CC BY
1999
ИСТОРИОГРАФИЯ И ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ
УДК 930.2
Н. Л. Пушка рева, С. В. Любичанковский
Понимание истории повседневности в современном историческом исследовании: от Школы Анналов к российской философской школе*
В статье анализируются предмет и содержание понятия «история повседневности». Показаны основные методы, применяемые в рамках данного научного направления. Дана оценка вклада российской философской школы в развитие методологии истории повседневности. Показаны методологические трудности реализации теоретических моделей в конкретно-исторических исследованиях.
In the article the subject and the content of the concept "Everyday Life History" are analyzed. The main methods applied within this scientific direction are shown. The assessment of a contribution of the Russian philosophical school in development of methodology of Everyday Life History is given. Methodological difficulties of realization of theoretical models in concrete historical researches are shown.
Ключевые слова: история повседневности, методология исторической науки, историография.
Key words: Everyday Life History, methodology of historical science, historiography.
«История повседневности» (everyday life history, Alltagsgeschichte, histoire de la vie quotidienne) - новая отрасль исторического знания, предметом изучения которой является сфера человеческой обыденности во множественных историко-культурных, политико-событийных, этнических и конфессиональных контекстах. В центре внимания истории повседневности комплексное исследование повторяющегося, «нормального» и привычного, конструирующего стиль и образ жизни у представителей разных социальных
© Пушкарева Н. Л., Любичанковский С. В., 2014
* Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта РГНФ ««Оренбургский край - трансграничный и поликультурный регион Российской империи»: научный (академический) сборник документов по истории Оренбургского края в дореволюционный период», проект № 12-31-01281 и Федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» МОН РФ на 2009-2013 гг., соглашение № 14.В37.21.0013.
слоев, включая эмоциональные реакции на жизненные события и мотивы поведения. В русском языке синонимы слова «повседневность» - будничность, ежедневность, обыденность - указывают на то, что все, относимое к повседневному, привычно, «ничем не примечательно, имеет место изо дня в день» [24]. Однако ключевым в определении «повседневного» является как раз регулярно повторяемое.
Мы все живем в повседневном мире; повседневные, а потому малозаметные в своей привычности явления окружают нас, и каждый из нас полагает, что может точно судить о них и о предмете в целом. Однако реконструкция повседневности не так проста: во-первых, эта сторона действительности очень широка, всеохватна, во-вторых, у историка часто нет источников (или слишком много), относимых именно и только к ней. Почему же необходимо научное знание повседневности? Повседневность первична, безусловна для всех людей, везде и всегда, хотя и неоднородна, неодинакова по содержанию и значению. В понимании философа она - «природно-телесное и лично-общественное бытие/поведение человека, необходимая предпосылка и общий компонент всех остальных форм людской жизнедеятельности» [8, с. 22].
В России понятие «повседневность» в исторических исследованиях употребляется с середины 1980-х гг. и в настоящее время прочно утвердилось в отечественном научном лексиконе (об этом подробнее см.: [1; 3-6; 11-13; 16-19]). Отчасти на его внедрение в наш научный тезаурус повлияло падение «железного занавеса» и расширение возможностей знакомства наших ученых с западной литературой, а отчасти риторика этнографических исследований, в которых под изучением повседневной жизни подразумевалось изучение трудового и внерабочего быта.
Структура и содержание понятия «повседневность»
Как остроумно заметила в начале 1990-х гг. германский этнограф и антрополог Карола Липп, похоже, в литературе «существует столь же много "повседневностей", сколько есть авторов, ее [повседневность] изучающих» [25, s. 2-3]. Изучение повседневной жизни есть попытка вникнуть в человеческий опыт, потому вопрос о содержании понятия «повседневность» предполагает вопрос о том, какой человеческий опыт следует рассматривать при этом, а какой нет. Специалисты по истории социальных конфликтов и движений полагают, что сопротивление насилию, если оно ежедневно или хотя бы систематично, тоже есть часть истории повседневного. С такой точки зрения повседневность с неизбежностью должна включать «формы поведения и стратегии выживания и продвижения, которыми пользуются люди в специфических социально-политических ус-
ловиях», в том числе и самых экстремальных. Поэтому постановка таких тем, как повседневность военной поры или эпохи революций, вполне оправданна (см. [16]).
