.doc.htm (data obrashhenija: 20.12.2012).

4. Korchak Ja. Vospitanie lichnosti. M.: Prosveshhenie, 1992. 287 s.

5. Nikandrov N. D. Sredstva massovoj informacii i vospitanie studentov // Vestnik universiteta Rossijskoj akademii obrazovanija. 2010. № 1. S. 8-13.

6. Ozhegov S. I., Shvedova N. Ju. Tolkovyj slovar' russkogo jazyka / Rossijskaja AN; Rossijskij fond kul'tury. 3-e izd., ster. M.: AZb, 1996. 928 s.

Статья пoступuлa в редакццю 24 цюля 2013 г.

Гуманитарный вектор. 2013. № 4 (36)

УДК 80 + 659.1 + 659.4 + 070 ББК Ш1:460

Лидия Камиловна Лободенко,

кандидат педагогических наук, доцент, Южно-Уральский государственный университет (Челябинск, Россия), e-mail: lobodenko74@mail.ru

Функциональный подход к взаимодействию журналистики, рекламы и PR

В статье автор рассматривает взаимодействие журналистики, рекламы и PR c точки зрения функционального подхода. По мнению исследователя, использование функционального подхода при изучении взаимодействия данных коммуникационных сфер в СМИ позволяет рассматривать медиа как целостный объект, в рамках которого реализуется несколько базовых элементов (журналистика, реклама и PR), выполняющих как общие, так и специфические функциональные роли, детерминирующих данную систему в целом. Автор подчёркивает, что особенности каждой коммуникационной сферы в системе СМИ реализуются в различных жанрах медиатекстов, которые учитывают специфику отражаемой информации в зависимости от целевой направленности вида коммуникации и выполняемых функций.

Ключевые слова: журналистика, реклама, PR, средства массовой информации, функции, медиатекст.

Lidiya Kamilovna Lobodenko,

Candidate of Pedagogy, Associate Professor, Southern Ural State University, (Chelyabinsk, Russia), e-mail: lobodenko74@mail.ru

Functional Approach to Journalism, Advertising and PR Interaction

In the article the authors examine journalism, advertising and PR interaction in terms of the functional approach. According to the researchers, the use of the functional approach to the study of the communicative media spheres interaction allows us to consider the media as an integral object, which realizes several basic elements (journalism, advertising and PR), performing both general and specific functional roles in determining this system in its integrity. The authors emphasize that characteristics of each communicative sphere in the media system are realized in different media texts genres, which take into account some specifications of the given information depending on the goal-oriented type of communication and its functions.

Keywords: journalism, advertising, PR, mass media, functions, media text.

В настоящее время средства массовой информации являются неотъемлемой частью массовой коммуникации и выполняют ряд важных функций. Современные условия развития СМИ свидетельствуют о том, что существенно меняется их контент. Поводом для этого послужило повсеместное проникновение в СМИ рекламных и PR-медиатекстов. Журналистика, реклама и PR являются элементами, создающими «целостность средств массовой информации как системы» [14, с. 12]. При этом следует подчеркнуть, что развитие каждого из названных структурных элементов СМИ в условиях активного распространения интернет-технологий оказывает влияние на систему в целом и создаёт многоуровневую зависимость. В свою очередь, если анализ функций журналистики, рекламы и PR как отдельных коммуникационных практик является достаточно изученной сферой,

то анализ их взаимодействия в рамках СМИ с точки зрения функционального подхода до сих пор оставался за пределами пристального внимания исследователей. В этом контексте возникла необходимость определения общих и специфических функций, выполняемых данными коммуникационными сферами в рамках СМИ. Остановимся на рассмотрении данного вопроса более подробно.

Исследование заявленной проблемы предполагает в первую очередь необходимость определения понятия «функция». В переводе с латинского функция (function) -исполнение, совершенствование. В словаре русского языка данный термин трактуется как «назначение, роль» [10, с. 578]. В «Словаре русского языка» С. И. Ожегова слово «функция» имеет несколько значений: «работа, производимая органом, организмом, обязанности, круг деятельности, назначение, роль»

170

[4, с. 789]. В свою очередь, Г. Г. Щепилова определяет термин «функция» «как роль одного объекта по отношению к другому, ролевое «назначение» структурного элемента в системе» [14, с.12]. Следовательно, функцию можно обозначить как роль, назначение элемента системы по отношению к ней в целом. При проведении нашего исследования мы будем исходить из понимания функции как роли, которую играет элемент в системе.

Именно функциональный подход к изучению журналистики, рекламы и PR в СМИ предполагает комплексный анализ их роли и места в современных средствах массовой информации как системы. Это связано с тем, что «процессы, происходящие в каждой системе социальной деятельности, определяются в конечном счете тем, что она осуществляет определенную функцию в более широком целом. Эта функция выступает как внешняя необходимость, как фактор, детерминирующий данную систему деятельности» [12, с. 165]. При этом мы рассматриваем СМИ как целостный объект, в рамках которого есть несколько элементов (журналистика, реклама и PR), выполняющих свои специфические функциональные роли.

Что касается журналистики, то в работах исследователей анализ системы её функций - вопрос достаточно изученный. Проф. Е. В. Прохоров считает журналистику полифункциональной системой и выделяет следующие функции:

• «коммуникативную - функцию общения, налаживания контакта, которую автор обозначает «исходной функцией» журналистики;

• непосредственно организаторскую, в которой наиболее наглядно проявляется роль журналистики как «четвёртой власти» в обществе;

• идеологическую (социально ориентированную), связанную со стремлением оказать глубокое влияние на мировоззренческие основы и ценностные ориентации аудитории, на самосознание людей, их идеалы и стремления, включая мотивацию поведенческих актов;

• культурно-образовательную, заключающуюся, по мнению автора, в том, чтобы, будучи одним из институтов культуры общества, участвовать в пропаганде и распространении в жизни общества высоких культурных ценностей, воспитывать людей на образцах общемировой культуры, тем самым способствуя всестороннему развитию человека;

• рекламно-справочную, связанную с «удовлетворением утилитарных запросов в связи с миром увлечений разных слоёв аудитории»;

• рекреативную (развлечения, снятия напряжения, получения удовольствия)» [6, с. 57-86].

Как подчёркивает Е. П. Прохоров, функции журналистики характеризуют совокупность её обязанностей в обществе. На основе проведённого анализа функций можно утверждать, что журналистика в большей степени выступает как элемент коммуникационной и духовно-практической деятельности, связанный с формированием общественного мнения, оценок, суждений, влияющих на социальную активность общества.

Другой исследователь - проф. С. Г. Кор-коносенко вводит понятие «социально-ролевая характеристика журналистики» и на этой основе выделяет следующие ролевые функции: производственно-экономическую; информационно-коммуникативную; регулирующую; духовно-идеологическую [2, с. 181-200].

В рамках данных ролей журналистика выполняет специфические функции. Так, в экономической сфере она становится элементом системы производства, приобретает качества товара. В социальной области на основе процессов сбора, накопления,хранения, переработки и распространения информации «выполняет познавательную, образовательную, воспитательную, мобилизующую функции, свойственные всем идеологическим институтам» [2, с. 53]. Также С. Г. Корконосенко предлагает субъектный подход к выделению системы функций журналистики. Связано это с тем, что «на объективные возможности СМИ накладываются субъективные интересы, воля, возможности тех, кто вступает во взаимодействие с прессой» [2, с. 202]. Автор выделяет, соответственно, четыре уровня субъектов, которые, реализуя свои потребности, влияют на журналистику и определяют её функции: общество; отдельные социальные структуры; личность; журналисты.

Рассмотренные выше функции журналистики, при всех особенностях авторских концепций, являются ключевыми в понимании её роли в обществе. Но, как любая научная категория, со временем может пересматриваться, так и функции журналистики не являются застывшими. Это связано с тем, что на современном этапе меняется содержание журналистики, а значит, меняется и её роль в жизни общества, появляются новые функции.

Исследование роли рекламы показывает, что функциональный уровень взаимодействия журналистики и рекламы в системе контента СМИ также демонстрирует интенсивную динамику изменений. Если первоначально взаимоотношения между рекламодателем и СМИ складывались как возможность предоставления за деньги рекламной площади и времени, то в процессе развития реклама начала оказывать активное влияние на редакционную политику медиа. В настоящее время, как подчёркивает Г. Г. Щепилова, «реклама становится частью контента СМИ и нуждается в столь же детальном изучении и понимании, как и журналистика» [14, с. 12].

В теории рекламы авторы У. Уэллс, Дж. Бернет, С. Мориарти выделяют четыре её основные роли - маркетинговую, коммуникационную, экономическую, социальную [11, с. 36].

В свою очередь, Г. Г. Щепилова [14, с. 12] соглашается с этим делением, но считает, что речь идёт не просто о ролях рекламы, а о функциональных ролях:

1. Маркетинговая роль предполагает ориентацию на использование потребностей для получения прибыли, а реклама рассматривается как элемент системы маркетинговых коммуникаций компании.

2. Коммуникационная роль. Реклама является формой массовой коммуникации и передаёт различные типы информации, направленной на достижение понимания между продавцами и покупателями.

3. Экономическая роль. Существуют две системы взглядов на рекламу: первый - реклама считается инструментом, обеспечивающим сбыт товаров и оборот компании; второй - реклама информирует об альтернативе и повышает ценовую эластичность так, что небольшое изменение цены ведёт к значительному изменению спроса. Эти два подхода демонстрируют экономическую роль рекламы с точки зрения производителей и продавцов товаров и услуг.

4. Социальная роль. Реклама рассматривается как социальное явление, выполняющее несколько функций, оказывающих влияние как на отдельного человека, так и общество в целом. При этом О. О. Савельева уточняет социальную роль рекламы и выделяет её основные направления: «социализация, содействие прогрессу, воздействие на интеграцию общества, воздействие на дифференциацию общества и т. д.» [7, с. 212].

Другие исследователи - Г. А. Васильев и В. А. Поляков [1, с. 32-36] предлагают анали-

зировать функции рекламы с позиции роли, которую она играет в бизнесе и обществе. Роль рекламы раскрывается в категориях ответов о том, что реклама делает для потребителя, общества и бизнеса. В соответствии с этим все функции рекламы авторы делят на две группы:

1. Связанные с рыночной деятельностью (маркетинговая, экономическая, конкурентная, контролирующая).

2. Не связанные с рыночной деятельностью (информационная, образовательная, социальная, культурно-эстетическая и т. д.).

Таким образом, рассматривая рекламу как специфический социальный институт и феномен, необходимо говорить о том, что она тяготеет к нескольким сферам: экономической, где ключевым является изменение экономического аспекта поведения потребителей; социальной, включающей процессы социализации; психологической, предполагающей формирование специфических психологических установок и образа жизни массовой аудитории.

Особую значимость в системе СМИ наряду с журналистикой и рекламой приобретает PR, который встраивается в медиаконтент и выполняет ряд специфических функций. При этом проблема исследования функций PR представлена в научных исследованиях достаточно широко. В рамках нашего исследования мы остановимся на ключевых подходах.

Так, И. М. Синяева выделяет четыре функции PR, которые можно условно обозначить как технологические: 1) аналитико-прогностическая; 2) организационно-технологическая; 3) информационно-коммуникативная; 4) консультационно-методическая [42, с. 30-31].

С данной (технологической) концепцией функций PR согласуется подход Г. Г. Почепцова, который определяет ряд стандартных ролей: продвижение на рынок новых товаров, презентация старых и новых структур, поиск решения для «болевых точек» современной экономики [5, с. 15].

В свою очередь, согласно концепции В. М. Горохова, Т. Э. Гринберг [8, с. 11-12] функции PR можно разделить на два блока:

1. Базовая функция связей с общественностью, заключающаяся в создании вокруг своего субъекта благоприятной коммуникационной среды.

2. Комплекс локальных функций, отражающих различные направления: коммуника-

ционная функция - установление и поддержание многостороннего взаимодействия в обществе; информационная функция - создание информационного поля вокруг деятельности организации или персоны; управленческая функция - управление общественным мнением и поведением посредством организации эффективных коммуникаций; консалтинговая функция - консультирование на основе знания законов поведения человека и социальных групп; прогностическая функция - выявление возможных закономерностей общественной жизни и предсказание их последствий для конкретного субъекта; социологическая функция - изучение общественного мнения, отношения и ожидания со стороны общественности; социальная функция - содействие формированию атмосферы взаимного уважения и социальной ответственности в различных сферах общественной жизни, гармонизация личных и общественных интересов; экономическая функция - улучшение производственных отношений, содействие мотивации персонала, формирование корпоративной культуры; психологическая функция - предотвращение конфликтов, устранение недопонимания.

Как видно из представленного выше анализа, PR направлен на отражение различных видов деятельности социального субъекта (предприятие, организация, личность) с целью формирования положительной коммуникационной среды и мнения различных групп общественности.

При рассмотрении функций PR наиболее целесообразным, на наш взгляд, является применение иерархического функционального подхода, предложенного М. А. Шишкиной [13, с. 150-171], включающего базисную, предметную и социосистемную структуры функций. Так, в рамках базисной структуры функций выделяются следующие:

1. Гносеологические функции характеризуют PR как явление, способное отражать природную и социальную реальность, а также объекты идеальной природы. Они подразделяются на функцию конструирования публичного дискурса и познавательную функцию.

2. Социологические функции связаны со способами включения изучаемого объекта в социальную систему, его ролями как социального института во взаимодействии с другими институтами. Социологические функции делятся на три группы: адаптирующие, культурной трансформации, социорегулятивные.

Второй дополнительной функциональной структурой PR является предметная, которая основана на понимании существования PR в принципиально различных сферах. В рамках данной функциональной системы выделяются следующие группы: 1) экономические функции PR; 2) политические функции; 3) специфические социальные функции; 4) внутренние функции, преследующие прежде всего цели собственного развития и процветания [13, с. 164]. При этом экономические функции делятся на четыре группы: 1) маркетинговые; 2) производственные; 3) финансовые; 4) кадровые (персональные). Среди функций данной группы маркетинговые являются ведущими, так как PR является инструментом маркетинговых коммуникаций наряду с рекламой.

Третьим видом анализируемой функциональной структуры является социосистем-ный. Это особый способ членения и упорядочения функционального пространства, отличающийся от других классификационным критерием, в качестве которого используется характер функциональности. PR, как особый вид деятельности, может выступать по отношению к социальной системе как функциональным, так и дисфункциональным [13, с. 167-168].

Проблема рассмотрения функций PR как специфической формы массовой коммуникации и части СМИ предполагает межсци-плинарный исследовательский подход, поскольку данная коммуникационная сфера направлена «на формирование эффективной системы публичных дискурсов социального субъекта, обеспечивающей оптимизацию его взаимодействий со значимыми сегментами социальной среды (с его общественностью)» [13, с. 103].

Таким образом, сравнительный анализ существующих подходов к исследованию журналистики, рекламы и PR позволяет выделить в качестве общих для данных сфер следующие функции: информационную, коммуникативную, экономическую.

Совпадение данных функций, на наш взгляд, связано, с одной стороны, с тем, что журналистика, реклама и PR «оперируют социальной информацией, в основе которой лежит факт» [3, с. 63-64] и функционируют в рамках единой системы массовой коммуникации, а с другой стороны, с тем, что они реализуются в структуре медиарынка.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Также необходимо учитывать, что наряду с общими данные коммуникационные сферы выполняют свои специфические функции, среди которых:

Журналистика: идеологическая; культурно-образовательная; рекреативная и др.

Реклама: маркетинговая; социальная; культурно-эстетическая и др.

PR: управленческая; прогностическая, маркетинговая и др.

Это связано с тем, что, функционируя в системе средств массовой информации, журналистика, реклама и PR представляют собой самостоятельные коммуникационные сферы, «имеющие специфическое внутреннее содержание, собственные технологии, целевые и функциональные установки» [13, с. 358]. При этом каждая сфера отличается целевой направленностью коммуникационного процесса:

1) результатом журналистской коммуникации является знание, перерастающее в общественное мнение, социальная значимость которого непосредственно зависит от уровня его востребованности, от структуры массового сознания и развития принципов демократического управления обществом;

2) целью рекламной коммуникации, имеющей утилитарный и прагматичный характер, является формирование конкретной реакции (действие, поступок, выбор) получателя информации;

3) технологической целью паблик ри-лейшнз является конструирование коммуни-

кативного процесса, способствующего формированию общественного мнения в отношении адресата, которое бы перерастало в стойкое социально-психологическое образование, называемое имиджем [13, с. 359-360].

Необходимо подчеркнуть то, что особенности каждой коммуникационной сферы в системе средств массовой информации реализуются в различных жанрах медиатекстов СМИ (журналистских, рекламных и PR), которые должны учитывать специфику отражаемой информации в зависимости от целевой направленности вида коммуникации и выполняемых функций. Коммуникационная эффективность медиатекстов будет определяться тем, насколько их логическая структура, сочетание вербального и визуального компонентов, расположение семантических кодов будет представлять собой единую коммуникационную структуру при выполнении ключевых функций.

Таким образом, журналистика, реклама и PR взаимодействуют, взаимодополняют друг друга и создают целостность средств массовой информации как системы. Использование функционального подхода при изучении взаимодействия данных коммуникационных сфер в СМИ позволяет рассматривать медиа как структуру, в рамках которой реализуется несколько базовых элементов (журналистика, реклама и PR), выполняющих свои специфические функциональные роли, детерминирующих данную систему в целом.

Список литературы

1. Васильев Г. А. Основы рекламы: учеб. пособие / Г А. Васильев, В. А. Поляков. М.: ЮНИТИ-ДАНА, 2006. 719 с.

2. Корконосенко С. Г. Основы теории журналистики. СПб., 1995. 322 с.

3. Кривоносов А. Д. РР-текст в системе публичных коммуникаций. СПб.: Изд-во С.-Пе-терб. ун-та, 2001. 254 с.

4. Ожегов С. И. Словарь русского языка. М.: Мир и образование, 2005. 896 с.

5. Почепцов Г. Г Паблик Рилейшнз, или Как успешно управлять общественным мнением. М., 1998. 349 с.

6. Прохоров Е. П. Введение в теорию журналистики. М.: Аспект Пресс, 2009. 351 с.

7. Савельева О. О. Социология рекламного воздействия. М., 2006. С. 212.

8. Связи с общественностью: Теория, практика, коммуникативные стратегии: учеб. пособие / под ред. В. М. Горохова, Т. Э. Гринберг М.: Аспект Пресс, 2011. 198 с.

9. Синяева И. М. Паблик рилейшнз в коммерческой деятельности. М., 1998. 287 с.

10. Словарь русского языка: в 4 т. М., 1984. С. 578.

11. Уэллс У Реклама: принципы и практика / У. Уэллс, Дж. Бернет, С. Мориарти / пер. с англ. СПб., 1999. С. 36.

12. Феофанов В. П. Социальная деятельность как система. Новосибирск, 1981. 304 с.

13. Шишкина М. А. Паблик рилейшнз в системе социального управления. СПб.: Палла-да-медиа; РУСИЧ, 2002. 444 с.

14. Щепилова Г. Г. Функциональный подход к изучению рекламы в СМИ // Медиаскоп. 2011. № 2. С. 12.

References

1. Vasil'ev G. A. Osnovy reklamy: ucheb. posobie / G. A. Vasil'ev, V. A. Poljakov. M.: JuNITI-DANA, 2006. 719 s.

2. Korkonosenko S. G. Osnovy teorii zhurnalistiki. SPb., 1995. 322 s.

3. Krivonosov A. D. PR-tekst v sisteme publichnyh kommunikacij. SPb.: Izd-vo S.-Peterb. un-ta, 2001. 254 s.

4. Ozhegov S. I. Slovar' russkogo jazyka. M.: Mir i obrazovanie, 2005. 896 s.

5. Pochepcov G. G. Pablik Rilejshnz, ili Kak uspeshno upravljat' obshhestvennym mneniem. M., 1998. 349 s.

6. Prohorov E. P. Vvedenie v teoriju zhurnalistiki. M.: Aspekt Press, 2009. 351 s.

7. Savel'eva O. O. Sociologija reklamnogo vozdejstvija. M., 2006. S. 212.

8. Svjazi s obshhestvennost'ju: Teorija, praktika, kommunikativnye strategii: ucheb. posobie / pod red. V. M. Gorohova, T. Je. Grinberg. M.: Aspekt Press, 2011. 198 s.

9. Sinjaeva I. M. Pablik rilejshnz v kommercheskoj dejatel'nosti. M., 1998. 287 s.

10. Slovar' russkogo jazyka: v 4 t. M., 1984. S. 578.

11. Ujells U. Reklama: principy i praktika / U. Ujells, Dzh. Bernet, S. Moriarti / per. s angl. SPb., 1999. S. 36.

12. Feofanov V. P. Social'naja dejatel'nost' kak sistema. Novosibirsk, 1981. 304 s.

13. Shishkina M. A. Pablik rilejshnz v sisteme social'nogo upravlenija. SPb.: Pallada-media; RUSICh, 2002. 444 s.

14. Shhepilova G. G. Funkcional'nyj podhod k izucheniju reklamy v SMI // Mediaskop. 2011. № 2. S. 12.

Статья поступила в редакцию 12 октября 2013 г.

УДК 070.1 ББК Ч602.471

Елена Владимировна Пономарёва,

доктор филологических наук, Южно-Уральский государственный университет (национальный исследовательский университет), (Челябинск, Россия), e-mail: ponomareva_elen@mail.ru

«Story» как феномен «мидл-журнала»: жанрово-стилевые характеристики

и коммуникативные стратегии

В статье вводится понятие «мидл-журнала» как феномена мидл-культуры, рассматриваемого в контексте функционирования современного социокультурного пространства, в том числе рынка отечественных СМИ. Аналогом для составления научных представлений о специфическом медийном явлении выступает явление мидл-литературы. На основе анализа юбилейного номера журнала «Story» предлагается модель анализа жанрово-стилевых особенностей издания, ориентированного на выполнение миссии просвещения и развлечения, соединение интересов культурной элиты и массовой аудитории. Исследование коммуникативных стратегий, использованных в тематическом юбилейном номере, позволило сделать выводы о типологических характеристиках, социальной роли и потенциале изданий, составляющих арсенал данного рыночного сегмента.

Ключевые слова: мидл-журнал, графическая модель, жанрово-стилевые характеристики, коммуникативные речевые стратегии.

Elena Vladimirovna Ponomareva,

Doctor of Philology,

South Ural State University (National Research University), (Chelyabinsk, Russia), e-mail: ponomareva_elen@mail.ru

Story as a "Middle-Journal" Phenomenon: Genre-Style Specifications and Communication Strategies

The article introduces the "middle-journal" concept as a phenomenon of middle-culture considered in the context of the contemporary socio-cultural space, including the local media market. The analog to produce scientific knowledge about the specific media phenomenon is the phenomenon of middle-literature. Based on the analysis of the anniversary issue of Story magazine, the author proposes a model of analysis of genre and style features of the edition, oriented to the fulfillment of the mission of education and entertainment, joining the interests of the cultural elite and the mass audience. The study of communication strategies used in a thematic anniversary issue, allowed us to draw conclusions about the typological characteristics of the social role and potential of the publications that make up the arsenal of this market segment.

Keywords: middle-journal, graphic model, genre and style characteristics, speech communication strategies.

Современный журнальный рынок вследствие его необычайного развития не раз становился объектом осмысления различных направлений филологической науки. Наличие потока печатной продукции требует от исследователей типологической чёткости, точности классификации печатной журнальной индустрии, рассчитанной на реализацию гностической, коммуникативной, гедонистической, компенсаторной и других функций, понимаемых как часть редакторской стратегии, направленной на успешное и эффективное завоевание прочных позиций на рынке, налаживание устойчивых и продуктивных коммуникативных отношений с адресатом -сложившимся кругом читателей. Одним из

распространённых принципов классификации является утвердившаяся в научном сознании верификация изданий сообразно их информационной «миссии», а также целевой аудитории, в расчёте на которую формируется редакторская политика.

Типологизируя подходы, предложенные в работах С. Беглова, В. Боннер-Семенюхи, Е. Вартановой, М. Конурбаева, Г. Лазутиной, И. Тортуновой, В. Ямпольской и др., можно резюмировать, что журналы традиционно подразделяются на литературно-художественные: «толстые» интеллектуальные журналы, традиционно соотносимые с высокой культурой и расчётом на интеллектуальную часть аудитории («Знамя», «Новый мир»,

176

«Октябрь»); популярные массовые издания («Лиза», «Домашний очаг»), призванные обслуживать непритязательного читателя, рассчитывающего в первую очередь, на получение удовольствия, удовлетворение «бытового» любопытства и отдых. Другие варианты классификации предполагают деление журналов на «женские» (часто синонимичные понятию «гламурные») и «мужские» («Сноб»); общей направленности и профессиональные, аналитические («Эксперт», «Власть» и др.); научные («Вопросы филологии», «Вопросы литературы»); научно-популярные («Geo», «Художественная галерея») и сугубо развлекательные («Отдохни!»). Значительный сегмент печатного журнального рынка представлен тематическими изданиями, призванными решать конкретные прагматические задачи, определённые уже в заглавии, лишённом какой бы то ни было метафоричности («Обустройство и ремонт», «Туризм и отдых», «Рыболов»).

Предложенная классификация носит обобщённый характер, так как за её пределами остаётся значительное количество тематически ориентированных, корпоративных и других изданий, имеющих вполне конкретную функциональную направленность («Главный бухгалтер», «Кроха» и мн. др.). О каком бы издании мы ни говорили, необходимо понимать, что журнал как текст не равен самому себе: информация, носителем которой он является, не замкнута в вербальном поле и выходит за его пределы, благодаря наличию целого комплекса семиотических знаков, воздействующих на читателя одновременно. Для постижения журнала прежде всего как модели, основанной на воплощении издательской концепции посредством использования органичных для неё элементов формальной структуры, необходимо задействовать комплекс исследовательских подходов. Отказ от одного из них, либо опора на избирательные методы анализа, предлагаемые специфической филологической областью знания, неизбежно ведут к тому, что исследователь не сумеет постичь то приращение смысла, которое содержится в ядре концептуальной модели. Да и не все инструменты в равной степени универсальны и адекватны в пределах конкретного анализа. Так, литературоведческий подход уместен при анализе литературно-художественных журналов; герменевтический подход позволяет интерпретировать и истолковать гностическую составляющую единого механизма, оставив за её пределами функ-

ции эстетического воздействия. Жанровый анализ, будучи весьма продуктивным и атап-тивным механизмом при анализе любого образца, лишает возможности осознать журнал как медиакомплекс, в котором вербальная составляющая, графический облик (в том числе, графика текста), архитектоника, интонационно-речевая организация выступают не просто на паритетных началах, а одинаково продуктивно участвуют в конструировании заданной реальности.

Среди научных подходов сегодня особую популярность приобрела медиалингви-стика (термин, введённый в научный оборот Т. Г. Добросклонской [1]), которая воспринимается как направление на стыке целого ряда наук, предполагающее расширительное понимание медиатекста как комплексного многоуровневого явления, сочетающего в себе собственно языковые и медийные компоненты. В рамках медиалингвистического направления органично сопрягаются социолингвистический и психолингвистический подходы, позволяющие охарактеризовать концептуальную направленность медиапро-дукта, его целевую аудиторию, и целепола-гающую установку, обусловливающую общий модус издания, транслирующийся посредством комплекса семиотических знаков, рассчитанных на психологию восприятия своего читателя. Сохранить или, что бывает значительно реже, увеличить тиражи позволяет чёткое представление о возможной нише на издательском рынке, а также игра по правилам, диктуемым не только самим рынком, но и читателем, голосующим материально за тот или иной продукт. Нельзя говорить сегодня об абсолютном изменении тенденций внутри журнального мира, однако очевидным представляется тот факт, что «толстые» интеллектуальные журналы уступили свои позиции. При этом аудитория, воспитанная на «высоких журналах» осталась, потребность в знании, миропонимании также не позволила себя вытеснить гедонистическим радостям. На журнальном рынке, с одной стороны, наметился процесс явного тенденциозного расслоения, а с другой - стяжения, ассимиляции элитарного и массового типов издания, являющегося одновременно порождением, а следовательно транслятором, синтетическим объединением традиций двух противоположных типов журнального творчества. Так, в 2007 году Владимир Чернов - одна из знаковых, ярчайших фигур отечественной журналистики, пройдя через практику перест-

роечного «Огонька», а затем своего детища, любимого аудиторией «Каравана историй», основал журнал, который по аналогии с искусством может сопровождаться приставкой «мидл-» [3; 5; 6] и означать феномен, метафорически охарактеризованный В. Д. Черняк и М. А. Черняк как «интеллектуальное чтиво» [4, с. 94]. Это оксюморонное выражение очень точно характеризует стратегию журнала «STORY» [2], внешне закамуфлированного под формат глянца, но предельно отличающегося от него концептуально; современного по формам и способам выражения и отстаивающего вместе с тем традиции, понимаемые как следование классике, традиционным ценностям (привитие идеи толерантности, мультикультурализма; безграничный космополитизм и такую же степень патриотизма); информативность и развлекательность (которая, впрочем, не лишена познавательности).

