CC BY-NC-ND
53
А.Б. Голобородько
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПОСТМОДЕРН:
ПУСТОТА ВЛАСТИ И «ОРАНЖЕВЫЕ» РЕВОЛЮЦИИ
Статья посвящена анализу «оранжевых революций» в контексте дискуссий о «ситуации Постмодерна». Украинские события 2004-2005 гг. интерпретируются как качественно новый социально-политический феномен, иллюстрирующий концепции М. Фуко, Ж. Бодрийяра, Ж. Делеза. Постулируется тезис о связи традиционного образа революции с обществом Модерна и его деактуализации в постмодернистском социуме. В качестве примера возможного постклассического революционного дискурса рассматривается творчество радикального украинского писателя и политика Д. Корчинского. В основе этого дискурса лежит отказ от базовых когнитивных ценностей Просвещения и реабилитация «архаических», фундаментальных ориентаций.
Ключевые слова: революция, власть, постмодерн, Бодрийяр, Фуко.
Ситуация постмодерна до сих пор остается практически не разработанной темой в отечественной социофилософской аналитике. Присутствие постмодернистской проблематики и соответствующего ей понятийного аппарата в основном ограничивается двумя локальными областями: искусствоведческие исследования на материале так называемых contemporary art, с одной стороны, и узкотематическая философская разработка (как правило, в связи с сюжетами постструктурализма) - с другой. В то же время, если обратиться к работам «классических» для данного направления авторов, то обнаружится, что затрагиваемые ими проблемы выходят на самые фундаментальные, общезначимые области: от оснований легитимации знания (Ж.-Ф. Лиотар) до основ функционирования современных обществ (Ж. Бодрийяр). В российской же традиции
© Голобородько А.Б., 2009
проецирование темы постмодерна на социальную сферу происходит исключительно в режиме публицистического пробалтывания, как правило, в обличительной тональности. (Другим атрибутом данного жанра является дежурное провозглашение «конца», или «закрытия», постмодерна.) Один из современных специалистов так описывает эту установившуюся практику: «Говоря о "постмодерне" предпочитают сразу перевести разговор на "постмодернистов" - отделив от них себя и Россию, "в которой, пока еще, к счастью, не все потеряно...". При этом создается характерный образ "теоретиков-постмодернистов", лишенных каких-либо моральных устоев - что-то вроде секты, мафиозной группировки или политической экстремистской организации, рвущейся к власти над умами, которую им ни в коем случае нельзя уступить»1.
Однако сама социополитическая реальность настоятельно требует осмысления в свете действительного - а не публицистически растиражированного - содержания «вопроса о Постмодерне»: исчерпанности основных устремлений Модерна и, в частности, одного из основных его проектов - проекта освобождения, воплощенного в сюжете Революции.
Начало XXI в. ознаменовалось появлением нового политологического концепта - «оранжевая революция» (во множественном числе употребляется также вариант «цветные революции»). Источником возникновения термина послужила цепочка антиправительственных выступлений, имевших место в ряде постсоветских республик (Грузия, Украина, Киргизия) в 2004-2005 гг. Парадигма-тичными для этого ряда стали украинские события, из обстоятельств которых (сторонники мятежной коалиции В. Ющенко и Ю. Тимошенко избрали своим символом оранжевые цвета) и происходит «цветовая идентификация» данного вида революции. Как пишет один из свидетелей тех событий с российской стороны, «большинство наблюдателей, следивших за событиями в Украине, сошлись во мнении, что президентские выборы использовались как время и место разворачивания новационной для стран СНГ технологии завоевания власти <...>»2.
Как содержание, так и итоги «оранжевой революции» поставили перед аналитиками ряд существенных проблем. И первой из них стал вопрос о том, насколько вообще правомерно характеризовать данное явление как революцию. Традиционные критерии не позволяли сделать это с достаточным основанием. Так, украинский политолог А. Литвиненко пишет: «..."оранжевые" протесты ноября -декабря 2004 г. можно характеризовать как мощнейшее протестное движение, обеспечившее защиту избирательных прав граждан и победу одной из фракций украинского истеблишмента. Одновре-
менно эти события не привели и не могли привести к коренной ломке социально-политического строя и поэтому вряд ли могут сегодня оцениваться как революция»3.
