CC BY
153
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Голицын, А.Д. Воспоминания [Текст] / А.Д. Голицын; сост., подгот. текста, послесл., указатель имен А.К. Голицына. — М.: Русский путь, 2008.
2. Красный архив. 1932. Т. 50-51/1-2/.
3. Думова, Н.Г. Кадетская партия в период Первой мировой войны и Февральской революции [Текст] / Н.Г. Думова. - М.: Наука, 1988.
4. Утро России [Текст]. — 1915, 4 августа.
5. Савич, Н.В. Воспоминания [Текст] / Н.В. Са-вич. — СПб.: Logos; Дюссельдорф: Голубой всадник, 1993.
6. Яхонтов, А.Н. Тяжелые дни [Текст]: секретные заседания Совета министров 16 июля — 2 сентября 1915 года / А.Н. Яхонтов // Архив русской революции. — Т. 18. — М.: Изд.центр «Терра»: Политиздат, 1993.
7. Черменский, Е.Д. IV Государственная дума и свержение царизма в России [Текст] / Е.Д. Черменский. — М.: Мысль, 1976.
8. Милюков, П.Н. Воспоминания [Текст] / П.Н. Милюков. —Т. 2. — М.: Современник, 1990.
9. Утро России [Текст]. — 1915, 13 августа.
10. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1031.
11. Утро России [Текст]. — 1915, 26 августа.
12. Там же [Текст]. — 29 августа.
13. Новое время [Текст]. —1915, 29 августа.
14. Поливанов, А.А. Из дневников и воспоминаний по должности военного министра и его помощника.
1907-1916 гг. [Текст] / А.А. Поливанов. - Т. 1. - М.: Высш. воен. ред. сов., 1924.
15. Биржевые ведомости [Текст]. — 1915, 15 августа.
16. Новое время [Текст]. —1915, 18 августа.
17. Переписка Николая и Александры Романовых. - Т. III. - М.; Пг., 1923.
18. Правительственный вестник [Текст]. - 1915, 26 августа.
19. ГАРФ. Ф. 579. Оп. 1. Д. 918.
20. Государственная дума. 4-й созыв, сессия 4. -Стб. 1073.
21. РГИА. Ф. 1576. Оп. 1. Д. 235.
22. Там же. Ф. 23. Оп. 17. Д. 688.
23. Буржуазия накануне Февральской революции [Текст]. -М.; Л., 1927.
24. Новое время [Текст]. -1 915, 28 августа.
25. Речь [Текст]. - 1915, 30 августа.
26. Утро России [Текст]. - 1915, 30 августа.
27. РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 344.
28. Там же. Ф. 1148. Оп. 10. 1915 г. Д. 2.
29. Редигер, А.Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра [Текст]. В 2 т. / А.Ф. Редигер. - Т. 2. - М.: Канон-пресс; Кучково поле, 1999.
30. Утро России [Текст]. - 1915, 2 сентября.
31. РГИА. Ф. 1576. Оп. 1. Д. 235.
32. Там же. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 344.
УДК 63.3(2)
А.А. Лепшеев
ПОЛИТИКА ПРАВИТЕЛЬСТВА АННЫ ИОАННОВНЫ В ОТНОШЕНИИ БЕГЛЫХ КРЕСТЬЯН И ДВОРЯНЕ
В исторической литературе, посвященной времени правления Анны Иоанновны в 30-е годы XVIII века, зачастую используются определенные клише, такие как «бироновщина», «засилье иностранцев в государственных учреждениях», «безвременье», «мрачное десятилетие Анны Иоанновны», «продворянская политика». Ряд подобных клише можно продолжить, они еще с конца XVIII века настолько прочно вошли в практику исторических исследований, что к
нашему времени стали устоявшимся фактом и продолжают тиражироваться в изданиях, включая все типы учебников.