Пределы статьи не оставляют возможности детального анализа журнала, поэтому остановимся на самых явных, внешних параметрах, являющихся очевидными смысловыми сигналами. Первым уровнем, на котором происходит знакомство с изданием и формируется горизонт читательских ожиданий, является заглавие, сочетающееся с такими внешними характеристиками, как формат и визуальный облик журнала. Непривычный формат (20*25) и качественная матированная обложка визуально выделяют журнал из ряда подобных, а монохромное сдержанное название интригует и обещает целую палитру смыслов, аккумулирующихся в ёмкой английской лексеме «story»: история, рассказ, сюжет, повесть, сказка, этаж, предание, фабула, ярус, выдумка, газетный материал.

Заголовочно-финальный комплекс подтверждает задействование всех без исключения смысловых составляющих ёмкого названия в контекстуальном пространстве каждого номера. Репрезентативным образцом является юбилейный (50-й) выпуск журнала, посвящённый шедеврам и ярким фигурам мировой живописи, снабжённый ёмким подзаголовком «Живопись: от пещер до галерей. 80 мировых шедевров». Посвящённый разным сферам жизни, но тематически ориентированный, журнал открывается специальным обращением к читателю («Дорогие читатели!») и авторским введением в спецвыпуск под названием «Муза». Принципиально, что выпуск был решен в четырёх вариантах обложки, на которых размещались репродукции видных художников, сегодня признанные, ставшие классикой, а когда-то возмутившие мир своей откровенностью.

Концепция информационно-развлекательного издания предполагает использование целой палитры жанров, объединённых в сложившиеся рубрики, называемые «главами», что имитирует книжное издание и позволяет соединить журнальный и книжный формат. Глава 1. «Кто, где, когда?» представляет собой «просветительский календарь», в котором отражены наиболее яркие события октября, происходившие в истории цивилизации (рубрика «Коварный месяц»), непредсказуемые поступки неординарных личностей («Однажды»), историю становления представителей интеллектуальной и творческой элиты («Кем они были»), портреты интересных людей («Великие комбинаторы»); интервью, представленное в виде трактовки сущностных понятий великими людьми («Толковый словарь»). Как и обычно, глава завершается лирическим блоком с участием традиционных авторов: писателя и сценариста Валерия Попова («Жизнь удалась»), актрисы и писателя Елены Кореневой («Из дневника»), культовой фигуры нескольких поколений, архитектора, музыканта, путешественника Андрея Макаревича («Макаризмы»). Материалы первой главы всегда дробны, лаконичны, стилистически разнородны, что позволяет читателю воспринимать информацию полноценно, но в то же время не затрачивая особенных усилий, меняя настроение, не уставая от монотонного стиля.

Глава 2. «Личное дело» содержит интересные сведения из области популярного искусствознания. В рубриках «Кардиограмма», «Отпечатки» и «Обстоятельства жизни» представлен материал, посвящённый художественным приёмам из творческой лаборатории Натальи Нестеровой, история возникновения и развития живописи (данная в технике «Слайд-презентации», предполагающей наличие двух-трёх значимых фраз, характеризующих этапы живописи, размещённых на пространстве иллюстрации-репродукции, «заливающей» полный формат страницы); оценкам сути творчества и современных авангардных поисков, данным одним из ярких представителей интеллектуального направления в искусстве, художником и писателем Максимом Кантором.

Глава 3. «Отгадки» представляет собой серию статей, нацеленных прежде всего на информативность, но тем не менее замешанных на интриге, разгадать которую сможет только читатель, ознакомившийся с материалом до конца. Сердцевинная часть журна-

ла представлена материалами о личностях, далеко вышедших за пределы своей эпохи, ставших знаками национальных школ, социокультурных эпох, мировой живописи, а в ряде случаев и мировой цивилизации (Леонардо, Вермеер, Верещагин, Дали, Малевич, Хамдамов). Статьи построены по всем правилам информационно-аналитических жанров, их характеризует сочетание уважения, пиетета перед высокой культурой и ироничности, сердечной теплоты по отношению к людям, заслуженно обретшим в культурном сознании статус великих. При этом модус интерпретации личности, выявляемый при знакомстве с полнотекстовым материалом, выявляется уже из смысло- и интонационномаркирую-щих заглавий: «Неразгаданный Леонардо. Почерк да Винчи», «Подлинный Вермеер. А был ли мальчик?», «Застенчивый Верещагин. Последний бойскаут», «Парадоксальный Дали. Страшила мудрый», «Разрушитель Малевич. Обиженный», «Неведомый Хамдамов. Отшельник».

Великие деятели искусства в контексте журнала воспринимаются и воссоздаются как личности, поэтому весьма органичным, концептуально встроенным выглядит материал четвёртой главы «Опыты любви», где рассказываются истории из жизни тандемов, которым удавалось вместе жить, творить, посвящая себя друг другу, либо разрушая собственный союз, чтобы всецело отдаться творчеству. Интересна форма подачи материала в этом разделе: образ личности формируется не только через интригующую и завораживающую историю любви, но и опосредованно - через отзывы не менее интересных современников, так или иначе связанных обстоятельствами жизни с художником. Так, в рассказ о трагической любви Амадео Модильяни и Жанны Эбютерн, «врезается» материал «Ахматова о Модильяни», что позволяет ощутить вкус эпохи, понять накал чувств, окунуться в эмоции, давшие импульс творчеству известного итальянского художника.

Дань развлекательности и требованиям современного рынка, диктующего условия существования журналов, отдаётся в главе пятой «Люди & Вещи», в которой от первой строчки до финальной учитываются вкусовые пристрастия аудитории, понимаемые не как простой выбор того или иного продукта, а как принципы отбора, структурирования и подачи материала. Раздел открывается рубрикой «Великие искусители», где даётся парадоксальный человеческий портрет Энди Уорхола

на фоне созданной им индустрии. Оценка, содержащаяся в подзаголовке «иконописец эпохи потребления», позволяет взглянуть на Уорхола не как на разрушителя традиционных классических ценностей, а как на противоречивую личность мифотворца и ми-форазрушителя одновременно. Сопряжение ключевых фактов, определивших жизненные ценности художника, отсутствие авторитарности и откровенной субъективности в подаче материала фиксируются уже в анонсе статьи, завершающемся вопросом, близким по форме к риторическому: «Кто он - гений, жулик или коммерсант, продававший миру американскую мечту?» В рубрике «Путешествие» читателю сообщаются малоизвестные факты из марокканского путешествия художницы рубежа веков Зинаиды Серебряковой; рубрика «В гостях у.» позволяет читателю, презрев временные границы, проникнуть в вымышленное салонное пространство «повивальной бабки абстракционизма» Марианны Фон Верёвкиной, принимавшей у себя цвет Серебряного века: Дягилева, Грабаря, Борисова-Мусатова, Кандинского, Нижинского.

Бесспорно, анализ представленных материалов и качества их стилистической подачи, соответствующей образцам жанра, позволяет составить представление об издании как репрезентативном образце мидл-журналистики. Однако гораздо важнее при этом рассмотреть не традиционные составляющие популярного информационного издания, а трансформацию, казалось бы, запрограммированных, подчинённых жёсткой матричной жанрово-стилевой структуре блоков - неизменных пазлов практически любого журнала: гороскопа, вариативной формы кроссворда, а также рекламных рубрик. Специфика организации этих составляющих как раз и демонстрирует редакторский и читательский вкус, который с полным основанием можно считать высоким (либо ориентированным на заданную редакторской планкой высоту). Гороскоп традиционно трансформируется в психолого-биографический портрет личности (на этот раз мариниста И. Айвазовского); форму наживки для покупки следующего журнала имеет рубрика «Эрудит», традиционно содержащая 4 вопроса, ответы на которые даются в следующем выпуске.

Необходимо отметить органику и кон-цептуальность рекламного блока, составляющего не более 5 % пространства журнала и размещаемого в нескольких весьма удач-

ных позициях, позволяющих сохранить концептуальную чистоту и целостность номера: реклама вынесена на обложку; одна её часть распределяется между разделами, составляющими современный публицистический блок в начале журнала и сосредоточена в разделе «Порядок вещей», практически замыкающем издание. При этом принципиально, что рекламе сообщается оттенок «скрытой», закамуфлированной, а точнее трансформированной в материал, развивающий интеллектуально. Так, например, в рекламе гаджетов, предназначенных для просмотра цифрового телевидения, 40 % текста в начале статьи отводится для исторической справки о развитии телевидения в России; материал, в котором рекламируется линейка продуктов для душа «Dolce Milk», имеет поэтическое название «Фиолетовая симфония» и строится на поэтическом информационном и интонационном контексте: «Александр Блок считал, что фиолетовый - это цвет мечты, мира воображения и недосягаемого идеала. Говоря о другом гении Серебряного века, художнике Михаиле Врубеле, он превратил слова о нём в "Фиолетовую симфонию"». Материал представляет концептуальное решение для издания, ориентированного на потребителя, которому рекомендуются только идеальные товары и услуги, причём в традиционно качественной форме, соответствующей прежде всего вкусу самого адресата и отвечающей концепции адресанта, в роли которого выступает копирайтер, адаптирующий интересы рекламодателя под задачи редакции и запросы потребителя, понимаемого в первую очередь не как человека общества потребления, а как читателя. Именно ему позволяют оставаться в приятном пространстве идеального, осторожно и ненавязчиво перенося его в бытовую (или точнее - обытовленную) сферу: непосредственно реклама товара с подробным описанием составляющих его ингредиентов следует за фразой-мостиком «Фиолетовый цвет рождается не только из стремления приблизиться к недостижимому идеалу, но и из желания сделать идеал доступным» [2, с. 154-157]. Отметим при этом, что не только семантические, но и синтаксические характеристики материалов демонстрируют важные интонационно-речевые маркеры, создающие иллюзию интеллигентного разговора о необходимых вещах, сближающих человека с повседневностью, а не прямого навязчивого призыва приобрести что-либо: в рекламном блоке практически от-

сутствуют восклицания, императивы, являющиеся формой прямого призыва. Вместо этого читателя «гипнотизируют», погружая его в приятную релаксацию, позволяя вспоминать, рассуждать и не опускаться при этом до бытовой сферы, а, напротив, придавать ей философскую высоту. Так, реклама открывшейся в Москве «Школы винтажа», построенная в форме диалога с читателем, носит название «Время - понятие элегантное» и открывается мощным «психотерапевтическим посылом», вызывающим самые приятные ассоциации в воображении адресата: «Представьте, что однажды тёплым летним днем приглашает вас подруга к себе на старую дачу. Скрипят старые ворота, и в дымке жасмина появляется дом. С дороги все идут в отведённые гостям комнаты. Вам достаётся "бабушкина": огромный шкаф, диван-оттоманка, столик на витых ножках. Тихонько открываете шкаф - на вешалках висят платья, блузки, юбки ушедших годов. <...> Вы увидели себя с новой стороны, героиней старинной фотографии, а слово «винтаж» порхает в вечернем воздухе, как бестелесный ночной мотылёк» [2, с. 156]. Апофеозом рекламного блока, абсолютно возвращающем читателя к контексту тематического номера является материал, завершающий рубрику «Порядок вещей» - реклама комплекса масел для волос под названием «Сияние и защита цвета» представляет собой энциклопедически концентрированный материал, стилистически и семантически соответствующий концепции номера: «Американская художественная династия Пиш насчитывает 12 живописцев. Просто отец семейства Чарльз Уилсон Пил давал своим детям такие имена, как Рембрандт, Тициан, Рубенс, Рафаэль. Многое в истории живописи впервые появилось на их полотнах. Например, Рембрандт изобразил герань, которая считалась буржуазным цветком, и путь в искусство ей был закрыт. И вот уже герань играет всеми красками на полотнах Моне, Ренуара, Сезанна и Матисса». Если бы не следующий за этим переход «Полезные свойства этого растения известны давно.», а также блок, в котором размещен материал, читателю сложно было бы догадаться, что перед ним - реклама.

Закамуфлированность «низких» жанров в пространстве издания, стремление адаптировать их под «высокий» стиль -одна из тенденций журнала «STORY», расцениваемая как признак мидл-культуры.

Высокая степень информативности, ориентация на интеллектуального, требовательного читателя, изящество и густота стиля, понимаемые как особые «знаки

качества» - важные показатели мидл-культуры, наследуемые ею от элитарной, - в полной мере распространяются на все материалы исследуемого мидл-издания.

Список литературы

1. Добросклонская Т. Г. Теория и методы медиалингвистики (на материале английского языка): дис. ... д-ра филол. наук. М., 2000. 368 с.

2. Story. 2012. № 8 (50). 168 с.

3. Циплаков Г. Битва за гору Миддл // URL: http://magazines.russ.rU/znamia/2006/8/ (дата обращения: 18.10.2013).

4. Черняк В. Д., Черняк М. А. Базовые понятия массовой литературы: учеб. словарь-справочник. СПб.: РГПУ им. А. И. Герцена, 2010. 167 с.

5. Чупринин С. Звоном щита // Знамя. 2004. № 11. URL: http://magazines.russ.ru/ znamia/2004/11/chu13.html (дата обращения: 10.10.2013).

6. Чупринин С. Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям. М.: Время, 2007. 768 с.

References

1. Dobrosklonskaja T. G. Teorija i metody medialingvistiki (na materiale anglijskogo jazyka): dis. ... d-ra filol. nauk. M., 2000. 368 s.

2. Story. 2012. № 8 (50). 168 s.

3. Ciplakov G. Bitva za goru Middl // URL: http://magazines.russ.rU/znamia/2006/8/ (data obrashhenija: 18.10.2013).

4. Chernjak V. D., Chernjak M. A. Bazovye ponjatija massovoj literatury: ucheb. slovar'-spravochnik. SPb.: RGPU im. A. I. Gercena, 2010. 167 s.

5. Chuprinin S. Zvonom shhita // Znamja. 2004. № 11. URL: http://magazines.russ.ru/ znamia/2004/11/chu13.html (data obrashhenija: 10.10.2013).

6. Chuprinin S. Russkaja literatura segodnja. Zhizn' po ponjatijam. M.: Vremja, 2007. 768 s.

Статья поступила в редакцию 19 сентября 2013 г.

Людмила Петровна Шестёркина,

доктор филологических наук, доцент, Южно-Уральский государственный университет (Научно-исследовательский университет) (Челябинск, Россия), e-mail: 250852@mail.ru

Ольга Сергеевна Шаманова,

преподаватель,

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Южно-Уральский государственный университет (Научно-исследовательский университет) (Челябинск, Россия), e-mail: OShamanova@rambler.ru

Специфика организации работы радиожурналиста в конвергентной редакции

В статье авторы раскрывают специфику работы радиожурналиста в конвергентной редакции. Особое внимание уделяется трансформации телевизионного текста в радиотекст. На примерах журналистских материалов, созданных студентами факультета журналистики Южно-Уральского государственного университета на базе 360-градусного мультимедийного ньюсрума (включающего в себя студенческую телерадиокомпанию «ЮУрГУ-ТВ», учебную радиостудию «Радио ЮУрГУ», газету «Технополис» и ряд корпоративных интернет-сайтов), показаны основные изменения, происходящие на лексическом, синтаксическом и композиционном уровнях журналистского текста в результате модификации телевизионного материала в радиоматериал. Авторы обращают внимание на то, что освоение журналистской профессии в условиях конвергенции средств массовой информации и приобретение будущими специалистами универсальных компетенций позволит им осуществлять свою профессиональную деятельность практически во всех сферах журналистики.

Ключевые слова: журналистика, радиовещание, средства массовой информации, ме-диатекст, конвергенция.

Lyudmila Petrovna Shesterkina,

Doctor of Philology, Associate Professor South Ural State University (National Research University) (Chelyabinsk, Russia), e-mail: 250852@mail.ru

Olga Sergeevna Shamanova,

Lecturer

South Ural State University (National Research University) (Chelyabinsk, Russia), e-mail: OShamanova@rambler.ru

Specifics of Organization of Radio Journalist Work In Convergent Editorial

The authors disclose the specifics of the radio journalist work in convergent editorial. Transformation of the television text to the radio text is focused on. Examples of journalistic materials created by journalism students of the South Ural State University on the basis of a 360-degree multi-media newsroom (including a student broadcasting company "SUSU - TV", a training radio studio "Radio SUSU", newspaper Technopolis, and a number of corporate websites) show the major changes taking place at the lexical, syntactic, and compositional levels of journalistic text by modifying the television material in a radio piece. The authors draw attention to the fact that development of journalism in the mass media convergence and acquisition of universal competences by the future specialists will enable them to carry out their professional activities in almost all areas of journalism.

Keywords: journalism, broadcasting, media, media text, convergence.

УДК 80:659.1 ББК Ш1:Ч60

Конвергенция средств массовой информации способствует тому, что журналисты выходят за рамки узкоспециализированных и становятся универсальными. Новые ком-

петенции позволяют им задействовать все четыре канала (ТВ, РВ, печатные издания и интернет-сайты) для того, чтобы распространять свои материалы. Универсализация

182

профессии - требование современной действительности, способствующее совершенствованию журналистской деятельности. Следует отметить, что потребность в универсальных журналистах возникла давно. «Еще в 1950-1960 годы на вопрос "Какого принципа, по Вашему мнению, следует придерживаться при подготовке работников для разных средств информации (печать, ТВ, РВ, информационные агентства, сетевые СМИ, реклама, паблик рилейшнз)", 37,5 % опрошенных - среди них выпускники факультета журналистики МГУ - отвечали "Готовить журналистов-универсалов для работы в любом средстве информации"» [7, с. 8-9]. Универсализация также становится основой современной системы медиаобразования. Профессор А. А. Калмыков выделяет 4 слоя конвергенции, универсализации журналиста, среди которых слой конвергенции профессионализма: «В этом слое происходит взаимопроникновение компетенций, присущих различным видам профессиональной журналистской деятельности. «Пишущие» журна-

Согласно методологии современного журналистского образования, разработанной и внедрённой в образовательную программу на факультете журналистики ЮУрГУ, подготовка конвергентного материала начинается с телевизионного репортажа как наиболее технически сложного материала. В дальнейшем автор трансформирует его для радиоэфира и других СМИ. Тексты, подготовленные студентами, обучающимися по специализации

листы приобретают компетенции «снимающих» и так далее, по всему профессиональному полю» [2].

В настоящее время детально разработана и успешно реализована инновационная модель подготовки универсальных журналистов на факультете журналистики Южно-Уральского государственного университета (г. Челябинск). На базе студенческой телерадиокомпании «ЮУрГУ-ТВ», учебной радиостудии «Радио ЮУрГУ», газеты «Технополис» и ряда корпоративных интернет-сайтов студенты осваивают принципы работы журналиста в различных СМИ. При этом радио, безусловно, входит в число важнейших массмедиа, включённых в конвергентную среду. Оно по-прежнему остается одним из самых оперативных и доступных средств массовой коммуникации для потребителей. Так, по данным исследований ТНС на 2011 год хотя бы раз в сутки в Москве радио слушали 67,6 %, в Санкт-Петербурге -68,6 %, в городах численностью 100 тыс. чел. и более - 89,9 % [5, с. 71]. На сегодняшний день самым популярным является домашнее прослушивание радио:

«Телевидение», для радиоэфира выходят в эфир Радио ЮУрГУ. Сегодня это не только практическая площадка для творческой реализации студентов факультета журналистики ЮУрГУ, но и динамично развивающаяся радиостанция. В 2006 году студия начала осуществлять вещание в сети интернет на различных интернет-ресурсах. В 2009 году был осуществлён запуск «Elevate-версии "Радио ЮУрГУ"». В течение рабочего дня в лифтах звучит 8 вы-

Рис. 1.1. Слушание радио дома [1]

пусков информационно-музыкальной радиопрограммы. В среднем в одной радиопередаче содержится 17 рубрик разного содержания. Помимо этого, для интернет-ресурса ЮУрГУ ведется подготовка еженедельной радиопрограммы «Здравствуйте!», которая представляет собой интервью с работниками ЮУрГУ и

гостями вуза. В марте 2011 года осуществлено и круглосуточное интернет-вещание на федеральном портале «Вся Россия» (AllRussiatv. ги), который является конвергентным сетевым СМИ. «Радио ЮУрГУ» слушают не только в разных городах России, но и в Германии, США, Китае, Израиле, Беларуси и др.

Рис. 1.2. Статистика просмотров по странам в период с 29.11.2011 по 10.10.2012 [10]

Благодаря порталу AllRussiatv.ru устраняется неравномерность доступа региональных СМИ к современным информационно-коммуникационным.

Многообразие каналов трансляции позволяет студентам формировать свою творческую индивидуальность, развить в себе такие профессиональные качества и навыки, как оперативность, ответственность, пунктуальность, коммуникабельность, умение работать в коллективе и т. д. Эти и другие компетенции применяются ими при дальнейшей работе на профессиональных радиостанциях, а также при работе в конвергентной редакции. Исследователи радиожурналистики формулируют ряд требований к создателю журналистского произведения, предназначенного для радио. Среди них логика, объективность, ясность, аргументированность, соблюдение правил устной речи, определенная ритмика фразы, законченность и самостоятельность каждого смыслового фрагмента радиотекста, дружелюбие, уважение слушателя и др.

Одним из основных природных свойств радиовещания считается акустичность.

Звуковая природа радио приводит к тому, что конвергентный текст из событийного переходит в разряд описательно-информативных. «Известно явление синестезии (соощуще-ния), когда в акустическом восприятии активизируется зрительный ряд, возникает «цветной слух», переживаются цветовые ассоциации, причем такие ощущения способны вызываться не только музыкальными произведениями, но и вербальными сообщениями» [6].

Радиожурналисты пишут текст согласно правилам разговорного стиля современного русского языка. Он подходит для радио значительно лучше, чем другие письменные стилистические пласты речи. При этом радиотекст должен демонстрировать богатый словарный запас журналиста. Лексика должна быть насыщена различными выразительными средствами. Важно экономить слова, исключая штампы, двусмысленность, лишнюю информацию. Предложения должны быть короткими и ёмкими. Также важно использовать в материале настоящее время, поскольку упоминание будущего и прошедшего снижает интерес аудитории. Необходимо

упрощать язык. Поэтому в радиотекстах рекомендуется отказаться от употребления причастных и деепричастных оборотов, а также большого количества цифрового материала. Что касается последнего, то в большинстве случаев уместно заменять точные числа приблизительными. Часто тексты телевизионных журналистов изобилуют числовыми данными, особенно если объект внимания -спортивное мероприятие. Исследователи отмечают: «Самая главная черта современной журналистики - содержательность. Форма и стиль остаются важными выразительными средствами, но становятся элитарным продуктом, который необходим небольшому проценту аудитории» [8]. Например, фрагмент телесюжета студентки кафедры «СМИ» Виктории Гаврилиной, посвященного проведению в Челябинске чемпионата Европы по дзюдо 2012: «Зафар Махмадов стал третьим в категории до ста килограммов, а Сиражудин Магомедов - чемпионом Европы в категории до восьмидесяти одного килограмма» трансформируется в следующий радиотекст: «Зафар Махмадов занял третье место в своей весовой категории, а Сиражудин Магомедов завоевал титул чемпиона Европы в категории до восьмидесяти одного килограмма».

При адаптации телерепортажа для радиоэфира важно помнить и о применении или трансформации основных его композиционных компонентов: лайф, стенд-ап, синхрон. Каждый из данных элементов претерпевает изменения в процессе конвергенции. Например, лайф (отрезок видео (до 10 секунд) с выразительным интершумом, без закадрового текста). Сюжет студентки кафедры «СМИ» Ксении Карпенко, условно названный «День Победы», начинается с лайфа - под музыку военные несут знамя и флаг к вечному огню. При использовании такого «говорящего» фрагмента в телерепортаже корреспондент отказывается от словесного обозначения времени действия и объяснения причины проведения мероприятия. В радиотексте журналист вставляет в начало радиоматериала музыкальное сопровождение праздничного парада, которое из самостоятельного компонента телематериала переходит в разряд фонового, выполняя роль звуковой подложки. Текст для радио может выглядеть следующим образом: «Девятого мая на площади перед главным корпусом ЮУРГУ прошло торжественное построение слушателей факультета военного обучения. Ректор на-

шего университета Александр Шестаков поздравил будущих защитников Отечества с днём Великой Победы». Согласно телевизионному сценарию далее следует лайф, записанный корреспондентом непосредственно на месте события. При условии качественного звучания подобных фрагментов они без изменения вплетаются в канву радиосюжета, создавая эффект присутствия слушателя на месте событий.

Такой телевизионный элемент, как стенд-ап (выступление журналиста в кадре), можно использовать и в радиоэфире. Включение радиожурналиста записывается так же на месте, но уже не предполагает визуальной картинки. Например, стенд-ап Елены Анненковой про крещенское омовение прозвучало в радиоэфире: «На улице минус 24, но это никого не останавливает. Говорят, для первого раза достаточно окунуть руки и омыть лицо». Включение такого репортаж-ного элемента свидетельствует о присутствии корреспондента на месте события. Таким образом, меняется и жанровая принадлежность радиоматериала: из корреспонденции он превращается в многокомпонентный материал с включением репортажных элементов.

Композиция телесюжета позволяет заканчивать материал синхронами и опросами. Например, текст студентки Елены Анненковой «Госы». Опрос Анна Могилевская: «Очень верю в суеверия. Самое страшное, что перед госами забирают зачётку, и халяву позвать вообще невозможно. Поэтому я звала халяву студенческим билетом»; Ульяна Зайкова: «Есть одно суеверие - готовиться. Если хорошо готовиться, значит, всё нормально. В другие приметы я не верю»; Екатерина Федорова: «Какие суеверия? Нужно верить в себя и знать всё». Согласно концепции аудиопроектов «Радио ЮУрГУ», к сюжету такой подход уже не допустим. Материал в обязательном порядке должен заканчиваться текстом корреспондента, обозначающим финальные аккорды радиоматериала. Это может быть итог мероприятия, ближайшие перспективы либо важная фактическая информация. Поэтому в качестве развязки рассматриваемого телематериала журналист конвергентной редакции может использовать следующий тест: «Улыбки на лицах выпускников говорят о том, что госы прошли удачно. Положительные оценки радуют как студентов, так и преподавателей: всего одна тройка. Впереди защита диплома, а значит, будем надеяться на лучшие результаты». В

радиоэфире важно помнить не только о смысловой наполненности частных мнений, но и о звуковой природе радио. Для объективного формулирования собственной позиции слушателю необходимо услышать полные точки зрения на одну и ту же тему.

отдельные компоненты радиоматериала звучат в среднем 15.20 секунд. Следуя этому правилу, универсальному журналисту приходится значительно сокращать текст, оставляя только ключевые моменты сюжета.

Вещание радио осуществляется исключительно в звуке. В связи с этим к студентам-радиожурналистам предъявляется ряд требований, которые входят в основу их профпригодности. Среди них: оперативность и содержательность материалов; использование возможности мультимедийных инструментов; умение создавать образ посредством звуков; владение компьютерными и информационными технологиями на уровне, достаточном для сбора и обработки информации; способность адаптироваться к языку различных видов СМИ.

В подготовке материала для радио универсальному журналисту необходимо соблюдать законы эфирного времени. Телевизионные сюжеты, как правило, имеют большую продолжительность - в среднем 2.3 минуты, что значительно превышает допустимый хронометраж аудиосюжета в радионовостях. Для придания динамичности информационному выпуску время каждого сюжета корреспондента ограничено 80.100 секундами. Все компоненты материала должны быть соразмерны. Поэтому

Список литературы

1. TNS Radio Index // Города. URL: www.tns-global.ru (дата обращения: 01.05.2013).

2. Калмыков А. А. Конвергенция - возможность универсального журнализма в рамках профессиональной идентичности // Академия медиаиндустрии. Вестник электронных и печатных СМИ. № 16. URL: http://www.ipk.ru/index.php?id=2231 (дата обращения: 01.05.2013).

