CC BY
1147
РАЗДЕЛ 1. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
Базылев В.Н.
Москва
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ДИСКУРС В РОССИИ
Дискурс понимается нами в своем классическом определении как одна из составляющих семиотического процесса [Грей-мас, Курте, 1983: 488]. Если принять во внимание существование двух макросемиотик - "мира слов", данного в форме естественных языков, и "мира природы", источника неязыковых семио-тик, - то под семиотическим процессом следует понимать все многообразие способов дискурсивной практики, включая языковую практику (способы словесного поведения) и практику неязыковую (значимое поведение). Российский политический дискурс может быть осмыслен только в своих разнообразных связях с этими двумя макросемиотиками - с историей нашей страны, с историей русской/советской общественной мысли и историей словесного искусства.
О сложности анализа и интерпретации этих связей свидетельствует опыт зарубежных коллег, пытавшихся разобраться в "хитросплетении словес" советских и российских политических лидеров [Водак, 1997; Серио, 1999]. Такие подходы, изначально ориентированные на элементарную таксономию, малоинтересны с точки зрения их эвристического потенциала. Западноевропейские и американские "лингвистические приемы" не позволяют решить онтогностические, футуро- и ретрогностические задачи экспликации и реконструкции феномена политического дискурса и в СССР, и в России. Таксономия не ведёт к целостности истолкования, а материал (политические тексты) остаётся вещью в себе, совокупностью реляционных свойств (наряду с абсолютными свойствами), парадигматически и синтагматически реализующимися при вхождении в семиосферу. Подход западных лингвистов к политическому дискурсу в России оказался прожективным, ориентированным на зону ближайшего развития, хотя не менее важен и возможен подход интерпретирующий, ориентированный на сохранение существующих ценностей. Возражая Карлу Марксу, Одо Марквард написал: "Философы истории слишком много изменяли мир, тогда как дело заключается в том, чтобы пощадить его" [Marquard, 1981: 120]. Интерпретация - это щадящее освоение мира, противопоставленное и проектированию, и познающему исследованию, которое тоже
воздействует на мир, чтобы прийти к "объектам" [Литвинов, 1997: 108].
Исследованием отечественного политического дискурса у нас по сути дела в прошлом столетии не занимались. Исключением можно считать работу по составлению "Словаря языка В.И.Ленина", приостановленную в 1994 году, но легшую в основу ряда исследований по языку и стилю произведений В.И.Ленина [Денисов, 1998].
Тем более актуальной оказывается в начале 3-го тысячелетия попытка максимально адекватной интерпретации феномена политического дискурса России дореволюционной, Советского Союза и России рубежа веков [пДр, 1997; ПДР, 1998; ПДР, 1999], ибо Россия - страна слова [Бондаренко, 1996], а такие концепты, как права человека, харизматическая личность, "советский дискурс" и пр., по определению Ю.С. Степанова, - суть константы русской культуры [Степанов, 1997].
Политический дискурс в России фигурирует в сегодняшних лингвистических работах в качестве: овнешнителя процессов, происходящих в языке; объективатора некоторых языковых механизмов с логико-лингвистической точки зрения; таксономического языкового материала для создания словарей; риторического средства (риторические особенности политического дискурса); точки отсчета в сравнительных исследованиях при анализе соотношения языка и идеологии; категоризатора концептов в психосемантических исследованиях политического менталитета, динамики политического сознания как самоорганизующегося процесса; моделятора лингвем и идеологем в лингво-идеологи-ческом анализе; средства создания текстов - мифологем в пограничных жанрах художественного творчества: эссеистико-пуб-лицистических "исследований" современной политической ситуации и своеобразных политических "прогностик"; материала современных исследований, осуществляемых в парадигме фольклорной школы (политический дискурс как фольклор).
В 80-е, но особенно в 90-е годы, уходящего столетия среди лингвистов старшего поколения усилился интерес к недавнему прошлому, к времени "Горбачевской перестройки". Этот интерес носит преимущественно и в первую очередь интранаучный характер: это попытки фиксации языковых примет уходящего и ушедшего времени с некоторыми минимальными или максимальными (в зависимости от конъюнктуры) оценочными моментами [Нерознак, Горбаневский, 1991; Костомаров, 1994; Земская, 1996; Разновидности ..., 1988; Баранов, 1993; Медведев, 1995;
Любимов, 1994].
Это время характеризуется интенсивным использованием "языковой демагогии" - непрямым воздействием на слушателя и читателя, когда идеи, которые необходимо было внушить, не высказывались прямо, а навязывались исподволь путем использования возможностей, предоставляемых языковыми механизмами. Интерес к этому времени обусловлен и прагматическими установками власти в эпоху "демократизации и гласности", когда в условиях относительной свободы и невозможности прямого административного воздействия, приходилось прибегать к разного рода РЯ-технологиям (только нарождающимся и осваиваемым) [Грушин, 1987; РЯ 1996; Булыгина, Шмелев, 1997]. Наблюдения за феноменом политического дискурса носят аналитический характер: предпринимаются попытки классифицировать набор приемов воздействия на аудиторию с позиций логико-лингвистического анализа языка-речи: ассерцию, маскирующуюся под пресуппозицию, воздействие при помощи речевых имплика-тур, возражение под видом согласия, противопоставление "видимой" и "подлинной" реальности, игру на референционной неоднозначности, интерпретацию чужих возражений или высказываний в соответствии с собственными исходными предпосылками, "магию слов" (техника нейролингвистического программирования). Весь этот набор рассматривается в качестве фактов лингвистически аномальных, намеренных или ненамеренных, поддающихся или неподдающихся переосмыслению, а также связанных с парадоксом самофальсификации [Знаков, 1993; Дубровский, 1994; Блюменкранц, 1994; Гридина, 1996; ИЯР, 1999; Санников, 1999].