Однако насколько справедливы приведенные стереотипы в отношении правления Анны Иоанновны? Осторожное их взламывание началось, по-видимому, в статье Е.П. Карновича «Значение бироновщины в русской истории» [1], в которой автор попытался по-новому осмыслить внутреннюю политику России
1730-х годов Тем не менее, несмотря на известный интерес историков к названному периоду, историография в целом осталась на прежних позициях. Пристальное и вдумчивое изучение проблемы внутренней политики Анны Иоанновны началось, на наш взгляд, в конце XX века, когда появилась работа Н.Н. Петрухинцева «Царствование Анны Иоанновны: формирование внутриполитического курса и судьбы армии и флота 1730—1735 г.» [2], где не довлели прежние штампы истории ее правления как «темного пятна русской истории». Акцент делается на изучении государственного подхода правительства к тем или иным вопросам, и в этой связи по-иному рисуется и «бироновщина», и «продворянская политика». Такой подход нам кажется наиболее перспективным, и в данной статье мы попытаемся проанализировать правительственную политику аннинского времени в отношении беглых крестьян без предвзятости прежних стереотипов, опираясь в исследовании на анализ законодательства указанного времени.
К 30-м годам XVIII века на фоне финансового кризиса в России одной из серьезных проблем стало бегство крестьян. Нам представляется интересным проследить взаимоотношения дворянства и правительства в процессе выхода страны из кризиса на примере позиции «о беглых», а также уточнить, насколько российское законодательство соответствует понятию «про-дворянского» в этом конкретном вопросе.
Категория беглых крестьян выпукло стала присутствовать в истории нашей страны с XVI века, однако в конце названного столетия ситуация с беглыми обострилась. Помещики буквально завалили Вотчинный приказ челобитными о ее решении. Понятно было, что без поддержки государства дворянству не справиться. И государство отреагировало на мольбы землевладельцев введением «урочных лет», в течение которых объявлялся сыск беглых крестьян. К 1607 году срок сыска увеличился до 15 лет. Позиция правительства в крестьянском вопросе, как правило, считалась не только уступкой дворянству, но и государственной необходимостью.
После Смуты вернулись к 5-летнему сыску. Дворяне неоднократно просили царя «отставить урочные лета», но вместо того была только удлинена исковая давность для беглых крестьян
до 10 лет. Наконец, в 1646 году, предпринимая новую общую перепись, оно вняло настойчивым ходатайствам дворянства и в писцовом наказе этого года обещало, что крестьяне, их дети и братья, и дворы их после переписи «крепки будут и без урочных лет», что и было исполнено в Уложении 1649 года, узаконившем возвращение беглых крестьян по писцовым книгам 1620-х годов и по переписным 1646—1647 годов. Отмена исковой давности сама по себе не изменила юридического характера крестьянской крепости как гражданского обязательства, нарушение которого преследовалось по частному почину потерпевшего; она по сути уравнивала крестьянство с холопством, иски о котором не подлежали давности [3].
Собственно Соборное уложение и было государственной гарантией владельцам крепостных крестьян в поимке беглых. Но правительственные решения нередко ставились в зависимость от той или иной конкретной ситуации и не были однозначно поддерживающими дворянство, особенно это стало заметно в XVIII веке.
Взгляды на вопрос о «беглых» у дворян и правительства далеко не всегда совпадали. Дворянство требовало от государственных структур выполнения Уложения и скорейшего сыска и возвращения своих крестьян. Однако государство кроме этих обязательств было обременено решением других задач, которые вполне можно обозначить как геополитические. В их в число входили:
• освоение новых территорий, интересы русской колонизации;
• увеличение числа работающих на окраинных сибирских и уральских заводах.
Выполнение названных задач требовало узаконения присутствия новых людей на названных местах. Призывы к казакам селиться там особой популярностью у последних не пользовались, несмотря на предоставление ряда льгот. Реальное пополнение людской массы могло происходить от приобщения к делу «нищих, разбойников и беглых». Перед второй ревизией податного населения, по правительственным данным, беглых насчитывалось порядка 200 тыс. ревизских душ [4], т. е. в 1730-е годы на каждый год приходилось в среднем по 20 тыс. беглых, основную массу которых составляли помещичьи крестьяне.
