CC BY
50
СОЦИОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2007. № 1. С. 74-83.
УДК 329 М. Жаковска
Институт международнъх исследований Лодзинского университета (Республика Польша)
ПОЛЬСКИЕ ДИЛЕММЫ АСОЦИАЛЬНОГО КОЛЛЕКТИВИСТА
Polish mentality is examined through criteria individualism - collectivism
Есть народы, которые, объединяясь в сообщества, основывают и совершают вещи великие и высокие - такие, как Англия (или Германия), и при этом так мало общительные, что вас поражает их равнодушие, приводит в бесчувствие их холодность; а есть другие - как Польша, у которой коллективизм является ежедневной данностью, но при этом нет никакого влечения к объединению в целое на пути к общим целям.
Карл Либельт [1]
Поляк предпочитает потерять, лишь бы его соплеменник тоже все потерял. <...> Поляки исключительно плохо отзываются о других поляках, бросают каждое начатое дело, ссорясь между собой, кусая и очерняя друг друга. <...> Древней и нынешней чертой поляков является взаимное обвинение в предательстве и коллаборационизме. <...> Еще одним принципом поляков является нежелание вести дела друг с другом. Это принцип, производный от болезни подозрительности и зависти: лишь бы другой поляк не мог на тебе заработать.
Адам Корсак [2]
Поляки якобы индивидуалисты. Не любят власти, ограничений, сотрудничества и компромиссов, имеют анархистские наклонности, потребность быть оригинальными, держатся за свое чувство собственного достоинства и чести, склонны замыкаться на своих личных интересах. «Коллективизм» для них является понятием чуждым, вызывающим отрицательные ассоциации [3] главным образом с (советской) коммунистической действительностью и синдромом внушенной им беспомощности homo sovieticus. Так судит о себе подавляющее большинство наших соплеменников. Справедливо ли это? Может быть, мы слишком легкомысленно оцениваем коллективистские идеалы, не отдавая себе отчета в том, что сами ими проникнуты насквозь? Действительно ли поляки индивидуалисты? А может быть, они являются таковыми в другом значении? Следует сознавать, что понятия индивидуализма и коллективизма неоднозначны. В этом нас убеждают такие исследователи, как голландский социальный психолог Гирт Хофстеде, занимающийся
© М. Жаковска, 2007
проблематикой рассматриваемого с релятивистских позиций «культурного программирования».
Используемый Хофстеде критерий «индивидуализм / коллективизм», касаю-
щийся характера отношений и взаимозависимости между личностью и обществом, главным мерилом индивидуализма считает силу личности, ее политическую, социальную и экономическую субъекти-визацию, ее самостоятельность, самодостаточность, степень освобожденности от власти широко понимаемых семейных уз, кумовства и неформальных связей, освобождения от корсета неписаных обычаев и запретов, от идеи коллектива, мышления в категориях «мы», самоидентификации с организацией, семьей, социальной группой, вкупе с ее принципом коллективной гордости, стыда и ответственности. К сфере же публично-правовой категория индивидуализма относится лишь опосредованным образом, как производная отношений в частно-семейной сфере. Поэтому черты, которые в представлении поляков свидетельствуют об их индивидуализме, Хофстеде в описании показателя индивидуализма опускает, но они находят свое некоторое отражение в других критериях культурного программирования, связанных с высокой дистантностью власти, стремлением избегать неуверенности и мужеством.
Как показывают исследования культурного программирования, проведенные в рамках проекта GLOBE, если представить их по стобалльной шкале Хофстеде, уровень индивидуализма в Польше составляет: в сфере «профессионального
индивидуализма» - 35,29, а в области «семейного индивидуализма» - 21,15 [4], что означает относительно низкую ценность для поляков данного параметра, который, правда, выше среднего мирового показателя, но ниже среднего европейского, что свидетельствует о весомости коллективных ценностей в польском обществе [5].
Как утверждает социолог Януш Хры-невич, особой чертой польского общества, даже основанием общественной структуризации, является сильная идентификация с малыми группами, такими как семья и друзья, а далее - в меру сильная связь с нацией, но более слабое, чем в других странах, чувство связи с коллективами, такими как локальные объедине-
ния, партии, группы по интересам, клубы, места работы и т. п. Таким образом, мы создаем многочисленные, образцовые, с точки зрения Хофстеде, союзы коллективного характера: общественные объединения типа ОетегпэсНаА - «общинные», первичные, спонтанные, основанные на непосредственном контакте, построенные на «низших» уровнях общественной организации - семьи, друзей, «групп под-
держки». Главными факторами, которые, по мнению Хрыневича, сформировали указанный характер польской общественной структуры, являются католическая религия и коммунизм.