В то же время политический дискурс начинает рассматриваться как объективатор самых различных языковых процессов: он оказывается исходной точкой отсчета при исследовании информативной и фатической речи, коммуникативных неудач (в т.ч. возникающих в манипулятивных речевых актах) и феномена цитирования (в т.ч. в СМИ), мужской и женской речи, устной публичной речи. Основное внимание исследователей сосредоточивается на коммуникативно-речевых особенностях текстов и на их структурно-композиционной характеристике [РЯФ, 1993; Мирошниченко, 1995].
Создаются словари, фиксирующие те или иные составляющие политического дискурса, контексты употребления, характерные для современного русского политического языка. Помимо решения таксономической задачи, предпринимаются попытки
анализа языковых/речевых способов актуализации политической метафорики: выведение следствия из метафоры с помощью указания дополнительного свойства объекта, метафориза-ции в той же самой модели, замена имени модели в метафоре на синоним или квазисиноним (метафорическое варьирование), отсылка к идиоме, отсылка к прецедентному тексту или включение в прецедентный текст (метафоризация элемента сюжета прецедентного текста), введение в текст других метафорических моделей, связанных с исходной на уровне следствия и пр. [Баранов, Караулов, 1994; Душенко, 1996; Красных, 1998; ТСРЯ, 1998]. Привлекает внимание исследователей и вопрос взаимоотношения языка (художественного творчества) и власти. В рамках риторики (сравнительно-исторической риторики, в частности) анализ проблемы соотношения власти и дискурса оценивается как наиболее перспективный, ибо риторика рассматривает структуру риторического идеала и логосферы культуры не саму по себе, а в связи с иерархией человеческого сообщества. В сфере риторических исследований политического дискурса рассматриваются проблемы: власть как право на речь (социальная роль уб. речевая роль, речевой этикет как система средств манифестации и соблюдения социальной иерархии), риторика манифестации власти (риторика вычеркивания из социального текста и контекста, речевая агрессия, социальное расслоение языка и дискурса); речевая роль и речевое поведение лидера монархического или харизматического типа; риторические портреты лидеров; риторические особенности политического дискурса (речевое поведение политика, власть и пресса
- борьба и взаимозависимость, имидж и имиджмейкерство, вербальные и риторические стратегии в политической деятельности и СМИ), особенности русского политического риторического идеала [Николаева, 1988; Речевое ..., 1990; Оптимизация ..., 1990; Федосюк, 1992; Михальская, 1996; Мельник, 1996].
Особое место в лингвистическом анализе политического дискурса занимает изучение ментальных установок тех, кому адресована политическая информация, и тот, кто ее продуцирует (в т.ч. СМИ). Политический дискурс служит материалом для анализа эффективности речевого воздействия в сфере массовой коммуникации либо с позиций соотнесения языка с социальной психологией (политический текст истолковывается как иерархия коммуникативных программ, анализируемых в целевом и социально-семиотическом аспектах), либо с позиций сугубо языковых (анализируются устойчивые лингво-когнитивные соответ-
ствия, выраженные в речи на лексико-семантическом, семанти-ко-синтаксическом и стилистическом уровне), либо с позиций психосемантических (анализ строится, исходя из методологии и методики синергетической парадигмы). Сюда же примыкают попытки семиотической интерпретации феномена российского политического дискурса, рассматриваемого как система, основанная на игре символами. В качестве методики используется опыт постструктуралистских парадигм: деконструктивный метод Дерриды и теория симуляции Бодрийара [Рожков, Сорокин, 1983; Васильев, 1988; Эпштейн, 1991; Речевые ..., 1995; Современная ..., 1996; Телегин, 1997; Петренко, 1997; Петренко, Митина, 1997; Личность ..., 1998].
Фольклорное понимание политического дискурса предполагает подход к нему как к вербальной культуре, охватывающей весь этнос, элементы которой обнаруживаются в самых разных социальных и профессионально-бытовых слоях общества. Слагаемые этого дискурса разнородны: канцелярит и мат, анекдот и политический скандал, слухи и лозунги, частушки и пр. Словом, это то, что называют "неформальной политической коммуникацией" [Синдаловский, 1994; Найдич, 1995; Дмитриев, Латынов, Хлопьев, 1997].
Особое место в исследованиях политического дискурса занимают не собственно научные, а пограничные жанры гуманитарной мысли: эссеистико-публицистические исследования -описания современной социально-политической ситуации и прогностические экскурсы. Они важны не только потому, что характеризуют нашу политическую практику, но, что важнее, моделируют набор вербальных средств, используемых для структурирования политического дискурса как логосического феномена: ср., например: "хамодержавие", "особый путь России", "новый человек", "Сталин", "Иван Грозный" и пр. [Розенталь, 1985; Са-луцкий, 1990; Казинцев, 1990; Лемешев, 1991; Монахов, 1995; Вайль, Генис, 1998; Дмитриев, 1998].
Таким образом, исследовательских направлений - путей немало, но всех их объединяет одна ориентация - на таксономию, причем рамочными становятся либо познавательные, либо прожективные установки исследователя. В первом случае результаты познавательной активности становятся обезличенными: хотя активность и приводит в движение слово, "настигающее" факт и возвращающееся в язык, где оно может обсуждать свои «приключения» в гностическом круге с себе подобными, все же эти «приключения» диссоциируют связь слова и объекта
(разрывают когнитивный круг). Во втором случае исследователь мыслит не столько познавательно, сколько экспертно-аналитически. Прожективный подход включает в себя и проектирование, и программирование, т.е. рамочное замыкание соорганизован-ных позиций и мышлений, составляющих единый комплекс в осмыслении инновационного акта, и планирование перехода от исходного состояния к целевому "по шагам". Но всякое прожек-тивное мышление радикально отличается от исследовательского: оно темпорально и предполагают нашу принадлежность к осмысляемому миру. Тем самым, оно не объективно и вообще не субъект-объектно, оно - деятельностно; его результаты проверяются не на истинность, а на осуществимость и социальную преемственность. Это «парадоксальным» образом приводит к разработке таких же «парадоксальных» компьютерных программ, реконструирующих характер политических убеждений. Одна из таких программ была разработана для демонстрации политических установок американских консерваторов и либералов в отношении США, СССР и стран третьего мира. Приведём отрывок из диалога с "консервативной" и "либеральной" установками.