3. Корконосенко С. Г Основы теории журналистики. СПб., 1995. 322 с.

4. Прохоров Е. П. Введение в теорию журналистики. М.: Аспект Пресс, 2009. 351 с.

5. Радиовещание в России в 2011 году: Состояние, тенденции и перспективы развития (отраслевой доклад) / под общ. ред. О. Я. Ермолаевой. М.: Наука: 2012. 92 с.

6. Радиожурналистика / под ред. А. А. Шереля. URL: http://evartist.narod.ru/text5/47.htm (дата обращения: 28.04.2013).

7. Свитич Л. Г. Проблемы подготовки журналистов (Итоги социологического исследования). Ч. 1 / Л. Г. Свитич, А. А. Ширяева // Вестник Московского университета. Сер. 10. Журналистика. 2003. № 6. С. 8-9.

8. Таранова Э. Б. Классическая журналистика умирает, и умрет навсегда. URL: http:// www.knews.kg/ru/society/29637/.

9. Телевизионная журналистика / Г В. Кузнецов, В. Л. Цвик, А. Я. Юровский. URL: http://evartist.narod.ru/text6/23.htm (дата обращения: 01.05.2013).

10. Федеральный медийный портал «Вся Россия»: Челябинская область. URL: http:// www.allrussia.tv/cheljabinsk/radio/ (дата обращения: 17.05.2013).

1. TNS Radio Index // Goroda. URL: www.tns-global.ru (data obrashhenija: 01.05.2013).

2. Kalmykov A. A. Konvergencija - vozmozhnost' universal'nogo zhurnalizma v ramkah professional'noj identichnosti // Akademija mediaindustrii. Vestnik jelektronnyh i pechatnyh SMI. № 16. URL: http://www.ipk.ru/index.php?id=2231 (data obrashhenija: 01.05.2013).

3. Korkonosenko S. G. Osnovy teorii zhurnalistiki. SPb., 1995. 322 s.

4. Prohorov E. P. Vvedenie v teoriju zhurnalistiki. M.: Aspekt Press, 2009. 351 s.

5. Radioveshhanie v Rossii v 2011 godu: Sostojanie, tendencii i perspektivy razvitija (otraslevoj doklad) / pod obshh. red. O. Ja. Ermolaevoj. M. : Nauka: 2012. 92 s.

6. Radiozhurnalistika / pod red. A. A. Sherelja. URL: http://evartist.narod.ru/text5/47.htm (data obrashhenija: 28.04.2013).

7. Svitich L. G. Problemy podgotovki zhurnalistov (Itogi sociologicheskogo issledovanija). Ch. 1 / L. G. Svitich, A. A. Shirjaeva // Vestnik Moskovskogo universiteta. Ser. 10. Zhurnalistika. 2003. № 6. S. 8-9.

8. Taranova Je. B. Klassicheskaja zhurnalistika umiraet, i umret navsegda. URL: http:// www.knews.kg/ru/society/29637/.

9. Televizionnaja zhurnalistika / G. V. Kuznecov, V. L. Cvik, A. Ja. Jurovskij. URL: http:// evartist.narod.ru/text6/23.htm (data obrashhenija: 01.05.2013).

10. Federal'nyj medijnyj portal «Vsja Rossija»: Cheljabinskaja oblast'. URL: http://www. allrussia.tv/cheljabinsk/radio/ (data obrashhenija: 17.05.2013).

References

Статья поступила в редакцию 9 сентября 2013 г.

Востоковедение Oriental Studies

УДК 809.461.25-3 ББК 81

Зайнаб Магомедовна Алиева,

кандидат филологических наук, старший научный сотрудник, Институт языка, литературы и искусства им. Г. Цадасы Дагестанского научного центра РАН, (Махачкала, Россия), e-mail: alieva_zm@mail.ru.

Характеристика статистики и дистрибуции назализованных гласных чамалинского языка

В современной науке проблема изучения вопроса дистрибутивных и статистических свойств звукофонем является актуальной и недостаточно изученной. В наибольшей степени это касается бесписьменных языков. В статье впервые даётся описание статистики и дистрибуции назализованных гласных бесписьменного чамалинского языка, который функционирует на территории Республики Дагестан и входит в состав аваро-андо-цезской группы нахско-дагестанских языков.

В андийской подгруппе языков, (носовые) назализованные гласные встречаются в фонетической системе собственно андийского (кроме собственно андийского говора), бот-лихского, годоберинского, каратинского, ахвахского, багвалинского, тиндинского и чамалинского языков. Причём в андийско-ботлихского-годоберинской подгруппе назализация более отчётливо проявляется в годоберинском языке; в каратинско-ахвахской подгруппе - в обоих языках, а в багвалинско-тиндинско-чамалинской подгруппе - в чамалинском языке. Она вторична и возникла в результате ослабления н, который оставил след в виде назализован-ности предыдущего гласного. То есть во всех андийских языках назализованные гласные появились в результате ослабления (resp. редукции момента смычки) звука н.

Назализованные гласные в чамалинском языке дифференцируются на краткие и долгие. Степень их употребительности в языке разная: одни гласные отличаются наибольшей частотностью, а другие - меньшей частотностью. Анализ частотности чамалинских гласных обнаруживает следующую закономерность: по статистике простые (оральные) - на первом месте, далее - назализованные, и замыкают долгие гласные. Все назализованные гласные чамалинского языка встречаются практически во всех позициях слова - в анлауте, инлауте и ауслауте.

Среди назализованных гласных по статистике наиболее употребляемым является -ан, далее -ун, -ин, -ен, -он. Степень частотности употребления долгих назализованных гласных следующая: а"н - 44 %, ин - 37 %, ун - 18 %.

Ключевые слова: статистика, дистрибуция, частотность, назализованные и долгие назализованные гласные.

Zaynab Magomedovna Alieva,

Candidate of Philology, Senior Researcher, G. Tsadasa Institute of Language, Literature and Art, Dagestan Scientific Centre, Russian Academy of Sciences (Makhachkala, Russia), e-mail: alieva_zm@mail.ru.

Description of Statistics and Distribution of Vowels of the Chamali Language

The problem of distributional characteristics of sound phonemes is topical and insufficiently studied in current science. It is especially revealed in unwritten languages. The author for the first time gives the description of statistics and distribution of nasal vowels of the unwritten Chamali language, which functions on the territory of the Republic of Dagestan and belongs to Avar-Andi-Tsez group of Nakh-Dagestanian languages.

In the Andi sub-group of languages, nasal vowels are found in the phonetic system of the properly Andi (besides of properly Andi sub-dialect), Botlikh, Godoberi, Karata, Akhwakh, Bagwal, Tindi and Chamali languages. In the Andi-Botlikh-Godoberi sub-group nasalization is displayed

187

more clearly in the Godoberi language; in the Karata-Akhwakh sub-group - in both languages; and in the Bagwali-Tindi-Chamal sub-group - in the Chamali language. Nasalization is the second phenomenon and it appeared as a result of weakening "n", the traces of which are shown as nasalizing of a preceding vowel. So, in all Andi languages nasalized vowels appeared as a result of weakening (resp. reduction of joint moment) the vowel "n".

Nasalized vowels in the Chamali language are differentiated into short and long. The rate of their usage in the language is different: some vowels are distinguished by the greatest frequency, others - by lesser frequency. The analysis of frequency of the Chamali vowels shows the following regularity: according to the statistics, simple (oral) vowels are in the first place, the nasalized ones are in the second place and long vowels are at the end. All nasalized vowels of the Chamali language are met practically in all positions of the word - in anlaut, inlaut and auslaut.

According to the statistics, amongthe nasalized vowels, the most used vowels are -an, then -yn, -in, -en, -on. The frequency of long nasalized vowels usage is the following: -an - 44 %, -in -37 %, -yn - 18 %.

Keywords: the Chamali language, statistics, distribution, frequency, nasal and long nasal vowels.

Анализ дистрибутивных и статических возможностей фонемных единиц является важным элементом при описании фонологической системы языка наряду с рассмотрением артикуляционно-акустических свойств звуков и их восприятия. Предлагаемая статья представляет первую попытку проведения дистрибутивного и статического анализа назализованных гласных в чамалинском языке.

В андийской подгруппе языков, (носовые) назализованные гласные встречаются в фонетической системе собственно андийского (кроме собственно андийского говора), ботлихско-го, годоберинского, каратинского, ахвахского, багвалинского, тиндинского и чамалинского языков, причем «в андийско-ботлихского-годоберинской подгруппе назализация более отчетливо проявляется в годоберинском языке; в каратинско-ахвахской подгруппе - в обоих языках, а в багвалинско-тиндинско-ча-малинской подгруппе - в чамалинском языке. В последней подгруппе назализация гласных более распространена, чем в языках андий-ско-ботлихско-годоберинской подгруппы» [20, с. 159]. Она вторична и возникла в результате ослабления н, который оставил след в виде назализованности предыдущего гласного, то есть во всех андийских языках назализованные гласные появились в результате ослабления (^р. редукции момента смычки) звука н [1, с. 15; 4, с. 39; 8, с. 412 и др.].

Из языков цезской подгруппы назализованные гласные представлены в бежтинском, гунзибском и хваршинском языках. В бежтин-ском языке назализованные дифференцируются на простые, умлаутизированные и долгие [2].

Для аварского языка назализация гласных в целом не характерна. Однако, как отмечает Ш. И. Микаилов, «в некоторых гово-

рах встречаются долгие и назализованные гласные, являющиеся результатом тех или иных фонетических процессов» [16, с. 125]. Спецификой вокализма аварского языка М.-С. Д. Саидов считает «отсутствие назализованных гласных ан, он, ун, имеющихся в языках андо-цезской группы» [17, с. 707]. При этом он отмечает носовой у в слове у" «да» [17, с. 499].

Назализация гласных, как полагают исследователи, не характерна для даргинского, лакского и языков лезгинской группы. Лишь в яркинском [14] и гюнейском [15] диалектах лезгинского языка У. А. Мейланова отмечает назализованные гласные.

В фонетической системе чамалинского языка наличествуют оральные (простые), назализованные и долгие гласные.

По поводу назализованных гласных в языках андийской группы Т. Е. Гудава пишет, что «условия и результаты изменений н в разных языках в основном одинаковы, но самую чёткую и последовательную картину в этом отношении находим в чамалинском языке» [4, с. 39]. Далее он отмечает, что «назализация, вызванная ослаблением н в ряде языков андийской подгруппы, носит демонстративный характер» [3, с. 375-376]. Рассматривая материалы чамалинского языка, Т. Е. Гудава выделяет следующие случаи назализации гласных [4, с. 39-45]:

1) в конце слова (вслед за гласным) н ослабевает и вызывает назализацию предыдущего гласного: алжан «рай» > алжа", диван «суд» > дива", битон «бидон» > бито", ват1ан «родина» > ват1а", дарман «лекарство» > дарман, диван 1. совет старейшин; 2. уст. суд > диван и т. д.;

2) в конце слова путём ослабления н в односложных словах получается долгий на-

зализованный гласный: дан «вещь» > да", сегьин «медведь» > сегьи", квин «баран» > кви" и т. д.;

3) ослабление н (и возникновение назального гласного) происходит и в суффиксах: басан > баса" «рассказал», басан > баса" «скажи»;

4) одним из показателей локативного падежа выступает -ан, который также возник в результате ослабления н; суффикс -ан восходит к -ан: къегьинан > къегьинан «в мешке», игьран > игьран «в озере» и т. д.;

5) ослабление н происходит и внутри слова перед согласным: гъунгъу > гъунгъ «голубь», гьанкъу > гьанкъв «дом» и т. д.;

6) изменение звука н приводит не только к возникновению назализованного гласного, но и бесследному его исчезновению. Т. Е. Гудава отмечает, что «даже в таких случаях полному исчезновению предшествовало ослабление н (отражённое в назализованности соседнего гласного), ср.: гьунч1а (гиг.) > гьунч1а (гакв.) > гьуч1а (гадыр.) «трава», ниса > инса > инса (гакв.) > иса (гадыр., гиг.) «сыр» [4, с. 42].

Назальные гласные по месту образования не отличаются от оральных. Назальность гласного в современном чамалинском языке играет смысло- и форморазличительную функцию: акв «скосили» - анкв «кол, колышек; деревянный гвоздь», ас «деньги» - анс «лекарь», баса «цвет лица» - басан «рассказал», гъора «блюдо (посуда), поднос» - гъо-ран «в подносе», гьаб «уголь» - гьанб «этот», гьакьа «лоб» - гьанкьан «здесь (в сфере 1-го лица)», ссй «приличие» - ссйн «впереди», ч1ора «кружка» - ч1оран «в кружке» и т. д.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Назализованные гласные в чамалинском языке, в свою очередь, дифференцируются на краткие и долгие. Степень их употребительности в языке разная: одни гласные отличаются наибольшей частотностью, а другие - меньшей частотностью.

Анализ частотности чамалинских гласных обнаруживает следующую закономерность: по статистике простые (оральные) - на первом месте, далее - назализованные, и замыкают долгие гласные.

Для подтверждения данного положения необходимо провести анализ чамалинских гласных по встречаемости и по употребляемости. При установлении характеристики статистики и дистрибуции гласных фонем за исходную анализируемую единицу принимается слово. Анализ производился по корпусу лексического материала - «Чамалинско-русского словаря» [8].

Дистрибутивный и статистический анализ гласных показывает, что все вышеназванные гласные отмечены в словаре. Простые (оральные) гласные являются наиболее употребительными. Долгие гласные встречаются значительно реже, чем простые гласные.

Среди назализованных гласных по статистике наиболее употребляемым является -ан и встречается 562 раза (56,14 %), далее -ун - 237 (23,67 %), -ин - 179 (17,88 %), -ен -18 (1,79 %), -он - 5 (0,49 %).

Степень частотности употребления долгих назализованных гласных следующая: ан -36 (44 %), ин - 30 (37 %), ун - 15 (18 %).

Сравнительная характеристика гласных по частотности:

1) назализованные 1001 (92,15 %);

2) долгие назализованные 81 (7,57 %).

Все назализованные гласные чамалин-ского языка встречаются практически во всех позициях слова - в анлауте, инлауте и аус-лауте. Как известно, гласные в начальной позиции в дагестанских языках, в том числе и в чамалинском, произносятся с твёрдым приступом, хотя графически на письме это не изображается.

Степень частотности употребления назализованных и долгих назализованных гласных в односложных, двусложных, трёхсложных, четыр1хсложных, пятисложных, шестисложных и семисложных (один единственный пример) словах следующая:

- в односложных словах:

Ан - 30 раз (46 %) Ан - 14 раз (42,42 %) Ин - 15 раз (23,43 %) Ин - 7 раз (21,21 %)

У - 19 раз (29,68 %) Ун - 12 раз (36,36 %)

- в двусложных словах:

Ан - 226 раз (53,80 %) Ан - 8 раз (50 %) Ин - 72 раз (17,14 %) Ин - 5 раз (31,25 %) Ен - 5 раз (1,19 %) --

У4 - 114 раз (27,14 %) Ун - 3 раза (18,75 %) Он - 3 раз (0,71 %) --

- в трёхсложных словах:

Ан - 195 раз (57,52 %) Ан - 10 раз (38,46 %) Ин - 55 раз (16,22 %) Ин - 16 раз (61,53 %) Ен - 9 раз (2,65 %) --У4 - 78 раз (23 %) -Он - 2 раз (0,58 %) --

- в четырёхсложных словах:

Ан - 96 раз (61,93 %) Ан - 3 раза (60 %) Ин - 31 раз (20 %) Ин - 2 раза (40 %) Ен - 4 раза (2,58 %) —

V - 24 раза (15,48 %) —

- в пятисложных словах:

Ан - 10 раз (66,6 %) Ан - 1 раз (100 %) Ин - 3 раза (20 %) —

VI - 2 раза (13,33 %) —

- в шестисложных словах:

Ан - 4 раза (50 %) --

Ин - 4 раза (50 %) --

- в семисложном слове: Ан - 1 раз (100 %)

В процентном соотношении в односложных словах с учётом простых и долгих назализованных гласных выявляется следующая картина:

- в односложных словах:

Ан - 30 раз (30,92 %) Ан - 14 раз (14,42 %) Ин - 15 раз (15,46 %) Ин - 7 раз (7,21 %) У" - 19 раз (19,58 %) Ун - 12 раз (12,37 %)

- в двусложных словах:

Ан - 226 раз (50,83 %) Ан - 8 раз (1,83 %)

Ин - 72 раза (16,51 %) Ин - 5 раз (1,14 %) Ен - 5 раз (1,14 %) —

Vй - 114 раз (26,14 %) Ун - 3 раза (0,68 %) Он - 3 раза (0,68 %) —

- в трёхсложных словах:

Ан - 195 раз (53,42 %) Ан - 10 раз (2,73 %)

Ин - 55 раз (15,06 %) Ин - 16 раз (4,38 %) Ен - 9 раз (2,46 %) — У - 78 раз (21,36 %) — Он - 2 раза (0,54 %) —

- в четырёхсложных словах:

Ан - 96 раз (60 %) Ан - 3 раза (1,87 %) Ин - 31 раз (19,37 %) Ин - 2 раза (1,25 %) Ен - 4 раза (2,5 %) —

У - 24 раза (15 %) —

- в пятисложных словах:

Ан - 10 раз (62,5 %) Ан - 1 раз (6,25 %) Ин - 3 раза (18,75 %) —

У4 - 2 раза (12,5 %) —

- в шестисложных словах:

Ан- 4 раза (50 %) —

Ин- 4 раза (50 %) —

- в семисложном слове:

Ан - 1 раз (100 %).

Таким образом, вышеописанные статистические данные употребления назализованных и долгих назализованных гласных показывают что:

1. В односложных словах отсутствуют следующие назализованные и долгие назализованные гласные - ен, ен, он и он; в двусложных - ен и он; в трёхсложных - ен, он и ун; в четырёхсложных - он, ен, он и ун; в пятисложных - ен, ен, ин, он, они ун; в шестисложных - ан, ен, ен, ин, он, он, ун и v"; в семисложном - ан, ен, ен, ин, ин, он, он, ун и ун.

2. В позиционном отношении статистику назализованных и долгих назализованных гласных можно описать следующим образом:

в анлауте: ан - 40 раз (45,97 %), ин -44 раз (50,57 %), ун - 1 раз (1,14 %), ун - 2 раза (2,29 %);

в инлауте: ан - 338 раз (52,24 %), ан -18 раз (2,78 %), ин - 80 раз (12,36 %), ин -8 раз (1,23 %), ен - 17 раз (2,62 %), он - 3 раза (0,46 %), ун - 182 раза (28,12 %), ун - 1 раз (0,15 %);

в ауслауте: ан - 167 раз (63,74 %), ан -6 раз (2,29 %), ин - 42 раза (16,03 %), ин -15 раз (5,72 %), ен - 3 раза (1,14 %), он -3 раза (1,14 %), ун - 26 раз (9,92 %).

Анализ степени частотности употребления назализованных и долгих назализованных гласных в разных позициях показывает, что в чамалинском языке в словах не встречаются: в анлауте - ан, ин, ен, ен, он, он; в инлауте - ен, он; в ауслауте - ен, он, ун.

Приведём примеры назальных гласных в разных позициях.

1. Назализация гласных в инлауте слова:

ан: гвангвара «череп» > гвангвара; гвангъизе «светиться, блестеть» > гван-гъила, гьабсаг1ат «сейчас» > гьанссаг1ат / гьанссаг1ал1 (б > м > н: чам. гьабсаг1ат > гьамсаг1ат > гьансаг1ат), г1ангурбац «щакал» > г1ангур-бац1а, г1анххвара «хомяк» > г1анхвара; г1анса «посох» > г1анса; г1олохъанлъи «молодость» > г1олохъанлъи; къаламт1ар «пенал» > къалант1ар > къалант1ар; к1анкьибаг1ар «сорт груш» > к1анкьибаг1ар; пандур «музыкальный инструмент» > пандур; т1анк1: 1) точка, 2) пятно > т1анк1, къанц1а «уксус» > къанц1а и т. д.;

ен: бергьенлъи «победа» > бергьен-лъи, квег1енлъи «выгодность, удобство» > квег1енлъи, эркенго «свободно, привольно» > эркенда и т. д.;

ин: берцинлъи «красота» > берцин-лъи, беэнлъи «жир, тучность» > биъинлъи, г1иссинпихъ «алыча» > г1иссинбехъ, къинлъи: 1) роды, 2) носка яиц > къинлъи «течка у животных»; мискинлъи: 1) обнищание, 2) бедность > бискинлъи, ххинк1бахъ «шумовка» > ххинч1бакъв, хьиндаллъи «местность в долине реки Койсу» > хьиндалъи, и т. д.;

ун: будунлъи «будунство» > буду-лъи, г1унгут1и: 1) недостаток; 2) причина > г1унгурт1и, ссунтур «головня» > ссунтур, сунт1 «нюхательный табак» > ccymI, тунк-тункизе «сталкиваться» > тук-тукила, ун-го-унгояб «настоящий» > уго-угойаб и т. д.

2. Назализация гласных в ауслауте слова: ан: бет1ергьан: 1) хозяин, владелец, собственник; 2) Аллах, Бог, Господь > бет1ергьан, векьарухъан «землепашец» > ве-кьарухъан, гьабигьан «мельник» > гьабигьан, ччуг1ихъан «рыболов» > ччуг1ихъан, палихъ-ан «предсказатель» > палихъан, палугьан «канатоходец» > палагъан, рагъухъан «воин» > рагъухъан, х1алт1ухъан «рабочий, работник» > х1алт1ухъан, ц1ц1алдохъан «ученик» > с1с1алдухъан, зурмихъан «зурнист» > зурмихъ-ан, чаран «сталь» > чаран и т. д.;

ин: бертин «свадьба» > бертин, г1амалберцин «благонравный человек» > г1амалберцин, х1урулг1ин «гурия, фея» > х1урулг1ин, паст1ан-берцин «подсолнух» > пасса"-берци", чабхъен: 1) набег, 2) поход > чапхъин «отряд» и т. д.;

он: бок1он «угол» > бок1он, болъон «свинья» > болъон;

ун: будун «муэдзин» > буду, гулгун «кум-ган» > гургу «водоносный кувшин», гъуни «куча, груда» > гъу.

3. Назализация гласных, вызванная наращением н. В этой связи Р. Ш. Халидова пишет, что «в багвалинских, чамалинских и особенно годоберинских аваризмах отмечена назализация гласных, в которых в аварских этимонах отсутствует сочетание вокала с сонорным н. Подобные случаи назализации на уровне андийских языков трудно объяснить. Видимо, для объяснения этого процесса следует привлечь материалы говоров, диалектов аварского и других родственных дагестанских языков» [20, с. 161-162]. Сравните примеры на назализации с наращением сонорного н:

ан: бича-хиси «купля-продажа» > бичан-хиси (годоб.), зиб. бичан-хиси; кьаву «ржавчи-

на» < кьанву (годоб.) 1) ржавчина, 2) болезнь сельскохозяйственных культур; к1аз «платок» > к1анзи (ахв.), к1анз (чам);

ин: бичи: 1) масд., 2) продажа > бичин (годоб) «продажа»; къуркьизе «колебаться» > къуркьин (годоб., ср. зиб. къуркьин) «подвернуться (о руке)»; рег1изе «провожать» > рег1ин (годоб., ср. зиб. рег1ин), к1усизе «присесть» > к1усин (годоб., ср. зиб. к1усин); ур-гъизе «думать» > ургъин (годоб., ср. зиб. ур-гъин);

ун: к1уй «дым» > к1уй (багв.); угьди: 1) масд., 2) вздохи, стоны > угьди (годоб.), «вздохи, стоны».

Из вышеизложенного вытекает, что практически во всех заимствованиях из аварского языка с сонорным н в позиции после гласного в словах и аффиксах в чамалинском происходит назализация гласного.

Таким образом, дистрибутивный анализ назализованных гласных чамалинского языка показывает, что не все гласные имеют одинаковую дистрибуцию. Назализованные гласные в абсолютном начале слова чаще всего встречаются после ъ: таких примеров нами выявлено примерно 130; есть также лексемы, в которых в серединной позиции носовые гласные встречаются в сочетании с ъ (хамзой):

ъан - анъан частица «нет, не», уъангьула «кукарекать»;

ъан- уъанла «кукарекать»; ъин - биъинлъи «жиры», биъингь-ла / биъингьила «удобрять», биъинлъла / биъинлъила «стать плодородным жирным»;

ъен - буъентуб «недоразвитый, умственно отсталый»;

ъун- уъу «деревянное ведро». После полугласного й встречается лишь ан: таких примеров мы насчитали всего 9: байанда «ясно, понятно», байанлъи «ясность», байанлъла /байанлъила «разъясняться», балъа-пийан «детва (молодые пчелы)», ила-пийан «матка (пчелиная)», пийан «пчела», руйан «желудок (у птиц)», руйан «шмель», хъа-лийан «кальян; самокрутка (папироса)».

Наибольшее количество слов с носовыми гласными представлены с согласным гь - 297 единиц: гьанв «лицо, физиономия; связка (передняя часть обуви); лицевая сторона», гьанч1егьила «полоть», гьингьв «груша (плод)», бергьенлъи «победа», гьубгунийаб «столько (много) (о находящемся в сфере 2-го лица)», гьул «туда (в сферу 2-го лица -навсегда)» и т. д.

Значительно меньше слов с назализованными гласными представлены со следующими согласными:

В - ванвагьла / ванвагьила «многокр. завывать», ванвала «выть», ванвагьала «понуд. от ванвагьла/ ванвагьила», диван 1) «совет старейшин» 2) уст. «суд», диван «диван», тиван «кучка».

Г - ганй «ком», ганй «камень», ганч1ур «палка в виде булавы; бесформенный предмет; перен. крепыш (о ребенке)», ссиган «цыган», вагу «вагон», гургу «кувшин (водоносный)», базарган «торговец, купец», ганжарди «клочья шерсти», унгунгода «настоящий».

Гв - гванзаб «крупный, огромный; перен. грубый, самодовольный», гванз-квин «баран-производитель», гвангва «белка», гвангвара «череп (человека); голова животного (после убоя)», гвангъдала «освещать; делать ярким», гвангЪла «освещаться; светиться», гванзагьла / гванзагьила «укрупнять; перен. преувеличивать что-л.», гванзалъла / гванзалъила «расти; перен. показаться в преувеличенном виде».

Ж - ажан / гьанжан «здесь (в сфере говорящего, ниже собеседников)», гьунжан / ужан «там (ниже и дальше собеседников)», кьежан «оса», маржан «коралл», пуржин «пружинка», саржин «сажень», бадиржан «баклажан».

З - бизан «строй (шеренга); порядок», зазан бот. «рябчик», хъизан «семья», хъазан «чугун», занкуб «не чистый, не свой; недоспелый», званзвар «звон», бирзинт «брезент», йезинк «галоша», зинзир «звукоподражание шуму маленькой струйки воды; перен. жалоба, стенанье, хныканье», безун «иголка; игла; спица; крючок; булавка», зунзур «жужжание, зудение», ахбазан «сорт абрикос», занджибир «имбирь», зинзирила «плакаться, слезливо жаловаться», званзварак1в «юла», званзвардала «понуд. от званзварила», званзварила «многокр. звенеть».

Къ - къункъ «лягушка», къанкъа «подземный камень», къанц1а «уксус», квакъин «браслет», бекъин «помет», бекъин «спец. уток», гьакъин «уст. задвижка», къунпуз «ночной колпак (из овчины)», къант1угъахъ «быть в бессильной злобе», къанц1ак1асс «прокисший, перекисший», къинлъла / къинлъила «быть в течке; перен. баловаться».

К1 - к1анз «платок», к1унй «икрожоная мышца», к1ансса «женский головной убор, надеваемый под платок для поддержания кос», к1ук1ун «сосок; кончик носа; загнутый, заостренный носок обуви», к1анк1ала «скулить; ныть, докучать жалобами», лъек1ун «спец.

уточная палка», бек1у «палочка (из таволги, втыкаемая в хинкал для определения их готовности); вилка», к1орни-к1онц «кувырок», к1анкьибаг1ар «сорт раннеспелых груш».