Дискуссионным является вопрос, может ли повседневность быть трудовой, рабочей, производственной. Большинство отечественных исследователей подразумевают под «повседневностью» главным образом сферу частной жизни, и только некоторые включают в сферу анализа и жизнь трудовую, те модели поведения и отношения, которые возникают на рабочем месте. Однако социологи и этнографы обеими руками за понятия «производственный быт» и «повседневность труда».
Попробуем точно определять собственное понимание категории повседневного. На наш взгляд, она включает:
• событийную область публичной повседневной жизни, прежде всего, мелкие частные события, пути приспособления людей к событиям внешнего мира;
• обстоятельства частной, личной домашней жизни, быт в самом широком смысле;
• эмоциональную сторону событий и явлений, переживание обыденных фактов и бытовых обстоятельств отдельными людьми и группами людей.
Отделяя «историю повседневного» в жизни простых и великих людей от «истории неповседневного», к последнему обычно склонны (вслед за Н. Элиасом) относить:
• праздники, точнее, праздничное и небудничное в обыденной жизни, если оно, конечно, не разыгрывается по одному и тому же повторяющемуся сценарию - тогда даже праздники (как что-то необычное, яркое, неповторимое) «оповседневливаются», рутинизи-руются;
•нечто чрезвычайное и значимо-событийное (но уже переживание События в повседневности, последствия того, что оно случилось, относится к повседневному;
• разнообразные, в особенности необычные, формы отдыха и праздности в противовес обыденной работе, труду;
• жизнь необычных людей, необычный образ жизни, который никем не повторяется, могут быть описаны как повседневье этих чудаков, но какие-либо обобщения невозможны.
Ставшее социологической классикой определение повседневной жизни как «реальности, которая интерпретируется людьми и имеет для них субъективную значимость в качестве цельного мира» [2, с. 38], мало известно историкам. Это определение подчеркивает двойственную природу повседневности: ее реальность организуется вокруг того, что являет собой «здесь» и «сейчас» для каждого кон-
кретного человека, и потому глубоко субъективна. Но одновременно повседневная жизнь представляет собой мир, в котором человек живет и взаимодействует с себе подобными.
Историк и социолог обладают инструментами анализа определенного явления не только в индивидуальном контексте (страсти, аффекты, депрессии и т. п.), но и в контексте социально-хронологическом, политическом, этнокультурном и т. д. Историк может проследить, как на обломках одного уклада жизни и одной обыденности в результате их разрушения возникает новая обыденность и повседневность, которая по сравнению с предыдущей кажется странной и «неповседневной». Подобный анализ содержит в себе перспективу прогнозирования будущего, поскольку позволяет проследить развитие системы ценностей, роль в этом отдельных личностей, пытавшихся и пытающихся «изменить жизнь» как в государственном масштабе, так и на локальном уровне, как в прошлом, так и сегодня.
Предмет истории повседневности
В мировой науке продолжают бесконфликтно сосуществовать два понимания истории повседневности: как прием реализации методики микроисторического анализа и как реконструкция ментального макроконтекста событийной истории. Вполне объяснимо и то, что к первому примыкают социологи-практики и значительная часть историков, краеведов и археографов, а ко второму - философы и культурологи.
Примером второго подхода является книга «Изобретение повседневности» французского философа, литературоведа, теолога Мишеля де Серто [23]. Эта книга вышла в период расцвета постструктурализма, и ее автор вслед за М. Фуко и П. Бурдьё отказался от стремления видеть структуры и иерархии в изучении культурно-исторических моделей. С точки зрения М. де Серто, в «повседневности» можно выявить формы культурных практик, типические для эпохи или этноса, и их взаимосвязь со Словом - «великим фабрика-тором, источником всякой Власти» [19, с. 233]. В истории повседневности он увидел не столько повторяемость, сколько поле постоянного творчества, в котором рождается будущее. Для него объективное теоретическое знание также невозможно, как невозможен человек, лишенный свойств. Потому он не старался объективировать собственный анализ, а рассматривал свои собственные субъективные оценки как неотъемлемую часть собственного исследования.
