CC BY
87
А. И. Кольба, Н. В. Кольба
ПОЛИТИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ РОССИИ В XX - НАЧАЛЕ XXI В.: КРИЗИСНЫЕ СЮЖЕТЫ И АНАЛОГИИ
В работе рассматривается политическое развитие России в XX - начале XXI в. сквозь призму теории жизненного цикла политической системы. В центре внимания находятся основные закономерности возникновения и развития политических кризисов, приводящих к коренным изменениям государственного и общественного устройства. Исследуются проблемы современных политико-управленческих отношений, возможности модернизации существующей модели управления вне рамок катастрофического сценария.
Ключевые слова: государство, политическое управление, Россия, трансформация.
Россия имеет богатый исторический опыт трансформаций социально-политического устройства, значительная часть которого была накоплена в XX в. За этот период произошли две катастрофические по форме и последствиям смены парадигм развития: революция 1917 г. и распад СССР как основной итог его «перестройки» (1991 г.). В настоящее время мы наблюдаем стабилизацию новой социально-политической системы, которая стремится воспроизвести многие черты и характеристики прежних систем. По-видимому, повторяемость исторических сюжетов и аналогий не является случайной, она вызвана наличием каких-то закономерностей, требующих исследования. Актуальность их связана и с возможностью повторения подобных сценариев трансформации в будущем — в случае возникновения нового системного кризиса.
Основой для такого анализа в данном случае стал циклический подход к исследованию развития политических систем. Он довольно широко используется различными авторами (см.: Уапоу, 1981; Шпенглер, 1993; Сорокин, 1992; Шлезингер, 1992; Ахиезер, 1997) для анализа событий социально-политической истории на национальном и цивилизационном уровне, хотя и имеет ряд недостатков. Среди них, прежде всего, отметим разброс представлений о том, кто является субъектом развития (цивилизация, страна, этнос), какие механизмы обеспечивают цикличность, какова размерность циклов. В то же время перспективность этого подхода обусловлена возможностью найти общие закономерности, проявляющиеся в историческом развитии политических систем.
С точки зрения теории жизненного цикла политической системы она рассматривается им как диалектическое единство управляющей и управляемых подсистем и в соответствии с этим имеет опре-
© А. И. Кольба, Н. В. Кольба, 2008
деленные фазы развития, которые связаны с саморазвитием системы как находящегося в состоянии динамического равновесия «живого организма», так и с управляющими воздействиями управляющей подсистемы и различными видами взаимодействия с контролируемыми и неконтролируемыми факторами внешней среды. Можно выделить 5 фаз цикла: генезис системы, турбулентность, рост развития, зрелость, упадок (см.: Морозов, 1999, с. 32-43).
На первой фазе происходит определение пространственно-временной ориентации системы, концепций построения политической коммуникации и участия населения в управлении, разрабатывается идеология, определяются цели развития.
Фаза «турбулентности», или неопределенности, характеризуется жесткой борьбой за обладание ресурсами политического управления, усилением воздействия внешних влияний, расколом господствующей элиты. Действие этих факторов приводит к политической нестабильности, колебаниям в выборе стратегических приоритетов развития, частичной потери управляемости политическими процессами. Самоорганизация в этой фазе максимально эффективна и имеет большее влияние на процесс функционирования политической системы.
Фаза развития политической системы характеризуется укреплением власти и управляемости, ростом внутреннего и внешнего потенциала политической системы, возрастанием ее устойчивости. Здесь складывается система политического управления, снижается потенциал самоорганизационных процессов, налаживаются каналы коммуникации политической системы и среды.
Фаза зрелости политической системы характеризуется наибольшей эффективностью системы политического управления, как правило, снижением уровня конфликтности в обществе, наибольшей результативностью экономики, четко структурированной системой политической коммуникации.
Последней стадией жизненного цикла политической системы является фаза упадка, которая может реализовываться по двум сценариям: модернизация или распад. В первом случае система управляемо трансформируется под контролем правящей элиты в новое качественное состояние. Во втором случае эта трансформация происходит скачкообразно, через эпоху хаоса как особой формы упорядоченности. Новая политическая система в этом случае рождается на обломках предшествующей через прерывание исторической традиции.