Входной текст: Советский Союз сосредоточил войска на чешской границе.
Диалог с консерватором:
В: Почему Советский Союз делает это ?
О: Потому что Советский Союз думает, что, посылая войска, он может взять под политический контроль Чехословакию.
В: А что делать Соединенным Штатам?
О: Соединенные Штаты должны предпринять военное вмешательство.
Диалог с либералом:
В: Почему Советский Союз делает это?
О: Потому что Советский Союз хочет увеличить свое политическое влияние в Чехословакии.
В: А что делать Соединенным Штатам?
О: Соединенные Штаты должны осудить советские действия в ООН [Солсо, 1996: 522].
Можно утверждать - и это важно для нас, - что вышеприведённые ответы стереотипны и что мнения и либералов, и консерваторов различны, но ещё важнее, что такие программы отражают определенный реальный прожективный процесс в освоении политического дискурса, носящий характер т.н. вырож-
денного знания.
Следовательно, есть все основания отойти от того и другого
- и от познающего исследования, и от исследования прожектив-ного, - отойти от таксономической методологии как ведущей в "дурную бесконечность", и использовать психолингвистический герменевтический подход, отражающий субъектно-объектный взгляд на действительность и не переводящий предметность в объекты и себя - в субъекты. В этом случае снимается также и оппозиция логическое - техническое, поскольку задачей интерпретации является понимание, а общим методом - организация понимания (своего и чужого).
Проблемная группа, созданная в Секторе психолингвистики и теории коммуникации Института языкознания РАН в 1997 году изначально ориентировалась именно на такое исследование политического дискурса в России. Перечень вопросов, который обсуждался в течение ежегодных рабочих совещаний, формулировался следующим образом: политический дискурс: попытка истолкования понятия; российский политический дискурс: от официального до обыденного; этнопсихолингвистическая пре-цедентность политического дискурса; дискурсивные портреты и автопортреты лидеров: когнитивные подходы; эготизм политика: вербальный план; разложение и механизмы компенсации политической традиции; вербальные "механизмы" власти в ее дискурсивных и недискурсивных формах; вербальное сопротивление власти.
Выявленная в ходе работы с материалом специфика предмета и объекта исследования привела к необходимости ограничения исследовательской сферы и определения ее как психополитологии. Мы считаем, что данный термин вправе занять одну из незаполненных "ячеек" психо-систематизации в современном научном знании. Он указывает на возможность ориентации в конструктивных ресурсах лингво-философского, в частности, феноменологического истолкования рассматриваемого нами феномена, в степени совместимости спекулятивно-философских усилий и разнообразных психо-практик и психо-методов. Иными словами, этот термин позволяет прорвать отчуждение герменевтического усилия - отчуждение воображаемого от реального, имманентного от трансцендентного.
Каково же место психо-политологии в этой психо-систематизации современного научного знания?
Психо-анализ предполагает сложную семиологию сущностей, недоступных прямому наблюдению; он изучает особенно-
сти мышления и поведения (защиты), соперничающих с импульсами влечений и желаний (аффектами), а также особенности отношений с объектами (перенос), являющихся причинами этих желаний; он нацелен на истолкование защит и реакций переноса.
Психо-терапия предполагает приобретение нового опыта и пренебрежения припоминанием вытесненного; непосредственное усвоение нового опыта (поведения), подчеркивание свободного выбора приоритетов, естественность, развитие личности, адаптацию среды, а не адаптацию к среде.
Психо-прочтение основывается на тезисе о том, что новое прочтение, как и всякое другое, - есть некий выбор и что открываемые им отношения между текстами в немалой степени создаются следующим способом их чтения: ничто само собой не разумеется, ничто не дано, все конструируется.
Психо-поэтика стремится выявить личностные смыслы в конвенциональных языковых единицах, способы преодоления неопределенности смыслов, содержательное своеобразие текстов, фиксирующих доминантные личностные смыслы концептуальной системы, эстетизированные эмоции, играющие регулятивную роль в адекватном восприятии и понимании этих личностных смыслов, вкладываемых в тексты; возможности целенаправленной репрезентации эстетизированной эмоции как компонента доминантного личностного смысла в языковых единицах, универсальные особенности речи в состоянии эмоциональной напряженности (стресса).
Видимо, тексты, предлагаемые политиками, как нельзя лучше овнешняют взаимосвязь языка-речи, мышления (когнитивные концепты) и поведения (политического поведения), ибо человек есть существо, способное, по Платону, к государственному знанию, и живущее, по Аристотелю, в гражданском обществе.
Иными словами, мы полагаем неизбежным существование политической психолингвистики, изучающей взаимосвязь между менталитетом как образом мышления, языком и формами политического поведения человека.
Менталитет - это нечто, плохо поддающееся унифицированному образованию, воспитанию и исследованию. Менталитет
- это неконтролируемая выплата национальной, бытовой и социальной среде, и в ней живут бессознательные модели поведения, жизненные установки, эмоции (чувства), представления о правильном и неправильном. Менталитет устойчив, замаскиро-
ван, живуч, агрессивен и овнешняется при первых признаках возможности игры на социальной сцене. Следовательно, основное внимание следует обращать не на психические состояния, а на психические ориентации, определяемые парами противоположностей: садизм - мазохизм, эгоизм - альтруизм, желаемое -действительное, зависимое - независимое и пр.
Задача проблемной группы состояла в том, чтобы лишить многое из того, что охватывается термином политической дискурс, ореола очевидности: "очистить" проблемы, которые ставятся перед человеком (от профессионального оратора, политика до пассивного потребителя, от говорящего меньшинства до безмолвствующего большинства) от видимости отрефлектиро-ванности. Необходимо было понять, во-первых, является ли политический дискурс тем, чем кажется на первый взгляд; во-вторых, какой он требует для себя теории; в-третьих, чего эта теория сможет добиться, а чего нет.