В германской историографии прочно утвердилось противопоставление категории повседневности как всего повторяющегося, обыденного тому, что выходит за эти рамки как яркое, необычное
или уникальное. Такой подход противопоставил повседневность в качестве «жизни масс», «жизни отдельных уникальных и необычных личностей». Это привело к появлению германского варианта «истории повседневности», который можно охарактеризовать как микроисторию обычных, незаметных, типичных для своего времени и социального слоя индивидов. К «оппозициям» повседневного германские ученые обычно относят «праздники» как проявление чего-то особенного, необыденного, а также «экстремальные ситуации», которые при определенном стечении обстоятельств могут перейти в разряд обыденных и составить повседневность. Работа, труд, игра, учёба в подобных классификациях оказываются включенными в понятие «повседневного» (а не противопоставленными ему). Их изучение и составляет задачу истории повседневности, считает один из ее главных современных идеологов А. Людтке [15]. Понимание «истории повседневности» как микроистории негативно повлияло на степень признания этого направления научным истеблишментом Германии. Сторонники микроистории рассматривались как покусившиеся на святое, и их перестали допускать к конкурсам на замещение должностей в университетах и научных центрах. Вследствие этого в Германии возник параллельный официальному мир «мастерских историков» и особых журналов. Примером тому является журнал «Историческая антропология», а также региональная группа активистов в Геттингене, действовавшая под девизом «take history in our hands». Одной из главных задач этих активистов, среди которых были и профессиональные историки и обычные граждане, была борьба за переименование улиц и сохранение памяти о преступлениях нацизма в каждом конкретном городе Германии.
Особенностью российского понимания истории повседневности является ее отнесение к разделу культурологии или даже почти этнологии, а потому при исследовании повседневного пользуются этнологическими методами и приравнивают ее к истории быта. Однако соотношение истории быта (как предмета этнографических описаний) и истории повседневности (как нового направления именно в исторических исследованиях) не столь просто.
Самое скрупулезное описание быта не способно было представить мужчину или женщину прошлого, наделенных замыслами, которые осуществились, или мечтами, которые не удалось реализовать. Быт - по крайней мере, в восстановленном исследователями виде - выглядит медленно и мало изменчивым, сопротивляющимся переменам. Любая из книг русских бытописателей XIX в. и советских этнографов представляла человека раз и навсегда скованным рамками жизненного сценария, за пределы которого никому было не вырваться. Подробности быта рисовали его понятным че-
ловеку более позднего времени, и до поры до времени эта понятность вполне устраивала исследователей.
Под влиянием социальной и культурной антропологии - направлений гуманитарного знания, пришедших в Россию из англоязычного мира - эта бытовая понятность была поставлена историками под сомнение. Историки повседневности многое позаимствовали у этнографов и «бытописателей» XIX в.: интерес к типично этнографическим темам - исследованию жилища, системы питания, стиля одежды и т. д. Этнографический метод включенного наблюдения позволяет историкам приметить такие стороны жизни людей, от которых не остается следов в исторических, документальных источниках.
Принципиальное отличие изучения повседневности от этнографических исследований быта состоит в понимании значимости событийной истории, в стремлении показать многообразие индивидуальных реакций на череду политических событий. Взгляд через призму повседневности позволяет увидеть историю в другой перспективе. Например, исследования повседневной жизни 193050-х годов в Германии открыли для историков несколько неожиданный факт: в субъективном восприятии населения окончание войны как неблагополучного периода жизни и возвращения к «нормальному» приходится не на 1945, а на 1948 год, - год проведения денежной реформы [21].
Этнограф-специалист по истории материальной культуры является терпеливым искателем «мелочей», которые он подвергает тщательному анализу. Состав глины, из которой произведена посуда, красителей, которыми окрашены ткани, приемы лечения больных - все это является темой этнографических исследований. История повседневности ставит задачу не разглядывание мелочей, а рассмотрение в подробностях, поскольку ставит на первое место не само описание материального предмета, но отношение к нему людей. Бытовые детали помогают исследователю отыскать в истории то, что выражало на тот момент «дух времени», соотнести частное существование человека с ходом исторических событий.
Концепция повседневности К.Н. Любутина и П.Н. Кондрашова и методология ее применения к анализу исторического процесса История повседневности давно уже переросла влияние «научной моды», прочно утвердилась в качестве серьезного самостоятельного академического направления. В его основе лежит определенная теоретическая база, которая постоянно развивается. На наш взгляд, сегодня в русскоязычной научной литературе наиболее глубоко разработана концепция повседневности К.Н. Любути-
на и П.Н. Кондрашова [14]. В настоящей статье мы базируемся на предложенном ими сущностном понимании повседневности как формы непосредственной человеческой деятельности, которая осуществляется в конкретной фактичности событийных ситуаций и представляет собой совокупность повседневного бытия (т. е. того, чем занимаются люди в своей обыденности в целях удовлетворения обычных потребностей) и обыденного сознания (т. е. в виде каких мыслей и эмоциональных переживаний это бытие отражается в психической деятельности людей) [14, с. 260]. Таким образом, процесс повседневного существования является двуединым, включающим в себя повседневное взаимодействие конкретного человека с разными реалиями окружающего его мира и субъективной интерпретацией этого взаимодействия.