Если от формально-политологических критериев перейти к «идеологическим», то мы столкнемся со сходной ситуацией. Внешняя интенсивность украинских событий не дополнялась соответствующим концептуальным измерением: не было опубликовано программных манифестов, не обозначено поворотных точек (если не считать за таковую «декларацию независимости» от российского государства), не произведено радикальных языковых инноваций (что вообще всегда было свойственно историческим революциям).
На наш взгляд, весь этот комплекс вопросов может быть адекватно осмыслен лишь в контексте проявления в политической плоскости глобальных социокультурных формаций. Иначе говоря, мы полагаем, что «оранжевая» революция в своей противоречивости выражает проблему осуществления модернистской социальной формы в условиях Постмодерна. Чтобы очевиднее эксплицировать эту мысль, обратимся к некоторым идеям французских авторов, персонифицирующих собой топику Постмодерна.
В наиболее полной форме политический аспект Постмодерна был выражен в заочной полемике о Власти между М. Фуко и Ж. Бодрийяром.
М. Фуко (1926-1984) - несомненно, одна из самых ярких интеллектуальных фигур второй половины ХХ в. Как ученый, он значительно повлиял на развитие современной гуманитарной мысли; разработанный им метод «археологии знания» вызвал широкий резонанс как в философском, так и в историческом сообществе. Как общественный деятель он оставил яркий след в истории политической жизни европейского общества.
Одной из ключевых для Фуко всегда была тема Власти. В интервью японскому корреспонденту в ответ на вопрос: «Стало быть, начиная с Вашей первой книги "История безумия", для Вас главный вопрос - это вопрос о власти» - Фуко ответил: «Именно так». Сама же власть понималась Фуко весьма специфическим образом дистанцированным от любого типа социально-политической теории власти. Основные особенности анализа власти, предпринятого М. Фуко, в которых одновременно проявляется соответствие этого анализа базовым постмодернистским установкам, могут быть определены как «децентрализация» и «атомизация» образа власти.
«Под властью, - пишет Фуко, - мне кажется, следует понимать, прежде всего множественность отношений силы, которые имманентны области, в которой они осуществляются, и которые консти-туитивны для ее организации»4. В этой формулировке содержится
вызов универсальному образу власти, понимаемой через институа-лизированность, репрессивность и трансцендентность (ярким художественным выражением такого восприятия является кафки-анский образ Замка). Согласно Фуко, власть изначально рассеяна по всему телу общества, и согласованность ее различных проявлений устанавливается гораздо более сложным образом, нежели единый направленный директивный импульс.
Отказываясь от выработки законченной теории власти, Фуко придерживался исключительно описания ее «техник», укорененных в конкретных социокультурных реалиях определенной эпохи. Как показали его исследования, вопреки «репрессивной гипотезе», осуществление власти лишь в незначительной степени сводится к модели запрета/наказания, а гораздо более значимой является форма побуждения/поощрения.
Такое видение в большой степени ставило под вопрос основания революционного действия: фактически, оно оказывалось перед перспективой противостояния не укрывшемуся в своей цитадели тирану, а встроенному в саму ткань социального универсальному принципу. Несмотря на теоретическую абсурдность такой ситуации, сам Фуко в своей политической практике выступал как сторонник революционного начала, принимая активное участие во французских беспорядках 1968-1969 гг.5
Ж. Бодрийяр (1929-2007), знаменитый французский социальный мыслитель, в своей работе «Забыть Фуко» указывал на некоторую незавершенность логики последнего в вопросе о власти. Отдавая должное преодолению предрассудка относительно образа централизованной власти, он, в свою очередь, замечает: «Дело не просто в рассеивании власти, а в том, что она полностью, пока еще непонятным для нас образом, растворилась, обратившись в свою противоположность, самоустранилась или обрела гиперреальность в симуляции, неважно, но что-то произошло на уровне власти, что Фуко не может уловить изнутри своей генеалогии»6. Там, где у Фуко идет речь о модификациях техники, Бодрийяр указывает на качественное изменение самой природы власти, связанное со сдвигом во всей структуре социокультурного существования. Этот сдвиг, определяемый Бодрийяром как структурная революция ценности, отмечает наступление эры постсовременности, или постмодерна. По Бодрийяру, конец производства - универсального означаемого эпохи модерна - совпадает с распадом самой структуры знака, оказывающегося избавленным от «архаической» обязанности нечто обозначать. Теперь знаки, образы, смыслы вовлечены в свободное «орбитальное» обращение вокруг пустоты, обнаруживаемой в сердце современных обществ.