Основной проблемный блок вопросов формулировался следующим образом: в чем состоит тот особый вид существования языка-текста и речи-события, который объективирован в политическом дискурсе? Если мы четко определим условия функционирования политического дискурса, то сможем ли, исходя из корректно описанных связей, конструировать и программировать соответствующие языко-тексты и рече-события; прогнозировать высказывания и событи?
Политический дискурс есть видовая разновидность идеологического дискурса. Различие между ними состоит в том, что политический дискурс эксплицитно прагматичен, а идеологический
- имплицитно прагматичен. Иными словами, первый вид дискурса - это субдискурс, а второй - метадискурс. Операциональнофункциональной единицей метадискурса является идеологема, операционально-функциональной единицей субдискурса - поли-тикема. В политических дискурсах идет борьба за власть номинаций, за власть в сфере обозначения и, тем самым, борьба за фундаментальные групповые ценности. Это ведет к тому, что субдискурсы стремятся стать оценочными, а не фактологическими цепочками, а метадискурсы замаскировать свою оценоч-ность фактологичностью или квазифактологичностью. Субдискурсы не раскрывают и, по-видимому, не стремятся раскрыть сущее как таковое. Продуктивным представляется анализ этих видов дискурса с точки зрения представленности в них соответствующих авторских качеств (качеств личности). Есть основания полагать, что они создаются акцентуированными личностями и,
в частности, демонстративными, застревающими, дистимиче-скими и тревожными.
Политический дискурс - некая семиосфера коммуникативных практик, которые могут рассматриваться и в реальном, и в потенциальном (виртуальном) аспектах. В реальном измерении
- это дискурсные события, текущая речевая деятельность в определенном социальном пространстве, обладающая признаком процессности и связанная с реальной жизнью и реальным временем, а также возникающие в результате этой деятельности речевые произведения (тексты), взятые во взаимодействии лингвистических, паралингвистических и экстралингвистических факторов. В потенциальном измерении дискурс представляет собой семиотическое пространство, включающее вербальные и невербальные знаки, ориентированные на обслуживание некоторой коммуникативной сферы, а также тезаурус прецедентных высказываний и текстов. Помимо семиотического пространства, в потенциальное пространство дискурса входят также представления о типичных моделях речевого поведения и набор речевых действий и жанров, специфических для того или иного типа коммуникации.
Итак, виртуальный план дискурса создается его семиотическим и жанровым пространством, а его реальный аспект - коммуникативным пространством.
В плане выражения семиотическое пространство политического дискурса формируется знаками разной природы - вербальными, невербальными и смешанными. К вербальным знакам относятся слова, высказывания (политическая афористика), прецедентные тексты, к невербальным - знаковые или символические личности.
Как отмечают политологи, политика самым тесным образом связана с конфликтом, с борьбой за власть конфликтующих сил и личностей. Основу политического сознания составляют установки, ориентации, ценности, стереотипы, относящиеся к системе властных отношений. Общение в политической сфере отражает ситуацию борьбы за власть, а его когнитивную базу составляет политическое сознание. Конфликт и консенсус составляются двумя важнейшими характеристиками любой политической системы. Исходя из сути политической коммуникации, можно предложить следующее наиболее общее разделение знаков ПД по функциям: интегрирующие знаки, агональные знаки (знаки борьбы и агрессии) и знаки ориентации. Все эти базовые функции тесно переплетаются, и один и тот же знак может участво-
вать в выполнении любой из них.
Политик как знаковое тело существует в трех ипостасях:
а) политик как актер (Р.Познер) - исполняет роль, формирует имидж и подыгрывает ему. Назовем наиболее узнаваемые "маски": клоун (Жириновский; крепкий хозяйственник, смекалистый, работящий мужик (Лужков); режущий правду-матку грубоватый, бескомпромиссный вояка (Лебедь); студент-отличник (Кириенко); хозяин, царь (Царь Борис, САМ, самодержец). В политической журналистике нередко встречается и интерпретация ролевого образа, исполняемого политиком: Стал говорить "от себя", стараясь предстать в образе умудренного жизнью старейшины России, ведущего диалог с ровесниками (о Ельцине на встрече со старейшинами Северного Кавказа). Сам президент играет образ строгого - нет, даже не отца нации, по радио он выступать перестал - тренера плохо слаженной команды. По телевизору его показывают в образе оракула, вещающего чаще всего банальности, которым подобострастно и никогда не открывая рта внимают члены этой команды;
б) политик как представитель группы; знак, метонимически замещающий группу. С этой функцией связана персонализация политических партий и движений - их в современной России так много, что названия перестают выполнять идентифицирующую функцию, но по именам лидеров легко опознаются: блок Рыбкина, движение Рохлина, партия Лебедя;
в) политик как знак (тоже метонимический) тех или иных политических взглядов, концепций, направлений. Эта знаковая связь наиболее явно выступает в предложениях тождества типа: Горбачев - это перестройка и гласность; Гайдар - это реформы.
Антропонимы - имена политиков относятся к числу важнейших ориентационных знаков политического дискурса, поскольку являются узловыми концептами в понятийной сетке, отражающей этот фрагмент картины мира, и, будучи знаками с повышенной информативной емкостью, задают когнитивную парадигму, включающую, в частности, и набор типичных ролей и сюжетов.
Особым пластом в семиотическом пространстве политического дискурса являются знаки, специфически ориентированные на ведение политической борьбы - знаки вербальной агрессии, политические инвективы, бранная лексика и политические ярлыки. Следует отметить, что в качестве ярлыков чаще всего выступают термины - идеологемы как с устойчивой пейоративной коннотацией (фашисты, оккупанты, расисты, экстремисты),
так и нейтрально-оценочные, открытые для амбивалентного толкования (коммунисты, либералы, демократы, патриоты). В ярлыки их превращает идеологическая установка - оценка политического противника с позиции своей группы: "наш - не наш". Иными словами, основным приемом вербальной агрессии является отчуждение (маркирование чуждости).