Первая заключает в своей идее (в отличие от доктрины протестантской) сильно подчеркнутые коллективистские элементы, она придает также больше значения семейным узам и идее доминирования личных и партикулярных контактов, персона-листских решений над применением в жизни холодных, безличных правил [6]. Католическая доктрина, по мнению Хрыне-вича, выражает более одобрительное, чем протестантская, отношение к миру и социальным связям. Ссылаясь на исследования Д. Трейси, а также Эндрю и Мери Грили, он утверждает, что в то время как протестантов отличает диалектическое сознание, католики запрограммированы на аналоговое мышление. Протестантская ментальность опирается на убеждение в отсутствии Бога в бренном мире, в предоставлении им человека самому себе во враждебной, терзаемой противоречиями действительности, в необходимости совершения человеком самостоятельного выбора и несении им личной ответственности за свое существование. Католическая ментальность (как и православная), в свою очередь, предполагает, что люди подобны Богу, а он имманентным образом присутствует в их жизни. Поступки людей представляют собой аналогию деяний Божьих, а общество является институтом если даже не всегда идеальным, то, по крайней мере, не враждебным. Поскольку мир есть творением Божьим, все, из чего он состоит, имеет смысл, вписано в высший - не всегда доступный человеческому пониманию - порядок действительности, в котором есть место несовершенству, ошибкам, грехам и слабостям, подверженности искушениям легкой и приятной жизни, немощи и неудачам. Отсюда большая толерантность католиков по
отношению хотя бы к политическим или нравственным различиям.
Как утверждает Хрыневич, католики ценят главным образом справедливость и равенство, на месте работы слабее соблюдают служебную иерархию и более склонны требовать равной оплаты за одинаковый труд, чаще протестантов выступают за государственный интервенционализм и политику эгалитаризации доходов, меньше уважают закон, а больше социальные связи, более коллективны, чем протестанты, крепче связаны с местной общественностью и семьей, поэтому острее оценивают поведение, которое данные связи подрывает (самоубийство, аборты, эвтаназия, супружеская измена). Протестанты, в свою очередь, на первое место выдвигают свободу и индивидуализм, сильнее, чем католики, акцентируют индивидуальную ответственность и этос зв1^ made man’а, достигающего высокой материальной позиции благодаря тяжелому труду, более законопослушны, резче, чем католики, оценивают взятки и ложь. Исследователь констатирует, что в протестантской культурной среде на первый план выдвигаются материальные потребности, стремление к автономии и индивидуальным достижениям, в католической же относительно более сильно акцент ставится на потребности безопасности и филиации (принадлежности, уважения, любви), вследствие чего протестантские институты лучше служат достижению материального благосостояния, а католические - психического комфорта. На основании этих утверждений можно сделать вывод о том, что протестантскую культуру отличает индивидуализм, внутренняя управляемость и мужественность, а католическую - коллективизм, внешняя управляемость и женственность [7].
На укрепление коллегиально-семейных связей значительное влияние имел также коммунистический строй и связанные с ним предписания в сфере публичной жизни, которые были проявлением стремления монопартийного государства к мелочному контролю за поведением граждан и «аккумуляции власти». С целью защиты от него создавались собственные общественные группы и структуры, составлявшие практически второе общество, независимое от государственных учреждений в сфере экономики,
культуры, ментальности. Отсюда, как утверждает социолог Юзеф Халасиньски, прочно укоренившееся чувство отчуждения и недоверия в отношении к государственным учреждениям, проявляющееся, в частности, в склонности к жизни в «теневой сфере» и отсутствии прогосударст-венных позиций, характерных для гражданского общества [8], возникновение ситуации, в которой, как писал Казимеж Выка в книге «Жизнь понарошку», «все они делят свое существование на видимое и реальное. Исполняя основные обязанности своей профессии, работая в рамках официально существующего общества -живут понарошку, а закрывшись среди своих - живут на самом деле» [9].
Зачатки социального диморфизма, касающегося явного противопоставления сферы частно-личной сфере публичноинституциональной, появились уже, впрочем, в период разделов, когда поляки становились в оппозицию по отношению к чужой власти, конфликт же во взаимоотношениях власть - общество соединился на 123 года с национально-освободительной идеологией. Можно даже, опираясь на взгляды психолога и историка XIX в. Юлиана Охоровича, рискнуть выдвинуть тезис о том, что они существовали уже на заре польской государственности.
Всю историю Польши, в принципе, можно свести к истории бунта против государственных институтов и трагического неумения идти на компромисс между частными и государственными или общенациональными интересами. Центральная княжеская власть, в противоположность той, которая возникла на Западе Европы, сформировалась у полян относительно поздно, из временных организаций, создаваемых с целью обороны, никогда не была тверда и никогда не овладевала силой семейных или родовых уз и не ослабляла их, а хрупкую поддержку получала лишь тогда, когда напоминала мягкий, консилиационный тип правления мудрого отца семейства.