Изучение крестьянства сопряжено с некоторыми сложностями, и прежде всего потому, что мы находим очень мало законодательных актов по крестьянам, могущих хоть как-то пролить свет на возможную попытку правительства определить абрис прав и возможностей крестьянства в рассматриваемое время. Кроме того, нет достаточной ясности в рассмотрении исследователями положений отдельных типов крестьян в 30-е годы XVIII века. Так, выделяя в первой половине XVIII века в основном четыре типа крестьян — государственные, дворцовые, монастырские, помещичьи, — историки так окончательно и не установили разницу между ними. П.К. Алефиренко пришла к выводу, что государственные и дворцовые крестьяне это почти одно и то же [5]. В.И. Селявский эти два разряда крестьянства вообще не считал крепостными [6]. Сравнивая дворцовые и помещичьи хозяйства вместе с их крестьянами Е.И. Индова определяет их схожими, как и положения их обитателей [7]. Сложность изучения заключается еще и в том, что сами четыре разряда крестьянства делятся далее: государственные крестьяне представляли собой конгломерат из 17 видов, дворцовые — из 7, помещичьи — из 2. Кроме них существовали монастырские крестьяне разных типов вотчин (определенных и заопределенных), а также категории беглых, бродяг, нищих, дезертиров, беглых на пути к рекрутству [8]. Изучение этого вопроса в такой дифференциации — предмет отдельного капитального труда.
Традиционное отношение к беглым требовало возвращения их владельцам. В мероприятиях аннинского времени отразилось колебание правительственной политики. В целом, руководствуясь законодательством петровского времени о контроле за населением по Плакату 1724 года, правительство вносило новые штрихи. Согласно Плакату 1724 года, крестьянин, уходя на заработки внутри уезда, должен был получить «отпуск» (паспорт), подписанный помещиком или в его отсутствие приказчиком (пункт 12). Указ 1731 года несколько обюрократил процедуру получения возможности дополнительного «кормления»: паспорта должны были использоваться только печатные, к подписям добавилась подпись священника. Отход крестьян за пределы уезда требовал, по Плакату,
помимо письменного разрешения помещика, пропускное письмо, подписанное земским комиссаром и заверенное полковой печатью (пункт 13).
Установившиеся основные правила отхода крестьян на заработки еще более ужесточились в указах 1730-х годов. Возможность получения разрешения (паспорта) крестьянами усложнялась вследствие боязни помещиков встречаться чаще с такой социальной болезнью крестьянского общества, как побеги.
Для пресечения побегов государство высылало военные команды, а нередко использовало войска. Мера наказания за побеги предусматривалась от «на усмотрение помещиков» до смертной казни [9], при введении формальной нормы разбирательства, отчего произошел побег [10].
Для крестьян побег был возможностью (при желании) изменить свой статус, перейти в другую категорию населения, и государство, несмотря на противоречия с дворянством, иногда шло на узаконение этого изменения. Речь идет о колонизационной политике, а также о качественности работных людей на заводах. Даже будучи беглым, но уже став профессиональным работником или даже мастеровым, крестьянин оставлялся на фабрике (заводе), «дабы не чинить остановки» последним. Это положение было закреплено Указом 7 января 1736 года, и в нем же разрешено было мануфактуристам покупать крестьян на фабрики «без земель и не целыми деревнями, по крепостям» (пункт 9) [11]. Таким образом, крестьяне, не выходя из своего зависимого состояния, просто меняли стиль жизни, прикрепляясь «навечно» к индустриальным объектам. В 1730-е годы четко устанавливался срок отхода — не более трех лет, а за разрешением обращаться не только к земскому комиссару, но и к воеводе и губернатору в связи с участившимися побегами и подделкой документов [12]. Нельзя также было уходить крестьянам семьями, равно как и жениться на новых местах. Более четкая регламентация правил была известным подспорьем и для дворян, и для государства в деле осуществления контроля над подведомственным населением и возвращения беглых. Последними считались те, кто преступил вышеуказанные правила.
В петровское время законодательством было пресечено существование таких категорий населения, как «вольные» и «гулящие»
люди, их приравняли к беглым. Равно так же, чтоб «без дела и в гуляках не были», поступали и в 1730-е годы и, судя по многочисленным указам, более настойчиво [13]. В этом преемственность «великому дядюшке» вырисовывалась полной. Однако Петр I оставил проблему, разрешить которую оказалось возможным далеко не сразу.
По упомянутому Плакату 1724 года, крестьянам, овладевшим профессиональными навыками на заводах (во время отхода), было возможно остаться там, чтобы своим уходом не нанести ущерб производству. В таком случае предусматривалась компенсация помещику в размере 50 рублей за одного работника, становившегося собственностью промышленника (пункт 15). На мануфактурах, что было, естественно, выгодно их хозяевам, обитало большое количество пришлых «без паспортов» и откровенно беглых. На это обращал внимание кабинет-министр, а также один из крупнейших землевладельцев России А.П. Волынский, отмечавший, что одно из основных «убежищ беглецам — Сибирь», медные и железные заводы, «где превеликие слободы тысячами дворов беглых крестьян населены, которых за дальностью сыскивать некому». От побегов крестьян страдали многие, в том числе и сами кабинет-министры. Например, отвечая на жалобы Черкасского, правительство учреждает специальную следственную комиссию по розыску только его беглых крестьян [14].