Другой распространенный прием вербальной агрессии - гиперболизация отрицательного последствия действий политического оппонента, достигаемая с помощью дисфемизмов: Первоначально планировалось, что "наглая, циничная репетиция захвата нашей территории" пройдет в черте Владивостока ... Вспомним контрреволюционный шабаш, устроенный поповыми, афанасьевыми и иже с ними. В результате гайдаровско-чубайсовского грабежа который год в стране царствует развал, властвует произвол финансово-чиновничьей олигархии.
Следующим по значимости оценочным измерением политического дискурса является шкала фидеистичности (достоверности).
В нем нередко используются так называемые "фантомные" денотаты, мигрирующие между полюсами абсолютной веры и полного безверия. Неслучайно апелляция к вере и доверию -характерный прием агитационных текстов: Если вы уже никому не верите - голосуйте за тех, у кого слово не расходится с делом. Голосуйте за Апарину Алевтину Викторовну!).
Аналитики нередко отмечают характерную для фантомного состояния сознания веру в магию слова. Частная собственность, рыночные отношения, демократия - все эти понятия казались нам едва ли не волшебными. Мы верили: достаточно заменить ими обрыдшее плановое хозяйство и нерушимое единство партии и народа - и "все будет хорошо".
Еще раз отметим, что семантическое пространство политического дискурса образуется преимущественно тремя функциональными типами знаков - интеграционными, ориентационными и агональными. Актуализация этих знаков осуществляется с помощью категорий оценочности (идеологическая и фидеистическая оценка). Специфика оценочности в политическом дискурсе обусловлена такими факторами, как групповой характер политических ценностей и фантомность политического сознания.
С обсуждаемыми характеристиками семиотического пространства политического дискурса связано и то, что было определено нами как конфликтный дискурс политика.
Конфликтные формы общения - спор, полемика, критика, дискуссия и т.п. - широко встречаются в практике речевой интеракции (в практике коммуникативного взаимодействия). Различаясь по типу и характеру противоречивости, конфликтные формы общения могут развиваться в строгом соответствии с их типовой фреймовой конфигурацией, в которой имеется соответствующий инвентарь показателей (как языковых, так и социальных) ролевого репертуара участников, их установок (личностных и коммуникативных) и набор их речевых (согласованных и несогласованных) действий, соответствующих конкретному типу фреймовой конфигурации.
В речевом поведении говорящей личности можно предположить существование оценочностной шкалы, представленной в виде некоторой оси, где в центре находятсяся количественные показатели речевых действий и высказываний с нейтральной или нулевой оценкой, а по краям - положительные (например, справа) и отрицательные (слева) речевые высказывания говорящего субъекта. Такое шкалирование применялось при оценке и анализе критериев категоричности речевых действий говорящего в процессе его регулятивной (диалогоорганизующей, направляющей и регулирующей) деятельности, когда возникала необходимость усиливать или ослаблять эффект речевых (в иллокутивном плане констатирующих) действий или утверждений.
В оценочную сферу политического дискурса входят в основном три типа объектов: 1) сам говорящий и его сторонники (последователи), 2) его оппоненты, их поведение, реальные и прогнозируемые поступки и личностные черты (характеристика, увлечения, привязанности и т.п.) и 3) объекты и факты, которые на первый взгляд не находятся в эксплицитных связях с двумя перечисленными выше параметрами. Оценочная деятельность в дискурсе дифференцируется по указанной выше шкале: положительная оценка и ее степень, нейтральная оценка и отрицательная оценка и ее степень.
Чаще всего встречаются следующие варианты положительной оценки, которые представляют одну из участвующих в конфликте сторон в привлекательных, социально-желательных (апологизированных) красках:
неаргументированные утверждения (по схеме: "Он - хороший", "Он - нужный", "Он - демократ" и т.п.); позитивно аргументированные суждения с указанием: 1) высоких моральных качеств, 2) служению интересам народа или общепринятым идеа-
лам, 3) высокой компетентности (и говорящего, и его сторонников, причем, под компетентностью может пониматься как политическая, так и профессиональная деятельность объекта оценки), 4) миролюбивых и общеполезных (в системе ориентационных ценностей сообщества) инициатив; указание на сходство и тождественность объекта апологизации с литературными и историческими персонажами (образами), чья позитивная деятельность мифологизирована в массовом сознании, а также распространение их оценочных характеристик на объект собственной апологизации (ср.: "Борис Первый - реформатор. Он как и Петр Первый не страшится биться за успех реформ"; вывод с положительной оценкой: раз у Петра получились реформы несмотря на трудности, то у Бориса они также получатся); распространение информационных материалов о дружбе и знакомстве объекта положительной оценки с позитивно оцениваемыми в обществе людьми (схема: "Он знаком с умными / честными / благородными / добрыми / талантливыми людьми, значит, сам таков"). Варианты негативных оценок реализуются с использованием: неаргументированных утверждений (по типу "Он - плохой"); аргументированных оценочных суждений, обвиняющих оппонента: 1) в некомпетентности вообще или в незнании каких-либо сугубо профессиональных вопросов (по схеме: "Нынешний правящий режим неспособен проводить разумную экономическую политику" или "Выдвигаемый кандидат никогда не работал в управленческой сфере / далек от производства / не знает нужд простых горожан" и т.п.); 2) в нанесении ущерба большой Родине или конкретному региону (конкретной области хозяйствования - энергетике, сельскому хозяйству, строительству и т.п.) и реальным жителям (схема: "Они просто грабят наш народ и выкачивают все резервы", "Эти горе-руководители создали все условия для экономических правонарушений в области, для коррупции, для преступности и бандитизма"); 3) в психическом нездоровье (схема: "Они создали сумасшедшую обстановку в области, люди просто теряют здравый смысл"; 4) в моральной неполноценности (схема: "Они дерутся, как пауки, за власть", "Они постоянно пишут друг на друга доносы и устраивают провокации»); 5) в чрезмерном рвении к власти (схема: "Они хотят сохранить свои привилегии", "Они хотят любой ценой удержаться во власти", "Они поддерживают своих казнокрадов" и т.п.); 6) в обострении конфронтации ("Они постоянно раскачивают лодку / устои / хрупкие ростки стабильности / демократии" и т.п., "Они специально раскалывают общество и противопоставляют народ
и власть", "Эти зеленые / белые / красные / коричневые готовы пойти на все").