На подобных же основаниях действовали остальные институты верховной власти: как всеславянское собрание старейшин родов, так и в новое время сейм принимали решения, соответствующие принципу единомыслия, что нашло свое самое полное выражение в институте liberum veto. Данное так называемое
чрезмерное уважение к личному мнению вело к парадоксальной ситуации: с одной стороны, должно было склонять всех к использованию средств подавления (хотя бы в форме «моральной порки») в отношении уклоняющихся от единомыслия, к обречению их на акты нетолерантности, осуждение, остракизм, с другой же - угрожало - и слишком реально, как показала история сорванных сеймов, - параличом системы власти, в случае, когда угроза «моральной порки» не оказывалась достаточным тормозом, удерживающим личность от, говоря словами историка литературы Яна Прокопа, актов анархистского, антигосударственного «предындиви-дуализма» [10]. Юлиан Охорович писал: «Трудно найти народ, более, чем польский, поддающийся влиянию большинства и руководствующийся его приказами, но в то же время такой, в котором отдельные личности более бы пренебрегали и даже брезговали его установками» [11]. Аналогичный диморфизм позиций можно обнаружить и в отношении польского общества к Римско-католической церкви, соединяющем в себе безоглядное обожание с одновременным очень избирательным послушанием [12].
Но возвратимся к вопросу о создаваемых поляками группах коллективного характера. Социолог Мирослава Мароди утверждает, что на проблематику польского индивидуализма/коллективизма следует
смотреть сквозь призму трудности, которую представляет собой для поляков строительство коллективного идентитета. Поляки, будучи принципиально индивидуалистами, в то же время коллективисты, хотя и в очень специфическом, конформистском значении. Они сильно привязываются к разным типам групп и считаются с мнением «других», именно к этим группам принадлежащих. Данная идентификация имеет, однако, считает Мароди, «более подчеркнутый отрицательный, чем положительный аспект, она строится более на стремлении не быть отнесенными к категории “они”, чем на чувстве единства с “мы”. Группу “мы” зачастую раздирают внутренние споры, но она немедленно сплачивается, как только появляется любое подозрение в том, что граница между “мы” и “они” могла бы быть размыта» [13].
Это явление, пишет исследователь, хотя и сыграло положительную роль, обе-
регая общество от чужой власти и подавляющей политической системы, ныне затрудняет его функционирование, так как оно «абсолютно контрпродуктивно»: «современная действительность, целена-
правленно конструируемая, требует от личности готовности к сотрудничеству с людьми, которые могут иметь взгляды, совершенно отличные от ее собственных. При многократном увеличении различий, вытекающих из существующих взглядов, оказывается, что очень трудно найти группу людей, готовую к совместной деятельности» [14]. Чувство отчужденности по отношению к существующему социально-политическому положению ведет к явлению так называемого «онизма», о котором Веслав Владыка пишет, что оно, вероятно, уже представляет собой «постоянную составляющую коллективной и индивидуальной психики поляков и даже если ослабевает - хотя бы по сравнению с эпохой ПНР, когда оно необычайно распространилось, - то отступает очень медленно, питаемое новым социальным опытом и новыми убеждениями. Конструкция проста. Они виноваты во всем. Они устроили наш мир, в котором нам плохо, а сами живут прекрасно, гораздо лучше, чем Мы» [15].
Столь же социально негативно, как «онизм», обратное явление, связанное с преодолением так называемой социальной от-чужденности с помощью механизма фамиляризации, состоящее в «приватизации» «чужого» лица и включении его в сферу «мы». Как подчеркивает Мароди, это ведет к приватизации публичных отношений и, следовательно, повышает вероятность появления таких моделей поведения, как «реагирование родственным альтруизмом в группах, связанных не узами родства, а - казалось бы - прагматичными отношениями. Хотя бы звонок товарищу по группе: слушай, у них на тебя что-то есть...». Таким образом, исключительным «достоинством» польской общественной жизни является (и, наверное, еще долго останется) смешение публичной и частной сфер, которые в западных обществах были относительно давно ясно и прочно разделены [16].