Следует обратить внимание на то, что применение этой теоретической конструкции в историческом исследовании таит в себе ряд методологических сложностей. Одной из них является определение субъекта повседневности.
К.Н. Любутин и П.Н. Кондрашов понимают субъект повседневности совершенно однозначно - это отдельный человек. Действительно, нельзя не признать, что повседневность конкретных людей, пусть даже одной и той же социальной группы, отнесенная к одному и тому же пространству и времени, часто не совпадает. Один дворянин из Самары может служить мелким чиновником, а другой жить в родовой усадьбе, даже не находясь на государственной службе. Их повседневная жизнь не будет одинаковой, несмотря на общность сословного происхождения и места проживания. Очевидно, что повседневность конкретного человека как минимум будет зависеть от пола, возраста, образования, семейного положения, национальности, вероисповедования, типа основной деятельности, места проживания, социального происхождения и др.
Вместе с тем нельзя не видеть, что по каждому из вышеперечисленных параметров люди образуют группы, и принадлежность к каждой из них позволяет предполагать определенный уровень сходства повседневной жизни (безусловно, в ее усредненном варианте) по тому или иному направлению (в семейном, профессиональном, этноконфессиональном, возрастном и прочих планах). Чаще всего в центре исторического исследования стоит не отдельный человек, а какая-либо группа людей. Следовательно, правомерен и вопрос о том, как принадлежность человека к той или иной группе влияет на его повседневную жизнь. Вот почему при изучении истории повседневности представляется возможным рассматривать в качестве ее субъекта и отдельного человека и (очень часто) выделенные по определенным признакам группы людей. Важно уточнить, что в самом
узком, самом точном смысле слова субъектом повседневности по-прежнему может и должен рассматриваться отдельный человек во всех своих ипостасях (возрастной, семейной, профессиональной и т. п.). Однако при этом повседневность - это процесс, который становится видимым наблюдателю только в случае, если последний рассматривает в качестве субъекта своего изучения группу людей, выделенную по определенному признаку.
Поскольку проблема исторического исследования заключается не только в выделении конкретных особенностей повседневности строго определенного субъекта, отнесенного к определенному пространству и времени, но и в описании конкретных факторов, которые влияют на формирование, сохранение и изменение этой повседневности, субъектом повседневности в историческом исследовании могут и должны выступать группы людей.
Такое понимание субъекта истории повседневности накладывает на само исследование, его программу существенные ограничения. В первую очередь они связаны с тем, что исследователь сознательно абстрагируется от ряда признаков субъекта повседневности ради более глубокого, «незатенённого» изучения других его признаков. Поэтому при исследовании, например, такой профессиональной группы, как торговцы, необходимо сосредоточиться на изучении того влияния, которое на их повседневную жизнь оказывала именно их профессиональная деятельность; при исследовании повседневной жизни старообрядцев - их религиозная жизнь; студентов - процесс обучения и т. д. Влияние других срезов повседневной жизни ни в коем случае не отрицается, однако признается дополнительным. Иными словами, выбор в качестве субъекта повседневности определенной группы людей обязывает исследователя соответствующим образом ранжировать условия повседневности, каждый раз придавая одним из них статус центральных, а другим - периферийных.