Лъ - гьунлъан/ улъан «там (выше и дальше собеседников)», лъансса «жировой слой, жировая складка; лимфоузлы; рубец, шрам», лъука «дикий козел», болъон «свинья; кабан», лъинварал1в «крыло; крыло (самолета)», балъунлъула «походить на кого-л.; уподобляться кому-чему-л.».

ЛЪЛЪ - лълъйн «вода; сок», лълъунл1 «род. п. от мест. ед», балълъуб «сходный, похожий», балълъунгьла / балълъунгьула «делать похожим», балълъунлъла «походить на кого-л.; уподобляться кому-чему-л.».

Л1 - анл1анл1ида «по шесть», бакьал1ан «в талии, на пояснице», бекьал1ан «у основания; рядом», инлълъил1анда-зиб «сам с собой», иннул1анда-зибе «самостоятельно; независимо; замкнуто», къват1л1ан баханна «незаконнорождённый», л1ил1-инса «творог с растопленным маслом», х1акъл1ан «по поводу; насчет», ч1аварл1инв «бот. стебель лопуха».

Р - беру / беру-той «прозрачный рассол», варан «верблюд», гурунчбе «пиявки», гъаран «щерсть, шерсть-линка», джайра «джейран, газель», керенссал «лиф, кокетка; уст. безрукавка», къоран «коран», парангали «французы», ранг «контур, разводы», с1с1ерант1в «каменный каток», хъуруссахъ «негодяй, негодяйка», чаран «сталь; напильник».

С - бесу «нож», йисанк1вбе «мечты», къасанлали «порезник закавказский», къасангъдала «понуд. от къасангъила», къасангъила «спорить; соперничать», мукъ-санлъла / мукъсанлъила «недоставать, не-хватать; убывать», сансараб «лёгкий, тонкий (об одежде)», сусун 1) зоол. жук; 2) перен. кроха (ласковое обращение к ребёнку), сусун «штабель (дров, камня, кизяка)», сунлъич1-ссин «позавчера», сусасёб «однородный», сусасёгьи «равномерно», хосу «вареник, пельмен».

XI - имтих1ан «экзамен, испытание», х1анй «но (возглас, которым погоняют осла)», х1анйла «понукать, погонять; перен. торопить с исполнением чего-л.», х1анкв «черемша», х1анкъа «лебедь», х1анциш «бот. мушмула», х1инх1ир «ржание», х1инцаб «медлительный; ленивый», х1инцлъила «становиться медлительным», х1онх1онча «ряженый (обходящий аул в одеянии, сплетённом из зелёных веток, - в обряде вызывания дождя)».

Ш - бошу «пирог», бошучШкъ «селезёнка», шан «сколько», шанла «много, сколько»,

ша"ц1в «сколько раз», ша"ц1вла «много (раз)», шаншуб «гладкий», шанхале 1) сколько-то, столько-то; 2) в сочетании с числит. "один" в знач. несколько, шанц1вхале «несколько (раз)», шаншала «свисать», шаншугьла / шаншвгьула «сглаживать», шаншулъла / шаншвлъула «сглаживаться», шаншадала «распускать», киримдишин «крепдешин», эхъва-бошу" «пирог (полукруглой формы)».

Крайне редко встречаются носовые гласные с согласными дв, зв, к1к1, п, ссв, хв, ххв, хъв, хь, ц, ч1в. В сочетании с остальными согласными назализованные гласные не представлены. Ср.:

Дв - дванк «звукоподражание падению тяжёлого предмета», дванп «звукоподражание падению человека».

Зв - званзвар «звон (звонка, будильника)», званзварак1в «юла (детская игрушка)», званзвардала «понуд. от званзварила», званзварила «звенеть».

К1к1 - к1к1анк1а «подземный камень».

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

П - пандур «панду (струнный музыкальный инструмент)», хъапа" «ирон. герой», пин-джак «пиджак; ватная куртка, ватник», пинка «финка (нож)», ссапин «мыло».

Ссв - йессви" «не жирный, постный».

Хв - хванхвалджеб «зоол. скорпион», хванхул-гьек1к1вад «крыса».

Ххв - ххванй 1) петля (на перекрученных нитках или веревках); 2) мед. припадок (проявление болезни); 3) странность (черта характера); ххвалан «скользящая петля (по типу аркана)», ххвант1и: 1) коровяк, помёт (крупного рогатого скота); 2) лепёшки из коровяка (употребляемые в качестве топлива).

Хъв - хъвант1 «метла».

Хь - хьиндаллъи «тёплая местность в долине реки Койсу», хьиндалали «аварцы (живущие в долине рек Дагестана и занимающиеся в основном садоводством)».

Ц - йецин «горловина и планка (рубашки, платья)».

Ч1в - ч1ванк «стычка, ссора», ч1ванкъот1иддв «конкретно».

Проведённый анализ показывает, что не все назализованные гласные чамалинского языка имеют одинаковую дистрибуцию и статистику.

Список условных сокращений

ахв. - ахвахский язык багв. - багвалинский язык

гадыр. - гадыринский говор гакваринского диалекта

чамалинского языка гакв. - гакваринский диалект чамалинского языка гиг. - гигатлинский диалект чамалинского языка годоб. - годоберинский язык

зиб. - зибирхалинский диалект годоберинского языка чам. - чамалинский язык

Список литературы

1. Бокарев А. А. Очерк грамматики чамалинского языка. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1949. 176 с.

2. Бокарев Е. А. Цезские (дидойские) языки Дагестана. М.: Изд-во АН СССР, 1959. 257 с.

3. Гудава Т. Е. Фонетический обзор тиндинского языка. Иберийско-кавказское языкознание. Т. 5. Тбилиси, 1953. С. 327-374.

4. Гудава Т. Е. Консонантизм андийских языков. Тбилиси: Изд-во АН Грузинской ССР, 1964. 222 с.

5. Гудава Т. Е. Историко-сравнительный анализ консонантизма дидойских языков. Тбилиси: Мецниереба, 1979. 220 с.

6. Исаков И. А., Халилов М. Ш. Гунзибско-русский словарь. М.: Наука, 2001. 288 с.

7. Магомаева X. Г., Халилов М. Ш. Аварские заимствования в некоторых андийских языках. Махачкала, ИПЦ. ДГТУ, 2005. 194 с.

8. Магомедова П. Т. Чамалинско-русский словарь. Махачкала: Тип. ДНЦ РАН, 1999. 438 с.

9. Магомедова П. Т., Халидова Р. Ш. Каратинско-русский словарь. СПб.: Скрипториум, 2001. 474 с.

10. Магомедова П. Т. Тиндинско-русский словарь. Махачкала: Тип. ДНЦ РАН, 2003. 619 с.

11. Магомедова П. Т. Багвалинско-русский словарь. Махачкала: Тип. ДНЦ РАН. 2004, 596 с.

12. Магомедова П. Т., Абдуллаева И. А. Ахвахско-русский словарь. Махачкала: Тип. ДНЦ РАН, 2007. 728 с.

13. Магомедбекова З. М. Ахвахский язык. Тбилиси: Мецниереба, 1967. 254 с.

14. Мейланова У. А. Очерки лезгинской диалектологии. М.: Наука, 1964. 417 с.

15. Мейланова У. А. Гюнейский диалект лезгинского литературного языка. Махачкала: Тип. Дагестанского филиала АН СССР, 1970. 193 с.

16. Микаилов Ш. И. Сравнительно-историческая фонетика аварских диалектов. Махачкала, 1958. 160 с.

17. Саидов М. Д. Аварско-русский словарь.М.: Советская энциклопедия, 1967. 806 с.

18. Саидова П. А. Годоберинский язык. Махачкала: Тип. Дагестанского филиала АН СССР, 1973. 240 с.

19. Саидова П. А. Годоберинско-русский словарь. Махачкала: Тип. ДНЦ РАН, 2006. 458 с.

20. Халидова Р. Ш. Аварско-андийские языковые контакты. Махачкала: Деловой мир, 2006. 256 с.

21. Халилов М. Ш. Бежтинско-русский словарь. Махачкала: Тип. ДНЦ РАН, 1995. 420 с.

References

1. Bokarev A. A. Ocherk grammatiki chamalinskogo jazyka. M.-L.: Izd-vo AN SSSR, 1949. 176 s.

2. Bokarev E. A. Cezskie (didojskie) jazyki Dagestana. M.: Izd-vo AN SSSR, 1959. 257 s.

3. Gudava T. E. Foneticheskij obzor tindinskogo jazyka. Iberijsko-kavkazskoe jazykoznanie. T. 5. Tbilisi, 1953. S. 327-374.

4. Gudava T. E. Konsonantizm andijskih jazykov. Tbilisi: Izd-vo AN Gruzinskoj SSR, 1964. 222 s.

5. Gudava T. E. Istoriko-sravnitel'nyj analiz konsonantizma didojskih jazykov. Tbilisi: Mecniereba, 1979. 220 s.

6. Isakov I. A., Halilov M. Sh. Gunzibsko-russkij slovar'. M.: Nauka, 2001. 288 s.

7. Magomaeva X. G., Halilov M. Sh. Avarskie zaimstvovanija v nekotoryh andijskih jazykah. Mahachkala, IPC. DGTU, 2005. 194 s.

8. Magomedova P. T. Chamalinsko-russkij slovar'. Mahachkala: Tip. DNC RAN, 1999. 438 s.

9. Magomedova P. T., Halidova R. Sh. Karatinsko-russkij slovar'. SPb.: Skriptorium, 2001. 474 s.

10. Magomedova P. T. Tindinsko-russkij slovar'. Mahachkala: Tip. DNC RAN, 2003. 619 s.

11. Magomedova P. T. Bagvalinsko-russkij slovar'. Mahachkala: Tip. DNC RAN. 2004, 596 s.

12. Magomedova P. T., Abdullaeva I. A. Ahvahsko-russkij slovar'. Mahachkala: Tip. DNC RAN, 2007. 728 s.

13. Magomedbekova Z. M. Ahvahskij jazyk. Tbilisi: Mecniereba, 1967. 254 s.

14. Mejlanova U. A. Ocherki lezginskoj dialektologii. M.: Nauka, 1964. 417 s.

15. Mejlanova U. A. Gjunejskij dialekt lezginskogo literaturnogo jazyka. Mahachkala: Tip. Dagestanskogo filiala AN SSSR, 1970. 193 s.

16. Mikailov Sh. I. Sravnitel'no-istoricheskaja fonetika avarskih dialektov. Mahachkala, 1958. 160 s.

17. Saidov M. D. Avarsko-russkij slovar'.M.: Sovetskaja jenciklopedija, 1967. 806 s.

18. Saidova P. A. Godoberinskij jazyk. Mahachkala: Tip. Dagestanskogo filiala AN SSSR, 1973. 240 s.

19. Saidova P. A. Godoberinsko-russkij slovar'. Mahachkala: Tip. DNC RAN, 2006. 458 s.

20. Halidova R. Sh. Avarsko-andijskie jazykovye kontakty. Mahachkala: Delovoj mir, 2006. 256 s.

21. Halilov M. Sh. Bezhtinsko-russkij slovar'. Mahachkala: Tip. DNC RAN, 1995. 420 s.

Статья поступила в редакцию 15 февраля 2013 г.

УДК 316.3 ББК 65.01

Светлана Базаржаповна Дугарова,

аспирант,

Забайкальский государственный университет (Чита, Россия), e-mail: sveta.sod@gmail.com

Человеческий потенциал в инновационном развитии КНР1

Сегодня основу экономического роста создаёт уровень развития и динамизм инновационной системы. Основным фактором ускорения экономического роста является развитие всех её звеньев. Главным богатством любой общественной системы является человеческий потенциал. КНР - страна избыточных трудовых ресурсов, но для выхода на новый уровень развития стране наряду с материальными ресурсами необходимы и человеческие ресурсы высшего и высокого уровня. Чтобы адаптироваться к мощному потоку нововведений, в стране становится очевидным сохранение и привлечение человеческого потенциала. В статье также рассматриваются меры, принимаемые руководством КНР для развития высококвалифицированных кадров. Обозначен ряд программ, направленных на решение данной проблемы.

Ключевые слова: КНР, глобализация, человеческий потенциал, высококвалифицированные кадры, конкурентоспособность, инновационное развитие.

Svetlana Bazarzhapovna Dugarova,

Postgraduate Student Transbaikal State University (Chita, Russia), e-mail: sveta.sod@gmail.com

Human Potential in Innovative Development of China

The level of development and dynamism of the innovation system are the foundation of economic growth. The main factor of economic growth is the development of all its elements. But the main wealth of any social system is its human potential. Innovative development involves the transition from development based on natural resources to development based on the active use of human intelligence in knowledge-intensive industries and discoveries in basic research. China is a country of surplus labor resources, but it needs human resources with higher level of professional training and education, along with material resources. To adapt to a powerful stream of innovations, the country must attract and preserve human potential. The article also discusses some measures taken by the Chinese government for the development of highly qualified personnel. The number of programs aimed at solution of thisproblem is outlined.

Keywords: People's Republic of China, globalization, human potential, highly qualified personnel, competitiveness, innovative development.

Инновационное развитие предполагает переход от использования природных ресурсов к развитию, базирующемуся на активном использовании человеческого интеллекта, на наукоёмких производствах и фундаментальных открытиях. В этом случае становится очевидным сохранение и наращивание человеческого потенциала, способного эффективно адаптироваться к мощному потоку нововведений.

Латинское слово potential (сила, мощь) пришло в русский язык в XIX веке через заим-

1 Исследование выполнено при поддержке Министерства № 14.B37.21.0977

ствование французского слова «потенциальный», означающего «могущий быть». То есть понятие «потенциал» подразумевает совокупность возможностей, которые при определённых условиях становятся реально действующими факторами.

Предпосылки к разработке концепции человеческого потенциала заложены трудами классиков социально-экономической науки. В работах Ф. Кене, К. Маркса, В. Парето, У. Петти, Д. Рикардо, А. Смита, Й. Шумпетера была сформулирована методология анализа

195

человеческих взаимодействий через рационально-утилитарные взаимодействия «экономического» как категории; разработана концепция рационального и «человека автономного, компетентного». В работах М. Вебера, Э. Дюркгейма, Г. Зиммеля дан глубокий всесторонний теоретико-методологический анализ человеческих и антропологических факторов, определяющих сущность экономических процессов; проведена критика узкоэкономического подхода к развитию человека.

А. Камю, Ж.-П. Сартр, X. Ортега-и-Гассет, М. Хайдеггер, М. Вебер, Г. Зиммель акцентируют внимание на методологии исследования этических и социальных параметров человеческого развития. Концептуальным вкладом в разработку условий человеческого развития в постиндустриальных обществах явились идеи и методы П. Тейяр де Шардена и В. И. Вернадского.

Ещё в 70-е гг. в мировой литературе на смену концепции человеческого капитала пришла концепция человеческих ресурсов. Сама концепция человеческого капитала возникла в 60-е гг., когда был осознан факт, что эффективность технической части используемых технологий хорошо просчитывается, а эффективность их «человеческой составляющей» (затраты на обучение, переподготовку и т. п.) не поддаются учёту при попытках определить эффективность производства. Возникла задача построения методик расчёта затрат на этот фактор производства. Была создана теория, в которой человеческая часть производства получила название «человеческого капитала» (по аналогии с финансовым капиталом).

В качестве причины возникновения новой концепции выступило осознание того, что человек - это творчество, активность, ценности и т. п. Поэтому от него в значительной степени зависит эффективность производства в целом. «Вложения в человека» являются не просто затратами, но и инвестициями, дающими долгосрочный эффект.

Представления о человеке как об «индифферентном факторе производства» (который надо учитывать и рассчитывать) сменились на представления как о центральном элементе производства. Они получили такие названия, как «концепция человеческих ресурсов», «менеджмент человеческих ресурсов».

Тема «человеческого потенциала» нашла отражение в концепции «человеческого развития», получившей в последние годы широкое признание, в том числе, благодаря тео-

ретическим разработкам индийского ученого, лауреата Нобелевской премии по экономике (1998 г.) Амартии Сена. В своих исследованиях А.Сен использовал подход «с точки зрения возможностей» (capability approach) и обосновал положение о том, что процесс развития - это возрастание не только материального или экономического благосостояния, а расширение возможностей человека, которое подразумевает «большую свободу выбора, чтобы каждый мог выбирать из большого числа вариантов ту цель и тот образ жизни, которые он считает предпочтительными».

После образования КНР проблема человеческого потенциала приобрела большое значение и стала важной задачей для работы партии и правительства. Изучение данной проблемы начинается в конце 70-х гг. XX в. В это же время возникает научная дисциплина, изучающая закономерности развития и реализации человеческого потенциала. Фактор человеческого потенциала заложен в основу стратегии безопасного развития страны в региональном и глобальном измерении [1, с. 117]. В Китае понятие «человеческий потенциал» обозначается термином «женьцай». Существует множество определений данного понятия. В словаре «Цыхай» (Море слов) «женьцай» - «это люди, обладающие способностями» («цайнэн жэнь») или «люди, имеющие эрудицию и талант» («цайсюе жень»). «Современный словарь китайского языка» даёт следующее определение: «женьцай» - это люди, обладающие высокими моральными и деловыми качествами, совмещающие добродетель и талантливость, имеющие разнообразные преимущественные индивидуальные способности. Ещё 2500 лет тому назад термин «женьцай» упоминался в «Книге песен» (Ши-цзин) в разделе «Малые оды» (Сяо я): «Если цзюньцзы сможет обладать (женьцай), то в мире воцарится радость». По сути, термин «женьцай» имеет двоякий смысл: в произведениях на старом китайском литературном языке, вплоть до династии Сун, он часто выражал «добродетель» (сян), «образованность, учёность» (ши), «одарённость» (цай); постепенно он стал выражать такой смысл: «человек, обладающий моральными качествами и выдающимися способностями». Итак, на теоретическом уровне «женьцай» можно определить как людей, обладающих определёнными знаниями, квалификацией и моралью, способных к осуществлению креативной работы, осуществляющих большой вклад или оказы-

вающих большое влияние в практике общественного развития или прогресса человечества. Сегодня высококвалифицированными кадрами считают тех, кто не только обладает специальным образованием, но и способен сыграть важную роль в ходе социально-экономического развития страны.

Таким образом, в Китае понятие «человеческий потенциал» или по-китайски «жень-цай», тесно связано в понятием «высококвалифицированные кадры». «Женьцай» - слово с китайской спецификой. В системе других иностранных языков нет или вовсе не существует подобного слова. В английском языке наиболее близко к «женьцай» слово «talent», выражающее «талант» (тяньцай), с таким же смыслом есть слово «genius». Эти два слова означают естественный, врождённый талант человека и поэтому различны с «женьцай».

В современном Китае в качестве приоритетной задачи в стратегию реформ заложено повышение народного благосостояния - достижения на данном этапе уровня средней зажиточности («сяокан») [2, с. 10]. Это обстоятельство обусловлено стремлением обеспечить условия для продолжения модернизации: укрепить социальную стабильность в стране; заручиться благожелательным отношением масс к реформам. Ещё одним стимулом служит понимание того факта, что благосостояние масс является необходимой базой для создания человеческого потенциала, без которого реформы обречены на провал.

После XVI съезда КПК, прошедшего в 2002 г., правительство выдвинуло концепцию о том, что высококвалифицированные кадры являются ключевыми потенциальными ресурсами, которые могут внести большой вклад в дело превращения Китая в мощную державу, в процветание страны.

Китайский исследователь Ли Яньпин раскрывает суть усиления государства посредством наращивания человеческого потенциала, отмечая, что целью Китая является переход от крупного и стабильного государства к могущественной державе. Становление страны в качестве могущественной державы включает три уровня: от экономической державы к технической державе и, наконец, к державе человеческих ресурсов [3, с. 40].

На состоявшейся в августе 2006 г. в КНР «Всекитайской конференции по науке и технологиям» были обнародованы основы плана развития страны в сфере науки и технологий на долгосрочную перспективу (до 2020 г.). Основная цель такого развития за-

ключается в повышении возможностей самостоятельного инновационного развития страны и построения инновационной экономики. Устанавливалось три приоритета: уровень зависимости страны от иностранных технологий - снизить до 30 %; затраты на НИОКР -повысить до 2,5 % ВВП; вклад наукоёмких производств в экономическое развитие - увеличить до уровня более 60 % [3, с. 43].

В 2001-2006 гг. наука в Китае развивалась быстрее всех в мире. Госсовет Китая поставил довольно амбициозные задачи по увеличению расходов на науку, которые должны опережать рост ВНП. Если в 1994 г. эта страна вкладывала в разработки учёных только 0,6 % ВНП, то в 2005 г. - уже 1,2 %. В 2006 г. Китай потратил на НИОКР 1,23 % ВНП, это самый высокий показатель среди развивающихся стран, но это только половина того, что тратят развитые страны. К 2020 г. правительство планирует довести этот показатель до 2,5 % [4, с. 94].

Китайское правительство в течение 2006 г. выделило на поддержку научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ 136 млрд долларов. Китай обогнал Японию и вышел на второе место в мире после США. Например, в 2006 г. Япония потратила на НИОКР только 129 млрд долларов, Германия -61,2 млрд долларов, США - 337,9 млрд долларов [5, с. 94]. В Китае планируется увеличить финансирование науки в 4 раза и достичь уровня США до 2020 г. [6, с. 23].

За десятилетие до этого, в 1996 г., было проведено Всекитайское совещание по вопросам развития науки и техники, по решению которого Китай начал осуществлять «стратегию развития на основе прогресса науки, техники и образования». Главное содержание этой стратегии сводилось к тому, чтобы рассматривать науку, технику и образование как предпосылку экономического и социального развития, а также перевести экономическое строительство на рельсы «опоры на научно-технический прогресс и повышение комплексного качества людей» [7, с. 54].

В 1993 г. Государственный комитет по образованию КНР выдвинул ориентированную на XXI в. «Программу № 21», которая предусматривала создание примерно в ста вузах страны опорных центров для преподавания определённых научных дисциплин. Предполагалось сделать эти образовательные структуры лидирующими внутри страны [8, с. 11]. Одновременно в Китае приступили к реализации программы «Новое качество

для нового века», которая предполагает сосредоточить усилия на повышении качества образования.

Серьёзное внимание уделяется проблеме нехватки квалифицированных кадров. Помимо качественного улучшения образования в китайских вузах источниками восполнения дефицита кадров являются китайские выпускники зарубежных вузов, зарубежные китайские учёные, специалисты, эксперты и предприниматели.

В настоящее время в Китае существует два пути привлечения высококвалифицированных кадров. Первый - это различные программы, гранты, строительство технопарков для специалистов из-за рубежа. Ко второму относится проведение конференций, форумов, ярмарок вакансий, которые организуют центральные и местные органы власти совместно с компаниями и частными предприятиями.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Данные меры проходят как на уровне всей страны, так и на уровне провинций, городов, предприятий, высших учебных заведений, научно-исследовательских центров КНР [9, с. 12].

Министерством образования КНР была открыта программа исследований «Янцзы» (Чанцзян), по которой учёным предоставляются стипендии и исследовательские гранты. С 1998 по 2004 гг. в ней приняли участие 537 зарубежных китайских учёных, которые заняли ведущие позиции в ключевых исследовательских областях. С 2008 г. по этой программе начали выплачивать гранты в размере 1 млн юаней пяти лучшим учёным.

В июне 2009 г. на Рабочем совещании Центральной группы по координации работы людских ресурсов официально стартовал план по привлечению высококвалифицированных специалистов из-за рубежа. Вскоре он стал называться «Планом тысячи людей» (тянжэнь шиди) [10, с. 21]. Он предполагает поддержку более 2000 специалистов, ведущих талантов, учёных для участия в государственных инновационных проектах, работы в лабораториях, предприятиях, в государственных коммерческих и финансовых институтах и зонах высоких технологий. План проходит под руководством ЦК КПК.

В период 12-й пятилетки (2011-2015 гг.) количество привлекаемых Китаем зарубежных специалистов составит 1,974 млн человек, или вырастет на 20,7 % по сравнению с предыдущим пятилетием (2006-2010 гг.); среднегодовой прирост достигнет 4,6 проц.

Об этом стало известно 10 января на Всекитайском рабочем совещании по вопросам привлечения зарубежных интеллектуальных ресурсов [9, с. 6].

В 2011-2015 гг. Китай планирует пригласить на работу 454 тыс. иностранных высококвалифицированных специалистов в области инновационной деятельности, на их долю придется 23 % от общего числа привлекаемых Китаем зарубежных специалистов. Удельный вес центральных и западных районов в общем количестве приглашаемых в страну на работу иностранных специалистов увеличится до 18,7 % с 13,7 % в период 11-й пятилетки (2006-2010 гг.). Старые промышленные города Китая также значительно увеличат масштабы привлечения зарубежных интеллектуальных ресурсов.

Для содействия строительству государства инновационного типа в Китае планируется реализовать три программы по привлечению иностранных специалистов. В частности, «Программа 1000 иностранных специалистов» предусматривает привлечение на протяжении около 10 лет от 500 до 1000 высококвалифицированных зарубежных специалистов в важнейшие отрасли социально-экономического развития страны.

Помимо программ, в Китае распространена практика создания инкубаторов в зонах развития городов, которые также называются «технопарками для открытия бизнеса» [10, с. 195]. К настоящему времени построено уже более 70 таких инкубаторов. Они являются комфортными пропускными пунктами для зарубежных китайцев с незначительными связями в Китае. Одной из таких зон является «Зона экономико-технологического развития», которая находится в пригороде Пекина - Ичжуан. Следует упомянуть и зону Чжунгуаньцунь, известную как «китайская силиконовая долина». Подобные зоны являются важным элементом инновационного развития страны, а также способствуют развитию человеческого потенциала.

Однако на пути реализации данных мер существуют некоторые проблемы. Одна из них - недовольство местных кадров, вызванное особым положением китайских специалистов из-за рубежа. Негативное влияние на процесс улучшения качественного состояния трудовых ресурсов окажет и растущий поток внутренних мигрантов, представленных главным образом лицами с неполным средним и средним образованием. При этом остро ощущается потребность в высококвалифициро-

ванных специалистах не только в промышленности, отрасли программного обеспечения и интегральных схем, но и в сфере услуг и даже в сельском хозяйстве. Значительно вырос спрос на технических специалистов, предложение есть, но оно ограничивается специалистами среднего уровня.

Ещё одна проблема - это «утечка мозгов». Многие студенты уезжают учиться за рубеж, а после окончания учебы не возвращаются в страну. Китайские университеты на данный момент не могут полностью удовлетворить образовательные потребности, поэтому выезд студентов за границу становится необходимостью. В конце 90 - начале 2000-х гг. стратегии «идти во вне» резко повышают численность студентов, выезжающих на обучение за рубеж. Причиной увеличения численности явилось повышение уровня жизни, рост экономики и появление большого количества богатых людей, способных отправлять своих детей за границу. Также провозглашенная стратегия вызвала потребность у китайских компаний в кадрах с зарубежным образованием, знакомых с международными стандартами и практикой ведения дел.

Китайское правительство также активно проводит работу по возвращению китайских студентов на родину, возлагая ответственность за установление и поддержание связей со студентами на китайские представительства. В 52 представительствах КНР были созданы специальные отделы образования, которые обязывали студентов вставать на учёт в отделах образования. Но, к сожалению, «утечка мозгов» сохраняется. Согласно официальной статистике Министерства образования КНР, за период 1978-2008 годов на обучение за рубеж выехало 1391500 человек, из них возвратилось 389100 человек, значительная часть студентов предпочитает оставаться за рубежом. По данным иссле-

дований, основная масса зарубежных китайских специалистов и учёных не собирается возвращаться на родину как на постоянное место жительства, но готовы служить родине из-за рубежа.

Невозвращение из-за рубежа студентов, ставших там специалистами, это лишь одна из форм «утечки мозгов». Другая форма классическая - выезд за границу уже вполне сложившихся специалистов, ставших таковыми в самом Китае. С течением времени их доля в общем объёме эмиграции интеллекта увеличивается. Среди них немало выпускников элитных университетов, таких как Пекинский, Цинхуа, Путей сообщения, Технологический. Если для китайских студентов наиболее желанной страной являются США, то наибольшая часть специалистов мигрирует в Австралию и Канаду, а последние годы и в Европу. Это инженеры, врачи, менеджеры, научные работники, юристы, преподаватели. Таким образом, Китаю, испытывающему острый дефицит квалифицированных работников, наносится существенный ущерб. По оценкам Китайской академии общественных наук, в результате «утечки мозгов» КНР теряет больше первоклассных специалистов, чем любая другая страна [11, с. 26].