В.Н. Татищев, будучи руководителем сибирских казенных заводов, пытался решить проблему беглых на заводах. Руководствуясь целесообразностью и «ради пользы» заводам, а впоследствии в целях развития Оренбургского края Василий Никитич практиковал поселения таковых из России и Украины соответственно и на заводах, и в колонизуемом степном крае, за что получал неоднократные выговоры. На прошения и доклады Татищева императрица с явным подозрением: «...А ныне вы доносите, что пришлых помещиковых крестьян всех выслали, а коликое число, не упоминаете...» отвечает, что необходимы в таких случаях развернутые ведомости: «Кто имены беглые высланы и кому имены помещикам отданы» [15, с. 599].
После Сенатского расследования и выборочной переписи на фабриках было установлено, что многие мастеровые оказались беглыми,
общее число которых достигло 5 тыс. человек, из них помещичьих, да еще не платящих подушный оклад (так как беглые) 413 человек. Таким образом, возникла довольно щекотливая для правительства ситуация: беглых надо возвращать, но после ухода квалифицированных специалистов может быть нанесен убыток заводской, а равно и государственной казне. Из данного кризиса был найден достойный выход. Чтобы не разгребать «авгиевы конюшни» возникшей проблемы, Анна Иоанновна именным Указом от 7 января 1736 года, «чтоб те фабрики от разобрания мастеровых и работных людей в упадок и разорение не пришли», определила, что все обретающиеся при фабриках «не в простых работах» остаются там «вечно», «будь это помещиковы или беглые как окажется». За каждого такового от фабрик деньги должны были идти хозяевам в прежнем петровском размере — 50 рубей, и надбавка от 5 до 30 рублей на каждого за плату прежнюю подушных денег и отдачу в рекруты (пункт 1). Таким образом, «беглые на завода», попавшие на производства до 1736 года, переходили в иной статус, и с ними решилось все действительно мудро с точки зрения государственных интересов. Однако далее, как и в прежние годы, было объявлено, что «впредь беглых и без паспортов», особенно помещичьих крестьян, «принимать было не велено» (пункт 7). За ослушание поступали как с помещиками за содержание беглых (пункт 14) [16]. Указ от 7 января 1736 года был одним из краеугольных в аннинской политике. Этот юридический документ в целом был посвящен промышленному законодательству, связанному с обеспечением заводов рабочей силой, и в этом смысле являлся продолжением политики Петра I в поддержку предпринимателей-мануфактуристов. Кроме ссуд и льготных налогов им в 1721 году была дана возможность прикупать к фабрикам крепостных, чтобы использовать как рабочих. Но проблему рабочей силы это мероприятие не снимало. Количество вольнонаемных, оброчных посессионных крестьян не обеспечивало постоянство работных людей на заводах. Кардинальным подходом и стал обсуждаемый указ.
С другой стороны, он продемонстрировал позицию в вопросе о «беглых на заводах», т. е. они вопреки правилу и экономическим и сословным
интересам дворянства, прописанным в Соборном уложении, не возвращались помещикам, а оставались на местах, исходя из государственной необходимости развития мануфактурного производства: «Всем, которые поныне при фабриках обретаются и обучились какому-нибудь мастерству, принадлежащему к тем фабрикам и мануфактурам, а не в простых работах обретались, тем быть вечно при фабриках» [17]. По сути, получилось законодательное исключение. Впрочем, разобранный нами вопрос с контроля не снимался и во второй половине 1730-х годов, тенденции к злоупотреблению вольного толкования Указа от 7 января 1736 года пресекались именными выпадами самой императрицы, запрещавшими разных гулящих бродящих (читай — беглых) оставлять на мануфактурах. Например, указ, адресованный управляющему невьянскими заводами А.Н. Демидову, гласил: «...Помещиковых крестьян не принимать!». Собственно подобные указы посылались не только Акинфию Никитичу [18].