Как легко можно увидеть, выделение субъекта повседневности возможно по самым разным основаниям, в результате чего классификации, конечно, будут накладываться друг на друга, пересекаться, находиться в дополнительном отношении друг к другу. Все это создает сложную мозаичную структуру субъектов повседневности любого региона. Однако нельзя объять необъятное. Человек - настолько многообразное существо, что изучение всех его ипостасей в рамках одного исследования является при существующем уровне развития науки фикцией, которая только будет способствовать поверхностности анализа. Начиная конкретно-историческое исследование повседневности, автору следует четко определиться, какого именно субъекта он изучает, какая классификация лежит в основе
выделения субъекта. И дальнейший анализ должен быть жестко привязан к этому выбору. Например, если речь идет о выделении субъекта по профессиональному признаку (например, торговец), то основное внимание необходимо обратить на те условия повседневности, которые определяют его повседневную жизнь именно как торговца, а не как жителя села, семьянина, мусульманина, буддиста и пр. Эти параметры не должны оставаться на периферии внимания. В случае же изучения повседневной жизни сельского жителя, напротив, вперед должны выйти условия повседневности, связанные с состоянием места его проживания, а не с его профессиональной деятельностью. Естественно, мы понимаем, что все условия взаимосвязаны, но также нужно понимать, что достижение необходимой глубины анализа требует ранжирования условий повседневности в зависимости от принципа выделения субъекта. Потом уже, после проведения таких исследований (причем по единому алгоритму), возникнет возможность синтезировать их результаты и добиться более комплексного взгляда на повседневную жизнь представителя того или иного региона, понять, какие же условия повседневности (профессиональные, религиозные, возрастные и пр.) оказывали в тот или иной период наиболее существенное влияние на жизнь человека, а какие выступали только дополнением. Но перескочить сразу на решение этой задачи было бы научно некорректно.
Выбор исследователем субъекта повседневности влияет даже на выбор территориальных рамок исследования, поскольку региональная специфика для разных типов деятельности субъекта (профессиональной, семейной, конфессиональной и пр.) может выглядеть по-разному. Региональная структура России может видеться по-своему в зависимости от задач научного анализа. Наиболее распространенное историко-географическое деление страны (на Урал, Поволжье, Северо-Запад и пр.) может быть использовано далеко не всегда, поскольку абстрагируется от многих существенных параметров. Так, например, если ставится задача изучить повседневную жизнь земских деятелей, то говорить о земствах Уральского региона означает объединять в единых рамках как классические Вятское и Пермское земства, созданные уже в 60-х гг. XIX в. (1867-1870 гг.), Уфимское земство, учрежденное в ходе следующей крупной «волны» территориального расширения земской реформы (1875 г.), так и Оренбургское земство, которое в силу социокультурных особенностей территории стало действовать только в 1913 г.
Более обоснованным является выделение земских регионов в соответствии с сущностной структурой империи как сложного и не-
однородного в культурном плане пространства. Империя, по мнению современных специалистов, включала в себя так называемое «ядро», окраины и промежуточную территорию - «внутреннюю периферию» [10]. Миссия империи заключалась в перераспределении регионов внутри этой системы, в подтягивании окраин до статуса внутренней периферии, а последней - до внутренних стандартов империи. Именно в соответствии с этой логикой и судебная, и городская, и земская реформы распространялись на территории государства не повсеместно, а «волнами», в зависимости от готовности губерний соответствовать предлагаемым стандартам. Последней группой губерний, получивших земское самоуправление только в 1913 г., была Астраханская, Оренбургская и Ставропольская. Эта совокупность территорий в управленческом плане может рассматриваться как единый регион, именуемый условно «юго-востоком России». И изучение земской повседневности будет корректным именно в таких рамках.
Итак, следует выделять кластеры однотипных субъектов повседневности, а в них - «ядра» и «периферию», выделять и характеризовать «контактные зоны» каждого субъекта повседневности. Возможно, историку следует обратить особое внимание на анализ особенностей именно контактных зон субъектов повседневности, ибо они позволяют предсказывать возможную эволюцию того или иного типа повседневности, что исключительно важно для понимания особенностей исторического процесса в регионах. От того или иного определения субъекта будет зависеть вся дальнейшая программа исследования.
Также важно подчеркнуть, что каждый субъект повседневности по своей сути является очевидно нелинейной системой, т. е. состоит из очень большого числа элементов, связи между которыми носят случайный характер. Если не брать крайние случаи, то взаимодействие субъектов повседневности региона с окружающим миром должно вести его к прогрессивному развитию, к накоплению количественных изменений и последующему качественному скачку. Задача исторического исследования состоит в выявлении доминанты развития повседневности разных субъектов в разных регионах в разные исторические периоды.