Революция, согласно Бодрийяру, разделяет со своим «зеркальным двойником» - властью - судьбу рассеяния в гиперреальности постмодерна. Представляя собой «изнанку» социальной формы капитала, марксизм в своей эффективности опирался на тот же принцип производства, что и она сама. «Общая утрата референций, -указывает Бодрийяр, - прежде всего наносит удар референциям революционным»7. У революции больше нет зеркала, в котором она могла бы увидеть себя, так же как и зеркала, которое она хотела бы разбить.
Впрочем, тема «конца революции», по Бодрийяру, имеет и другой аспект. Революция невозможна потому, что она получила тотальное осуществление, достигла всех своих целей и реализовала все свои устремления. «В сущности, всюду имела место революция, но она проходила не так, как мы себе это представляем. Все, что высвобождалось, получало свободу для того, чтобы, выйдя на орбиту, начать вращение»8. Иными словами, утопия модерна реализовалась, но вопреки сценарию, предусмотренному модернистскими теоретиками. Вместо «спасения» общества, искупления его от «первородного греха» отчуждения, приведения его к «райскому» состоянию совершенной прозрачности, всеобщее освобождение освободило общество от него самого, уничтожив связи на всех уровнях. Однако общество не в состоянии и встать перед лицом собственной пустоты. Это заставляет прибегать к стратегии искусственной «слепоты», позволяющей поддерживать иллюзию актуальности прежних задач и реальности перспектив. «Мы живем в постоянном воспроизведении идеалов, фантазмов, образов, мечтаний, которые уже присутствуют рядом с нами и которые нам, в нашей роковой безучастности, предстоит возрождать снова и снова»9. Одним из этих обреченных на воспроизводство фантазмов, безусловно, является революция.
«Оранжевая» разновидность революции стала третьей после «традиционной» (Хабермас: «революция сама стала традицией») и сменившей ее «бархатной». Эта тройственность согласуется с предложенной Ж. Делезом типологией исторических форм власти. В статье «Общество контроля» Делез выделяет три вида власти, последовательно сменявших друг друга. Первый имел место во «властительных сообществах», где властный принцип был основан на «праве меча», то есть праве абсолютного правителя на вынесение смертного приговора. Его сменяет «дисциплинарное общество», исследованное Фуко. Смысл этого перехода сам Фуко выразил следующим образом: «Право на смерть с тех пор обнаруживает тенденцию перейти - или, по крайней мере, опереться - на требования власти, которая управляет жизнью»10.
Дисциплинарное общество, в свою очередь, уступает место новой системе, которую Делез определяет как «общество контроля». Если дисциплинарное общество было основано на разрывности, проходившей между различными институтами, в которых последовательно интернировался человек (этот разрыв при переходе из одного порядка в другой демонстративно подчеркивался: «ты теперь не в школе!»), то новое пространство власти основано на континуальности. «Пространства заключения представляют собой отдельные матрицы, дистинктное литье, а пространства контроля представят собой модуляции единой субстанции, подобно самотрансформирующемуся расплавленному веществу, которое непрерывно переливается из одной формы в другую»11. Модель непрерывного обучения, плавное перетекание человеческой жизни от одного этапа к другому, плавающий рейтинг валют - вот признаки этого порядка непрерывности.
Здесь просматривается определенная симметрия: жестокость «классической» революции соответствует такому же характеру власти-господства, власти традиционного общества, утверждающейся через отъятие жизни. Мягкой дисциплинарной власти Модерна противостоит бескровная «бархатная» революция. Постмодернистская власть кода, в которой Бодрийяр усматривает конец самого принципа власти, производит в качестве своего оппонента «цветные революции», в которых просматривается элиминация всех революционных референтов. Очевидно, что «оранжевая» революция представляет собой феномен постмодернистского «ретрособытия», ностальгического воспроизведения сюжета из ушедшей социальной эпохи. Содержание вопроса, который данный феномен ставит перед нами, таково: куда идти обществу, когда «конечные цели освобождения остались позади?» (Бодрийяр). Или иначе: в чем состоит смысл упорной инерции, заставляющей нас мыслить и действовать так, как будто бы завоевание этих целей является актуальной задачей для будущего?