Кризисы — это самая болезненная, хаотичная, полная неопределенности часть циклов. Системные кризисы, охватывающие все
сферы политической и общественной жизни, наиболее характерны для этапов «турбулентности» и упадка и в меньшей степени становления. В период кризисов создается определенное «пространство возможностей» дальнейшего развития системы. Любая из вероятных возможностей может реализоваться в так называемой точке бифуркации, вызываемой флуктуациями, в которой система испытывает неустойчивость. Она представляет собой переломный, критический момент в развитии системы, где осуществляется выбор пути. Иными словами, это точка ветвления вариантов развития, в которой происходит катастрофа (качественные скачкообразные изменения, возникающие при плавном изменении внешних условий).
В данный момент дальнейшую судьбу системы определяют случайные флуктуации, которые могут оказывать решительное воздействие на макроструктуры при условии возникновения кумулятивного эффекта, который детерминирован резонансом флуктуаций внутри системы и в окружающей среде. Флуктуация в области бифуркации может привести не только к самоорганизации, но и подтолкнуть систему к хаосу.
Потенциальных траекторий развития системы много, и точно предсказать, в какое состояние перейдет система после прохождения точки бифуркации, невозможно. Существует множество аттракторов, характеризуемых как активные устойчивые центры потенциальных путей эволюции системы, способные притягивать и организовывать окружающую среду. В политике аттрактором часто являются харизма, удачный имидж политического деятеля, определенные идеи общественного переустройства страны, а также идеальные типы возможных образований во времени и пространстве, на которые выходят процессы общественной самоорганизации (см.: Митина, Петренко, http://www.psychology.ru/Library/00076.shtml).
В нашей стране государство исторически играет особую роль в управлении всей совокупностью социальных процессов. Деятельность системы государственного управления в предкризисный период и непосредственно во время кризиса становится одним из решающих факторов его протекания. В связи с этим необходимо обратить внимание на некоторые специфические черты государственного строительства, характеризующие его противоречивость, создающие своеобразные «ловушки» исторического процесса.
Во-первых, это стремление к созданию «сильного государства», то есть к жесткой иерархии и контролю над социальными процессами со стороны чиновников различных уровней. Степень огосударствления общественной жизни, конечно же, не является константой, но стремление к ней выражено весьма ярко. Для кризисных периодов характерно значительное «освобождение» от госу-
дарственного контроля под влиянием аттракторов демократии, прав человека и др. Однако сам выход из кризиса рассматривается как восстановление единства и даже внешней монолитности государственной структуры после «смутного времени» (вновь преобладает аттрактор сильного государства). Таким образом, демократия становится антитезой государственности.
«Ловушка» здесь заключается в том, что сама жесткость системы государственного управления создает предпосылку для создания системного кризиса и невозможности его преодоления иным, кроме катастрофического, образом. Бюрократическая структура, становясь самодовлеющей, жесткой, в то же время является достаточно хрупкой и неспособной к изменению. Поэтому крах «сильного государства» происходит в короткие сроки и оставляет у современников ощущение исторической трагедии (мы и поныне можем наблюдать схожие чувства у очевидцев распада Советского Союза).
Во-вторых, специфической характеристикой можно считать низкую способность к превентивным управленческим воздействиям, предвосхищающим развитие событий по нежелательным сценариям (система испытывает затруднения с выбором вариантов развития, создаваемые ею аттракторы оказываются слабыми). Управление приобретает преимущественно реактивный характер, социально-политические преобразования происходят уже в условиях нарастания кризисных явлений. Показательно, что в предкризисный период, часто существует отрезок времени, благоприятный для проведения реформ, создания предпосылок эволюционной модернизации, но используется он в незначительной степени.
Неспособность провести необходимые преобразования в периоды роста и зрелости системы, на наш взгляд, связана с так называемым «эффектом солнечного дня». В чем смысл этого термина? Наступление относительно благополучного периода в истории страны вызывает и у широких слоев общества, и у политической элиты быстрый подъем исторического оптимизма, отрицающего необходимость каких-либо глубинных изменений. Экономический рост, основанный в той или иной степени на сочетании благоприятных факторов, создает возможности для развития потребительских настроений, увлечения внешнеполитическими проектами и т. д. Благодаря экономической конъюнктуре правящие круги имеют возможность придать социальным проблемам отложенный характер. Политическая оппозиция в этот период ослабляется и институционально вытесняется на периферию политической системы. Образцы развития обнаруживаются преимущественно в прошлом, возникает тяготение к его частичной реконструкции. В итоге практически
не остается иных вариантов развития, кроме попыток проведения радикальных преобразований в условиях кризиса, когда «солнечный день» сменяется «дождливым».