Таким образом, перед руководством страны стоит сложная задача по преодолению возможных вызовов и рисков. Китай взял курс на построение нового общества - общества инновационного типа, и в основу своего курса заложил подготовку человека, ориентированного на создание инновационных технологий. Вкладывая средства в развитие человека инновационного типа, Китай создаёт мощный задел для победы в конкурентной борьбе на мировом инновационном поле. Политика, направленная на сбережение и развитие человеческого потенциала, приобретает в этой ситуации ключевое значение.

Список литературы

1. Абрамов В. А. Глобализирующийся Китай: грани социокультурного измерения. М.: Восточная книга, 2010. 240 с.

2. Абрамов В. А. Стратегии безопасного развития КНР в глобальном и региональном измерении // Россия и Китай: проблемы стратегического взаимодействия. Маньчжурия, 2011. 247 с.

3. Ли Яньпин. Чжунго тяньго чжанлюе (Стратегия усиления государства). Пекин, 2010. 234 с.

4. Россия - Китай: образовательные реформы на рубеже ХХ-ХХ1 вв. / отв. ред. Н. Е. Боревская, В. П. Борисенков. М., 2007. 592 с.

5. Чжао Ганн. Инновационная политика Китая: параметры и национальный опыт // Инновационное развитие: международное развитие и стратегия России. М.: МГИМО-Уни-верситет, 2009. С. 94.

6. Ван Хуэйяо. Годя чжанлюе (Государственная стратегия). Пекин, 2012. 413 с.

7. Гао Цюаньвэй. Жэньцай годи цзиньчжэнли (Международная конкурентоспособность высококвалифицированных кадров). Пекин, 2010. 250 с.

8. Лин Цзэян. Чжунго женьцай (Высококвалифицированные кадры Китая). Пекин, 2008. 450 с.

9. Ли Чжэпин. Женьцай тяньго чжанлюе (Стратегия державы высококвалифицированных кадров). Пекин, 2010. 233 с.

10. Хань Цинсян. Цзяншэ жэньцай цянго дэ синдун ганлин (Программа построения державы человеческих ресурсов). Пекин, 2010. 267 с..

11. Чэнь Чангуй. Жэньцай вайлю и хуэйгуэй (Отток и возвращение человеческого потенциала). Гуанчжоу, 2003. 496 с.

12. Ларин А. Г. Китай и зарубежные китайцы. М., 2008. 72 с.

References

1. Abramov V. A. Globalizirujushhijsja Kitaj: grani sociokul'turnogo izmerenija. M.: Vostochnaja kniga, 2010. 240 s.

2. Abramov V. A. Strategii bezopasnogo razvitija KNR v global'nom i regional'nom izmerenii // Rossija i Kitaj: problemy strategicheskogo vzaimodejstvija. Man'chzhurija, 2011. 247 s.

3. Li Jan'pin. Chzhungo tjan'go chzhanljue (Strategija usilenija gosudarstva). Pekin, 2010. 234 s.

4. Rossija - Kitaj: obrazovatel'nye reformy na rubezhe XX-XXI vv. / otv. red. N. E. Borevskaja, V. P. Borisenkov. M., 2007. 592 s.

5. Chzhao Gann. Innovacionnaja politika Kitaja: parametry i nacional'nyj opyt // Innovacionnoe razvitie: mezhdunarodnoe razvitie i strategija Rossii. M.: MGIMO-Universitet, 2009. S. 94.

6. Van Hujejjao. Godja chzhanljue (Gosudarstvennaja strategija). Pekin, 2012. 413 s.

7. Gao Cjuan'vjej. Zhjen'caj godi czin'chzhjenli (Mezhdunarodnaja konkurentosposobnost' vysokokvalificirovannyh kadrov). Pekin, 2010. 250 s.

8. Lin Czjejan. Chzhungo zhen'caj (Vysokokvalificirovannye kadry Kitaja). Pekin, 2008. 450 s.

9. Li Chzhjepin. Zhen'caj tjan'go chzhanljue (Strategija derzhavy vysokokvalificirovannyh kadrov). Pekin, 2010. 233 s.

10. Han' Cinsjan. Czjanshje zhjen'caj cjango dje sindun ganlin (Programma postroenija derzhavy chelovecheskih resursov). Pekin, 2010. 267 s..

11. Chjen' Changuj. Zhjen'caj vajlju i hujejgujej (Ottok i vozvrashhenie chelovecheskogo potenciala). Guanchzhou, 2003. 496 s.

12. Larin A. G. Kitaj i zarubezhnye kitajcy. M., 2008. 72 s.

Статья поступила в редакцию 20 мая 2013 г.

УДК 93/99 (093) (515) ББК 63.2 (5Тиб)

Юмжана Жалсановна Жабон,

кандидат исторических наук, старший научный сотрудник, Институт монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН (Улан-Удэ, Россия), e-mail: yumzhan@gmail.com

Тибетская медицинская историческая литература1

Тибетская медицинская литература располагает большим разнообразием текстов, которые в самой традиции не имеют конкретно разработанной классификации. В то же время для обозначения таких неоднородных по содержанию текстов тибетские учёные употребляли особые термины, сложившиеся и устоявшиеся в традиции на протяжении веков.

Именно эта терминология позволяет современным исследователям предложить свои классификационные схемы медицинских сочинений.

В данной статье представлен анализ основных текстов по истории тибетской медицины, излагающих процесс формирования, функционирования, развития медицинских традиций; преемственность передачи медицинских знаний; библиографические и биографические сведения.

В результате анализа выявлены терминологические особенности для обозначения данных исторических текстов. Из них наиболее употребительным является слово кокбук, представляющее собой образец древнего тибетского термина, применяемого для обозначения исторических сочинений по медицине. Из ранних тибетских исторических произведений жанра кокбук на сегодняшний день сохранилось немного. В статье впервые представлен самый обширный список текстов жанра кокбук.

Данные тексты заслуживают особого внимания современных исследователей, поскольку позволяют получить наиболее верное представление об объёме, структуре и особенностях тибетской медицинской исторической литературы.

Ключевые слова: история тибетской медицины, письменные источники тибетской медицины, востоковедные исследования.

Yumzhana Zhalsanovna Zhabon,

Candidate of History, Senior Researcher, Institute of Mongolian, Buddhist and Tibetan Studies, Siberian Branch, Russian Academy of Sciences (Ulan-Ude, Russia), e-mail: yumzhan@gmail.com

Tibetan Medicine Historical Literature

This paper presents an analysis of the basic texts on the history of Tibetan medicine, which are providing the most accurate information about the volume, structure and characteristics of Tibetan medical historical literature.

The analysis revealed some features of terminology to mark medical historical texts. To specify this group of texts Tibetans use several definite expressions. Among these terms the most commonly used is the word 'Khog 'bugs. A special genre of 'Khog 'bugs literature has defined among Tibetan medical writings that give the structure of the history of Tibetan medicine: the process of formation, functioning, development of medical knowledge, lineages of medical traditions; bibliographical and biographical information. Not many ancient Tibetan historical works of the genre 'Khog 'bugs have been preserved.

Tibetan medical literature contains a wide range of texts which does not have any explicitly elaborated classification in the tradition itself. At the same time, to refer to such diverse in content texts, Tibetan scholars have used the specific terms established and entrenched in the tradition for centuries. According to this terminology, modern researchers can offer their own classification schemes of the Tibetan medical works.

Keywords: history of Tibetan medicine, Tibetan medicine written sources, oriental studies.

Тибетская медицинская литература располагает большим разнообразием текстов, которые в самой традиции не имеют конкретно разработанной классификации. В то же

время для обозначения таких неоднородных по содержанию текстов тибетские учёные употребляли особые термины, сложившиеся и устоявшиеся в традиции на протяжении

1 Работа выполнена при финансовой поддержке Программы фундаментальных исследований Президиума РАН № 33.4. «Традиции и инновации в истории и культуре»

веков. Именно эта терминология позволяет современным исследователям предложить свои классификационные схемы медицинских сочинений1.

Среди тибетских медицинских памятников письменности выделяется особый жанр литературы, излагающий историю тибетской медицины - процесс формирования, функционирования, развития медицинских традиций; преемственность передачи медицинских знаний; библиографические и биографические сведения. Для обозначения данного класса произведений тибетцы используют несколько характерных терминов, которые встречаются в названиях, хотя и не во всех, медицинских исторических сочинений. Так, наиболее часто в заглавиях сочинений обнаруживаются следующие выражения: кокбук или сорик кокбук (gso rig khog 'bugs), чойджунг (chos 'byung) или сорик чойджунг (gso rig chos 'byung), сорик намше (gso rig spyi'i rnam bshad), сова рикпе джунцул (gso ba rig pa'i byung tshul) или соче джунцул лоргью (gso dpyad byung tshul gyi lo rgyus).

Из них наиболее употребительным является слово кокбук, и, по всей видимости, он представляет собой образец древнего тибетского термина, применяемого для обозначения исторических сочинений по медицине. По крайней мере одна из самых первых работ по истории тибетской медицины, составление которой традиция относит к XII в., называется «Кокбук: история медицины - парящий полет великой птицы гаруда». Данная же работа, авторство которой приписывается Юток Йонтен Гонпо Младшему (1126-1202)2, возглавляет список 35 трудов тибетских авторов по истории медицины, который приводит Деси Сангье Гьяцо (1653-1705) в своём «Кокбуке»3, представляющем собой развёрнутое повествование истории тибетской медицины, начиная с самого зарождения и кончая началом XVIII в. Также, судя по названиям сочинений, принадлежащих авторам разного периода, 10 наименований из этого списка имеют в своем заглавии слово кокбук

1 См., напр.: Жабон Ю.Ж. Аннотированный каталог медицинской коллекции тибетского фонда ЦВРК ИМБТ СО РАН / Ю. Ж. Жабон. Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 2012. 242 с.

2 Датировка дана согласно: Сонам Гьяцо. Хронологический указатель (bSod gnam rgya mtsho dang Nor bu sgrol dkar. bsTan rtsi ka phrin lag deb)/ Сонам Гьяцо, Норбу Дролкар. Пекин, 2000. С. 491.

3 См.: Деси Сангье Гьяцо. «Лазуритовое зерцало»: прекрасно изложенная история блистательной медицинской науки - праздник, радующий мудрецов/ Деси Сангье Гьяцо. Ксилограф ЦВРК ИМБТ СО РАН. Шифр хранения: TTM-215. Л. 287a-291a.

(khog 'bugs). Возможно кокбук - это старинная форма написания данного слова, поскольку в современном «Каталоге тибетских медицинских сочинений на тибетском, китайском и английском языках» оно везде переправлено на кокбуп (khog 'bubs)4. Что касается словарного значения слова кокбук/ кокбуп, то в переводе с тибетского языка оно буквально означает «ставить, располагать по порядку; устанавливать внутреннюю структуру».

Не случайным для обозначения сочинений по истории медицины представляется употребление термина чойджунг - «история религии», под которым подразумевают «не только сочинения по истории собственно религии, но и общие исторические труды сводного характера»5. Приведение этого термина в названии сочинений по медицинской истории, очевидно, было связано также и с тем, что в состав всех трудов по истории тибетской медицины в обязательном порядке включаются различного объёма тематические блоки буддийского содержания.

С точки зрения фактического значения слова более уместными в названиях медицинских исторических сочинений выглядят выражения сорик намше - «полное разъяснение медицинской науки»; сова рикпе джунцул - «происхождение медицины», а также соче джунцул лоргью - «история происхождения медицины».

Из ранних тибетских исторических произведений жанра кокбук на сегодняшний день сохранилось немного. Отдельные экземпляры были редкостью ещё в конце XVII в. и, возможно, даже утрачены. На это указывает и Деси Сангье Гьяцо, которому не удалось обнаружить 11 работ из вышеупомянутого списка 35 исторических сочинений по медицине. В настоящее же время из данного перечня кокбук нам доступен лишь текст Суркарвы Лодро Гьялпо (г.р. 1509) «Шеджачи-кокбук»6.

Существующая крайняя скудость информации о структуре, содержании и характере подобных специфических исторических текстов побуждает нас более подробно остано-

4 См.: Каталог тибетских медицинских сочинений на тибетском, китайском и английском языках. Лхаса, 2006. С. 4-5, 65, 144.

5 Востриков А. И. Тибетская историческая литература. М.: Изд-во Восточной литературы, 1962.С. 88.

6 Суркарва Лодро Гьялпо. Шеджачи-кокбук (Zur mkhar ba blo gros rgyal po. Byang chub sems dpa'i spyad pa spyod par 'dod pa'i sman pa rnams kyis mi shes mi rung ba'i phyi nang gzhan gsum gyi rnam gzhag Shes bya spyi'i khog bugs drang srong kun tu dga' ba'i zlos gar gtan pa med pa'i mchod sbyin gyi sgo 'phar yangs por phye ba) / Суркарва Лодро Гьялпо. Peking: Arura, 2006. Vol. 37. 315 p.

виться на примечаниях к списку разных трудов по истории медицины в изложении самого Деси Сангье Гьяцо1:

1. В состав сочинений «Чалак-чопгье» входит «Кокбук-кьюнчен-динва», или «Кокбук: история медицины - парящий полёт великой птицы гаруда» (Khog 'bugs khyung chen Iding ba), составленный предшествующими тибетскими учёными. Он содержит следующие разделы: величие «Чжуд-ши»; деяния Полностью Просветлённого Будды, такие как «поворот колеса учения» и т.д.; разъяснение основных наук; утверждение медицинской науки как наставления [Будды].

2. «Тонтун-дзепе-джари», или «Обзор -прекрасная радуга» (sTong thun mdzes pa'i 'ja' ris). Начало текста напоминает предыдущий, но в главной части вкратце излагает главы «Тантры объяснений».

3. «Шеджа-рапсел», или «Разъяснение познаваемого» (Shes bya rab gsal) Дранти Пелден Цодже, излагает в целом, как святые заботятся о благе живых существ, особенно о буддах благословенного периода и в частности приход нашего Учителя; даёт разъяснение учения Будды - источника счастья, а также «трёх видов обучения»; повествует о распространении в Индии и Тибете всех наук и в особенности медицинской науки. Он пишет, что «Чжуд-ши» проповедал Будда медицины. Затем [эти наставления] были собраны риши, переведены Вайрочаной и переданы дхарма-радже Трисонг Децену, который их спрятал в клад. [Этот клад впоследствии] открыл Драпа Нгонше, а Ютокпа распространил повсюду. Всё это большей частью совпадает с мнением моего ламы Великого Пятого.

4. «Гьюши-кокбук», или «Кокбук: история четырёх тантр - лазуритовая река» (rGyud bzhi'i khog 'bugs baiD'urya'i chu rgyun), написал Цокньи [287b] Гьяцо (Tshogs gnyis rgya mtsho) из Пенъюл Драса ('Phan yul gra sa ba). Преимущественно соответствует циклу медицинских учений ранних переводов тайной мантры. Говорится, что «Чжуд-ши» - это наставления Будды, проповеданные во время «среднего поворота колеса Дхармы» в Уддияне, что из разделов Трипитаки они относятся к «Винае» и потому их не открывали как клад терма.

1 Перевод сделан с ксилографа ЦВРК ИМБТ. См.: Деси Сангье Гьяцо. «Лазуритовое зерцало»: прекрасно изложенная история блистательной медицинской науки -праздник, радующий мудрецов/ Деси Сангье Гьяцо. Ксилограф ЦВРК ИМБТ СО РАН. Шифр хранения: ТТМ-215. Л. 287а-291а.

5. «Кадруп-намге», или «Стихи, удостоверяющие «Чжуд-ши» как наставление Будды - древо, исполняющее желание» (bKa' sgrub rnam nges dpag bsam ljon shing tshigs bead ma), написаны Джанпа Лхацун Таши Пелсангом (Byang pa lha'i btsun pa bkra shis dpal bzang). Он считает, что местом проповеди тантры является Бодхгая.

6. «Пецел-чепе-ньио», или «Солнечный свет, раскрывающий лотосовый пруд медицины» (gSo rig pad tshal 'byed pa'i nyi 'od)2, составил сын вышеупомянутого - Сонам Еше Гьялцен (bSod nams ye shes rgyal mtshan), представитель школы джанг. В работе даётся общее описание учения Будды. Здесь наряду с общепринятой историей медицины дана и необычная трактовка, заключающаяся в том, что «Чжуд-ши» были проповеданы в стране Уддияна нашим Учителем Ваджрадхарой. Помимо этого говорится, что в медицинской школе джанг объединились [в единое русло] два потока традиции - клад терма и наставления кама. Представлены биографии основоположников медицинской школы джанг, включая Миниму Тонва Дондена (Mi'i nyi ma mthong ba don Idan) и его преемников - вплоть до [самого] Сонам Еше Гьялцена.

7. «Кокбук-ринчен-дронма», или «Кокбук: история медицины - драгоценная лампа», написана одним из представителей школы джанг, пришедшим после Минимы Тонва Дондена. По стилю изложения напоминает историю медицины «Шеджа-рапсел» Дранти Пелден Цодже. Говорится, что «Чжуд-ши» были проповеданы Ваджрадхарой в Уддияне.

8. «Лекше-нгулкар-мелонг», или «Прекрасно изложенная история медицины - блестящее серебряное зерцало» (Legs bshad dngul dkar me long tshigs bead ma), составлена в стихах [288a] Цоме-кенчен Кава Шакья Ванчуком (mTsho med mkhan chen ska ba sh'akya dbang chug). Большей частью напоминает историю медицины «Шеджа-рапсел» Дранти Пелден Цодже и «Кадруп-намге» Джанпа Лхацун Таши Пелсанга. Работа имеет некоторые отличительные особенности. Так, говорится, что Будда проповедал «Чжуд-ши» в Уддияне и вверил риши Манасидже. Затем Учитель с помощью риддхи прибыл на Снежную гору [Кайлас] и излил изо рта лучи света. Из лучей появился Манасиджа и проповедал «Чжуд-ши» Кумара Дживаке. Сын

2 Другое название: «Сорик-кокбук: история медицины - солнечный свет, раскрывающий белый лотос» (gSo rig khog 'bugs pad dkar rgyas pa'i nyin byed). См.: Ламакьяп. Каталог тибетских медицинских сочинений/ Ламакьяп. Ганьсу, 1997. С. 150.

Вайшраваны Джинаршабха (тиб. rGyal ba khyu mchog/ санскр. Jinar abha) или Шанлон Дордже Дуддул (тиб. Zhang blon rdo rje bdud 'dul/ санскр. Rjanaka-vajra-mrajit) был назначен хранителем «Чжуд-ши» и т. д.

9. «Кокбук-лекше-серги-ньема», или «Кокбук: прекрасно изложенная история медицины - золотой колос» (Khog 'bugs legs bshad gser gyi snye ma), написана Джарпо-панчен Дордже Паламом (Byar po paN chen rdo rje pha lam). Работа имеет пять основных разделов: общее описание пяти [больших] наук; ранняя и поздняя медицинские традиции; переводческая деятельность; традиция распространения; жизнедеятельность [знаменитых врачей]. Говорится, что наш Учитель, перевоплотившись в Будду Менла, проповедал «Чжуд-ши» в Уддияне. Разрешены сомнения и отметены заблуждения относительно таких вещей, как «фарфоровая чаша, гадание по первоэлементам» и т. д., не существующих в Индии. Пишет, что Ютокпа дополнил тантру недостающим, разъяснил скрытое и запутанное. Сообщает о составлении «Чалак-чопгье».

10. «Шенпенги-тер», или «Клад полезный всем» (gZhan phan gyi gter), написанный Друкпа Пема Карпо ('Brug pa pad ma dkar po), является толкованием «Чжуд-ши». Он пишет, что наш Учитель привел [288b] Кумара Дживаку на гору Гандхамардану (тиб. sPos kyi ngad ldan/ санскр. Gandhamardana), чтобы сломить его гордость. После того, как он преподал ему «Чжуд-ши», пожелал, чтобы он вновь и вновь повторял за ним.

11. «Кокбук-чиме-пунцок-нгаден», или «Кокбук: история медицины - обладающая вечными «пятью благословенными факторами»1 (Khog 'bugs 'chi med phun tshogs lnga ldan), написал Лхадже Мипам Санпо (Lha rje mi pham bzang po) - современник Джандака Чойгьял Ванпо Де (Byang bdag chos rgyal dbang po'i sde)2. Он пишет, что наш Учитель проповедал «Чжуд-ши» в Ваджрасане в Индии. Считает, что их следует включить в «Тантру, [имеющую отношение] к просветлённому аспекту качества буддово-сти» (bDud rtsi yon tan gyi rgyud), принадлежащей к традиции ранних переводов.

1 Тиб. phun tshogs lnga ldan: chos phun sum tshogs pa dangI dus phun sum tshogs paI ston pa phun sum tshogs paI gnas phun sum tshogs paI 'khor phun sum tshogs pa ste lngaI

2 Возможно, Джандак Таши Топгьял (1550-1603).

12. Очень похожая [на предыдущую], но более обширная работа3 была написана по имени Ратна (Ratna'i ming can)4 - врачом Дечен-чойнкора (bDe chen chos 'khor gyi sman pa).

13. «Чойджунг-дрансонг-гонгьен», или «История медицины - украшение мысли риши» (Chos 'byung drang srong dgongs rgyan), написал Риндинг Семпа Ченпо Лосанг Гьяцо (Rin (chen) sdings sems dpa' chen po blo bzang rgya mtsho) - личный врач Кьишопы (sKyid shod pa). В работе представлена общая история Дхармы, описание пяти наук и особенно история происхождения медицинской науки. Относительно Дхармы он пишет о том, как слушать и давать учение. Он сообщает, что наш Учитель, перевоплотившись в Будду Менла, проповедал «Чжуд-ши» в Уддияне и что эти тантры относятся к крия-тантре. Пишет, что тантры были переведены Вайрочаной, извлечены из терма Драпой Нгонше и т.д. Всё это полностью соответствуют точке зрения Великого Пятого - моего достопочтенного ламы.

14. «Сорик-чи-намше-ринчен-пандзо», или «Общее описание науки медицины -драгоценная сокровищница» (gSo rig spyi'i rnam bshad rin chen bang mdzod), написана одним из учеников Дакпо Цодже Карма Кунпенпы (Dags po 'tsho byed karma kun phan pa). Его утверждение о том, что «Чжуд-ши» является наставлением Будды и их извлечение из клада терма - соответствуют общепринятому. Особенным в его изложении является то, что наш Учитель проповедал «Чжуд-ши», мудрецы риши [289a] собрали и передали главе дакинь Шримале. У неё попросил Ютокпа и всё систематизировал и упорядочил. Также здесь, со ссылкой на работу о предыдущих рождениях Будды дхармараджи Сонцен Гампо, рассматривается вопрос - являются ли одним лицом Будда Менла и Будда Шакьямуни. В этом он несколько отличается от ранее упомянутых работ.

15. «Чидон-лекше-доджо», или «Прекрасно изложенный обзор медицины - исполняющий желания» (sPyi don legs bshad 'dod 'jo), написан Лата или Кьемпа Цевангом (bLa ta'am sKyem pa tshe dbang). Здесь тантра рассматривается в трёх аспектах - внешнем, внутреннем и тайном.

3 Она называется «Сорик-кокбук-лекдушик», или «Прекрасно составленная история медицины» (gSo rig khog 'bubs legs bsdus shig). См.: Каталог тибетских медицинских сочинений на тибетском, китайском и английском языках. Лхаса, 2006. С. 162.

4 Согласно КТМС он жил в XVIII в.; там же, С. 162.

16. «Шеджачи-кокбук», или «Общие знания по истории медицины - представление, радующее риши» (Shes bya spyi'i khog 'bugs drang srong kun du dga' ba'i zlos gar), или «Кокбук: история медицины - широко открытые двери для подаяний и подношений или представление, радующее мудрецов риши» (Khog 'bugs gtan pa med pa'i mchod sbyin gyi sgo 'phar yangs po'am drang srong kun du dga' ba'i zlos gar), написан современником Джарпо-панчена - Суркарвой Лодро Гьялпо или Лекше Цолом (Legs bshad tshol). Первая глава наряду с составляющими частями называется «Внешние факторы, причиняющие вред», и описывает внешний мир. Вторая глава об обитателях [земли]1. Третья глава даёт общее описание учения, начиная от зарождения бод-хичитты нашим Учителем и вплоть до упадка [всего буддийского учения]. Четвёртая глава излагает распространение медицины у божеств и среди людей. Пятая глава рассказывает о происхождении медицины в Индии, а шестая глава -о её распространении в Тибете. Седьмая глава посвящена описанию других медицинских традиций и их критике. Восьмая глава рассказывает собственно о медицине, включая биографию Ютокпы и начало биографии его ученика Сумтон Еше Сунга (Sum ston ye shes gzungs) [289b]. Далее логично было бы продолжить биографии [и других врачей], вплоть до своего времени, но по каким-то причинам он этого не сделал и даже биографию Сумтона оставил незавершённой. Последняя глава о практике планировалась по трём темам, но содержит лишь краткое описание пяти наук и алфавит. Вся эта работа, выдаваемая за историю медицины, представляет собой лишь обширное повествование всего того, что сам он увидел [в других сочинениях] - мир, обитатели, деяния Будды и т. д. Незаконченные им главы дописаны Друкпа Сандорвой ('Brug pa sangs rdor ba, Drukpa Sangye Dorje, 1569-1645), который в своей работе по мадхьямаке опровергает досточтимого Цонкапу (bTsong kha pa).

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

17. «Чойджунг-келсанг-дропе-ньюрлам», или «История медицины - быстрый путь для благословенных» ('Chos 'byung bskal bzang bgrod pa'i myur lam), составил Царонг Аю2 (Tsha

1 Точное название главы: «Внутренние объекты, подвергающиеся повреждению».

2 Г. Килти со ссылкой на работу Джапма Тринле пишет, что «данная работа написана Намка Делеком - дядей Царонг Чойдже Пелдена». См.: Desi Sangye Gyatso. Mirror of Beryl. A historical Introduction to Tibetan medicine (Translated by Gevin Kilty) / Desi Sangye Gyatso. Boston: Wisdom Publications, 2010. P. 553. Однако по БТКТС -этот текст составлен Царонва Цеванг Рикдзином (Tsha rong ba tshe dbang rig 'dzin). См.: Большой тибетско-ки-тайский толковый словарь. Пекин, 1986. С. 117.

rong a yu). Вступительные стихи благопоже-лания на первых 4-5 страницах списаны из «Шеджачи-кокбук» Суркарвы Лодро Гьялпо. Последующие связные и бессвязные фрагменты также списаны у него же. Часть, идущая после биографии Сумтона, похоже, составлена им самим.

18. «Чидон-лекше-гьяцо», или «Прекрасно изложенный обзор, подобный океану -представление, всецело радующее риши» (sPyi don legs bshad rgya mtsho drang srong kun tu dga' ba'i zlos gar), написал ученик Суркарвы - Руддха Ананда (Ruddha a nanda). Работа имеет два раздела: история в виде обзора и разъяснения текста в форме текстологического разбора. В первом разделе описывается вместилище - внешний мир вместе с его [внутренним] содержанием - живыми существами [290a], будды благословенного периода, в частности «двенадцать деяний» нашего Учителя, [буддийские] соборы, сутры и тантры «Кангьюра» и «Тенгьюра», о грядущем пришествии в мир Майтреи, происхождение медицинской науки, классификация «Кангьюра» и «Тенгьюра», распространение медицины в Тибете. Приводит имена врачей и их биографии, начиная от Дживаки до Ютокпы и т. д. Сочинение очень длинное, но в главном следует за Лодро Гьялпо.

19. В этом же духе написаны и многие другие работы традиции сур, такие как «Цагью-кьи-дрелпа», или «Гирлянда сущностных наставлений», - комментарий к «Тантре основ» (rTsa rgyud kyi 'grel pa man ngag 'phreng ba). Здесь утверждают, что тантру проповедал Ютокпа и считают, что местом проповеди была восточная часть сферы Вайдурьевого света. Всё это плохо согласуется - как верхняя челюсть льва с нижней челюстью верблюда.