Таким образом, у поляков есть сильная потребность принадлежать к избранным общественным группам или по крайней мере не быть этими группами
относимыми к членам «других», «чужих», «враждебных» групп. Девиз поляков мог бы звучать так: будь собой, но не ценой быть подвергнутым остракизму. Их поведение, как представляется, могло бы быть прекрасным примером того, как гармонично соединить лояльность по отношению к «своим» с требованиями собственной совести. Собственные нужды и устремления для них важнее, чем чувство общности даже с группой, с которой они сильнее всего отождествляются, но скорее всего не пожертвуют собственным счастьем для ее блага. В то же время они столь сильно стремятся быть лояльными по отношению к ней, что готовы ее поддерживать и защищать с большим напряжением и самоотдачей, даже наперекор всему миру и вопреки собственной совести. В обыденной жизни они, как правило, являются управляемыми извне, исповедующими нравственный дуализм партикуляристами, главной точкой отсчета для них является группа, с которой они себя отождествляют, а не универсальная, абстрактная система ценностей - или, скорее, возможно, что оба эти понятия сливаются для них таким образом, что поляки никогда не переживают раздвоенности между лояльностью «к своим» и требованием совести, если только «свои» не угрожают их собственным интересам и не могут покарать их остракизмом и заклеймить как предателей. Более того, лояльность или конформизм по отношению к своей группе рассматривается поляками как манифестация их индивидуализма и перчатка, брошенная «другим», «чужим» и «враждебным». Отсюда ненависть к «птицам, хающим свое гнездо», осуждение доносительства и восприятие непотизма и кумовства как естественных явлений, если только они приносят личную пользу. Но также идентификация с успехами и поражениями отдельных известных представителей своего народа, исключительная солидарность с их обидами и несчастьями, а также сильное чувство общности в переломные, драматические для народа моменты истории или защита определенных ценностей, таких как Бог, Честь, Отчизна, чувство единства в ситуации угрозы и коллективного триумфа или экстаза [17].
На коллективные аспекты польского культурного программирования обращает
внимание, например, писатель Томаш Яс-трун, указывающий на характерную для поляков богатую общением жизнь и «густоту» межчеловеческих контактов, которую отличает, однако, «индивидуалистическое» нежелание регулирования свыше, неумение сотрудничать, склонность к самостоятельной работе, в основе которой лежит главным образом импровизация и даже беспорядок. Кроме того, утверждает Яструн, поляки не имеют четко ограниченной частной сферы, их личные границы как бы разорваны, поэтому они склонны вторгаться к другим на те территории, которые, например, для народов германских являются сугубо частными, но в то же время считают страшным несчастьем вмешательство государства в чужую личную жизнь [18].
Подобным образом ситуация выглядит в профессиональной сфере. Марта Антосик, владелица фирмы, занимающейся «обслуживанием» иностранцев в Польше, антрополог культуры по образованию, анализируя отношения между осуществляющими деятельность в Польше немецкими работодателями и их польскими подчиненными, утверждает, что немцы отмечают у своих польских работников своеобразный коллективизм и трудовую солидарность, соединенные с отсутствием лояльности по отношению к фирме и пренебрежением ее интересами ради собственной выгоды (индивидуализм) или выгоды одного из коллективов, к которому данный работник принадлежит. Характерно в этом смысле приведенное автором высказывание одного из немцев: «Неумение отличать и отделять личное от бизнеса и профессиональной сферы - большая проблема. Отсюда все эти “решения вопросов по знакомству”. Неужели так трудно понять, что если дела фирмы не будут идти хорошо, а хорошо не будет, если лишь владельцы будут заинтересованы в успехе, то работник потеряет место работы?» [19].
•к "к "к
Среди вопросов, традиционно затрагиваемых в польских дискурсах, касающихся запрограммированности на индивидуализм и обойденных, однако, в размышлениях Хофстеде, следует отметить хотя бы наиболее характерные, связан-
ные с отсутствием умения создавать социальные группы типа Gesellschaft - рефлективные, имеющие в основе общественный договор и рациональное стремление к назначенным целям. По мнению Юлиана Охоровича, поляков отличает «отдельность», отсутствие духовного единства и необходимости братства в обыденной жизни, неспособность к сотрудничеству в рамках разумно организованных, коллективных действий, которые являются сильной стороной, например, немцев. Полякам известны лишь временные связи, парадоксальным образом имеющие некоторые черты связей типа Gemeinschaft: конфедерации или группы союзников по скандалу, создаваемые ad hoc, для «нахрапа», осуществления мести или развлечения; прочных же союзов, которые бы возникали для достижения общих долговременных целей, они не создают [20]. Они пассивны как «внутри», так и «вовне», а исключительные индивидуумы, обнаруживающие активный темперамент, сталкиваются чаще с оппозицией, чем с признанием. Ибо поляки не выносят деспотизма, разве что он замаскирован («деспот» снисходит до форм парламентарных, во всем советуясь с товарищами) или применяется в «парадных» ситуациях [21]. Пресловутая польская неспособность договариваться и сотрудничать нашла отражение в пословицах: «В Польше каждый делает то, что ему нравится», «Кто в лес, кто по дрова», «Сколько голов - столько умов», «Где три поляка, там четыре партии» (ибо у одного будет по меньшей мере два мнения: одно в будни, другое в праздники - неважно, что они друг другу противоречат), «Где община, туда и стрела не влетит напрасно», «Человек пропадает, а община живет», «Не было нас - был лес, не будет нас - будет лес», «На союзы ласточки наплакали», «И черт союза не хотел», «Лучший союз - муж да жена», «Лучший союз - с собственным карманом», «Что плохо соединяется, хорошо разводится».