Особенности языка политической полемики заставили обратить внимание и на его инвективные составляющие и, в частности, на то, что можно было бы назвать феноменом Жириновского.
В свою очередь, изучение инвективного тезауруса политиков оказалось связанным с профессинальными интересами юристов и адвокатов, заинтересованных в разграничении понятий чести и достоинства и в градуировании оценок ненорматив-ности в материалах СМИ. Об этом направлении исследовательской работы можно судить по коллективной монографии [Леонтьев, 1997], в которой рассматривалось пять вопросов:
1. Анализ основных рабочих понятий - защита чести и достоинства, клевета, оскорбление, личная и деловая репутация и т.д. Их толкование в общенародном русском языке (по данным словарей), в текстах законодательства, в правоохранительной практике.
2. Изложение факта и его оценка. Различаются ли по своей природе сведения (сообщения) о фактах и мнения (суждения о них) автора текста (фактуальная и оценочная информация)? Подлежат ли эти виды информации одинаковой оценке с точки зрения соответствия действительности, и по каким критериям? По каким логико-грамматическим параметрам и психолингвистическим признакам дифференцируются эти виды информации?
3. Языковые средства оценки и использование в оценке нормативной и ненормативной лексики. Принципы отнесения языковых средств к ненормативной лексике. Границы и внутреннее расслоение ненормативной лексики.
4. Языковая ненормативность в конкретной коммуникативной ситуации. Социокультурные нормы использования различных видов ненормативности в типовых ситуациях общения.
5. Операциональные критерии клеветы или оскорбления в СМИ. Какие речевые высказывания и по каким признакам признаются инвективными, их классификация по допустимости (приемлемости) в разных видах речевой деятельности. Опера-ционализация понятия "неприличное" применительно к текстам, адресованным массовой аудитории (неопределенного состава).
При решении этих вопросов целесообразным оказалось исходить из квалификации состава лексики и фразеологии соответствующих текстов на следующей понятийно-терминологической основе.
1. Следует отграничивать лексику инвективную от неинвек-тивной.
2. Внутри инвективной лексики целесообразно различать единицы, относящиеся к: а) литературному языку (пусть и представленному единицами маргинального типа); б) "внелитератур-ной" сфере русского языка, где сосредоточены наиболее грубые, натуралистические, циничные лексико-фразеологические единицы, в первую очередь обсценная лексика и грубые жаргонизмы и т.п.
3. К инвективной лексике, относящейся к сфере литературного языка, целесообразен дифференцированный подход:
Общий вывод: само по себе употребление инвективных, даже обсценных слов и выражений, еще не дает оснований для правового вмешательства. Оно возможно и правомерно только в тех случаях, когда:
а) прямо адресовано конкретному лицу или группе лиц;
б) наблюдается прямой умысел оскорбить (унизить);
в) инвективная лексика характеризует не отдельные поступки или слова человека, а его как личность (дается обобщенная оценка его личности).
Политический дискурс в России является дискурсом не внушающего (западноевропейская особенность, присущая, например, речам А.Гитлера), а убеждающего характера. Признаки тоталитарного внушающего политического дискурса характерны только для листовок РНЕ, аналогичных текстам украинской УНА-УПСО.
Выбор стилевых параметров политического дискурса связан с целями и интересами его автора, но «стилевое решение» также завичит от когнитивных возможностей той аудитории, для которой дискурс предназначен. Неслучайно несовпадение стиля дискурса адресанта и адресата обыгрывается в пародиях на политических деятелей, и гласно и негласно поощряется умение того или иного политика общаться с аудиторией "на ее языке". Анализ русского политического дискурса позволяет считать, что все произошедшие с ним изменения в полной мере укладываются в рамки стандартных характеристик "интересы - цели -стили" и "стили - цели - интересы". Единственным изменением можно считать новый выбор риторических видов политического дискурса, что обусловлено целями и интересами сегодняшнего общественно-политического состояния общества.
В современной российской политической культуре постепенно возникает концептуализированная маргинальная сфера,
носящая оценочный характер - сфера социально-личностной интерактивности, харизмы. Она возникает на словесном пути, проходимом политиком, и зависит от его умения поддерживать постоянный контакт и непрерывное активное взаимодействие со слушающими, от эмоционального развития речи, гипнотизирующей аудиторию; от "заученной неискренности" и "самораскрытия своей души"; от перенасыщенности тропами речи (в пределе минимализированной до притчи) и до умения подавлять конкурентов.
Харизматичность лидера и психологическое состояние толпы (массы) являются взаимодополнительными величинами или, скорее всего, зеркальными подобиями: они в равной мере аномальны/криминальны, для них в равной мере важно использование наглядных образов (так называемые процессы наложения и проекции) и ориентация на "автоматическое мышление". Если к этому добавить установку на повторяемость (событий) ("грамматика убеждения основывается на утверждении и повторяемости, на этих двух главенствующих правилах") и на сакрализацию авторитета (составляющие которого суть убежденность и отвага) как на особые ценности, то основным в процессе взаимодействия харизматической личности и толпы оказывается обмен фантомными фактами и мультипликационным поведением.
Для изучения этого взаимодействия необходима - в рамках социальной психологии и психолингвистики - особая субдисциплина - психомассогогика с такими подразделами, как психоде-структивика и психоимпульсивика.