Не углубляясь в детали, - в такие как имеются или нет какие-то ошибки, иной смысл - укажем некоторые ранее существовавшие кокбуки по истории, где есть утверждения о том, что наш Учитель проповедал «Чжуд-ши» и пр. [Они включают следующие тексты]:

20. «Ринчен-пунпа», или «Груда драгоценностей» (Rin chen spungs pa).

21. «Селче-дронме», или «Освещающий маяк» (gSal byed sgron me), составленный Чедже Шикпо (Cher rje zhig po).

22. «Донсел-ньиме-оден», или «Солнечный луч, проясняющий смысл» (Don gsal nyi ma'i 'od ldan), написанный Пактоном Шакья Гонпо ('Phags pa ston sh'akya mgon po).

23. «Тонтун-ченмо» или «Большой обзор» (sTong thun chen mo), составленный Ментон Шонну Ринченом (sMan ton gzhon nu rin chen).

24. «Донши-селдон», или «Светильник, освещающий четыре пункта» (Don bzhi gsal sgron), написанный Чойкьи Ванчуком (Chos kyi dbang phyug).

25. «Лоргью-джунцул», или «Происхождение истории» Lo rgyus 'byung tshul), составленный Ньемо Кунга Дондупом (sNye mo kun dga' don grub) [290b].

26. «Кунки-йикчунг», или «Небольшие записи по источникам» (Kungs kyi yig chung), написанный Пел Качо Ванпо (dPal mkha' spyod dbang po). Все эти тексты я не видел.

[Истории, составленные по темам] «Восьми разделов медицины», или «Аштанга-хридая-самхиты».

27. «Кокбук-гьялцен-цебар», или «Кокбук: история медицины - блистающая на верхушке знамени победы» (Kog 'bugs rgyal mtshan rtse 'bar), написан [Чедже] Шантон Шикпо (Cher rje Zhang ston zhig po)1 и рассказывает о развитии бодхичитты Буддой, о накоплении им благих заслуг, о его «двенадцати деяниях», о проповеди им «Тантры прямого восприятия знаний» (gCer mthong rig pa'i rgyud) в период [второго] поворота колеса учения, о величии мудрецов риши, даёт биографию Вагбхаты с правками всех неточностей о месте рождения, о составлении «Аштанга-хридая-самхиты», о его переводе на тибетский язык, о классификации слов Будды [«Кангьюр»] и трактатов [«Тенгьюр»], о традиции семи [текстов], о четырёх циклах [медицинских текстов] и о двух периодах переводческой [деятельности].

28. «Гьялцен-цебар-чунва» или «Краткая [история медицины] - блистающая на верхушке знамени победы» (rGyal mtshan rtse 'bar chung ba)» представляет собой сжатую версию вышеупомянутого текста, составленную Джанпа Лхацун Таши Пелсангом (Jang pa lha btsun bkra shis dpal bzang).

29. «Кокбук: история медицины» (gYu thog rgya mtshos mdzad pa'i khog 'bugs) Юток Гьяцо (gYu thog rgya mtsho) вначале вкратце даёт общее описание пяти наук и зарождения бодхичитты нашим Учителем, [его двенадцати] деяний. Затем приводит отличную от других биографию Вагбхаты, а также общепринятую биографию Арьядевы. Наряду с этим излагает о том, как создавалась «Аштанга-хридая-самхита».

1 Другое его имя Тукдже Трио (Thugs rje khri 'od). Его относят к линии преемственности учеников Ринчен Санпо (958-1055) и включают в список «девяти великих тибетских врачей».

30. Кроме того, существует «Дуци-чугьюн», или «Поток нектара» (bDud rtsi chu rgyun) Тхаши Шиласамгхи (тиб. mTha' bzhi shi la sam gha/ санскр. jïlasaBha).

Существуют разные кокбуки, составленные Миньяк Микьо Дордже (Mi nyag mi bskyod rdo rje), которые я не видел. Они называются [291a].

31. «Друнг-тренг», или «Гирлянда повествования [истории медицины]» (sGrung 'phreng).

32. «Тонтун», или «Общее изложение [истории медицины]» (sTong thun).

33. «Дампа-сумчупе-кокбук», или «Кокбук: история медицины - тридцать рекомендаций» (gDams pa sum cu pa'i khog 'bugs).

34. «Дуци-ньинпо-кокбук», или «Кокбук: история «Аштанга-хридая-самхиты» (bDud rtsi snying po'i khog 'bugs).

35. Позднее появилась [история медицины] «Рик-кун»2 Такцанг-лоцавы (sTag lo, sTag tshang lo tsa ba shes rab rin chen), в которой всё «из пустого в порожнее переливается».

В завершении данного списка Деси Сангье Гьяцо пишет, что «несмотря на все эти имеющиеся истории, я не обнаружил ни одной, которая целиком и полностью охватывала бы собственно предмет науки медицины. Потому примерно лет в 30 возникло желание написать свою историю медицины кокбук. Однако до воплощения идеи руки не доходили - отвлекался, всё более увеличивалось количество других моих произведений. Большинство ранних кокбуков преимущественно излагают формирование одушевленного и неодушевленного миров, деяния нашего Учителя с самого зарождения бодхичитты, дают описания пяти наук и т. д. в соответствии со своими собственными представлениями. Однако подобные материалы, имевшие место в ранних историях медицины кокбук, в наше время уже в полной мере представлены в других работах».

Источники жанра кокбук заслуживают особого внимания современных исследователей, поскольку позволяют получить наиболее верное представление об объёме, структуре и особенностях тибетской медицинской исторической литературы.

2 Согласно КТМС, сочинение называется «Соче-джунцул-лоргью», или «История происхождения медицины и общее описание лекарств - поглощающие умы учёных» (gSo dpyad byung tshul gyi lo rgyus sman gyi spyi don dang bcas pa mkhas pa'i yid 'phrog). См.: Каталог тибетских медицинских сочинений на тибетском, китайском и английском языках. Лхаса, 2006. С. 155.

Список литературы

1. Большой тибетско-китайский толковый словарь. Пекин, 1986. 3294 с.

2. Востриков А. И. Тибетская историческая литература. М.: Изд-во Восточной литературы, 1962. 427 с.

3. Деси Сангье Гьяцо. «Лазуритовое зерцало»: прекрасно изложенная история блистательной медицинской науки - праздник, радующий мудрецов/ Деси Сангье Гьяцо. Ксилограф ЦВРК ИМБТ СО РАН. Шифр хранения: TTM-215. 297 л.

4. Жабон Ю.Ж. Аннотированный каталог медицинской коллекции тибетского фонда ЦВРК ИМБТ СО РАН. Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 2012. 242 с.

5. Каталог тибетских медицинских сочинений на тибетском, китайском и английском языках. Лхаса, 2006. 413 с.

6. Ламакьяп. Каталог тибетских медицинских сочинений. Ганьсу, 1997. 284 с.

7. Сонам Гьяцо. Хронологический указатель (bSod gnam rgya mtsho dang Nor bu sgrol dkar. bsTan rtsi ka phrin lag deb) / Сонам Гьяцо, Норбу Дролкар. Пекин, 2000. 605 с.

8. Суркарва Лодро Гьялпо. Шеджа-чи-кокбук (Zur mkhar ba blo gros rgyal po. Byang chub sems dpa'i spyad pa spyod par 'dod pa'i sman pa rnams kyis mi shes mi rung ba'i phyi nang gzhan gsum gyi rnam gzhag Shes bya spyi'i khog 'bugs drang srong kun tu dga' ba'i zlos gar gtan pa med pa'i mchod sbyin gyi sgo 'phar yangs por phye ba) / Суркарва Лодро Гьялпо. Peking: Arura, 2006. Vol. 37. 315 pp.

9. Desi Sangye Gyatso. Mirror of Beryl. A historical Introduction to Tibetan medicine (Translated by Gevin Kilty) / Desi Sangye Gyatso. Boston: Wisdom Publications, 2010. 663 pp.

References

1. Bol'shoj tibetsko-kitajskij tolkovyj slovar'. Pekin, 1986. 3294 s.

2. Vostrikov A. I. Tibetskaja istoricheskaja literatura. M.: Izd-vo Vostochnoj literatury, 1962. 427 s.

3. Desi Sang'e G'jaco. «Lazuritovoe zercalo»: prekrasno izlozhennaja istorija blistatel'noj medicinskoj nauki - prazdnik, radujushhij mudrecov/ Desi Sang'e G'jaco. Ksilograf CVRK IMBT SO RAN. Shifr hranenija: TTM-215. 297 l.

4. Zhabon Ju.Zh. Annotirovannyj katalog medicinskoj kollekcii tibetskogo fonda CVRK IMBT SO RAN. Ulan-Udje: Izd-vo BNC SO RAN, 2012. 242 s.

5. Katalog tibetskih medicinskih sochinenij na tibetskom, kitajskom i anglijskom jazykah. Lhasa, 2006. 413 s.

6. Lamak'jap. Katalog tibetskih medicinskih sochinenij. Gan'su, 1997. 284 s.

7. Sonam G'jaco. Hronologicheskij ukazatel' (bSod gnam rgya mtsho dang Nor bu sgrol dkar. bsTan rtsi ka phrin lag deb) / Sonam G'jaco, Norbu Drolkar. Pekin, 2000. 605 s.

8. Surkarva Lodro G'jalpo. Shedzha-chi-kokbuk (Zur mkhar ba blo gros rgyal po. Byang chub sems dpa'i spyad pa spyod par 'dod pa'i sman pa rnams kyis mi shes mi rung ba'i phyi nang gzhan gsum gyi rnam gzhag Shes bya spyi'i khog 'bugs drang srong kun tu dga' ba'i zlos gar gtan pa med pa'i mchod sbyin gyi sgo 'phar yangs por phye ba) / Surkarva Lodro G'jalpo. Peking: Arura, 2006. Vol. 37. 315 pp.

9. Desi Sangye Gyatso. Mirror of Beryl. A historical Introduction to Tibetan medicine (Translated by Gevin Kilty) / Desi Sangye Gyatso. Boston: Wisdom Publications, 2010. 663 pp.

Статья поступила в редакцию 19 июня 2013 г.

УДК 811, 512.31 ББК 81.2 (2 Рос=Буря)

Жамьян Шарапович Санжанов,

соискатель,

Институт монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН (Улан-Удэ, Россия), e-mail: elo81@mail.ru

История исследования общественно-политической лексики бурятского языка

Статья посвящена истории исследования общественно-политической лексики бурятского языка и её неисследованной части - старомонгольской письменности. Изучение данной категории лексики имеет важное практическое значение для бурятского языка, так как в настоящее время существуют определённые трудности в формировании современной общественно-политической лексики, прежде всего в СМИ.

Анализ работ показал, что общественно-политическая лексика на старомонгольской письменности до сих пор находится вне поля научного исследования. Современная общественно-политическая лексика бурят начала формироваться на старомонгольской письменности в 20-30 гг. XX в., прежде всего, на страницах главной республиканской газеты «Buriyad-Mongrnl-un bnen».

Рассмотрение общих работ по лексике и обращение к общественно-политической лексике старомонгольской письменности позволит актуализировать интерес учёных к её исследованию. Более того, это будет способствовать введению данной лексики в научный оборот и её восстановлению в современном бурятском языке.

Ключевые слова: бурятский язык, старомонгольская письменность, общественно-политическая лексика.

Zhamyan Sharapovich Sanzhanov,

Doctoral Candidate, Institute of Mongolian, Buddhist and Tibetan Studies,

Siberian Branch, Russian Academy of Sciences (Ulan-Ude, Russia), e-mail: elo81@mail.ru

History of the Study of Social-Political Lexicon of the Buryat Language

The article is devoted to the history of the study of socio-political lexicon of the Buryat language and its unexplored part in the Old Mongolian script. The study of this lexicon is very important for the Buryat language, because currently there are certain difficulties in the formation of modern political lexicon, especially in the media.

Analysis of the works shows that socio-political lexicon in the old Mongolian written language has been out of the field of scientific research so far. Contemporary socio-political vocabulary of the Buryat language was founded in the Old Mongolian script in the 1920s-1930s, on the pages of the major national newspaper Buriyad-Mongгul-un bnen.

Consideration of the general works on Buryat vocabulary and an appeal to socio-political lexicon in the Old Mongolian language will update the interest of scholars to its research. Moreover, it will contribute to the introduction of the lexicon into the scientific research and its restoration in the modern Buryat language.

Keywords: Buryat language, Old Mongolian script, socio-political lexis.

Изучение данной лексики имеет важное практическое значение для бурятского языка, т. к. в настоящее время существуют определённые трудности в формировании современной общественно-политической лексики.

В рамках данной проблемы целесообразно проанализировать работы и исследования, проведённые в области изучения лексики бурятского языка XX в. Развитие современной лексики бурятского языка освещалось в работах Н. Н. Поппе, А. А. Дарбеевой, Т. А. Бер-тагаева, Ц. Б. Цыдендамбаева, У.-Ж. Ш. Дон-дукова, Л. Д. Шагдарова и др.

Непосредственно вопросами сложения новой терминологии в 1920-е гг. занимался учёный Бурятского Учёного комитета Г. Ц. Цыбиков совместно с учёными Монгольского Учёного комитета, учёным секретарем которого был Ц. Жамцарано [11, с. 215]. В 1927 г. Г. Ц. Цыбиков и Ц. Жамцарано организовали совместную комиссию при Монучкоме для согласования новых терминов [12, с. 136, 141]. В результате Буручком и Монучком совместно выработали и согласовали более 2000 неологизмов [11, с. 16].

Бурятская лексика 20-30-х гг. XX в. исследована в работе Н. Н. Поппе «Бурят-

208

монгольское языкознание» (1933). Он рассматривает лексику бурят с точки зрения западного и восточного диалектов, которые «отличаются друг от друга преимущественно в области словаря и семантики, преимущественно со стороны своего содержания... Эти словарные различия касаются всех областей: они обнаруживаются не только в каких-нибудь специальных областях, например в специальной терминологии, но иногда и в самых простых словах» [7, с. 30]. Н. Поппе отмечает, что слова общественно-политической лексики восточных бурят «неизвестны западному, прежде всего специальные термины, относящиеся к области политики, администрации и т. д. Такие термины, как апд «класс», когеоо «кооператив», ана акин «хозяйство», zurgaan «управление» и т. п., говорящим на западном наречии непонятны и известны только тем из них, кто знаком с монголькой письменностью или бывал на востоке» [7, с. 31]. Более того, Н. Н. Поппе рассматривает общественно-политическую лексику западного и восточного диалектов в сравнении с лексикой халха-монгольского языка и приходит к выводу, что «халхаский язык является весьма близким бурятскому, с восточным наречием которого, и особенно селенгинским, он имеет очень много общего», а «словарный запас западного наречия и халхаского языка совпадает лишь в незначительной степени; особенно велики расхождения в области политической, экономической и т. д. терминологии» [7, с. 31]. Этот вывод Н. Н. Поппе объясняет тем, что среди восточных бурят и халха-монголов, в отличие от западных бурят, были распространены государственно-административные отношения, экономические связи, буддийские монастыри, «способствовавшие распространению письменности изданием многочисленных книг», и монгольская письменность, на основе которой «создавалась самостоятельно терминология - политическая, административная и т. д.» [7, с. 32]. Н. Н. Поппе в своих выводах идёт ещё дальше и даёт следующее объяснение формированию общественно-политической и социально-экономической лексики бурятского языка: «кочевники-скотоводы восточной Бурятии уже давно оказались в условиях, аналогичных халхаским. Торговые сношения с Китаем и политические связи с Монголией создали у восточных бурят благодатную почву для возникновения соответствующей терминологии, остававшейся неизвестной западным бурятам, язык которых и без того никогда не представлял собою тождества с языком восточных бурят» [7, с. 32].

А. А. Дарбеева подробно рассматривает развитие бурятской лексики в 1920-1930-х гг., которая, по мнению автора, была ориентирована на халхаское наречие и на монгольский письменный язык. Она отмечает, что «бурятские лингвисты (Б. Б. Барадин, Г. Ц. Цыбиков, Г. Р. Ринчинэ и др.) руководствовались положением о существовании единого монгольского языка с единой письменностью при множестве диалектов, решили создать в содружестве с Монгольским Учёным комитетом единый общемонгольский литературный язык, который был бы понятен и халхасцам, и бурятам, и другим монгольским народам» [4, с. 14]. Она критически оценивает то, что в бурятском языке «наблюдается тенденция заменять интернационализмы и другие заимствования из русского языка толковательными переводами, например: аэроплан 'агаарын онгосо' ('воздушное судно')»; констатирует неудовлетворительное положение в лексике, особенно с терминами общественно-политического характера, поэтому Московская конференция по латинизации монгольской письменности в январе 1931 г. рекомендовала использовать международные и иноязычные термины в лексике. Для решения проблемы по созданию новой лексики была образована терминологическая комиссия. Исследователь пишет, что выпущенный данной комиссией на старомонгольской письменности первый терминологический словарь «не был популярным», поэтому был выпущен ряд терминологических словарей по отдельным отраслям знаний, публиковались бюллетени терминологической комиссии.

Ц. Б. Цыдендамбаев в отдельной главе своей фундаментальной работе «Бурятские исторические хроники и родословные» (1973) рассмотрел лексические особенности, своеобразие состава и употребления отдельных лексических групп, заимствованной лексики бурят [13]. Исследователь констатирует, что в 1920-1930 гг. развивается литературно-письменный язык, который характеризовался минимальными лексическими заимствованиями из русского языка и принятием новой общемонгольской лексики. Далее Ц. Б. Цыдендамбаев, подводя итоги развития старомонгольской письменности в Бурят-Монголии, отмечает, что «использование письменного монгольского языка бурятами к концу двадцатых годов текущего столетия пришло к такому финишу, что этот язык в Бурятии мало отличался от того же языка в Монголии» [13, с. 615-616].

Т. А. Бертагаев изучал лексику бурятского языка и других монгольских языков в описатель-

ном плане [1]. Он представил сравнительно-статистический анализ лексики бурятского языка; исследовал также основные типы сочетания слов и их роль в образовании терминов, особенности возникновения новой лексики в бурятском и монгольском языках, развивающихся в разных условиях [2]. В следующей своей работе автор в сравнительном аспекте описал способы и средства образования новой лексики в монгольских языках и осветил их теоретические основы [3]. Данная работа являлась, по существу, итоговой работой всех предыдущих работ, посвящённых лексике монгольских языков. Он отметил, что значительное место в создании новой лексики принадлежит сочетаниям слов, типы и виды которых недостаточно изучены, тем более и их роль в формировании новой лексики, несмотря на то, что их удельный вес в лексико-семанти-ческой системе монгольских языков значителен.

У.-Ж. Ш. Дондуков в своей работе «О развитии терминологии в бурятском языке» (1970) провёл исследование проблем развития лексики в бурятском языке и лексических заимствований из русского языка. Он обобщает опыт терминологической практики газеты «Буряад Yнэн», журнала «Байгал», Бурятского книжного издательства и анализирует процесс развития общественно-политической, сельскохозяйственной и научно-технической лексики в бурятском языке за советский период [5]; отмечает, что в это время в республике, по существу, не велась целенаправленная работа по разработке современной лексики, испыты-валась острая потребность в её дальнейшей разработке, особенно в периодической печати. В своей следующей работе У.-Ж. Ш. Дондуков рассматривает основные экстралингвистические и интралингвистические пути развития, обогащения и обновления лексики монгольских языков, где представлены все способы и средства словообразования в современном их состоянии по данным бурятского, халха-монголь-ского и калмыцкого языков [6].

Л. Д. Шагдаров в своей работе «Становление единых норм бурятского языка в советскую эпоху» (1967) рассмотрел становление лексических норм бурятского литературного языка в советский период. Исследователь отмечает, что бурятский язык имеет несколько диалектов и множества говоров, поэтому унификация лексики находится в процессе, «наблюдается большой разнобой в её употреблении, не упорядочена используемая в литературном языке диалектная лексика» [9, с. 5]. Исследователь рассматривает процесс сложения лексических норм бурятского языка и их изменение по периодам.

В первый период характерно использование письменного монгольского языка и ориентация литературного языка на халха-монголь-ский язык. Лексика письменного монгольского языка стала основой литературного бурятского. В это время появляется новая общественно-политическая, социально-экономическая и материально-бытовая лексика. Интенсивное развитие лексики происходит посредством аффиксального, лексико-семантического, лекси-ко-синтаксического, морфолого-синтактическо-го способов словообразования. По сравнению с дореволюционным периодом существенно уменьшились заимствования и кальки из русского языка. Характерной особенностью данного периода является то, что новая лексика была общей для бурят и халха-монгольского литературных языков. В результате образовался общий лексический фонд в данных языках.

Второй период характеризуется развитием лексики на хоринской диалектной основе, переходом на кириллицу, проникновением множества заимствований из русского языка, вытеснением лексики письменного монгольского языка, заменой их интернационализма-ми, советизмами, русизмами. В результате с 1936-1940 гг. в бурятском литературном языке были заменены целые пласты лексики. С этого времени бурятский язык «отрывается» от монгольского литературного языка [9, с. 71-85].

Исследователь в следующей работе «Функционально-стилистическая дифференциация бурятского литературного языка» (1974) рассмотрел историю развития литературного языка, становление его функциональных стилей, сложение их в систему. В отдельной главе исследователем была освещена стилистическая характеристика лексики бурятского языка. Он отмечает, что лексика литературного языка стилистически дифференцирована, «подразделяется на нейтральные, или общеупотребительные, слова и на стилистически дифференцированные слова, ограниченные в своём употреблении» [10, с. 99].

Таким образом, анализ работ показал, что общественно-политическая лексика бурят недостаточно исследована, прежде всего, на материале газет, издававшихся на старомонгольской письменности. Нам представляется актуальным и целесообразным исследовать главную республиканскую газету «Buriyad-Mongгul-un Ьпеп», издававшуюся на старомонгольской письменности с 1923 по 1936 гг., позже переименованную в 1958 г. в газету «Буряад Yнэн». Именно через её страницы новая общественно-политическая лексика широко проникала в бурятский язык.

Следует отметить, что в бурятском языке использовалась общемонгольская общественно-политическая лексика, характерная как для бурятского, халха-монгольского языков, так и для старомонгольской письменности. В настоящее время данная лексика недостаточно используется в современном бурятском языке, в частности в словарях со-

ветского периода. Однако она широко представлена в языке бурят Внутренней Монголии и Монголии и даже приобрела более современные дефиниции [8; 14]. В связи с этим представляется актуальным исследование общественно-политической лексики на материалах СМИ, что будет способствовать дальнейшему её развитию.

Список литературы

1. Бертагаев Т. А. К исследованию лексики монгольских языков. Улан-Удэ, 1961. 158 с.

2. Бертагаев Т. А. Сочетание слов и современная терминология. М.: Наука, 1971. 149 с.

3. Бертагаев Т. А. Лексика современных монгольских литературных языков (на материале монгольского и бурятского языков). М.: Наука, 1974. 383 с.

4. Дарбеева А. А. Развитие общественных функций монгольских языков в советскую эпоху. М.: Наука, 1969. 151 с.

5. Дондуков У-Ж. Ш. О развитии терминологии в бурятском языке. Улан-Удэ: Бурят. кн. изд-во, 1970. 79 c.

6. Дондуков У-Ж. Ш. Словообразование в монгольских языках. Улан-Удэ, 1993. 193 c.

7. Поппе Н. Н. Бурят-монгольское языкознание. Л.: Академия наук СССР, 1933. 119 с.

8. Санжанов Ж. Ш. Общественно-политическая лексика в исторической хронике Бо-донгууд Абиды "Buriyad mongrnl-un tobci teuke" 'Краткая история бурят-монголов' // Актуальные проблемы диалектологии языков народов России: Материалы XII регион. конф. Уфа, 2012. С. 132-133.

9. Шагдаров Л. Д. Становление единых норм бурятского литературного языка в советскую эпоху. Улан-Удэ: Бурят. кн. изд-во, 1967. 107 c.

10. Шагдаров Л. Д. Функционально-стилистическая дифференциация бурятского литературного языка. Улан-Удэ: Бурят. кн. изд-во, 1974. 346 с.

11. Цыбиков Г. Ц. Монгольская письменность как орудие национальной культуры. Верхнеудинск, 1928. 17 c.

12. Цыбиков Г. Ц. Избранные труды. Т. 2. О Центральном Тибете, Монголии и Бурятии. Новосибирск: Наука, 1981. 240 c.

13. Цыдендамбаев Ц. Б. Бурятские исторические хроники и родословные. Улан-Удэ: Бурят. кн. изд-во, 1972. 662 c.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

14. Санжанов Ж. Ш. 1920-иод оны буриад аялгууны Yгийн сангийн хегжил («Buriyad-Mongrnl-un bnen» сонины жишээгээр)// Монголын утга соёлын Yнэлэмжид Д. Равжаа судла-лын эзлэх байр. Улаанбаатар, 2013. С. 179-186.

References

1. Bertagaev T. A. K issledovaniju leksiki mongol'skih jazykov. Ulan-Udje, 1961. 158 s.

2. Bertagaev T. A. Sochetanie slov i sovremennaja terminologija. M.: Nauka, 1971. 149 s.

3. Bertagaev T. A. Leksika sovremennyh mongol'skih literaturnyh jazykov (na materiale mongol'skogo i burjatskogo jazykov). M.: Nauka, 1974. 383 s.

4. Darbeeva A. A. Razvitie obshhestvennyh funkcij mongol'skih jazykov v sovetskuju jepohu. M.: Nauka, 1969. 151 s.

5. Dondukov U-Zh. Sh. O razvitii terminologii v burjatskom jazyke. Ulan-Udje: Burjat. kn. izd-vo, 1970. 79 c.

6. Dondukov U-Zh. Sh. Slovoobrazovanie v mongol'skih jazykah. Ulan-Udje, 1993. 193 c.

7. Poppe N. N. Burjat-mongol'skoe jazykoznanie. L.: Akademija nauk SSSR, 1933. 119 s.

8. Sanzhanov Zh. Sh. Obshhestvenno-politicheskaja leksika v istoricheskoj hronike Bodonguud Abidy "Buriyad monggul-un tobci teuke" 'Kratkaja istorija burjat-mongolov' // Aktual'nye problemy dialektologii jazykov narodov Rossii: Materialy XII region. konf. Ufa, 2012. S. 132-133.

9. Shagdarov L. D. Stanovlenie edinyh norm burjatskogo literaturnogo jazyka v sovetskuju jepohu. Ulan-Udje: Burjat. kn. izd-vo, 1967. 107 c.

10. Shagdarov L. D. Funkcional'no-stilisticheskaja differenciacija burjatskogo literaturnogo jazyka. Ulan-Udje: Burjat. kn. izd-vo, 1974. 346 s.

11. Cybikov G. C. Mongol'skaja pis'mennost' kak orudie nacional'noj kul'tury. Verhneudinsk, 1928. 17 c.

12. Cybikov G. C. Izbrannye trudy. T. 2. O Central'nom Tibete, Mongolii i Burjatii. Novosibirsk: Nauka, 1981. 240 c.

13. Cydendambaev C. B. Burjatskie istoricheskie hroniki i rodoslovnye. Ulan-Udje: Burjat. kn. izd-vo, 1972. 662 c.

14. Sanzhanov Zh. Sh. 1920-iod ony buriad ajalguuny Ygijn sangijn hegzhil («Buriyad-Monggul-un ''nen» soniny zhishjejegjejer)// Mongolyn utga sojolyn Ynjeljemzhid D. Ravzhaa sudlalyn jezljeh bajr. Ulaanbaatar, 2013. S. 179-186.

Гуманитарный вектор. 2013. № 4 (36)

УДК 243.4 ББК Э 35

Ирина Сафроновна Урбанаева,

доктор философских наук, главный научный сотрудник, Институт монголоведения, буддологии, тибетологии Сибирского отделения Российской академии наук (Улан-Удэ, Россия), e-mail: greentarabaikal@yandex.ru

Как и почему Тибет стал «центральной страной» буддизма1

В статье рассматриваются причины, по которым именно индийский буддизм стал духовной основой тибетской цивилизации, а Тибет - «центральной страной» буддизма. Опираясь на данные тибетских исторических источников, результаты российских и зарубежных исследований истории распространения буддизма, а также на собственный опыт многолетнего изучения тибетского буддизма и сравнительные исследования разных традиций буддизма, автор приходит к выводу о том, что причинами этого послужили не только исторические и социально-политические обстоятельства Тибета и сопредельных стран. Гораздо большее значение в историческом выборе и цивилизационной стратегии Тибета имели духовные и нравственные преимущества буддизма и те качества индийской традиции буддизма (монастыря Наланда), благодаря которым обеспечивалась трансмиссия аутентичного буддизма. Следует также учесть тонкие аспекты причинности и субъективный фактор в истории Тибета, особую роль тибетских цэнпо.