Возможно, дело в том, что, как отмечает Бодрийяр, в модусе гиперреальности нет конца как События, поэтому революция может продолжаться неопределенно долго - как свет от погасших звезд может идти еще многие тысячелетия.
Впрочем, еще английский социолог Э. Гидденс, говоря о прогнозах развития общества Постмодерна в целом, обозначал два возможных варианта: оптимистический сценарий всеобщей гармонии и катастрофическая перспектива, ведущая к установлению «республики насекомых и травы»12. Также существует (по крайней мере, в философско-теоретическом поле) и альтернатива симулятивной циркуляции медийного фантазма модернистской революции.
Чтобы дать набросок этой альтернативы, обратим внимание на отсутствие среди фигурантов «оранжевой революции» персоны, без которой невозможно полное раскрытие темы «Украина и революция». Речь идет о радикальном украинском политике и писателе Д. Корчинском. Занимая в украинском политическом пространстве место, анологичное позиции Э. Лимонова в российском контексте, именно Корчинский обладает символическим статусом «украинского революционера номер один», и его демонстративное неучастие в «оранжевых» событиях требует специального объяснения.
Объяснение это может быть обнаружено при знакомстве с последней на данный момент книгой Корчинского «Революция от кутюр». Она представляет собой попытку начертания нового концепта революции, соотносящегося с обстоятельствами современности. В основе этой новой концептуализации лежит радикальный разрыв с классическими основаниями революционной самолегитимации. Корчинский пишет: «Все предыдущие революции имели в том числе какой-то рациональный смысл. <...> Грядущая революция ... не будет иметь для общества никакого смысла»13. Вместе с метанарративом становления разума, социальным инструментом которого выступает революция, отбрасывается и «большой рассказ» об освобождении угнетенных: «Народ не хочет освобождаться? - Ну, так мы не будем его освобождать»14.
Фактически Корчинский параллельно с авторами французского постмодернистского корпуса осознал деактуализацию той революционной парадигмы, с которой еще связывали себя «оранжевые» идеологи и активисты. Однако его отличие в том, что он не останавливается на разоблачающих констатациях, выдвигая в противовес этому собственную утопию.
В представлении Корчинского она носит отчетливо мифопоэ-тический характер, приближается скорее к заклинаниям, чем к просвещению. Корчинский говорит о «чистом экзистенциальном насилии», «восстании личности». Термин «восстание» заслуживает специального внимания. «Восстание» - это «почти революция», но с некоторым смысловым сдвигом. Абсолютизация этого сдвига и концептуализация «восстания» в качестве противоположности «революции» была произведена немецким философом Г. Бергфле-том. Он ссылается на Ж. Батая, который заметил, что «между Восстанием и революцией та же разница, что и между страстью и рассудком. Восстание - это всегда отрицание "легальной" власти и легитимности ее законов. <... > Революция же после своей победы, устанавливает новые законы как нечто легитимное и основывает новое государство в соответствии с рассудочной деятельностью, хотя и иначе ориентированной, нежели свергнутый режим»15.
Революция изобличается Бергфлетом как структурный элемент технократического, механицистского мировоспроизводства, которое само по себе должно стать объектом восстания. Выставление локальных экономических или социополитических целей лишь уводит от фундаментально-онтологического масштаба проблемы. Бергфлет резюмирует: «Наша задача отныне - Восстание против Революции»16.
Таким образом, Корчинский оказался встроенным в одну из линий европейской «постреволюционной революционности», основывающейся на отрицании марксистского схематизма в пользу спонтанности, рационального смысла - в пользу иррациональности, стратегии эмансипации - в пользу жеста суверенности (согласно Батаю, суверенность «есть восстание»).