Подобным образом судит Ян Прокоп, утверждая, что поляки на государственной и общенациональной почве создают сообщество, скорее, типа Gemeinschaft, чем Gesellschaft. Он пишет, что их отличает «стадность» и даже переходящий в трусость конформизм [22], соединенные с безответственностью и склонностью об-
винять во всем «других», группу «они» [23]. Социолог Эдмунд Левандовски, ссылаясь на мнение политолога Мирослава Карва-та, пишет, что над публичной жизнью в Польше тяготеет синдром Кмицица -конформистское подражание словам, жестам и действиям, одобряемым в данной среде [24]. Кроме того, поляки проявляют связанное с внешнеуправляемостью отсутствие чувства ответственности за свою судьбу, характерное некогда для крепостных крестьян и праздной шляхты. Лишенные традиции упорного труда для собственного блага [23], они, как рисме-новская «одинокая толпа», привыкшая накануне падения коммунизма к теплу предмодернистской общины, «толпа», для которой лекарством от одиночества является мышление в категориях принадлежности к польскому народу, коллективный характер католической веры, осуждение эгоистических моделей поведения и атрофии высших ценностей, а также традиционализм и консерватизм, характерные для усиленного избегания неуверенности, символизируемые Матерью-Польшей, которая имеет нравственную обязанность передачи национальной культуры, защиты достоинства своего народа и патриотического воспитания детей во избежание денационализации, рассматриваемой как проявление глубокого морального упадка [25].
•к "к "к
Амбивалентность польского индивидуализма хорошо передают польские сказки, например легенда о цветке папоротника, записанная во второй половине XIX в. Юзефом Крашевским [26]. Ее героем является деревенский парень, который благодаря своей отваге и выдержке добывает чудесный цветок папоротника и таким образом получает силу осуществления всех желаний, при условии, что он своим счастьем не будет ни с кем делиться. После обретения цветка герой уходит из родных мест, становится богачом, беспощадно эксплуатирует своих подданных, предается всяческим жизненным удовольствиям, но в конце концов осознает мелочность своего существования. Угрызения совести приводят к тому, что он несколько раз посещает родительский дом, который все больше приходит в упа-
док, а семья все больше погружается в нищету. Однако, останавливаясь перед выбором между улучшением жизни близких и утратой магической силы, данной ему цветком папоротника, он не решается вмешиваться. Когда же наконец решение вернуться созревает, уже поздно: близкие умерли, а односельчане проклинают его как выродка. Герой приходит к выводу, что жить уже незачем, и по собственному желанию умирает, а чудесный цветок папоротника, который врос в его сердце, гибнет вместе с ним.
Анализируя сказку с точки зрения польской запрограммированности на коллективизм, следует выделить несколько мотивов повествования. Прежде всего, главный герой-индивидуалист показан как фигура отрицательная. Уже сам факт, что он волевой и целеустремленный, что желает вырваться из серости существования, рассматривается как духовное предательство собственного коллектива, предвестие «вырождения» и главная причина дальнейших несчастий. Во-первых, упорные поиски чудесного цветка представлены как маниакальный, исполненный гордыни вызов судьбе и акт насилия над природой, которая не без причины хранит свои тайны. Сильнее всего осуждаются действия героя после того, как он обретает цветок папоротника: тот факт, что полученную силу он использует для удовлетворения эгоистических потребностей, связанных с богатой, приятной и поверхностной жизнью, а также то, что с железной последовательностью и почти не раздумывая соглашается не использовать обретенную силу во благо других людей. Во-вторых, легенда показывает, что индивидуалистическая модель жизни является прямой дорогой к самоуничтожению, ведет к атрофии человечности и нравственной смерти. Она является как бы карликовой версией или даже отрицательной интерпретацией мифа о Фаусте. Тот, хотя и продал душу дьяволу и в своем жадном путешествии по жизни и тайне мироздания часто становился орудием зла, был спасен, ибо дано ему было прозреть, найти смысл существования и отдать свои силы и знания на благо человечеству. Индивидуалист Фауст, реализуя собственные эгоистические цели, дозревает до духовного преображения и жизненного осуществления. Его стремление к самореализа-
ции не осуждается, а лишь демонизируется и рассматривается с пониманием. Яцусь же, ослепленный силой, заключенной в цветке папоротника, не демонизируется и не оправдывается. Выбор, который он сделал, - отречение от собственной семьи ради эгоистической погони за счастьем - полностью его дискредитирует и губит. Не в его пользу и тот факт, что он сознательно поддается злу, а ранее решительно стремится к нему. Отрекаясь от близких, разрывая коллективные узы, он как бы теряет собственную душу, становясь неспособным к самореализации и познанию счастья. В отличие, например, от героев немецких сказок, для которых уход из родительского дома - естественная, хотя и печальная жизненная необходимость, являющаяся началом обретения опыта, мужественного вхождения во взрослость и одинокого, сознательного прокладывания себе пути в жизни.