Подобные явления характерны и для позднеимперского, и для позднесоветского периодов. Например, русским революциям начала XX в. предшествовали периоды экономических подъемов, сочетающихся с ростом консервативных начал во внутренней политике. Попытки направить модернизацию империи по эволюционному пути ограничивались отдельными реформами даже у такого крупного деятеля, как П. А. Столыпин. «Органический порок его курса, обрекавший его на неминуемый провал, состоял в том, что он хотел осуществить свои реформы вне демократии и вопреки ей. Сперва, считал он, надо обеспечить экономические условия, а потом уже осуществлять "свободы". Отсюда — все эти формулы: "сперва гражданин, потом гражданственность", "сначала успокоение, потом реформы", "дайте мне 20 лет покоя..." и т. д.», — отмечает один из исследователей (см.: Аврех, 1991, с. 264).
В советский период попытки реформ 1960-х годов («косыгин-ских») были половинчатыми и ограничивались лишь хозяйственной сферой. Период стабильности (или застоя, если использовать позднейшую терминологию), обеспеченный в первую очередь повышением нефтяных цен, не был использован для каких-либо институциональных преобразований. Перестройка не была тропинкой эволюции системы, а оказалась областью притяжения другого аттрактора — демократических реформ, которые через динамический хаос и самоорганизацию образовали систему совершенно иной организационной архитектуры. Вместе с тем эта система управления унаследовала ряд культурных черт предыдущей: бюрократизацию, коррумпированность, наличие организационных управленческих патологий.
В равной степени мы можем отметить и увлеченность амбициозными внешнеполитическими проектами: участие в противостоянии Антанты и Тройственного союза в одном случае, в «холодной войне» — в другом. При этом речь идет не столько о достижении каких-либо практических целей, сколько о поддержании престижа великой державы, даже несмотря на вполне осознаваемую опасность подобных действий. В этом смысле показательна известная записка члена Государственного совета П. Н. Дурново, поданная императору Николаю Второму в феврале 1914 г. Ее автор подчеркивает отсутствие глубоких противоречий между Россией и Германией и указывает на огромную опасность возможной войны для нашей страны: «Война эта чревата для нас огромными трудностями и не может оказаться триумфальным шествием в Берлин. Неизбежны
и военные неудачи, — будем надеяться, частичные, — неизбежными окажутся и те или другие недочеты в нашем снабжении. При исключительной нервности нашего общества, этим обстоятельствам будет придано преувеличенное значение, а при оппозиционности этого общества, все будет поставлено в вину правительству» (Записка П.Н.Дурново, http://www.iraq-war.ru/article/98065). Однако инерция участия во внешнеполитическом проекте оказалась для правящих кругов сильнее инстинктов политического самосохранения.
Отсутствие институциональных возможностей деятельности политической оппозиции, с одной стороны, ведет к ее радикализации, с другой — лишает систему управления использовать альтернативные подходы к решению возникающих проблем. В этих условиях борьба оппозиции с политическим режимом вольно или невольно превращается в борьбу с самим государством, что становится залогом осуществления катастрофического сценария развития. Умеренная оппозиция практически не имеет шансов сохранить власть в своих руках — будь то сформированное Государственной Думой Временное правительство или Демократическая платформа КПСС.