Есть все основания утверждать, что сейчас взаимодействие между двумя зеркальными подобиями существенно изменяется: для техногенно-цивилизационного типа homo sapiens и лидеров приоритетным оказывается не только ностософилия, но и феминизация, а также оргазмизация процессов общения.
В то же время различие между Совокупным Я и Я не перестают быть конфронтационными: "Они (различия), так сказать, физически ощутимы. Однако эмансипация Я, выделение его из совокупного Я не означает, что последнее исчезает вовсе и не функционирует при переходе к другим узлам развития. Иное дело, что меняется его удельный вес в жизненном потоке развивающегося индивида. Долгое время самостоятельность выделившегося Я остается вполне иллюзорной. Оно продолжает не только оставаться, но и ощущать себя частью симбиотического, точнее, социобиологического, или коллективного Я" [Зинченко, 1997: 162-163].
Показательно также, что сегодняшние толпы и их лидеры в равной мере хотят быть "развлекающимися особями /фигурами /персонажами", стремясь к взаимообольщению. Хотя феномен взаимообольщения отнюдь не нов, его характер в настоящее время существенно меняется: взаимообольщение становится все более театрализованным (перформанс) и медиаторным (усиление роли посредников - средств массовой информации). Одновременно с этим возрастает и роль приватной коммуникации (приватного общения), представленной (-ого) такой ее (его) формой, как слухи, являющиеся разновидностью самовозбуж-дающих и самоутешительных игр. Но не менее очевидно и другое: эти игры деконструктивны (в том понимании деконструкции, которое предлагает Ж.Деррида) по отношению к традиционному "алгоритму" взаимодействия зеркальных подобий.
Этому, по-видимому, способствует субстанция слухов: они 1) конвертируемы, 2) итеративны, 3) межперсональны, 4) эхола-личны (стремятся совпасть сами с собой), 5) саморелаксаци-онны.
Не менее важно и следующее: и институциональная, и приватная коммуникация ориентируются на ментально-фразеологи-зированную метафорику или, точнее говоря, на квазиметафоры как совокупность директивно-дейктических комплексов, на экзо-и эндоориентированные, гипертрофированные и квазипартици-пационные знаки-гибриды. К тому же, если и в той и в другой коммуникации вербальные дискурсы стремятся указать на сферу смысла, то невербальные дискурсы (кинесические дискурсы) стремятся показать на себя как на идеальный пример редупликации.
Учитывая вышесказанное, можно сказать: любой из отечественных лидеров - будь то Ленин или Сталин, Ельцин или Лебедь - антихаризматичны и по своей сути, и по тем вербальным и невербальным знакам-сигналам (сознательным и бессознательным), которые могут свидетельствовать об энергетике ат-трактивности или, иначе говоря, об энергетике притягательности.
Ярким примером отсутствия составляющих харизмы является Г.А. Зюганов, за которым тянется шлейф "магии поста". Е.Т. Гайдар отличается фатальной неспособностью чувствовать аудиторию, его апелляции адресованы "интеллектуальной" толпе, составляющей незначительную часть электората, и направлены в первую очередь на сугубо рациональное воздействие. Другие представители "молодого поколения" политиков -
А.Б. Чубайс со товарищи, Б.Е. Немцов, С.В. Кириенко - сознательно дистанцируются от окружающих (нарушается заповедь "я свой"), апеллируя (как и Гайдар) скорее к "рацио" аудитории, нежели к ее эмоциям. Что касается таких деятелей как Ю.М. Лужков и А.И. Лебедь, то они также являются квазихаризмати-ками.
Однозначно харизматические качества присущи В.В. Жириновскому, чью предвыборную кампанию 1996 года можно считать образцом профессиональной агитации.
Поведение Жириновского (осознанно или неосознанно) предполагает ломку стереотипов поведения, ориентированную на эпатаж публики (например, выплескивание сока в лицо оппонента, драка в парламенте, "избиение" журналистки и склонность к рукоприкладству вообще). На эпатаж работает и вербальное поведение Жириновского и, в частности, - его речь, которая отличается эмоциональностью, образностью и экспрессивностью. Жириновский, как правило, напорист и агрессивен, он не слушает собеседника, обрушивая на него лавинообразный поток слов ("Как не остановить бегущего бизона..."), заводит себя, входя в транс и вводя в него же аудиторию, причем любую аудиторию: "от подростков из подворотни" до академиков. Речи Жириновского присуща своеобразная "формальная" "цепочная" логика: слово "цепляется" за слово, понятие подменяется, что и приводит к эффекту "обманутого ожидания". Например, в статье "У микрофона водокачка" М.Варденга предположила, как могла бы звучать в интерпретации Жириновского лермонтовская фраза: Я ехал из Тифлиса. Тифлис - это столица Грузии. Грузия -это страна на Кавказе. Кавказ - это горячая точка. Точка -это понятие. Или высказывание Жириновского, ставшее почти крылатым: Мама - русская, папа - юрист.
Ориентация на «захват» аудитории предопределяет и выбор языковых средств (синтаксических и лексических): речь Жириновского отличается грамматической правильностью, он использует простые синтаксические формулы (простые предложения с минимумом распространителей), завершенные и самодостаточные. (Ср. с синтаксическим строением речи Е. Гайдара или Г. Бурбулиса, которая изобилует сложными предложениями с многочисленными придаточными). Что касается лексических средств, то основной массив используемой Жириновским лексики относится к литературной разговорной речи, однако подчас он эффектно сдабривает её элементами просторечия, грубоватыми и откровенно грубыми словечками (типа подонок). Выбор
соответствующей лексической единицы, очевидно, обусловлен той же установкой на эпатаж и максимальную краткость, емкость и экспрессивность речи. Яркость и лапидарность формулировок Жириновского (при всей их подчас полной абсурдности) делают их легко запоминающимися независимо от отношения реципиента к конкретному высказыванию или к его автору. Ограничимся одним из последних "крылатых выражений" Жириновского, которое по праву может конкурировать с бессмертным "Пришел. Увидел. Победил" (цитируем по памяти): Я люблю журналистов. Тех, которые объективно пишут. Был такой Джон Рид. Написал честно. Умер. Его похоронили.