Результат влияния на эволюцию субъекта разных типов повседневности зависит от устойчивости последних. В общем плане устойчивость тех или иных сторон повседневной жизни субъекта в рамках того или иного региона может зависеть: а) от географического расположения региона (климатических условий, наличия плодородных почв, водных ресурсов, полезных ископаемых, лесов и т. д.); б) от моноконфессионального или поликонфессионального, моно-
национального или полинационального состава его населения; в) от специфики культурного наследия региона и умения властей его использовать для развития региона; г) от уровня вписывания конкретного типа повседневности региона в культурное пространство страны; д) от уровня творческой инициативы населения региона и т. д.
Любой процесс есть единство изменчивости и устойчивости. Такова и повседневная деятельность. Скорость изменения разных параметров любого сложного открытого нелинейного процесса (а именно таковым является повседневность) различна. Это может быть рост одних параметров и одновременное убывание других, а третьи при этом останутся стабильными, причем все это - на разных временных промежутках. Эта динамика делает бессмысленным желание установить исчерпывающую специфичность повседневности вообще, так как она на разных временных отрезках и применительно к разным своим сторонам (что в данном случае как раз и означает - к разным субъектам повседневности) будет проявлять себя по-разному. Нельзя объять необъятное. Однако реалистичной является задача установить тенденции изменения повседневности применительно к определенному субъекту повседневности на определенном историческом периоде, причем необходимо учитывать, что в краткосрочном периоде специфичность будет одна, в среднесрочной и тем более долгосрочной перспективе - другая, может быть, вообще противоположная.
Методы изучения истории повседневности
Для этого направления свойственно особое отношение к источнику.
«Повседневноведы» отказываются от все еще распространенной в отечественной историографии установки («тексты способны говорить сами за себя»), превращающей исторический текст в подробное описание источника.
Для анализа повседневности мало подробно описать источник или можно даже пропустить этот шаг. Зато необходимо тщательно и скрупулезно вникнуть в текст источника, проникнуть в его внутренние смыслы, учитывая недоговоренное и случайно прорвавшееся. Историк, ставящий задачу реконструировать с помощью сохранившихся источников «типичное» для определенного времени и определенной социальной группы, старается выяснить мотивацию действий всех исторических акторов и через это приблизиться к их пониманию. При этом специалисты по истории повседневности отказываются выступать в роли объективного судьи прошлого или, как любят они повторять, отказываются от желания встать «над» источником и над его автором. Вместо этого они ведут «диалог» с источником, пользуясь теми приемами, которые в состоянии обеспечить
этот диалог, ставят перед текстом вопросы, которые его составитель или автор сами бы никогда не поставили, поскольку вопросы эти рождены современным состоянием научных знаний.
Специалист по истории XX в. имеет возможность обратиться к методу устной истории. Сбор и запись «жизненных историй», интервью всех видов являются не просто сбором материала, но в ряде случаев созданием нового вида источника - «вторичного». Так писалась «История фабрик и заводов» в 1920-е-1930-е гг. (и тем самым создавался «вторичный источник» из воспоминаний тех, кто помнил историю своих предприятий; таково и издание «Рабочее движение в России 1895-1917. Хроника», более опирающееся на статистику и отчеты фабричных инспекторов, но включающее и опору на биографии и автобиографии участников тоже [17]. В более поздней советской историографии к воспоминаниям как к источнику было принято обращаться, изучая прежде всего историю Великой Отечественной войны [9].
В последние 20 лет устная история завоевала заметное место в отечественных исследованиях по истории повседневности. Истори-ки-повседневноведы считают полезными методы работы с автобиографическими текстами, разработанные психологами и социологами, в особенности зарубежными. В частности, одна из таких методик предполагает свободный рассказ, перед которым интервьюер просит интервьюируемого рассказать о себе и своей жизни, не умалчивая ни о чем существенном. Сопоставляется повторяемость тем и жизненных коллизий, что позволяет делать обобщения [7, с. 93].
Исследователи, не располагающие возможностями «задать прошлому вопрос», а их большинство, вынуждены работать с имеющимися традиционными источниками, среди которых для истории повседневности особенно велика роль источников личного происхождения. У медиевиста и специалиста по истории Раннего Нового времени, не говоря уже о Древнем времени, зачастую нет и их - ни писем, ни дневников, ни воспоминаний. На помощь исследователю истории повседневности здесь приходит этнология. Приблизиться к чужой культуре можно путем поиска и анализа символических форм - слов, образов, институтов, поступков, - посредством которых люди проявляют себя. Таким образом, для медиевиста или специалиста по XVI-XVII вв. главными в реконструкции истории повседневности становятся толкования смыслов и символов, обнаруживаемых при чтении сложившегося корпуса источников.