Вторая, крайне неприятная в сословном ключе отношения государства и дворян проблема, сопряженная с беглыми, — колонизация окраин, их охранение, нехватка людских ресурсов на занятых и занимаемых землях. Российское правительство еще с XVI века было сильно озабочено этими насущными в период активной внешней политики задачами. Говоря геополитическим языком — проводя экспансию, нужно было обеспечить закрепление ее результатов. С XVI столетия для Московского, Российского государства на геополитическом горизонте к царствованию Анны Иоанновны вырисовались следующие направления, где требовались решения о заселении пространства людскими ресурсами: южное или крымское, требующее освоения и расширения малороссийских и новороссийских территорий; юго-восточное, связанное с заселением Донской и Уральской областей; заселение Северного Приуралья, Сибири и Дальнего Востока; занятие и заселение Башкирии; занятие и заселение Предкавказья. В разное время и на различных землях данные проблемы решались по-разному, но в большинстве случаев так или иначе вставал вопрос об использовании беглых, гулящих и тому подобных людей.
Наиболее показательна в этом отношении охрана окраин «крымской степи», которая началась в XVI веке. Вместе с развивающимся засечным строительством стали использоваться мелкие упреждающие и отвлекающие удары. В качестве исполнителей выступали отдельные отряды московских ратных людей, а также казаки — сначала привлекали днепровских, а потом и донских. Одним из источников пополнения казачьих рядов были беглые крестьяне. Казаки со временем стали получать не только реестровую плату, но и «карт-бланш» действий в отношении крымских татар. Впоследствии русскими была перенята тактика самих перекопских татар. В 1559 году активность русских в степных землях была настолько очевидной, что едва ли не впервые за последние годы в Москву приходили крымские послы не только с обычными «поминочными» запросами, но и с жалобами на нападения московских людей на крымские земли. Иван IV Васильевич на жалобы отвечал с достоинством сильного правителя, знающего цену своему слову: когда будут добрые дела между нами, тогда никто не будет нападать на Крым, а хан пусть сам думает, какое состояние между ними лучше — вражда или мир. Но более всего удручали крымских ханов (в данном случае — Девлет-Гирея) упоминания царя о том, что русские люди узнали дорогу в Крым «полем и морем» и что «городы русские множатся». Приток русского населения был частью так называемой засечной политики, продолжившейся весь XVII век.
В первой половине периода правления Анны Иоанновны была проведена новая линия укреплений на окраине России, южнее той, которая появилась в конце 70-х годов прошлого столетия. Ее постройка была обусловлена тем обстоятельством, что Левобережная Малороссия, защищаемая прежде запорожскими казаками, с 1711 года после уступки Запорожья Турции оказалось в непосредственном соседстве с турецкими владениями. Когда ж началась война с Турцией, российское правительство приступило к скорейшей постройке укрепленной линии по соседству с Запорожьем. Охрана рубежей была доверена так называемым ландмилицким полкам. Еще со времен Петра I состав полков ландмилиции формировался из весьма разношерстных в социальном отношении элементов — от детей боярских
до солдат. Переведенные на подушную подать и причисленные к разряду государственных крестьян, они фактически становились одно-дворцами1. Служба в ландмилиции была крайне тяжелой, поскольку протяженность границы была слишком велика [19]. Ландмилиция стала приходить в упадок и не могла полноценно выполнять поставленную перед ней задачу обороны Юга России от набегов крымских татар [20]. Кабинет-министрам приходилось изыскивать разные способы охраны границы2, не исключая использования для этой цели беглых.
Воистину притягательным местом для сорвавшихся с места крестьян слыл Яик. Со времен Михаила Федоровича яицкие казаки состояли на службе государства и получали от казны, как и донские, государево жалование. В Москве ими ведал сначала Посольский приказ, а с 1670 года Приказ Казанского дворца. При Петре I яицким войском ведали сначала Сенат, затем некоторое время Коллегия иностранных дел, а с 1721 года — Военная коллегия. Причина столь частых и строгих переподчинений крылась в одном: постоянный приток и прием в яицкое войско беглых. Отряженная в марте 1723 года на Яик комиссия полковника Захарова была уполномочена переписать всех казаков. Перепись констатировала, что в его состав вошло немалое число пришлых-беглых, но ни доклады по ее результатам, ни правительственные меры не смогли остановить приток беглых на Яик [21, с. 327-328].
Ситуация в среде яицких казаков осложнилась к середине 1730-х годов, когда обозначилось серьезное имущественное расслоение и потребности покровительствуемого правительством старшины разошлись с интересами основной массы войска — по казачьему «монолиту» зазмеилась глубокая трещина, предвещающая раскол.