Ключевые слова: Тибет, «центральная страна», индийский буддизм, бон , Китай, цэнпо, аутентичная традиция, исторический выбор, цивилизационная стратегия.

Irina Safronovna Urbanaeva,

Doctor of Philosophy, Leading Researcher, Institute of Mongolian, Buddhist and Tibetan Studies, Siberian Branch, Russian Academy of Sciences (Ulan-Ude, Russia), e-mail: greentarabaikal@yandex.ru

How and Why Has Tibet Become a "Central Country"of Buddhism

The article discusses the reasons of the Indian Buddhism becoming the spiritual foundation of the Tibetan civilization, and of Tibet becoming "central country" of Buddhism. Based on data from the Tibetan historical sources, on the results of Russian and foreign studies of the spread of Buddhism, as well as on the author's study of Tibetan Buddhism and comparative studies of different traditions of Buddhism, the author comes to the conclusion that the reasons for this were not only historical and socio-political circumstances of Tibet and neighboring countries. Much more important in the Tibetan historical choice and civilizational strategy were the spiritual and moral benefits of Buddhism and the qualities of Indian tradition of Buddhism (Nalanda tradition), which have been essential for transmission of authentic Buddhism. Subtle aspects of causality, subjective factor in the history of Tibet, and the special role of Tibetan kings should also be taken into consideration.

Keywords: Tibet, "central country", Indian Buddhism, Bon, China, tsenpo, authentic tradition, historical choice, civilizational strategy.

Почему буддизм, а не бон2, ко времени возникновения тибетского государства пустивший глубокие корни в тибетской среде, стал духовной основой интеграции Тибета? Почему это оказалась именно индийская тра-

диция буддизма? Объяснение этому кроется не только в исторических обстоятельствах эпохи, но и в свойствах буддизма, благодаря которым он стал мировой религией, которой к тому времени отдали свое предпочтение мно-

1 Исследование выполнено по гранту Президиума РАН: Буддийские тексты. Направление 4, № 33, гос. регистр. № 01201252890

2 Одни исследователи (Но^апп) считают бон автохтонной тибетской религией сродни шаманским верованиям народов Центральной Азии. Другие (Э. Хаар, Е.Р. Пубаев, Колльмар-Пауленц), основываясь на ранней тибето-буддийской традиции, вслед за тибетским историком Сумпа Кхенпо (1704-1788) полагают, что существовала добонская религия тибетцев. Сторонники этой точки зрения считают, что бон, как и буддизм, пришёл в Тибет с запада [см.: 11: 161-164; 6: 219, 283-287]. Ю. Н. Рерих писал о двух разновидностях бон: это «примитивное почитание природы, полное шаманских и некромантских ритуалов, а иногда кровавых жертвоприношений, и реформированный бон, или адаптированный к буддизму» [14, с. 266].

212

гие народы Азии, а также в характеристиках индийской его традиции как «материнской». Кроме того, следует принимать во внимание также некоторые более скрытые причины, связанные с особенностями исторического сознания тибетцев и духовной стратегии тибетских царей (цэнпо).

Исторические обстоятельства были таковы, что возникшее в начале VII века тибетское государство быстро стало наиболее влиятельной силой в Центральной Азии. Оно вело успешные завоевательные войны, и даже великий сосед, Китай, был вынужден считаться с тибетским военным могуществом [6; 8; 18; 22; 27; 29]. Поэтому в первую очередь необходимо учесть международный статус Тибета в пору его политического возвышения и цивилизацион-ные амбиции, а также факт настолько широкого распространения буддизма по всей Азии, что тибетские цари не могли не обратить внимания на имеющийся в нём универсальный духовный и нравственный потенциал. Они понимали, что цивилизационная мощь буддизма настолько велика, что он оказался способным «покорить» даже такую старую цивилизацию, устойчивую к иноземным влияниям, как Китай. В свете этого представляется вполне закономерным то, что тибетские лидеры обратили внимание именно на буддизм как главный цивилизационный фактор в процессе устроения тибетского государства. Безусловно, давно устарели историко-ма-териалистические представления вроде того, что причиной принятия буддизма был переход от родоплеменного к развитому классовому обществу [2, с. 23]. Скорее, дело было в том, что в интересах государственного управления буддизм оказался, как обнаружилось к тому времени благодаря опыту буддийских государств, наиболее эффективным цивилизующим фактором. Ибо принятие буддизма, как доказывается в пятой главе исторического исследования известного синолога Э. Цурхера, способствовало умиротворению населения и понижению уровня общественной агрессии, что облегчало в целом управление [32]. Дело было далеко не только в том, что тибетские цари рассчитывали с помощью буддизма укрепить свою верховную власть. Ведь в Китае государственная элита во главе с императором сопротивлялась распространению буддизма, ибо знала: в Индии даже царь должен был проявлять почтение к монаху, какого бы сословия он ни был - пусть даже самого низкого. Об этом были хорошо осведомлены и тибетские цэнпо. Так что едва ли они способствовали распространению буддизма, исходя из стремления к усилению собственной власти с помощью буддизма. Л. Н. Гумилёв

и Б. И. Кузнецов определённо правы, когда пишут, что, хотя в Тибете в период раннего распространения буддизма (VII—XI вв.)1 шла политическая борьба между монархом и аристократией, тем не менее, это политическое противостояние не исчерпывает проблемы -почему в Тибете утвердился буддизм, а не бон [5]. Скорее, тибетские короли увидели в буддизме большую, нежели в бон, способность к интеграции страны и единению населения на универсальной нравственной основе. Не только социально-политические функции буддизма оказались привлекательными для строителей тибетской государственности. В не меньшей, если не большей, степени сыграли решающую роль именно духовный потенциал и нравственная практика буддизма. К тому времени в Тибете и сопредельных странах уже обнаружилось духовное превосходство буддизма над автохтонными религиями и даже боном с его развитой метафизической системой, которая хорошо изучена современными исследователями [См.: 5; 7; 21; 23; 25; 24; 31].

Известный российский буддолог В. П. Андросов в своей работе «Первые шаги индийского буддизма в Тибете» подчёркивает, что выбор культурной ориентации и религии страны был полностью осознанным со стороны тибетских лидеров. И этот выбор «последовательно воплощался центральной властью» [1]. Мы полностью поддерживаем эту точку зрения. Действительно, хотя в тибетской историографии и современной буддо-логии принято многое связывать с одним событием, известным под названием «великие дебаты в Самье», этот исторический выбор, имевший цивилизационное значение для Тибета, на самом деле начался задолго до знаменательного события в Самье. Дебаты в Самье были его кульминацией и завершением, хотя окончательное установление ин-до-тибетской системы буддизма как основания тибетской цивилизации и превращение Тибета в «центральную страну»2 буддизма произошло позднее, во многом благодаря Атише и Цонкапе.

Как утверждает тибетская историография, этот исторический процесс принятия буддизма в качестве духовного фундамента

1 Согласно самим тибетцам, период «раннего распространения» начинается с эпохи Сронцена Гампо (VII в.) и заканчивается гонениями Ландармы (IX в.).

2 Понятие «центральная страна» (тиб. уи1 dbus) в буддизме означает место, где полностью представлена Дхарма обоих видов - теоретическая и реализованная и где, следовательно, существуют полностью квалифицированные Учителя, носители аутентичной Дхармы, и реализовавшие её практики.

государственной, общественной и частной жизни протекал при непосредственном покровительстве со стороны тибетских царей. Все они, начиная с «первого истинного царя учения», как называют в тибетских исторических сочинениях1 Сронцена Гампо,2 сами были буддистами, судя по сообщениям тибетских исторических источников, таких как 'Пагсам-джонцан'3 [11; 18]. Первоначальное проникновение буддизма в Страну Снегов тибетская историография относит к 304 г., ко времени правления царя Лха То-то-ри (244-364). Период «раннего распространения» (snga dor) отсчитывается со времени Сронцена Гампо и заканчивается в 842 г. из-за гонений Ландармы. Тибетцы почтительно называют своих царей царями учения (дхар-мараджа; chos rgyal). Та классическая тибетская цивилизация средневековья, которая была описана Р.А. Стейном [30], сложилась при Сронцене Гампо. Стейн приводит известное изречение Сронцена Гампо о том, что он заимствовал научные и технические знания у четырёх великих стран Азии: на востоке, у Китая и Миньяга (Тангутия),- технические книги и математику; на юге, у Индии, -религию (буддизм); на западе, у Персии и Непала, - богатые кладовые пищи; на севере, у монголов и уйгур, - постановления о законах [30, с. 31]. Судя по этому высказыванию, тибетский царь вполне сознательно, со знанием дела, занимался формированием своей цивилизации и строительством великого тибетского государства.

1 Правда, по данным Сумпа Кхенпо (Sum-pa mkhanpo ye-shes dpal-'byor, 1704-1788), во время правления двадцать восьмого тибетского царя Лха То-то-ри Ньенцен (р. ок. 173 г.), тибетцы «приобщились, по-видимому, к пратитья-самутпаде, вобравшей в себя начало высшего учения» [11, с. 18]. Если уже в эпоху царя То-то-ри тибетцы познакомились с центральной философской доктриной буддизма, то это даёт основание с этого времени отсчитывать самый ранний этап распространения буддизма в Тибете. Этому не противоречит то, что сам царь, получивший священную буддийскую книгу, не смог её прочитать и потому она стала храниться под названием 'Тайна' (nyen-po gsang ba)[18: 39].

2 Сронцен Гампо - основатель тибетской империи в VII в. Тибетские историки называют две разные датировки его жизни: 617-698 гг. и 629-710 гг. Первой датировки придерживались Будон (1290-1364), Сакья Паг-ба-лама Лодой Гьялцен (1235-1280), Кункьен Джамьян Шепа Дордже (1648-1722) и Сумпа Кхенпо Еше Пэл-джор (1704-1788). Второй датировки придерживались Гой-лоцава Шоннупэл (1392-1481), Пятый Далай-лама Нгаванг Лосанг Гьяцо (1617-1682), десрид Сангье Гьяцо (1653-1705). См. [11, с. 159].

3 Пагсам-джонцан (dpag-bsam ljong-bzang) - зна-

менитая книга по истории буддизма (chos 'byung) под авторством Сумпа Кхенпо.

Ценпо играли ключевую роль и в ходе преодоления сопротивления бон, длившегося несколько столетий [2, с. 7]. Источниками по наиболее раннему этапу взаимодействия буддизма с местными верованиями в Тибете и Центральной Азии служат дуньхуанские тексты. Судя по ним, в Тибете встреча буддизма и бон началась с IV в., когда в Тибет прибыли первые буддийские проповедники из Восточного Туркестана [7]. Сведений о конфликтах, относящихся к раннему этапу их сосуществования нет, но для бона стало драматичным завоевание бонского царства Шаншунг Сронценом Гампо в VII в. и фактическое его присоединение к Тибету. Взаимоотношения между бон и буддизмом в годы правления Тисрона Децена (755-797) приняли характер войны из-за того, что он приказал убить царя Шаншунга, являвшегося главой религии бон. При дворе самого Тисрона Децена осуществлению его буддийской стратегии препятствовал влиятельный министр Машанг, ревностный защитник бон. В то время, когда царь был ещё малолетним, Машанг даже издал указ, запрещающий исповедовать буддизм. Тисрон Децен положил конец деятельности Машанга и создал благоприятные условия для победы буддизма, пригласив Гуру Падмасамбхаву и ачарью Шантаракшиту [18, с. 49-51]. Он инициировал дебаты Падмасамбхавы и Шантаракшиты со жрецами бон, в результате которых бонцы потерпели поражение. Дальнейшая судьба бон сложилась, как описывают его исследователи, следующим образом. Постольку, поскольку бон лоялен к буддизму, он сохраняется до сих пор в культуре Тибета как традиционное мировоззрение тибетцев, хотя не бесспорно то, что он является автохтонной тибетской ре-лигией4. Часть бонцев, оставшихся на враждебных буддизму позициях, была вынуждена уйти в подполье: возник так называемый чёрный бон, или бон причины (rgyu bon). Другая часть провела реформу бона и образовала белый бон, или бон плода (bre bu'i bon) - это симбиоз бона и буддизма. Бону была придана каноническая форма, подобная буддизму. Ю. Н. Рерих во время Центрально-азиатской экспедиции обнаружил в книгохранилище бонского монастыря Шаругон бонский Кангьюр в 140 и Тэнгьюр в 160 рукописных томах. Представленное в них учение обнаруживает такую близость буддизму, что только

4 Вопреки мнению Д. Туччи и РА. Стейна о том, что бон является автохтонной религией Тибета, Б.И. Кузнецов обосновал гипотезу об иранском происхождении бона.

специалист может обнаружить различия. По мысли Б. И. Кузнецова, этот симбиоз бона с буддизмом стал возможен потому, что они уже встречались прежде, в Центральной Азии, и имели друг на друга влияние, что и отразилось в ряде сущностных параллелей в их текстах. О ряде параллелей между текстами бон и буддизмом пишет также Дэн Мартин [24]. Знаменитый тибетолог Д. Снеллгроу говорит о синкретических традициях бон, включающих в себя дзогчен, которые сформировались под иранским и среднеазиатским влиянием [28, с. 399-407]. Некоторые исследователи утверждают, что одна из разновидностей среднеазиатского буддизма, включающая в себя тантру и дзогчен, пришла в Западный Тибет за несколько столетий до прихода индийского буддизма [12, с. 165]. Исследователь дзогчена Д. Рейнолдс в подтверждение этой точки зрения ссылается на факты, приводимые другими исследователями бон (Per Kvaerne, Namkhai Norbu и др.). Более того, Д. Рейнолдс делает радикальное заявление о том, что источник высшей формы бон, называемой юндрун-бон, будда Тонпа Шенраб Миво, появился в Центральной Азии задолго до появления в VI в. до н. э. Будды Шакьямуни в северной Индии. Этот центрально-азиатский будда был принцем и духовным учителем в царстве Тазиг. Его учение было переведено с языка царства Тазиг на язык Шаншунга, а затем - на тибетский. «Это последнее событие началось во время второго исторического царя Тибета Мути-цэнпо за сотни лет до появления индийского буддизма в Центральном Тибете. Таким образом, в Тибете существовали письменные памятники целой цивилизации задолго до прихода индийского буддизма в VIII в. н.э., а тибетцы -наследники древней цивилизации, не менее блестящей, чем древние цивилизации Индии и Китая», - пишет Рейнолдс [12, с. 48].

Эти данные дают основание полагать, что, поскольку буддизм при своём проникновении в Тибет встретился не с примитивными верованиями, а со стройной религиозной системой, глубокой метафизикой и развитым пантеоном, он с лёгкостью смог адаптироваться в Тибете именно по этой причине. То есть буддизм был принят Тибетом и стал играть в его истории столь выдающуюся роль не вопреки существованию бон, а благодаря его наличию там к моменту прихода буддизма. Именно эту научную концепцию и отстаивает Д. Рейнолдс, когда утверждает, что Тибет мог стать преемником и хранителем индий-

ского буддизма благодаря тому, что уже был наследником более древней духовной культуры [там же]. Не вдаваясь сейчас в вопрос о том месте, какое дзогчен, имевший не только буддийские, но и бонские истоки, занимает в системе буддийской цивилизации Тибета, заметим лишь, что изложенная версия помогает понять, почему индийский буддизм смог с относительной лёгкостью - в сравнении с его ситуацией в Китае - стать собственной тибетской традицией. Но почему именно индийский буддизм стал в Тибете основой собственной традиции буддизма? Ответ на этот вопрос имеет непосредственное отношение к тому, что тибетские ценпо были, согласно ти-бето-монгольской историографии и буддийским представлениям, людьми не обычными, а эманациями высших существ, бодхисатва-ми, которые сознательно превращали Тибет в «центральную страну» буддизма после того, как Индия, откуда буддизм распространился по миру, утратила роль «материнского лона» Дхармы Будды. Тибетские цари-бодхисаттвы сознательно утвердили в Тибете наиболее аутентичную форму буддизма. Это была традиция монастыря Наланда.

Во взаимодействии с боном и восприятии местных верований и культов учёные нередко усматривают специфику тибетского буддизма. По этой же причине российские историки буддизма (К. М. Герасимова, Г. Р. Галданова, Н. Я. Жуковская, Т. Д. Скрынникова и др.) долго называли тибетский (и монгольский) буддизм ламаизмом. Они полагали, что тем самым подчёркивается его глубокая специфика в отличие от «материнского», индийского, буддизма. Наше твёрдое убеждение, основанное на знании устной буддийской традиции Тибета и ряда важнейших индийских и тибетских буддийских источников, состоит в том, что специфика буддизма в Тибете в сравнении, например, с буддизмом в Китае, Японии или Корее такова, что в Тибете он как раз распространился в аутентичном виде. Буддизм в Тибете не допустил искажения своих важнейших доктрин и практик из-за местных культурных и духовных влияний, хотя последние, конечно, не могли не иметь места. Что касается бон, то он, несмотря на мимикрию под буддизм, полностью дискредитировал себя уже к тому времени, когда в результате гонений Ландармы буддизм почти полностью исчез в Центральном Тибете, и, хотя ничто не мешало бон утвердиться в качестве государственной религии, его влияние сошло почти на нет. Если в книге «Древность и

современный бон» известный российский ти-бетолог и исследователь бон Б. И. Кузнецов был склонен говорить о сходстве бон и буддизма, то под влиянием Л. Н. Гумилёва в совместных с ним работах он уже совершенно справедливо полагает: если, несмотря на имеющиеся сходства, не получилось слияния бон и буддизма, значит, между ними имеются принципиальные несходства. Они и не позволили произойти их синтезу. Согласимся, это были "элементы различия настолько существенные, что именно они определили ход истории культуры Тибета"» [5]. Но чтобы понять суть этих важнейших различий, надо понимать специфику буддийской философии и духовных практик буддизма. К сожалению, Б. И. Кузнецов и Л. Н. Гумилёв полагали, что им хорошо известно, что такое буддизм, но, конечно, ошибались в своей довольно поверхностной его интерпретации и потому не могли сполна понять подлинную специфику буддизма в сравнении с другими философскими и религиозными учениями. И, конечно же, они были далеки от понимания того, что базовые характерные черты индийского буддизма, те его черты, которые позволяют говорить об аутентичном буддизме, сохранились именно в его тибетской традиции [17].

Да, буддизм утвердился в Тибете, пройдя через длительные испытания и борьбу с местными духовными силами, как это было и в Китае. Но, подчеркнём ещё раз, что в Тибете не буддизм адаптировался к местной духовной культуре, а местные религии приспособились к нему. Бон произвёл реформу, чтобы соответствовать буддизму, и буддизм проявил терпимость к бону, когда при строительстве первого буддийского монастыря Самье рядом с главным храмом были возведены также храмы Солнца и Луны, а статуи бонских божеств были рассеяны во множестве по отдельным храмам монастыря [7]. Наиболее популярные бонские божества вошли в ритуальную систему буддизма в статусе мирских защитников. Например, божеству Пехар1 в Самье был возведён отдельный храм. Здесь в качестве духа-защитника Дхармы была установлена статуя Пехара, ради возвращения которой от Бета-хора Тисрон Децен снарядил религиозную экспедицию [18, с. 57]. Однако в Тибете

1 Б. И. Кузнецов доказывал, что образ дхармапа-лы Пехара восходит к персидскому Митре. Как бы то ни было, культ Пехара как защитника Дхармы (chos skyong) и покровителя монастыря Самье был разработан Падма-самбхавой, который, по преданию, и укротил это древнее тибетское божество. Он изображается в виде лучника на белом льве, три его головы покрыты шляпой, держит в руках ваджрную секиру и два ножа.

не возникло такого типа синкретического соединения буддизма с местной духовностью, какое имело место в Китае. Да, появился белый бон, но это был результат бонской реформации и приспособления бона к буддизму2. Сам буддизм в том, что касалось его философии и важнейших составляющих духовной системы, нисколько не трансформировался в сравнении с индийской традицией. Были внесены новшества в ритуальную часть - лишь в этом проявились уступки бону и автохтонным верованиям. Но ритуалы в буддизме - это нечто вторичное, «как соль к еде», выражаясь словами современного тибетского мастера Геше Джампа Тинлея, часто повторяемыми им во время публичных лекций. Главное - это буддийская философия и система последовательной медитации. А это всегда хранилось и сохраняется до сих пор в чистоте, без примеси небуддийских элементов.

Вопрос о том, почему Тибет выбрал индийский, а не китайский буддизм, относится как раз к постановке проблемы аутентичного буддизма и к пониманию роли тибетских лидеров в том историческом выборе, который обеспечил трансмиссию и развитие в Тибете аутентичного буддизма в качестве духовного фундамента тибетской цивилизации. Кроме того, большой интерес представляет то конкретное соединение исторических, культурных, духовных, мировоззренческих факторов, которое предопределило превращение Тибета в буддийскую цивилизацию, тогда как в соседнем Китае судьба буддизма оказалась иной.

Как уже было подчёркнуто нами, решающую роль сыграли в этих процессах установления основ классической тибетской цивилизации тибетские цари, которые действовали в союзе с носителями индийского буддизма. Шантаракшита, которого в тибетских источниках часто называют просто Бодхисаттвой, принёс в Тибет традицию монастыря Налан-ды и учредил институт монашества, тем самым положив начало буддийской сангхе. Однако, как говорит тибетское предание, передаваемое по устной линии, он встречал на своём пути препятствия со стороны враждебно настроенных местных тибетских хранителей местности и прочих нечеловеческих существ. И если бы не Падмасамбхава, усми-

2 Так же и в монгольском мире с появлением буддизма появились чёрный и белый шаманизм. Если чёрный шаманизм представлял чисто шаманскую традицию боо-мургэл с присущими ей кровавыми жертвоприношениями, то белый шаманизм - это попытка адаптации боо-мургэл к буддизму, предполагающая отказ от кровавых жертвоприношений.

ривший их силою буддийской тантры, едва ли буддизм с видимой лёгкостью стал бы господствующей формой тибетской духовности. Его Святейшество Далай-лама XIV, а до него Великий Пятый Далай-лама, подчёркивает эту выдающуюся роль Падмасамбхавы в истории тибетской цивилизации1. По причине этой решающей защитной функции, которую Падмасамбхава исторически выполнил по отношению к Тибету и продолжает в духовном смысле выполнять её и сегодня, ритуальная система монастыря Намгьял, являющегося монастырем Далай-ламы, включает наряду с гелугпинскими ритуалами также и нигмапин-ские, связанные с культом Падмасамбхавы.

После того как благодаря Падмасамбхаве и Шантаракшите в Тибете появилась буддийская сангха и распространились учения сутр и тантр, на следующем этапе распространения буддизма начались продолжительные дискуссии между сторонниками индийских пандита и китайских хэшанов. Затем произошли драматические события, связанные с устранением Тисрон Децена от престола и последующие исполненные не меньшего драматизма события2. И была трагическая ситуация почти полного искоренения буддизма в эпоху царя Ландармы (836-842) [2; 11; 3; 19; 18]. В результате дискуссий между носителями индийской и китайской традиций буддизма тибетцы сделали выбор в пользу индийского, а не китайского, буддизма, и в эпоху возрождения Дхармы после упадка, наступившего в результате репрессий Ландармы, тибетцы призвали на помощь носителя аутентичной индийской традиции - великого Атишу [16].

1 Д. Рейнолдс упоминает иную точку зрения на роль Падмасамбхавы, согласно которой он провёл в Тибете совсем немного времени, а вовсе не много лет, как утверждается в традиции ньингма. В прошлом эта позиция отстаивалась учеными школы гелугпа, которые не признавали подлинности учений дзогчен; в частности, Сумпа Кхенпо во второй части Пагсам-джонсан писал об этом. Он сообщает, что Падмасамбхава покинул Тибет через восемнадцать месяцев, а вскоре после этого там появился индийский садху в таких же одеждах и, заявив, что он Гуру Падма, стал учить тибетцев доктринам индуистской веданты, называя это дзогченом [12, с. 159].

2 Мунэ Ценпо, сын Тисрона Децена, ставший после него правителем, инициировал земельную реформу, которая, по его замыслу, должна была уничтожить разрыв между богатыми и бедными. И хотя она не имела успеха - богатые стали еще богаче, а бедные - беднее и из-за этого, как сообщают историки, он был отравлен. Сообщают, что он был отравлен своей матерью [11: 19; 18: 60-61]. Сам факт проведения королем такой реформы свидетельствует об искренности его духовных стремлений и отеческой заботы о народе, хотя, как объяснил ему Падмасамбхава причины неудачи реформы, волевым решением правителя не изменить сложившееся положение вещей, ибо необходимо учитывать закон кармы.

Но всё же почему тибетские цари сделали выбор не в пользу китайского буддизма? В. П. Андросов обращает внимание на то, что этот исторический выбор Тибета кажется странным. Говоря о «странности» этого важнейшего тибетского предпочтения, определившего духовную и культурную историю Тибета, российский буддолог исходит из того, что Тибет считается не только в языковом3, но и в этнокультурном отношении родственным Китаю4. В Китае уже существовала высокоразвитая цивилизация, а буддизм рано получил распространение в относительно простых, уже адаптированных формах. К тому же Тибет, начиная со Сронцена Гампо, заключал династические браки с китайскими принцессами, имевшие определённое значение с точки зрения распространения китайского буддизма в Тибете [18, с. 40-47]. Тибет имел постоянные контакты с Китаем и находился в поле его влияния. Однако не сделал выбор в пользу китайского буддизма. Тибет выбрал буддизм Индии. Индии, которая, как пишет В. П. Андросов, в этнокультурном отношении была чужда Тибету, а в VII-VШ веках между Индией и Тибетом «не было вообще ничего общего - с любой точки зрения»5 [1]. Поэтому действительно «может показаться странным», что тибетцы, которые сами себя называли «дикими и необузданными» [10, с. 55], осознанно выбрали в качестве государственной религии форму мирового буддизма, которую исследователи считают

3 Тибето-бирманская языковая группа входит в семью сино-тибетских языков.

4 Ссылаясь на мнение Ю. Н. Рериха [13: 19], В. П. Андросов пишет об этноязыковом родстве тибетцев и китайцев [Андросов]. В связи с этим заметим, что едва ли Ю. Н. Рерих твёрдо придерживался гипотезы об этнокультурном родстве тибетцев и китайцев. В статье «Кочевые племена Тибета» он писал: «Проблема человека на Тибетском нагорье ещё ждёт своего исследователя» [14, с. 88]. Теория этнокультурного родства тибетцев и китайцев, имевшего место с глубокой древности, развивается в современной китайской антропологии и истории культуры. Но, заметим, наряду с версией об антропологическом и этнокультурном родстве тибетцев и китайцев сегодня имеются и такие антропологические теории по поводу тибетской древности, которые фактически очень далеко разводят друг от друга тибетцев и китайцев. Например, некоторые западные специалисты в сравнительном языкознании и религиоведении (Этель Стюарт, Эдвард Сапир, Джозеф А. П. Уилсон) усматривают родство между некоторыми группами индейцев (атабаски, навахо) и тибетцев, находя этому лингвистические доказательства и подтверждения в религиозной и материальной культуре [33].

5 К «странности» выбора индийского буддизма относится и приводимый Шакабпой факт, что книга 'Тайна' была получена царем Лхатотори от «некоего пандиты Лосемцо из Индии», но царь, не желая, чтобы его министры узнали о том, что книгу привезли из Индии, сказал им, что она послана с неба [18, с. 39].

«наисложнейшей», поскольку она представляет собой «северо-индийский синкретизм хинаяны, махаяны и ваджраяны» [1]. Это была та форма буддизма, которая нашла выражение не только в светской и монастырской культуре раннесредневековой Индии, но и в её государственной политике [9]. И она же стала духовной основой всей государственной системы Тибета и частной жизни людей. Как часто подчёркивает Его Святейшество Далай-лама во время своих публичных учений, тибетский буддизм полностью воспринял всё буддийское наследие Индии и является аутентичным продолжением индийской традиции.