Пользуясь психологическими приемами вживания и эмпатии в сокровенное и одновременно банальное, исследователь повсе-
дневности неизбежно создает более субъективированное знание, нежели знание, получаемое с помощью традиционного этнографического или исторического описания. Труд исследователя повседневности - интерпретация чужих мыслей и слов - всегда является «переводом» с чужого эмоционального языка. В этом случае он сближается с исследователями истории психологии и специалистами по истории частной жизни.
Этнографические и социологические методы включенного наблюдения применяются, когда исследователь одновременно собирает фактическую информацию и «ведет наблюдение» за ее автором. В этом случае он пользуется информацией из иных источников о контексте написания данного текста этим человеком, например, его возрасте на тот момент, семейной ситуации, психологическом настрое. Анализ стенограммы какого-то важного форума, учитывающей реакцию зала, может быть превращен в методику анализа фокус-группы - при изучении повседневности историк часто использует эти этнолого-социологические методы работы.
Радости и страдания, мечты и надежды людей предшествующих поколений часто оставляют лишь случайные следы в исторических источниках, к тому же представленные «зашифровано». Поэтому иногда единственным способом выйти из тупика становится переоценка тех свидетельств, которые уже использовались раньше в ином ракурсе (скажем, газетных статей и фотографий с целью извлечения деталей и примет обыденного быта), привлечение свидетельств иностранцев, которым больше бросаются в глаза культурные отличия в повседневном быту.
Но историк в итоге должен привести свои микроисторические изыскания в единую систему взаимосвязей, только в таком виде маленькие элементы помогут ответить на большие вопросы. Не случайно критики истории повседневности как «трогательных рассказов из жизни людей из массы» [26, s. 403] утверждают, что авторам работ по истории повседневности есть чему поучиться у специалистов по социальной истории. Они имеют в виду сложность преобразования множества «историй» в цельную картину. Пути такого преобразования хорошо известны социологам. В собранном однородном массиве источников (записях судебных процессов или, например, автобиографиях или агитационных брошюрах) выделяются отрывки текста (так называемые «секвенции»), которые структурируются по темам «факт», «контекст», «субъективная значимость для индивида», а затем этот материал подвергается новому анализу с точки зрения повторяемости информации. Большим подспорьем для микроисторика является возможность сравнить получаемые им выводы для определения степени типичности ситуации или реакции через привлечение иных источников, но она представляется историку не всегда.
В идеале исследования по истории повседневности должны писаться иным языком, в который исследователь может вложить и свое собственное эмоциональное восприятие предметного мира, окружавшего человека прошлого.
* * *
Структуры повседневности, составляющие почву порядка, власти, познания, определяются специфически организованными дисциплинарными пространствами общества. Изучая структуры таких пространств, существовавших в прошлом, люди способны по-иному оценить свой каждый настоящий день, его мимолетность, малость, стремительность и в то же время связанность с другими такими же днями, своими и чужими. Каждый из таких дней предстает не случайностью, но неотъемлемой частичкой внутреннего содержания, наполнения всей культурной традиции.
С другой стороны, изучение истории повседневности заставляет разглядеть типологию там, где она хуже всего просматривается: в индивидуальных решениях, принимаемых в различных ситуациях. И тогда выясняется, что история повторяется потому, что так медленно меняемся мы сами - не отвлеченные, виртуальные социальные структуры, а именно мы, живые люди. «История повседневности» доказывает: люди неодинаково движутся по одной и той же колее, а потому индуктивный путь - путь к постижению общего (представлений о мире некоторой группы людей или всего общества) через отдельное (жизнь, «повседневность» отдельных людей) - весьма продуктивный путь воссоздания жизни ушедших столетий.
Список литературы
1. Белова А.В. «Четыре возраста женщины»: Антропология женской дворянской повседневности в России XVIII - середины XIX в. - СПб., 2009.
2. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. - М., 1995.
3. Веременко В.А. Дворянская семья и государственная политика России (вторая половина XIX - начало ХХ в.). - 2-е изд. - СПб., 2009.
4. Веременко В.А. Домашняя прислуга в дворянских семьях России во второй половине XIX - начале ХХ в. // Вестн. Ленингр. гос. ун-та им. А.С. Пушкина. 2013. Т. 4. История. № 1. - С. 181-191.