'О статусе однодворцев см.: Ковальчук М.А., Тес-ля А.А. Земельная собственность в России: правовые и исторические аспекты XVIII — первая половина XIX вв. Хабаровск, 2004. С. 220-236.
2Например, в русское подданство были возвращены запорожские казаки, получив прощение Анны Иоан-новны «за старые прегрешения». Именно они стали основной силой русской оборонительной линии.
Но вовсе не случайно она появилась именно в 1736—1737 годах, когда правительство основательно занялось включением в состав государства обширного региона, частью которого были земли яицких казаков. Поворотным моментом стала Оренбургская экспедиция — геополитический проект продвижения России в глубины Азии. Летом 1735 года был основан первоначальный Оренбург (Орская крепость). Во многом это обстоятельство спровоцировало грандиозное Башкирское восстание 1735—1740 годов, многократно умножившее казацкие службы и увеличившее их опасность. Забота об Оренбурге тоже во многом легла на плечи яицких казаков, осложнились привычные и налаженные отношения с соседними степными народами. Наряжаемые на службу казаки охотно ставили вместо себя пришельцев, а последние также охотно шли на службу, укрываясь от кары преследований. Войсковые атаманы и старшины иногда даже за деньги верстали таких людей в казаки, посылая на службу. Более того, с лета 1736 года началось строительство новых укрепленных линий с цепочкой крепостей, протянувшихся по Самаре и по Яику выше войска. На этих «живых линиях» возникало спешно набираемое по преимуществу из беглых крестьян будущее оренбургское казачье войско, правительственное и «служилое», без глубоких традиций казачьей «вольности». Его численность «по бумагам» уже в июне 1737 года составила 3040 человек [22]. Вместе с тем еще одной причиной увеличения числа «узаконения» беглых стали мероприятия главы Оренбургской экспедиции И.К. Кириллова, считавшего, что самым эффективным средством предотвращения восстаний башкир станет увеличение в крае населения русского происхождения. В здешних местностях и создаваемых крепостях ради их наполняемости русским населением разрешалось селиться всем — от отставных солдат до преступников и беглых. В отношении заселения края после смерти Кириллова его политики придерживался и новый руководитель Оренбургской экспедиции В.Н. Татищев. По линиям должны были селиться и полурегулярные ландмилицкие полки. Но если в Малороссии последние и были одним из основных элементов латания дыр в широкой пограничной полосе, то ситуация на Яике явно не хотела входить в русло правительственного контроля.
Расширяя свои сибирские владения, российское правительство не прекращало и усилий по заселению края. Открытые там полезные ископаемые требовали рабочих рук, которыми Сибирь была крайне бедна. С другой стороны, требовались люди для защиты южных окраин Сибири. В течение XVIII века правительство направляло туда преимущественно такие элементы общества, которые, как писал М.К. Лю-бавский, «почему-либо оказывались негодными для жительства в Европейской России» [21, с. 466]. Начиная со времени опальных стрельцов при Петре I ссылка стала господствующим видом колонизации. Правительства послепетровского времени усвоили взгляд на Сибирь как на колонию преступных и порочных элементов и принимали целый ряд указов о ее заселении. В 1729 году было велено ссылать в Сибирь разных беглых и бродяг, которых «помещики не пожелают принять обратно, дабы через то шатающихся праздных без дел и платежа подушных денег никогда не было»3. Замечательная формулировка Указа «если помещики не пожелают» в условиях как российского бюрократизма, так и своеволия власти становилась весьма продуктивной для реализации намеченной цели. В 1730-е годы подобная политика неточных формулировок правительства продолжилась.
Как видим, государственные интересы в деле экспансии новых земель заставляли искать варианты укоренения там русского населения. В числе прочих рассматривались и беглые помещичьи крестьяне, подлежащие по Соборному Уложению бессрочному сыску и возвращению хозяевам. В этом вопросе правительство весьма удачно лавировало между необходимостью выполнить закон и желанием иметь дополнительную возможность колонизации новых территорий, вводя в законодательство практику необходимых мер ради блага государства.