Слабость бюрократического «сильного государства» особенно отчетливо проявляется в используемых моделях управления социальными противоречиями и конфликтами. При слабости структур гражданского общества и неразвитости демократических институтов использование механизмов, постулируемых либеральной теорией конфликта, становится фактически невозможным, остаются административно-бюрократические методы воздействия. Чиновничьи же структуры по своей природе склонны к противопоставлению понятий «конфликт» и «порядок». Противоречия общества развиваются под давлением государства, что искажает их реальную картину. Фактически государство становится на путь подавления конфликтов или разрешения их в пользу узких социальных групп (представители крупного бизнеса/производства, правящих или этнических элит и др.). Происходит накопление и кумуляция противоречий, что препятствует созданию реально действующего «общественного договора». При этом до определенного периода линии будущих социальных разломов остаются затененными, не попадают в центр внимания политической элиты. Реальность в ее сознании заменяется мифами либо положениями догматического характера. Так, например, тезис идеологов империи о единстве народа и самодержавной власти, об особых чувствах, испытываемых широкими массами по отношению к императорскому престолу, сохранялся едва ли не до последних дней существования царского режима. В соответствии с
этим представлением основной задачей управления считалось сохранение патриархальных отношений, что ни в коей мере не соответствовало реальным потребностям государства. Как отмечает историк В. Махнач, «Николай действительно унаследовал миф о нации, миф о национальном, народном царе... Он освящал свой личный авторитет царя как помазанника Божьего, одновременно довольно ощутимо отвергая ценность закона, ценность институтов общества, которые были связаны с конституционными основами государства. Кроме того, Николай Второй сделал Православную Церковь основной выразительницей национальных ценностей, вместо прогресса, вместо благополучия нации» (С христианской точки зрения, http://archive.sv0b0da.0rg/pr0grams/Christ/l 998/ Christ.031798.asp).
Одним из основополагающих принципов советской идеологии было положение о невозможности возникновения в социалистическом обществе каких-либо существенных социальных противоречий. В крайнем случае они объявлялись пережитками прошедших исторических эпох, атавизмами. Даже высшее руководство страны порой не обращало должного внимания на проявление значительнейших проблем. Например, М. С. Горбачев, характеризуя свои представления о комплексе межэтнических и федеративных противоречий, сыгравших одну из главных ролей в распаде СССР, говорил: «Раньше считали, что все вопросы решены, ими можно особо и не заниматься. Ваш покорный слуга на первом этапе перестройки искренне полагал, что здесь больших проблем нет. Так уж мы были воспитаны» (см.: Барсенков, http://www.gorby.ru/rubrs.asp?rubr_id= 191&art_id=16281). Таким образом, «политическое зрение» если не всего правящего класса, то значительной его части оказывалось безнадежно испорченным, реальная динамика общественных процессов ускользала от него.
Таким образом, в нашей стране в XX в. дважды потерпела крах модель управления, основанная на идеях «сильного государства» (в действительности же государство в момент исторических поворотов оказывалось на удивление беспомощным и непрочным). Причиной этого стали ограниченные возможности такого государства продуцировать необходимые преобразования политических и социальных структур, а также иллюзии незыблемости существующего порядка вещей. Обратившись к современному этапу развития России, попытаемся разобраться, в какой степени складывающаяся ныне система унаследовала черты предыдущих и чем это чревато в будущем.
Исходя из концепции жизненного цикла политической системы, Россия переходит из фазы «турбулентности» в фазу развития. В 1990-х годах в системе, пережившей катастрофический переход в
новое качество, нарастали процессы стремительной самоорганизации: институционального и функционального структурирования, упорядочения разорванных связей, отбрасывания «лишних» элементов. Для этого периода были характерны масштабные преобразования во всех сферах общественной жизни, жесткая конкуренция элит, колебания в выборе дальнейшего пути. Вхождение в новую фазу ознаменовала стабилизация, осуществляемая «посредством традиционных для России моделей политического управления, содержание которых формируется доминирующей ролью государства во всех сферах жизни» (см.: Романенко, 2007, с. 4). Большая часть политической элиты, да и многие отечественные исследователи склонны считать это положительной тенденцией. Однако она ведет к воссозданию ряда опасных черт политико-управленческой системы, описанных выше.
В то же время возникают сомнения, что фаза «турбулентности» окончательно пройдена. Несмотря на кажущуюся стабильность, в политической сфера сохраняются черты кризисного состояния. Его характеризуют отсутствие публичности и политических конкурентов, концентрация власти в одних руках, что для очень многих представителей властной элиты представляется синонимами эффективности политического управления. Залогом функционирования этой системы является популярность политического лидера. Действительной стабилизации препятствуют, прежде всего, двойственность, противоречивость многих характеристик политической жизни и управленческих практик.