5. Годовова Е.В. Из истории повседневной жизни оренбургских казаков Х!Х века: моногр. - Саарбрюккен, 2011.
6. Годовова Е.В. Повседневность оренбургского казачества: источниковедческий обзор // Пятые Большаковские чт. Культура Оренбургского края: история и современность: научно-образовательный и культурно-просветительный альманах / науч. ред. С.В. Любичанковский. - Оренбург, 2011. - С. 184-188.
7. Девятко И. Модели объяснения и логика социологического исследования. - М., 1976.
8. Касавин И.Т. Щавелев С.П. Анализ повседневности. - М., 2004.
9. Курносов А.А. Воспоминания-интервью в фонде Комиссии по истории Великой Отечественной войны Академии наук СССР // Археографический ежегодник. 1973. - М., 1974. - С. 22-53.
10. Любичанковский С.В. (науч. ред.). Местное управление в пореформенной России: механизмы власти и их эффективность. Сводные материалы заочной дискуссии. - Екатеринбург; Ижевск, 2010.
11. Любичанковский С.В. «Условия повседневности» как базовый элемент исторического анализа повседневной жизни // Вестн. Оренбург. гос. ун-та. -2012. - № 7. - С. 154-157.
12. Любичанковский С.В. Критерии и параметры повседневной жизни в историческом исследовании: возможные методологические «ловушки» // Повседневная жизнь и общественное сознание в России XIX-XX вв.: материалы междунар. науч. конф. 14-16 марта 2012 г. / под общ. ред. проф. В.Н. Скворцо-ва; отв. ред. В.А. Веременко. - СПб., 2012. - С. 13-17.
13. Любичанковский С.В. Проблема определения субъекта повседневности в историческом исследовании // Изв. Самарского науч. центра РАН. -
2012. - Т. 14. - № 3. - С. 150-153.
14. Любутин К.Н., Кондрашов П.Н. Диалектика повседневности: методологический подход. - Екатеринбург, 2007.
15. Людтке А. «История повседневности» в Германии после 1989 года // Казус-1999. - М., 1999. - С. 121.
16. Патриотизм и гражданственность в повседневной жизни российского общества (XVIII-XXI вв.): материалы междунар. науч. конф. 14-16 марта 2013 г. / под общ. ред. проф. В.Н. Скворцова, отв. ред. В.А. Веременко. - СПб., 2013.
17. Пушкарева И.М. (отв. ред.) Рабочее движение в России. 1895 - февраль 1917 г. Хроника. Вып. 1 «1895 год». - М., 1992; Вып. II «1896 год». - М.; СПб., 1993; Вып. III «1897 год». - М.; СПб., 1995; Вып. IV «1898 год». - М.; СПб., 1997; Вып. V «1899 год». - М., 1998; Вып. VI «1900 год». - М., 1999 год; Вып. VII «1901 год». - М., 2000.
18. Пушкарева Н.Л. «История повседневности» и «история частной жизни»: содержание и соотношение понятий // Социальная история. - 2004. - М., 2005. - С. 93-113.
19. Пушкарева Н.Л. (отв. ред.). Российская повседневность в зеркале тендерных отношений: сб. ст. / отв. ред. и сост. Н. Л. Пушкарева. - М., 2013.
20. Пушкарева Н.Л. История повседневности» и этнографическое исследование быта: расхождения и пересечения // Glasnik Etnografskogo ^йМа SAN (Beograd). - 2005. - № LIII. - 3.21-34.
21. Пушкарева Н.Л. Предмет и методы изучения истории повседневности // Этнографическое обозрение. - 2004. - № 5. - С. 3-19.
22. Пушкарева Н.Л. Предмет и методы изучения истории повседневности // Социальная история. - 2007. - М., 2007. - С. 9-21.
23. Серто М. Изобретение повседневности. Искусство делать. - СПб.,
2013.
24. Словарь русского языка: в 4 т. - Т. 3. - М., 1983.
25. Lipp C. Alltagskulturforschung, Sociologie und Geschichte. Aufstieg und Niedergang eines interdisziplinären Forschungskonzepts // Zeitschrift für Volkkunde. - 1993. - № 1.
26. Ullrich V. Entdeckungsreise in den historischen Alltag // Geschichte in Wissenschaft und Unterricht. - 1985. - H. 6.