Имели место и частные случаи решения вопроса о беглых. Крепостные князя А. Черкасского, например, отправлялись в бега в Казанскую и Воронежскую губернии, где, «помыслив
3О численности и качестве русского населения в Сибири см., например: Водарский Я.Е. Численность русского населения Сибири в ХУП—ХУШ вв. // Русское население Поморья и Сибири (Период феодализма). М., 1973. С. 194—213.
лукаво», купили на его имя землю и поселились без его ведома [23]. Нормы закона не разрешали приобретение вотчин таким путем. Однако было и другое мнение. А.П. Волынский произвел своеобразную попытку решения этой сложности. Он считал возвращение таких крестьян на старые места нецелесообразным. Поскольку новые земли уже освоены, то и передать их следовало владельцам крестьян, тем более что «земель пустых множество» и «можно многие тысячи людей еще населить» [24]. Колебания правительства во избежание стимулирования бегства других крестьян привели его к однозначному решению, правда, уже после смерти Анны Иоанновны — всех беглых «отвесть на прежние жилища на своих подводах» [16, с. 129].
Иначе решался вопрос, когда на карте стояли интересы казны и геополитические интересы расширения Российской империи. Многочисленные беглые, осевшие у казаков на Яике без службы и без податей, могли стать орудием для освоения степных районов. Им было предписано «под рукою объявить, чтоб они шли с Яика на службу в Оренбург» и другие городки под начало особым офицерам «впредь до указа». Явившимся по этому зову предлагалось показать, «чьи они, давно ль бежали», и с тех допросов ведомости отсылались в те провинции, откуда бежали. Их владельцам в таком случае предлагалось зачесть их за очередных рекрут [15]. Столь взаимовыгодное решение не повлекло массовой колонизации и дефицит людей должен был восполниться, по мнению правительства, ссылкой в Оренбургский край всех бродяг и нищих, годных к работам и являвшихся по своему происхождению теми же беглыми крестьянами [25]. Иногда правительство разрешало нищих «брить» в солдаты, что связано было с нехваткой рекрутов [26].
Мы видим, что в решении вопросов с беглыми крестьянами правительство следовало компромиссной тактике по отношению к дворянам, удовлетворяя по возможности их финансово-экономические интересы в виде компенсации, эквивалентной выданному за рекрута. Но максимум их пожеланий выполнить было невозможно, ибо на их пути вставали не только фискальные интересы казны, но и государственные задачи. В целом же Анна Иоанновна вела политику возвращения беглых
крестьян в русле намеченных Петром I преобразований. Но сложности, связанные с неурожаями в середине 1730-х годов, выявили в ее законодательстве ряд положений.
Прежде всего, ужесточаются наказания за укрывательство беглых, равно нищих и бродяг: приказчикам и старостам «за утайку» полагалась смертная казнь. Самим же помещикам за такой поступок после «розыска» приходилось прощаться со своими имениями в пользу Дворцового ведомства [27]. Нерачительным хозяевам, позволившим своим крестьянам безнаказанно бродить по российским дорогам, по силе Указа от 14 августа 1731 года предлагалось раскрывать кошельки для уплаты штрафа [28].
Спектр наказаний самим беглецам был определен широкий: от битья батогами до смертного приговора в зависимости от здоровья, срока бегства, рецидива и возможного преступления. Совершенно ясно, что усиление строгости и жестокости правительственных постановлений должно было сдерживать потенциальных беглых «разбойников» и тем самым уменьшать их количество, чтобы не способствовать ухудшению экономического состояния поместных дворян. Однако голодное время и участившиеся побеги в связи с этим дали повод для некоторого изменения норм поимки беглых. Понимая, что жестокости только усугубят положение, правительство идет на дифференцированность подхода к беглецам, поскольку их количество все возрастало. В одну категорию входили те, кто, «учиня убыток», злодейство, сбежали, а за них другие крестьяне платят налоги. В другую попадали крестьяне, кто «от хлебной скудости бежал», а потом возвращался. Первый вариант предусматривал «как и прежде» тягчайшее наказание, второй — «меньшее». Помещичьи
крестьяне наказывались по воле помещиков [29]. Подобный подход предопределял мероприятия правительства (по многочисленным просьбам дворян) по возвращению беглых, потоки которых направлялись в основном из Малороссии, Нижнего Новгорода, Смоленска, Новгорода в Казанскую, Воронежскую провинции, на Урал, в Башкирию, Оренбург.