Поляки являются - особенно на фоне Западной Европы - народом очень семейным. Все опросы общественного мнения указывают, что семья, дети, дом - это ценности, которые дороги им более всего, они являются главным объектом их целей и стремлений, независимо от возраста и социального статуса. Как утверждает социолог Мацея Фальковска в книге «Польша, Европа, мир. Общественное мнение в период интеграции», в 2004 г. 97 % поляков утверждали, что семья в их личной жизни важна (в том числе 83 %, что очень важна), а 70 % декларировали, что семья, супружество, дети, удачная семейная жизнь являются смыслом их жизни. Высокий ранг семьи в иерархии ценностей воспринимался и как фундаментальная составляющая польского автостереотипа, и один из элементов, отличающих поляков от западных европейцев [28]. Общественное мнение гласит, что семья - важнейший носитель социализации, именно в ней, нередко с участием поколения дедушек и бабушек, «происходит не только межпоколенческая трансляция норм и ценностей, которые определяют будущие индивидуальные выборы и позиции, но и усвоение таких черт, характеризующих функциональность общества в целом, как сотрудничество, солидарность, толерантность, уважение к общему благу» [29]. Среди главных ценностей, внедряемых в детское сознание, существует принципиаль-
ное равновесие между традиционными, «коллективными», такими как религиозность и послушание (около 33 %), и индивидуалистскими, такими как независимость и ответственность (27 %); следует, однако, заметить, что с начала 1990-х гг. первые из них постепенно утрачивают популярность, а вторые ее обретают [30].
В свою очередь, на уровне понимаемых в общем коллективов и сообществ польский «коллективизм» декларируется в гораздо меньшей степени. Согласно исследованиям European Trusted Brands
2005, проведенным Readers Digest, лишь 25 % поляков признавались в «привязанности» к отдельным коллективам и сообществам, что не является утешительным результатом, если сравнить его с более 70 % подобных деклараций, сделанных русскими [31].
О мышлении поляков в коллективных категориях опосредованно свидетельствует факт, что они уделяют значительное -по крайней мере на фоне стран Западной Европы - внимание таким ценностям, как нация, родина, патриотизм. Хорошим примером являются здесь результаты исследований чувства национальной гордости, проведенные в 80-е и 90-е гг. ХХ в. в 23 странах, главным образом европейских, в частности в Польше. В них проверялась оценка респондентами успехов или неудач собственного народа и субъективное чувство удовлетворения от принадлежности к своему национальному коллективу [32]. Поляки декларируют в них очень сильную связь со своей страной, твердо соглашаясь с мнением, что «предпочитают быть гражданами своей страны, а не какой-нибудь другой» (показатель 4,5 по 5-балльной шкале, лишь на 0,1 балла ниже, чем самый высокий показатель полученных результатов, значительно больше, чем, например, заявили находящиеся в самом низу списка граждане Западной Германии, - 3,9 - и выше общего среднего показателя - 4,21) [33]. Поляки оказались также - подобно другим нациям с «этнической» формулой идентичности, в частности русским, - в группе народов, сильно идентифицирующихся с утверждением, что «мир был бы лучше, если бы люди были более похожи на моих соотечественников» (3,8 балла при среднем показателе 3,28 по 5-балльной системе), явно опережая в этом смысле немцев
(2,9 - Западная Германия, 3,0 - Восточная Германия). Кроме того, явно чаще, чем остальные респонденты, поляки декларируют лояльность по отношению к своей стране, соглашаясь с утверждением, что «нужно поддерживать свою страну, даже если она поступает неправильно». Это утверждают 52,7 % поляков, а в общем количестве респондентов этот показатель равен 33,1 %, среди стран-членов Европейского союза - 26,4 %. Это может указывать, с одной стороны, на существующие в польском обществе националистические позиции, а с другой, как утверждает социолог Збигнев Бокшаньски, на «готовность отказаться от статуса гражданина, имеющего право на собственную оценку структур и действий государства», что характерно для стран, относительно недавно освободившихся от авторитарной системы правления, только формирующих позиции, свойственные гражданскому обществу (3,7 балла при среднем показателе 3,06, значительно выше среднего показателя среди государств западной демократии, например Западной Германии - 2,5) [34]. Лояльность в отношении к своей стране-нации тем более заслуживает внимания, если учесть тот факт, что с точки зрения почти всех остальных параметров, выделенных как составляющие, обусловливающие чувство национальной гордости, поляки находятся на отдаленных позициях. Лишь 33,2 % поляков согласны со взглядом, что «в общем моя страна - лучшая страна среди большинства других стран», в то время как с этим взглядом идентифицировалось 47,7 % всех респондентов. Критически оцениваются общие социально-политикоэкономические условия жизни в Польше, поляки, скорее, отрицательно оценивают свои достижения в широко понимаемых областях науки и культуры, за исключением лишь относительно высокого чувства гордости за свои вооруженные силы и польскую историю [35].