Единственный отчетливо артикулируемый Корчинским позитивный концепт - «революция сообществ» (ее цель и одновременно средство осуществления - «сообщество, которое технические способы отчуждения сможет переварить в инструменты интеграции») - также оказывается созвучен современной социофилософ-ской мысли. Так, французский социолог М. Маффесоли отмечает: «В связи с тем, что налицо пресыщение людей всякого рода абстракциями, навязанными ценностями, нагромождением экономических и идеологических построений, мы <... > можем, однако, наблюдать, как внимание людей сосредоточивается на <... > действительной общности чувств»17. Акцентируя («солидарно» с Корчинским) ми-стико-религиозное измерение этого интеграционного импульса (возглавляемое Корчинским движение называется «Братство» и носит подчеркнуто православно-общинный характер), Маффесоли отмечает: «Именно в силу того, что чудесному в наименьшей степени присуща адаптационная, консервативная функция, оно чаще всего встречается в революционных взрывах»18. В картине будущего радикального переустройства мира, согласно Корчинскому, ключевая роль также отводится духовному фактору: «Религии будут творить XXI век вопреки технологиям»19.
Мы видим, как на политической пленке с украинскими ландшафтами проявились «силовые линии» смыслового поля современного социума. Ситуация постмодерна в политическом измерении проступила в девальвации центрального проекта Модерна - проекта Революции. Лишившись своих традиционных референтов (труд, производство, освобождение), революция стала идеальным «орбитальным объектом», невесомым спутником и постоянным спутником жизни современного человека (благодаря СМИ), транслирующим широкой аудитории установки Просвещения, давно утратившие актуальность ввиду своей полной реализации.
Одновременно с этим в возникшей пустоте идет некое, пока не до конца оформленное движение, нащупывающее возможные новые формы радикального действия. В их основе лежит декларативный отказ от базовых когнитивных ценностей Просвещения -ясности и отчетливости20 и реабилитация «архаических», фундаментальных ориентаций. Порой даже заходят разговоры о реставрации Традиции под эгидой Постмодерна. Однако более внимательный анализ обнаруживает в предлагаемых под этой маркой продуктах наследие все того же Модерна (например, в форме экзистенциализма), заставляя вспомнить формулу Лиотара: «Постмодернизм - это не конец модернизма, но модернизм в состоянии зарождения»21. Впрочем, это тема для отдельного исследования.
Примечания
1 Бражникова Я. Постмодерн как возвращение к традиции [Электронный ресурс] // Интернет-портал «Правая.га». URL: http://www.pravaya.ru/ look/2140 (дата обращения: 3.04.2009).
2 Мирзоев С. Гибель права. Легитимность в «оранжевых революциях». М.: Европа, 2006. С. 9.
3 Цит по: Одесский М. Идеологема «революция» и возможность социальных потрясений в современной России // Логос. 2006. С. 133.
4 Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Касталь, 1996. С. 192.
5 О политической деятельности Фуко см.: Миллер Д. Будьте жестокими // Логос. 2002. № 5-6.
6 Бодрийяр Ж. Забыть Фуко. СПб.: Владимир Даль, 2000. С. 40.
7 Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000. С. 57.
8 Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М.: Добросвет, 2000. С. 8.
9 Там же.
10 Фуко М. Воля к истине. С. 240.
11 Делез Ж. Общество контроля // Элементы. Евразийское обозрение. 1998. № 9. С. 7.
12 Гидденс Э. Постмодерн // История философии. Антология / Под ред. Ю. Ки-мелева. М., 1995. С. 347.
13 Корчинский Д. Революция от кутюр. Киев, 2004. С. 13.
14 Там же. С. 15.
15 Цит. по: Мелентьева Н. Общая теория восстания Г. Бергфлета // Элементы. Евразийское обозрение. 1994. № 5. С. 19.
16 Там же. С. 20.
17 Маффесоли М. Околдованность мира, или Божественное социальное // Социологос. 1991. № 1. С. 279.
18 Маффесоли М. Околдованность мира, или Божественное социальное. С. 280.
19 Корчинский Д. Указ. соч. С. 67.
20 Начиная с декартовского «Рассуждения о методе» стало универсальным требованием правильного познания «включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно и отчетливо, что никоим образом не сможет дать повод к сомнению».
21 Лиотар Ж.-Ф. Постмодерн в изложении для детей. М.: РГГУ, 2008. С. 28.