Старавшееся проводить умеренно компромиссную политику в отношении возвращения беглых их владельцам государство, тем не менее, не могло закрыть глаза на интересы собственной казны. Когда случались противоречия между ним и дворянством, а также в большинстве сложных моментов в жизни России правительство все же умело находить здравые именно для сословной политики решения, не навредив ни одной из сторон. Вместе с тем правительственная политика продемонстрировала решимость в отстаивании именно государственных толкований, по крайней мере, в двух весьма важных вопросах. Следуя необходимости развития мануфактурного производства, беглые крестьяне, подрабатывавшие на заводах, закреплялись за последними. Тем самым ущемлялись экономические и сословные права дворянства, прописанные в Соборном уложении. Правительство не всегда ссылалось на Уложение, предусматривавшее бессрочный сыск беглых помещичьих крестьян, когда речь шла о геополитических интересах России в освоении и закреплении новых территорий, и вопреки ему использовало «беглый элемент» для увеличения количественного состава русского населения как на Волге и Яике, так и в Сибири. В решении этих двух задач законодательство Анны Иоанновны не выглядит исключительно «продворянским».
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Карнович, Е.П. Значение бироновщины в русской истории [Текст] / Е.П. Карнович // Отеч. зап. — 1873. - № 10. - С. 541-583.
2. Петрухинцева, Н.Н. Царствование Анны Иоанновны: формирование внутриполитического курса и судьбы армии и флота 1730-1735 г. [Текст] / Н.Н. Петрухинцева. - СПб., 2001. - С. 5-302.
3. Соборное уложение 1649 года [Текст]. - М., 1961. -С. 160-168.
4. Полное собрание законов Российской империи (далее - ПСЗ) [Текст]. - Т. IX. - № 6682.
5. Алефиренко, П.К. Крестьянское движение и крестьянский вопрос в России в 30-50-х годах XVIII в. [Текст] / П.К. Алефиренко. - М., 1958. - С. 216-217.
6. Селявский, В.И. Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II [Текст] / В.И. Селявский. -Т. 2. - СПб., 1901. - С. 731.
7. Индова, Е.И. Дворцовое хозяйство (1-я половина XVIII в.) [Текст] / Е.И. Индова. - М., 1964. -С. 83-88.
8. Колесников, П.А. Законодательство о крестьянах России в XVIII в. Социально-политическое и
правовое положение крестьянства в дореволюционной России [Текст] / П.А. Колесников. - Воронеж. 1983. -С. 116-117.
9. ПСЗ [Текст]. - Т. IX. - № 6612, 6533; Т. VIII. -№ 5774.
10. Там же [Текст]. - № 6951.
11. Там же [Текст]. - № 6858.
12. Там же [Текст]. - Т. XI. - № 1619.
13. Там же [Текст]. - Т. VIII. -№ 5676; Т. IX. -№ 6941.
14. Там же [Текст]. - Т. VIII. - № 5774, 6406, 5832, 6212.
15. Волынский, А.П. Мнения [Текст] / А.П. Волынский // Отеч. зап. - 1860. - № 6. - С. 599.
16. Шепетов, К.Н. Беглые крестьяне князя А.М. Черкасского в первой половине XVIII в. [Текст] / К.Н. Шепетов // История СССР! - 1963. - № 6. - С. 127-129.
17. ПСЗ [Текст]. - Т. IX. - № 6858.
18. Там же [Текст]. - № 6831, 6559.
19. Пенской, В.В. Украинский ландмилицкий корпус в XVIII в. [Текст] / В.В. Пенской // Вопросы истории. - 2000. - № 10. - С. 147-153.
20. Манштейн, Х.Г. Записки о России [Текст] / Х.Г. Манштейн. - СПб., 1875. - С. 156-158.
21. Любавский, М.К. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до XX в. [Текст] / М.К. Любавский. - М., 1996. - С. 327-328.
22. Петрухинцев, Н.Н. Раскол на Яике [Текст] / Н.Н. Петурхинцев // Родина. - 2004. - № 5. - С. 78-81.
23. ПСЗ [Текст] - Т. IX. - № 6858.
24. Там же [Текст]. - Т. X. - № 7548.
25. Там же [Текст]. - Т. XI. - № 8699.
26. Там же [Текст]. - Т. IX. - № 6893.
27. Там же [Текст]. - № 7041.
28. Там же [Текст]. - № 6639, 6640, 7017.
29. Там же [Текст]. - Т. VIII. - № 5773.