Исследования в области индийского и тибетского буддизма говорят об их типологическом и структурном тождестве. Более того, авторитетный индолог и тибетолог Дэвид Сейфорт Руегг1 расширяет это понятие о типологической и структурной близости тибетского и индийского буддизма до признания цивилизационной идентичности Индии и Тибета в некоторых важных моментах. Хотя, по его мнению, цивилизацию Тибета «нельзя просто редуцировать к индийской [буддийской] цивилизации», «весьма значительный сектор тибетской цивилизации является типологически (и структурно) индикой ( Indic) во многих отношениях, представляющих очень большой интерес, даже несмотря на то, что, конечно, она развивала свою собственную специфику и очень характерные черты и содержала много того, что не было зафиксировано в Индии» [26, с. 233]. С учётом этого феномена индика мы будем использовать термины «индо-тибетская традиция буддизма» и «индо-тибетский буддизм» как выражающие понятие типологического и структурного тождества буддизма в Индии и Тибете, которое отражает скорее историоло-гический, нежели историографический, факт. Этот факт имеет место, несмотря на глубокие культурные различия Индии и Тибета и многообразные исторические факторы, влиявшие на диверсификацию процессов распространения буддизма в Тибете. В числе этих факторов следует учитывать большую

1 Дэвид Сейфорт Руегг родился в 1931 г. в Нью-Йорке, изучал в Париже индологию под руководством Jean Fillozat и Lois Renou, тибетологию - у Marcelle Lalou и Rolf Stein. Он последователь французской традиции изучения мадхьямики, представленной именами Lois de la Val^e Poussin, tienne Lamotte, J. W. de Jong, Jacques May. Он также тесно сотрудничает с высокообразованными тибетскими ламами, живущими в Европе и США, а также в Индии. Среди его консультантов был бурятский лама Геше Агван-Нима, ставший первым настоятелем возрожденного в Индии Гоман-дацана. Он преподавал буддизм в Лейдене в 1960 г., когда Руегг был там.

активность китайских проповедников. И всё же буддизм в Тибете утвердился в формате индийского буддизма, в союзе хинаяны - в виде свода монашеской дисциплины Виная, и махаяны - в виде учения мадхьямики, в единстве философии и медитации, сутрая-ны и ваджраяны. И концентрированным выражением этой целостности буддийской теории и практики буддизма в Тибете служит, по нашему заключению, сделанному на основе многолетнего изучения тибетского буддизма, его устной традиции и письменных текстов, -система учения Ламрим (lam rim) о стадиальном процессе трансформации и просветления. Хотя термин Ламрим, обозначающий «этапы пути», и учение Ламрим, излагающее стадиальность духовной практики, появились в Тибете после того, как Атиша сочинил по просьбе западно-тибетского царя Чангчуба Ве знаменитый 'Светоч пути просветления' (санскр. Bodhipathapradipa; тиб. byang chub lam gyi sgron ma), Ламрим не является тибетским учением. Он соединяет в себе основные линии передачи Учения, восходящие к самому Будде и систематизированные учёными монастыря Наланда. В Тибете Ламрим стал основанием буддийской духовности и, более того, самой тибетской цивилизации. Конечно, и после утверждения буддизма в качестве основы теократического государства в Тибете продолжали существовать и до сих пор существуют небуддийские религиозные традиции - бон и связанные с бон линии дзогчена. Более того, Его Святейшество Далай-лама XIV как духовный лидер тибетского народа сегодня придал религии бон статус, уравнивающий её в правах со школами тибетского буддизма и включающий в наследие тибетской цивилизации, подлежащее сохранению и развитию. Но буддизм, и буддизм именно в индийской традиции, стал когда-то фундаментом духовной интеграции Тибета и основой ассимиляции и трансформации небуддийских традиций Тибета. Последние были вынуждены адаптироваться к буддизму и в трансформированном виде нашли место в рамках буддийской культуры. Однако тибетские мастера Дхармы всегда строго следили за чистотой буддийской духовной системы, не смешивая собственно буддийские концепты и практики с элементами небуддийской духовности. Прежде всего, это различие строго соблюдалось в системе Цогщин (tshogs zhing) - поля заслуг, представляющего собой совокупный объект религиозной веры, наглядно представляющий триединство Будды, Дхармы и Сангхи. Хотя при объяснении спо-

собов визуализации поля заслуг имеются некоторые различия в разных линиях передачи, традициях и текстах (см.: 10, с. 116, 120), все они единодушны в том, что к объектам поклонения в поле заслуг относятся только те существа, которые считаются свободными, вышедшими за пределы сансары. Местные божества и всевозможные мирские защитники, культы которых восходят к добуддийско-му периоду, не включаются в цогщин. Также общим для всех способов визуализации цогщин является размещение в его центре фигуры Учителя. Имеется в виду коренной духовный наставник, который ведёт непосредственно по пути. Но при этом Учитель изображается в форме Будды Шакьямуни. В этом есть глубокий символизм: тибетцы всегда помнят, что источником Учения является Будда Шакьямуни. Напротив, в Китае процесс китаизации буддизма был настолько сильным, что фигура Будды всё более отходила на задний план как в религиозной догматике, так и в ритуальной практике [см.: 4].

Буддизм стал в Тибете продолжением ин-до-буддийской цивилизации, а основанная на нём тибетская цивилизация в главном - в духовном и философском отношении - типологически идентична буддийской цивилизации Индии. Как известно, эта цивилизация помимо Гималаев охватывает также монгольский мир. Можно сказать, что это единое духовное пространство, охваченное философией мад-хьямики и стадиальной духовной системой «постепенного пути» Ламрим1.

С точки зрения компаративных философских и религиоведческих исследований в этом процессе утверждения в Тибете индийского, а не китайского, буддизма далеко не всё является понятным, несмотря на наличие ряда авторитетных работ, освещающих процессы распространения буддизма в Тибете. Почему тибетцы, чья цивилизация исторически развивалась в непосредственной близости с Китаем и в поле влияния китайской цивилизации, восприняли буддизм именно в индийском, а не в китайском его формате? Почему в мире Тибета, а также других регионах распространения индо-тибетской традиции буддизм стал играть столь выдающуюся роль? И в чём заключается различие между тибетским и китайским буддизмом? Какова может быть дальнейшая судьба тибетского буддизма в современном Китае и вообще в мире?

1 Нгагрим (тиб. пдад-пт - этапы тантры) - продолжение системы Ламрим на стадии последовательной практики Ваджраяны.

Если не принять во внимание тонкую причинность, ограничиваясь лишь историко-мате-риалистическим видением, то складывается впечатление, что тибетские цэнпо выбрали индийский, а не китайский буддизм, руководствуясь в основном политическими интересами. Безусловно, исторические обстоятельства межкультурного и политического взаимодействия Индии, Китая и Центральной Азии не могли не сказаться на процессах распространения буддизма за пределами «материнского лона» или «центральной страны», каковой являлась Индия. В. П. Андросов пишет: «Выдающуюся роль буддийской религии в тибетской культуре предопределило множество факторов; условия для их действия создавались в период межкультурного диалога Индии и Тибета с середины VII по середину XIII вв.» [1]. Среди множества факторов он выделяет «стратегию носителей индийской культуры», по его мнению, она оказала «решающее воздействие не только на распространение религии, но и на формирование механизмов трансляции культуры». Без этого, как ему кажется, не объяснить «странный» выбор Тибета не в пользу китайского буддизма.

Конечно, стратегия носителей индийского буддизма в период, когда в самой Индии уже возникли симптомы грядущего упадка буддизма под натиском ислама, соответствовала их заинтересованности в сохранении «материнского лона» буддизма в ситуации его исчезновения в Индии. И Тибет как нельзя лучше выполнил эту свою историческую миссию, не только тем, что засеял свою духовную ниву семенами «генофонда» индийского буддизма, но и тем, что взял на себя ответственность за его сохранение в чистоте. Поэтому понятно, почему стратегические интересы индийских пандита были связаны с молодой и, можно сказать, «целинной» цивилизацией Тибета, а не с давно развитой цивилизацией Китая, чья духовная почва была уже возделана и плодоносила так, что буддизму пришлось выживать, теряя в своей идентичности и вступая в синкретизм с китайской духовностью.

Однако, говоря о значении стратегии выживания буддизма для объяснения того, почему «центральная» страна переместилась из Индии в Тибет, следует учитывать не только соображения историко-материа-листического характера, но и ряд более тонких факторов, объясняющих, почему имела место полная содержательная преемственность индийского и тибетского буддизма. К этим более тонким моментам относится,

в частности, тибетский способ восприятия истории и детерминации исторических процессов, выражающийся в учении о коллективной карме. В Тибете времён исторического выбора, как и во всём сопредельном мире, уже хорошо было усвоено понятие о карме. Для исторического мышления тибетцев, а также монголов ещё с добуддийских времён было характерно представление об особой роли лидеров. В Тибете правители - цари и впоследствии Далай-ламы - считаются эма-нациями Ченрезига (Авалокитешвары) и носителями миссии «северного» распространения Дхармы. Тибетские историки единодушны в том, что Тибет, согласно древнему пророчеству, сделанному Буддой, стал преемником буддийской цивилизации Индии. Сумпа-кхенпо Еше Пэлджор, автор труда 'Пагсам-джонсан', пишет: «От Сронцзана до Одсруна все определено по предсказанию» -и приводит слова этого предсказания согласно Манчжушри-мула-тантре [11, с. 32-33]. Тибетские лидеры, согласно этим представлениям, несли миссию сохранения чистоты Учения. Поэтому, по нашему мнению, стремление тибетских царей к распространению аутентичного буддизма, в цивилизующем потенциале которого они уже успели убедиться, имело решающее значение в выборе индийской, а не китайской линии преемственности Учения1. Эта особая роль тибетских царей в сохранении преемственности индо-буддий-ской и тибетской цивилизаций получила отражение в тибетской историографической традиции в пророчестве из Манджушри-мулатантры относительно периода от Сронцена до Ландармы, а также в выведении царской родословной Тибета от индийских царей. Ссылаясь на древние хроники, на слова ачарьи Праджнявармана (Шераб Гоча) и другие источники, Шоннупэл2 пишет, что страна Пё была известна при жизни само-

1 Понятие чистоты линии преемственности в тибетском буддизме до сих пор имеет принципиальное значение.

2 Гой-лоцава Шоннупэл (1392-1481) - выдающийся тибетский историк, современник Цонкапы, свидетель расцвета буддизма и зарождения школы гелуг. Его «Синяя Летопись. Буддизм, проповедники и этапы его развития в Тибете» (Bod-kyi yul-du chos-dang chos-smra-ba ji-ltar byung-ba'i rim-pa Deb-ther sNgon-po), в позднейшей литературе постоянно цитируется под сокращенным названием «Летопись Гой-лоцавы» (Gos-to'i Deb-ther), или «Синяя летопись» (Deb-sNgon). «Синяя летопись» разделяет с «Историей буддизма» Будона Ринпоче, составленной в 1322 г., славу основного источника сведений для всех позднейших исторических сочинений в Тибете. Большинство развернутых исторических сочинений, появившихся в XVIII в. — первой половине XIX в., обильно цитирует «Синюю летопись» и часто включает в свои тексты целые страницы из неё.

го Будды Шакьямуни, что потомки бежавшего в снежные горы индийского царя Рупати, потерпевшего поражение в битве пяти братьев Пандавов, стали именоваться Пё. Он, как и другие тибетские историки, убежден, что Тибет пророчески связан с Индией3. Более того, он пишет: «Не противореча Писанию и разуму, можно уверенно утверждать, что Тибет был подобен Индии в отношении страны, народа и прочего.» [19, с. 36].

В секции DharanT сутры 'Mahapraj-сарагатШ говорится: «В то время Шарипутра, обратившись к Будде, спросил: «После Твоего ухода в нирвану как будет развиваться и процветать этот очень глубинный текст - Prajсaparamita?» Будда сказал: «Шарипутра, после того как я уйду в нирвану, этот очень глубинный [текст], Prajсaparamita, будет распространяться все севернее и севернее, где он будет постепенно развиваться и процветать. В том месте будет много монахов, монахинь, практикующих мирян и мирянок, обретших основу в великой колеснице, которые будут способны опираться на этот очень глубинный текст, Prajсaparamita, и будут иметь глубокую веру и благоговейное отношение к нему» [цит. по: 20, с. 309].

При исследовании причин выбора в пользу индийского буддизма наряду с тонкой диалектикой истории Тибета и исторического мышления тибетцев следует также учитывать и особенности этнопсихологического и меж-цивилизационного взаимодействия Тибета и Китая. Несмотря на длительность взаимодействия и культурного обмена с Китаем4, сила влияния Китая на Тибет была в целом отрицательной [1]. Отрицательный характер этнопсихологического и межцивилизационно-го взаимодействия Китая и Тибета отразился в средневековой тибетской историографии ('Светлое зерцало царских родословных', 'Пагсам Джонсан' и другие), в которой контак-

3 Пё (тиб. pod) и есть оамоназвание тибетцев. Согласно старым хроникам, древнее название Тибета было Пугьял, позднее страну назвали Пё. По источнику 'lung-rnam-'byed', на который также ссылается Шоннупэл, страну называли Пё ещё при жизни Муни. Он указывает, что и в тексте Калачакра-тантры упомнается Пё. «Ныне, хотя и нет согласия в том, принадлежал ли Ньяти-ценпо к народу махашакьев или "деревенских" шакьев или шакья-личчха-вов, пророчество, содержащееся в "Манджушри-мулатан-тре" относительно периода от Сонцена до Дармы, вполне ясно. В этой главе "Манджушри-мулатантры" сказано: "Он появился в народе личчч-хавов. Поэтому правильно утверждение, что цари Тибета принадлежали к народу личчхавов", - пишет Шоннупэл [19, c. 36].

4 Его Святейшество Далай-лама XIV часто подчёркивает, что тибетцы имеют заимствования из китайской кухни.

ты Тибета с Китаем либо умалчиваются, либо характеризуются отрицательно. Тогда как связям с Индией и монгольским миром придаётся важнейшее значение преемственной связи единой истории буддийской цивилизации. Показательно и то, что Будон (1290-1364) в своей «Истории буддизма» пишет только о буддизме в Индии и Тибете. А Сумпа-кхенпо (1704-1788), автор весьма объёмного исторического труда, изложению истории буддизма в Китае уделяет всего 12 листов, тогда как в Индии - 95 листов, в Тибете - 192, в Монголии - 17.

Наиболее существенной для объяснения «странного» выбора Тибета является разница между индо-тибетским и китайским буддизмом, различие их духовных и интеллектуальных истоков и сути. Уяснение этих важных моментов позволит глубже понять смысл противопоставления «постепенного» и «мгновенного» пути, апогеем которого в Тибете стали «великие дебаты в Самье», в результате которых тибетский король сделал исторический выбор в пользу индийского, а не китайского буддизма, оформившегося к тому времени в виде доминирующей школы чань. Буддизм именно в том виде, как его распространяли индийские пандита из монастырского университета Наланды, для тибетцев оказался, в результате философских дискуссий и длительной экспертизы, наиболее аутентичной его формой. Стремление к распространению в Тибете аутентичного буддизма проявилось, согласно тибетским историкам (Будон, Шоннупэл) ещё с тех пор, когда при царе Сронцен Гампо в 632 г. была направлена на северо-запад Индии, в Кашмир, для изучения санскрита и буддизма группа молодых тибетцев, в том числе Тхонми Самбхота. Из 17 человек в условиях непривычного для тибетцев климата выжил и вернулся один Тхонми Самбхота. Он и создал современную тибетскую письменность в обоих её вариантах - dbu can и dbu med. Причём письмо dbu can было смоделировано на основе индийской письменности лантша, а dbu med - на основе урду. Он создал также грамматику, организованную так, чтобы адекватно передавать содержание буддийских текстов на санскрите, написал несколько комментариев по грамматике (sum bcu pa, rtag 'jug pa и др.) и участвовал в переводе некоторых махаян-ских сутр, таких как Карандавьюха-сутра,

Мегха-сутра1. По сведениям Шакабпы, Тхонми Самбхота использовал письмо брах-ми и гуптское письмо для создания тибетской письменности, после этого он перевел книгу 'Тайна', хранившуюся со времен То-то-ри Ньенцена [18, с. 40]. Тот факт, что царь инициировал создание письменности, предназначенной для адекватного перевода индийских текстов, хотя в древний период (до VII в.) тибетцы имели свою письменность, так называемое «персидское письмо», разновидность арамейского (сирийского) алфавита [7], говорит о том, что тибетские лидеры сознательно и целенаправленно использовали стратегию распространения индийского буддизма. Они придавали первостепенное значение аутентичности буддийских переводов. Тибетская тенденция к сохранению аутентичного буддизма обнаруживается и в других явлениях, например, в феномене «тибетской реформации», наиболее ярко представленном Дже Цонкапой, а также в системе буддийского образования, основанной на традиции древнеиндийского монастырского университета Наланда.

Именно из-за стремления тибетских лидеров к распространению аутентичного буддизма адаптация к культурным условиям Тибета и особенностям тибетского менталитета не была сопряжена с искажающей трансформацией буддийского учения - его философии и созерцательных практик. Тибетцы стали воспреемниками традиции монастыря Наланда2, чья плеяда учёных монахов прославилась созданием философских трактатов, систематически объясняющих Учение Будды и предназначенных для систематической медитации.

1 Об этом упоминают Рао (см.: Rao S. K. R. Tibetan Tantric Tradition. Delhi, 1977), Андросов [1]. Геше Лхундуп Сопа (Geshe Lhundup Sopa. Lectures on Tibetan Religious culture. - Dharamsala: LTWA, 1983, p. 112, 127).

2 Буддийский монастырский университет на севере Индии существовал в V-XII вв. В 1193 г., был разрушен в ходе мусульманского вторжения. Это событие привело к упадку буддизма в Индии. В тибетской традиции особо почитаются 17 ученых Наланды: Нагарджуна, Арьядева, Буддхапалита, Бхававивека, Чандракирти, Шантиде-ва, Шантаракшита, Камалашила, Асанга, Васубандху, Дигнага, Дхармакирти, Арья Вимуктисена, Харибхадра, Гунапрабха, Шакьяпрабха, Атиша. Его Святейшество Далай-лама сочинил посвящённую им молитву, которая исполняется во время его учений в знак неразрывной связи тибетской традиции буддизма с классической буддийской учёностью Индии.

Гуманитарный вектор. 2013. № 4 (36)

Список литературы

1. Андросов В. П. Первые шаги индийского буддизма в Тибете (VII-VIII вв.). URL: // http://www.buddhism.ru/pervyie-shagi-indiyskogo-buddizma-v-tibete-vii-viii-veka/ (дата обращения: 13.03.2013).

2. Богословский В. А. Очерк истории тибетского народа. М., 1962.

3. Будон Ринчендуб. История буддизма / пер. с тиб. Е. Е. Обермиллера; пер. с англ. А. М. Донца. Изд. второе, доп. СПб.: Евразия, 1999.

4. Васильев Л. С. Проблемы генезиса китайской мысли. Формирование основ мировоззрения и менталитета. М., 1989.

5. Гумилёв Л. Н., Кузнецов Б. И. Бон (Древняя тибетская религия) // Доклады ВГО. Вып. 15: Этнография. Л., 1970. URL: http://gumilevica.kulichki.net/articles/tibet10.htm (дата обращения: 13.03.2013).

6. Гумилёв Л. Н. Древний Тибет. М., 1996.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

7. Кузнецов Б. И. Древний Иран и Тибет: История религии бон. СПб.: Евразия, 1998. 353 с.

8. Кычанов Е. И., Мельниченко Б. И. История Тибета с древнейших времён до наших дней. М.: Восточная литература. РАН, 2005.

9. Лепехов С. Ю. Философия мадхьямиков и генезис буддийской цивилизации. Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 1999.

10. Пабонгка Ринпоче. Ламрим: Освобождение в наших руках (Lam rim rnam grol lag bcangs) / пер. с тиб., вступ. статья и коммент. И. С. Урбанаевой. Т. I, кн. 1. Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 2008.

11. Пубаев Р Е. Пагсам-джонсан: история и хронология Тибета. Новосибирск: Наука, 1981.

12. Рейнолдс Джон. Институт по изучению религии бон // Гаруда. 1992. Вып. 2.

13. Рерих Ю. Н. Избранные труды / АН СССР. Ин-т народов Азии. М.: Наука, 1967.

14. Рерих Ю. Н. Тибет и Центральная Азия: Статьи, лекции, переводы. Самара: Агни, 1999.

15. Тибетская летопись «Светлое зерцало царских родословных». Автор текста Саджа Соднамджалцан (1312-1375) / пер. с тиб., комм. Б. И. Кузнецова. Л. : ЛГУ, 1961.

16. Урбанаева И. С., Петонова Д. О. «Великие дебаты в Самье» и вклад Атиши и Цон-капы в утверждение индо-тибетской традиции Ламрим как основы буддийской цивилизации Тибета // Вестник БНЦ СО РАН. № 3 (11). 2013. С. 136-150.

17. Урбанаева И. С. Буддизм в сравнительном контексте: что такое аутентичный буддизм? // Вестник БНЦ СО РАН. № 3 (11). 2013. С. 78-87.

18. Шакабпа В. Д. цепон. Тибет: Политическая история. СПб.: Нартанг, 2003

19. Шоннупэл, Гой-лоцава. Синяя летопись. Deb-ther sNgon-po. История буддизма в Тибете, VI-XV вв. / пер. с тибетского Ю. Н. Рериха / пер. с англ. О. В. Альбедиля и О. Ю. Харь-ковой. СПб.: Евразия, 2001. 768 с.

20. Adamek, Wendy L. The Mystique of transmission: On an early chan history and its contexts. New York: Columbia University Press, 2007.

21. Baumer, Christopher, Bon: Tibet's Ancient Religion, Ilford, Wisdom, 2002.

22. Beckwith, Ch. I. The Tibetan Empire in Central Asia: A History of the Struggle for Great Power Among Tibetans, Turks, Arabs, and Chinese During the Early Middle Ages (Princeton University Press, new ed. 1993

23. Ermakov, Dmitry. Be and Bon: Ancient Shamanic Traditions of Siberia and Tibet in their Relation to the Teachings of a Central Asian Buddha, (Kathmandu: Vajra Publications, 2008.

24. Martin, Dan (n. d.). "Comparing Treasuries: Mental states and other mdzod phug lists and passages with parallels in Abhidharma works of Vasubandhu and Asanga, or in Prajnaparamita Sutras: A progress report." University of Jerusalem. URL: http://ir.minpaku.ac.jp/dspace/ bitstream/10502/1286/1/SER15_004.pdf. (Monday March 1, 2010).

25. Norbu, Namkhai. Drung, Deu and Bon: Narrations, Symbolic languages and the Bon tradition in ancient Tibet. Translated from Tibetan into Italian edited and annotated by Adriano Clemente. Translated from Italian into English by Andrew Lukianowicz. Library of Tibetan Works and Archives, Dharamsala, 1995.

26. Ruegg, D. S. The Buddhist Philosophy of the Middle: Essays on Indian and Tibetan Madhyamaka. Boston: Wisdom Publications, 2010.

27. Sam van Schaik. Tibet: A History. Yale University Press: New Haven and London, 2011

28. Snellgrove D. L. Indo-Tibetan Buddhism. Indian Buddhism and Their Tibetan Successors. L., 1987

29. Snellgrove, D. L., Richardson, H. A Cultural History of Tibet. Third edition: Orchid Press, 2003.

30. Stein R. A. Tibetan Civilization/ Transl. by J. E. Stapleton Driver. London, 1972.

31. Tenzin Wangyal Rinpoche, Healing with Form, Energy, and Light. Ithaca, New York: Snow Lion Publications, 2002.

32. Zwcher E. The Buddhist Conquest of China: The Spread and Adaptation of Buddhism in Early Medieval China. - Third Edition with a Foreword by Stephen F. Teiser. Leden: Brill, 2007.

33. Wilson, Josef A. P. Relatives Halfway Round the World: Southern Atabascans and Southern Tarim Fugitives // Limina: A Journal of historical and cultural Studies. Vol. 11. 2005. P. 67-78.

References

1. Androsov V. P. Pervye shagi indijskogo buddizma v Tibete (VII-VIII vv.). URL: //http:// www.buddhism.ru/pervyie-shagi-indiyskogo-buddizma-v-tibete-vii-viii-veka/ (data obrashhenija: 13.03.2013).

2. Bogoslovskij V. A. Ocherk istorii tibetskogo naroda. M., 1962.

3. Budon Rinchendub. Istorija buddizma / per. s tib. E. E. Obermillera; per. s angl. A. M. Donca. Izd. vtoroe, dop. SPb.: Evrazija, 1999.

4. Vasil'ev L. S. Problemy genezisa kitajskoj mysli. Formirovanie osnov mirovozzrenija i mentaliteta. M., 1989.

5. Gumiljov L. N., Kuznecov B. I. Bon (Drevnjaja tibetskaja religija). - // Doklady VGO. Vyp. 15: Jetnografija. L., 1970. URL: http://gumilevica.kulichki.net/articles/tibet10.htm (data obrashhenija: 13.03.2013).

6. Gumiljov L. N. Drevnij Tibet. M., 1996.

7. Kuznecov B. I. Drevnij Iran i Tibet: Istorija religii bon. SPb.: Evrazija, 1998. 353 s.

8. Kychanov E. I., Mel'nichenko B. I. Istorija Tibeta s drevnejshih vremjon do nashih dnej. M.: Vostochnaja literatura. RAN, 2005.

9. Lepehov S. Ju. Filosofija madh'jamikov i genezis buddijskoj civilizacii. Ulan-Udje: Izd-vo BNC SO RAN, 1999.

10. Pabongka Rinpoche. Lamrim: Osvobozhdenie v nashih rukah (Lam rim rnam grol lag bcangs) / per. s tib., vstup. stat'ja i komment. I. S. Urbanaevoj. T. I, kn. 1. Ulan-Udje: Izd-vo BNC SO RAN, 2008.

11. Pubaev R. E. Pagsam-dzhonsan: istorija i hronologija Tibeta. Novosibirsk: Nauka, 1981.

12. Rejnolds Dzhon. Institut po izucheniju religii bon // Garuda. 1992. Vyp. 2.

13. Rerih Ju. N. Izbrannye trudy / AN SSSR. In-t narodov Azii. M.: Nauka, 1967.

14. Rerih Ju. N. Tibet i Central'naja Azija: Stat'i, lekcii, perevody. Samara: Agni, 1999.

15. Tibetskaja letopis' «Svetloe zercalo carskih rodoslovnyh». Avtor teksta Sadzha Sodnamdzhalcan (1312-1375) / per. s tib., komm. B. I. Kuznecova. L. : LGU, 1961.

16. Urbanaeva I. S., Petonova D. O. «Velikie debaty v Sam'e» i vklad Atishi i Conkapy v utverzhdenie indo-tibetskoj tradicii Lamrim kak osnovy buddijskoj civilizacii Tibeta // Vestnik BNC SO RAN. № 3 (11). 2013. S. 136-150.

17. Urbanaeva I. S. Buddizm v sravnitel'nom kontekste: chto takoe autentichnyj buddizm? // Vestnik BNC SO RAN. № 3 (11). 2013. S. 78-87.

18. Shakabpa V. D. cepon. Tibet: Politicheskaja istorija. SPb.: Nartang, 2003

19. Shonnupjel, Goj-locava. Sinjaja letopis'. Deb-ther sNgon-po. Istorija buddizma v Tibete, VI-XV vv. / per. s tibetskogo Ju. N. Reriha / per. s angl. O. V. Al'bedilja i O. Ju. Har'kovoj. SPb.: Evrazija, 2001. 768 s.

20. Adamek, Wendy L. The Mystique of transmission: On an early chan history and its contexts. New York: Columbia University Press, 2007.

21. Baumer, Christopher, Bon: Tibet's Ancient Religion, Ilford, Wisdom, 2002.

22. Beckwith, Ch. I. The Tibetan Empire in Central Asia: A History of the Struggle for Great Power Among Tibetans, Turks, Arabs, and Chinese During the Early Middle Ages (Princeton University Press, new ed. 1993

23. Ermakov, Dmitry. Be and Bon: Ancient Shamanic Traditions of Siberia and Tibet in their Relation to the Teachings of a Central Asian Buddha, Kathmandu: Vajra Publications, 2008.