Таким образом, можно сделать следующие выводы. Для культурной запрограммированности поляков существенное значение имеет факт, что они образуют многочисленные, образцовые, с точки зрения Хофстеде, союзы коллективного характера, т. е. общественные объединения типа ОетегпэсНаА - «общинные», первичные, спонтанные, основанные на не-
посредственном контакте, построенные на «низших» уровнях социальной организации - семьи, друзей, «групп поддержки» (клики, котерии, партии, клубы, компании). В польском же социально-политическом дискурсе наибольший интерес вызывают «коллективные» союзы, не упомянутые Хофстеде, касающиеся гражданского чувства, силы связи поляков с собственным государством и нацией. Они особенно обнаруживаются главным образом на эмоциональной почве, на уровне «нации». Поляки же не случайно переживают за то, что они не образуют их на уровне государства (в качестве уважения к органам государственной власти и права), хотя именно национально-патриотические узы и национальные герои, сражающиеся за родину, окружаются ими наибольшим культом. Говоря об общинных, коллективных связях, поляки имеют в виду именно чувство коллектива и умение взаимодействовать на широко понимаемом межчеловеческом и общенациональном уровне. Они, скорее, не акцентируют угроз, связанных с (потенциальным) разрывом семейных, партийных, «клубных» связей и солидарности. Более того, поскольку национальную и государственную консолидацию и солидарность они считают явлением положительным и желательным, то коллективизм на уровне «низшем», коллективизм меньших «групп поддержки», будучи в положении «людей извне», осуждают как проявление вредных для общества индивидуалистических моделей поведения, т. е. «клановости». Отношения между индивидуумами и группами основаны на специфических принципах. Культурная запрограммированность поляков не способствует возникновению «образцовых» (по Хофстеде) индивидуалистов. Одинокая личность в конфронтации с более или менее консолидированной группой обречена на поражение: если она сильна, то становится для группы воплощением врага, если слаба - социальным отбросом, но в обоих случаях в конце концов превратится в консолидирующего «своих» козла отпущения. Даже если она сильнее социализирована и готова к сотрудничеству (игнорируя партикулярные разделы), чем представители борющихся клик. Польская же культурная запрограммированность благоприятна для сильно консолидирован-
ных, не слишком многочисленных «групп поддержки», сосредоточенных на борьбе с общим врагом. Парадоксально, но в польской действительности коллективистами являются (могут быть) те, кто думает о личном, а индивидуалистами те, кто призывает к заботе об общем благе.
[1] Цит. по: Ochorowicz J. O polskim charakterze narodowym. Lublin, 1986. S. 62.
[2] Korsak A. Polska choroba // Nowy Dziennik. 1987 (listopad); cyt. za: Lewandowski E. Syndromy et-niczne spoleczenstw. Lodz, 1996. S. 64.
[3] de Lazari A. Polskie i rosyjskie „zaprogramowanie kulturowe” (szkic problemu) // Polacy i Rosjanie. Przezwyci^zanie uprzedzen. Lodz, 2006. S. 148.
[4] Cultural Influences on Leadership and Organisations: Project GLOBE. Boston, 1998. S. 49.
[5] Bartyzel J., Mazurek A. Drogi wplyw(u). http://www.paiz.com.pl/pl/art_1.html.
[6] Hryniewicz J.T. Polityczny i kulturowy kontekst roz-woju gospodarczego. Warszawa, 2004. S. 237-263.
[7] Ibidem. S. 130-136.
[8] Chafasinski J. Przeszlosc i przyszlosc inteligencji polskiej. Warszawa, 1997. S. 32.