В настоящее время наиболее сильно проявляется автократический аттрактор, основным признаком которого является жесткая централизация управления. Это подтверждают следующие факторы: резкое ослабление политического влияния региональных элит и крупного бизнеса на политику и управление; установление прямого или косвенного государственного контроля над средствами массовой информации; постоянно нарастающее по масштабам использование «административного ресурса» на выборах федерального и регионального уровней; фактическая ликвидация системы разделения властей; препятствие деятельности организаций «третьего сектора»; формирование непубличного стиля политического поведения.
Идейные основания новой системы представляются одними из ее наиболее слабых звеньев. Стало привычным представление о «молодости, незрелости» демократических институтов в России, о том, что демократию нужно «воспитать». Совершенно неясно, однако, как это возможно сделать в ситуации, когда декларируемый принцип демократии находит слабое воплощение в политической
практике, то есть демократического тренда в стране нет. В условиях идеологического лицемерия крайне сложно сформировать стратегию развития на значительный период, ведь «чтобы выбрать, куда идти, нужно знать, куда хочешь прийти». В связи с тем, что образ желаемого будущего не сформирован, политическая система остается институционально «недооформленной».
В период роста экономики существенных усилий для демократических преобразований в политической системе правящая элита не предпринимала. Создается впечатление, что властная элита не видит необходимости в них. Сама же она становится все более закрытой и стареет. Приток в элиту новых людей год от года сокращается. А в той мере, в какой этот приток все же происходит, он, по мнению О. Крыштановской, совершается в первую очередь по принципу личной преданности той или иной властной группировке и только потом по критериям профессионализма, ума и морали (см.: Крыштановская, 2005).
О кадровом голоде говорит в своих выступлениях и президент Д. А. Медведев, но предлагаемые меры по его преодолению (формирование кадровых списков под личным контролем президента) не выходят за рамки традиционных административных технологий. Механизмы же самообновления элиты, да и всей политической системы, не работают. Примерно ту же картину можно наблюдать и в сфере борьбы с коррупцией. Последняя достигла таких масштабов, что угрожает разрушить управленческие отношения изнутри, и это является вполне логичным следствием возвращении к модели «сильного государства», где управленческие полномочия являются легко конвертируемым капиталом.
В целом система политического управления в настоящее время работает в первую очередь для реализации собственных (отнюдь не стратегических) целей, вне зависимости от того, насколько они отвечают потребностям управляемого объекта. Происходит разрыв связей между управляющей и управляемой системами, препятствующий нормальному исполнению управленческих функций. Функция организации выполнения принятых решений блокируется, прежде всего, за счет существования противоречий между различными уровнями управленческой иерархии и внутри них. Функция регулирования общественных отношений слабо реализуется вследствие давления на силовые структуры и судебные механизмы со стороны государственных органов и групп интересов, а также противоречий в самом законодательстве. Функция учета игнорируется из-за слабой заинтересованности органов политического управления в подобной информации и сложности ее сбора и анализа. Разрывается обратная связь между объектом и субъектом управления. Послед-
ний утрачивает представление о реальном положении вещей в управляемой системе, что обрекает его на принятие неправильных решений.
Опасные тенденции прослеживаются и в сфере управления социальными противоречиями и конфликтами. Органы власти во многом утрачивают стимул управлять существующей социальной реальностью, диагностировать запросы различных социальных групп и откликаться на них. Вместо этого они склонны формировать «новую реальность», то есть предавать социальным процессам удобный для себя характер. Проявляется это в стремлении подавить некоторые социальные противоречия, навязать гражданам определенную картину мира, направить их интересы в неполитическое русло и т. д. Такой подход неизбежно ведет к разрастанию механизмов и форм государственного контроля, что вступает в противоречие с идеями гражданского общества, предпринимательства, многопартийности. Возрастает ригидность общественной системы, снижается влияние конфликта как «балансировочного механизма» общества, в качестве которого он рассматривается классиками конфликтологии (см.: Козер, 2000, с. 103-104). Избранная модель управления конфликтами имеет ряд ограничений, не позволяющих решать значимые для общества проблемы.
В условиях, когда на прямые проявления политической конфликтности накладываются многочисленные табу, возрастает значение «защитных клапанов», действующих для снятия социальной напряженности. Некоторые из них формируются стихийно самим обществом, что ведет к росту экстремизма, национализма, ксенофобии и других подобных явлений. Определенные «клапаны» создаются и государством (к примеру, за счет усиления международной активности России и обсуждения темы внешнеполитической угрозы). Опасность главным образом заключается в повышении уровня нетерпимости к инакомыслию, поиске внешних врагов, «пятой колонны» и т. д.
Нельзя сказать, что пороки нынешней политико-управленческой системы остаются совершенно вне сферы внимания политической элиты и экспертного сообщества, однако обсуждение возможностей их устранения происходит вяло и практически не выливается в ка-кие-либо конкретные действия. Между тем в настоящее время мы имеем один из наиболее благоприятных периодов для ее фундаментального обновления, для устранения из «культурного кода» политико-управленческих отношений элементов катастрофизма. Для этого нужна политическая воля, способная преодолеть притяжение автократического аттрактора. Но политическая элита смот-
рит скорее в прошлое, чем в будущее. Она озабочена восстановлением «державности», реализацией внешнеполитических и имиджевых проектов (таких, как Сочинская Олимпиада). В условиях благоприятной экономической конъюнктуры представления об эффективности государственного управления нивелируются, возникает иллюзия, что для этого не требуются особые знания, способность предвидения рисков и т. д.
По отношению к вопросу о политическом будущем страны сформировалось состояние затянувшейся неопределенности. Для того чтобы войти в фазу развития, ее нужно преодолеть. При этом критически важно сохранить и расширить действенность относительно новых для нашей страны элементов политики и управления, отражающих инструментальные ценности демократии. Как отмечает Н. А. Баранов, демократические институты, уже сложившиеся в России, оставляют шанс на снижение авторитарной составляющей в политическом режиме (Баранов, http://www.politex.info/content/ view/122/30/). Данная задача имеет стратегический характер.
Россия, исчерпав к началу XX в. ресурсы развития в рамках традиционной модели, уходящей корнями в Средневековье, вошла в состояние «перманентной революции», поиска новых начал государственного устройства (нечто похожее пережила в XVIII—XX вв. Франция). Имперская модель оказалась нереформируемой и быстро потерпела крах. Советская альтернатива, пройдя полный жизненный цикл, также не дала устойчивого образца и оказалась обречена на модернизацию-катастрофу. Создавая постсоветскую политическую систему на прежних началах, нужно считаться с высокой вероятностью повторения подобного сюжета и в будущем. Возможно, Россия ждет своего Де Голля — политического лидера, способного объединить традиции и инновации в рамках эффективно работающей и развивающейся политической системы.
Литература
Yanov A. The Origins of Autocracy. Ivan the Terrible in Russian History / Trans, by Stephen Dunn. Berkeley: University of California Press, 1981. 352 p.
Аврех А. Я. П. А. Столыпин и судьбы реформ в России. М.: Политиздат, 1991. 286 с.
Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта: В 2 т. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1997. Т. 1. 804 е.; т. 2. 594 с.
Баранов Н. А. Институционализация в России: особенности национальной модели // http://www.politex.info/content/view/122/30/
Барсенков А. С. Перестройка и национальный вопрос: взгляд через десятилетие // http://www.gorby.ru/rubrs.asp?rubr_id=191&art_id=16281
Записка П. Н. Дурново Николаю II // http://www.iraq-war.ru/article/98065 КозерЛ. Функции социального конфликта. М.: Идея-Пресс, 2000. 205 с. Крыштановская О. Анатомия российской элиты. М.: Захаров, 2005. 384 с.
Митина О. В., Петренко В. Ф. Синергетическая модель политического сознания // http://www.psychology.ru/Library/00076.shtml
Морозов С. А. Культура политического управления. Краснодар: КГУКИ, 1999. С. 32-43.
Романенко П. Фаза стабильности по-российски // Власть. 2004. № 7. С христианской точки зрения // http://archive.svoboda.org/programs/Christ/1998/ Christ.031798.asp
Сорокин П. А. Социокультурная динамика // Человек. Цивилизация. Общество. М.: Политиздат, 1992. 542 с.
Шлезингер А. М. Циклы американской истории. М.: Прогресс-Академия, 1992. 688 с.
Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 1: Геш-тальт и действительность. М.: Мысль, 1993. 663 с.
9ТОЯЗШЭ%С- 2008. Шом 4. № 4