[9] Цит. по: Ibidem. S. 32.
[10] Prokop J. Op. cit. S. 73, ср. также: Riesman D. Samotny tlum. Warszawa, 1996. S. 35-38. Заслуживает внимания также крайне отличный способ, которым на принцип единомыслия в славянских сообществах смотрели, например, русские славянофилы. Константин Аксаков в «Кратком историческом очерке земских соборов» писал: «Община - это союз людей, которые отказываются от своего эгоизма, от личности своей и показывают свое взаимное согласие: это дело любви, высокое христианское дело, находящее более или менее неопределенное выражение в разных иных своих проявлениях. <...> Собрание не может закончиться до тех пор, пока всех не объединит одна мысль, пока не будет обретено всеобщее согласие... отсюда вытекает принцип единомыслия при принятии решения общиной, принцип славянский, которого с древнейших времен и доныне свято придерживается русский народ. Понятно, что принцип большинства - это принцип, который не требует существования согласия; принцип, основанный на насилии, побеждающий чуть ли не благодаря физическому преимуществу: те, кого больше, побеждают тех, кого меньше. Единомыслие - это трудное дело, но нравственные высоты всегда достигаются с трудом, а уж труднее всего быть христианином; однако это вовсе не означает, что человек должен отказаться от нравственных высот и от христианства» (Aksakow K. Zasada jednomyslnosci a zasada wi^kszosci, przel. H. Zelnikowa // Filozofia i mysl spoleczna
rosyjska 1825-1861, wybor, wst^p, przypisy A. Walicki, Warszawa, 1961. S. 197-198).
[11] Ochorowicz J. Op. cit. S. 59.
[12] Kaczorowski A. Ach, ci Polacy // Polityka. 2005. № 17. S. 8. Данный факт связан также с высокой степенью действия фактора дистанциро-ванности от власти.
[13] Kozusznik W. Ja, my, oni // Sprawy Nauki. 2005. № 3.
[14] Kozusznik W. Op. cit.
[15] Wfadyka W. Onizm // Polityka. 2003. № 45. S. 85; Цит. по: de Lazari A. Polskie i rosyjskie „zapro-gramowanie kulturowe” (szkic problemu) // Polacy
i Rosjanie. Przezwyci^zanie uprzedzen, Lodz,
2006. S. 148.
[16] Kozusznik W. Op. cit.
[17] Jqdrecki M.A. Charakter narodowy Polakow, http://free.ngo.pl/stowa rzyszenie_wo lnomys-licieli/strony/char_pol.htm.
[18] Jastrun T. Polska - Szwecja, tak daleko, tak blisko // Narody i stereotypy, red. T. Walas, Krakow, 1995. S. 201-202.
[19] Antosik M. Pracodawcy niemieccy - zderzenie l^kow i nadziei // Mi^dzy pieklem a rajem. Prob-lemy adaptacji kulturowej uchodzcow i imigrantow w Polsce, red. M. Zqbek, Warszawa, 2002. S. 208-209.
[20] Ochorowicz J. O polskim charakterze narodowym, Lublin,1986. S. 62-63.
[21] Ibidem. S. 71.
[22] Prokop J. Op. cit. S. 169.
[23] Ibidem. S. 28-32.
[24] Lewandowski E. Pejzaz etniczny Europy. Warszawa, 2004. S. 324.
[25] Prokop J. Op. cit. S. 69-70.
[26] Cm.: Prokop J. Universum polskie, Universitas, 1993. S. 23; ^t. no: Nowicki J. Polacy i Francuzi - mitosc (prawie) doskonala, // Narody i stereotypy, red. T. Walas, Krakow, 1995. S. 169.
[27] Cm.: Kraszewski J.I. Kwiat paproci // Basnie pol-skie, Krakow, 2005. S. 66-76.
[28] Fajkowska M., Lewandowska J., Wciorka B, Wenzel M. System wartosci materialnych i niema-terialnych // Polska, Europa, swiat. Opinia public-zna w okresie integracji, Warszawa, 2005. S. 232.
[29] Ibidem. S. 232.
[30] Ibidem. S. 239.
[31] Polacy zimni, ambitni i stylowi // Polityka. 2005. № 12. S. 98.
[32] Cm.: Smith T.W., Jarkko L. National Pride. A Cross-national Analysis, National Opinion Research Center, Uniwersity of Chicago, www.issp.org./ natlid98.txt; National Ideinity Study (NIS) // The International Social Survey Programme. Koln, 1998, http://ssdc.ucsd.edu/ssdc/ icp02474.html.
[33] Bokszanski Z. Op. cit. S. 161.
[34] Ibidem. S. 162-164.
[35] Ibidem. S. 140-141, 163.