Сравним вербальное поведение Жириновского и Горбачева, для речи которого также характерны «неостановимость», подмена понятий и "очень своя" логика, как правило, ускользающая от реципиента любого интеллектуального уровня. И всё же речь Горбачева несколько иная: ы ней много незавершённых высказываний, придаточных предложений и сложных распространенных оборотов при отсутствии логической "точки" отсчёта (полное отсутствие предикатов), поскольку важен "процесс, который пошел". Отметим, что сложность гайдаровской речи имеет иную природу: Гайдар "говорит, как пишет" и, как правило, доводит логическое построение речи до конца, не теряя ни предикатов, ни нити рассуждения. Горбачев говорит иначе: даже при очень большом желании "редкая птица долетит до середины" его фразы. Если добавить к этому частотные нарушения лексической сочетаемости (Если думали меня запугать, то нет... поскольку я сейчас с еще большим забралом) и неоправданное использование иностранных слов и оборотов (знаменитый консенсус; кто есть ху), то становится понятным, почему речь Горбачева воспринимается большинством реципиентов как набор слов, создающих впечатление семантической пустоты.
Одной из новых тенденций в борьбе за власть и слово является использование в текстах политического характера прецедентных высказываний.
Эти высказывания есть не что иное, как когнитивные структуры, представляющие собой формулу кодирования и хранения информации о феноменах экстралингвистического и лингвистического характера. Прецедентные высказывания - эталонны: реальная ситуация по каким-либо признакам сополагается автором с типовой прецедентной ситуацией, в структурированном виде представленной в когнитивной структуре (прецедентные высказывания выступают как означающее последней). Реальная
и прецедентная ситуации могут представляться эквивалентными, но выраженными в контрастных терминах. Прецедентные высказывания (особенно трансформированные) используются в политическом дискурсе как способ выражения оценочного начала той или иной политической ситуации, политического лидера, его действий и т.п., являясь в то же время и средством идеологического воздействия на читателя.
Прецедентные феномены служат не только для выражения экспрессии, но и задают определенную систему ценностных ориентаций, регулирующую социальное поведение представителей лингвокультурного сообщества. Именно этим объясняется серьезное различие в составе и употреблении прецедентных имен в тезаурусе газет, являющихся политическими оппонентами.
Каждое лингвокультурное микросообщество стремится ограничить самодетерминацию индивида жестко заданными рамками, свести к минимуму свободу его маневра в культурном пространстве. Роль такого ограничителя и, соответственно, регулятора социального поведения личности играет модель ее концептуальной базы.
О стремлении изменить эту модель свидетельствует попытка изменить представления, стоящие за прецедентными именами, что предполагает трансформацию некоторых участков когнитивной базы, отказ от старых образцов, знаками которых выступают прецедентные имена, и предоставление новых образцов.
В силу того, что представления, стоящие за прецедентными именами, не поддаются авторефлексии, какое-либо "остране-ние", способность взглянуть на них "другими глазами" оказываются невозможными, а это существенно затрудняет диалог между коммуникантами.
В связи с этим особенно актуальным оказывается выявление характера и структуры прецедентов, ибо они позволяют спрятаться за "чужую" речь, отказываясь от "своей". Как правило, под прецедентами в широком смысле этого слова понимаются любые стандартные, неизменные по форме и связанные со стереотипным содержанием вербальные единицы, но продуктивно-эвристическим оказалось более узкое понимание прецедентов, подразделяемых на прецедентные имена, прецедентные высказывания, прецедентные тексты, прецедентные ситуации, тесно связанные с ритуальной речью и активно функционирующие в ней, например, в текстах современных СМИ: Гамлеты
в политике; Луч света в темном государстве; Восток - дело тонкое. Наряду с прецедентностью апелляция к массам ("толпе"), характерная для политического дискурса, заставляет придерживаться максимальной стереотипизации содержания высказывания, а стереотипное содержание требует, в свою очередь, стандартизированной формы. Стандартизация высказываний ведет к стандартизации дискурса, в который они включены, и речевого поведения в целом. Наиболее удобной формой такой стандартизации и является ритуал, сводящий многообразие речевого поведения к ограниченному набору типовых ситуаций, причём самыми важными оказываются указывающие на стандартную форму вербальные сигналы (прецеденты), при получении которых в сознании реципиента актуализируются стереотипные содержания ("сцены"). Информационная нагрузка такой коммуникации оказывается, по-видимому, близкой к нулю, коммуниканты лишь "метят" свою позицию или обмениваются "поглаживаниями".
Таким образом, существование стереотипов и стандартных вербальных форм их выражения играет двоякую роль. С одной стороны, они необходимы: без них невозможным оказывается и социальное существование индивида (его бытование как культурного существа), и существование самого культурного пространства, с другой, - сужают поведение индивида и блокируют его поступки. Абсолютная свобода и абсолютная стандартизация, конечно, представляют собой два идеальных полюса: в реальном речевом поведении поступки и ритуалы сочетаются. И все-таки представляется, что можно говорить о преобладании одной из этих двух тенденций.
Рассмотрим некоторые конкретные примеры, которые иллюстрируют представленные выше теоретические соображения, приводя основные, как нам представляется, "доминирующие" черты образа политического деятеля, соответствующие определенным чертам некоторого стереотипного образа. В качестве иллюстрации приводятся высказывания самих политиков.
Генерал Лебедь. Строит, на первый взгляд, "простой" образ "честного вояки-офицера", но образ этот все-таки многокомпонентный:
1) строгий, но справедливый хозяин, генерал-батюшка ("отец солдатам"), который знает, как навести порядок: "Президентская власть мне нужна как инструментарий, чтобы установить цивилизованный порядок... У меня десантное образование. Я хорошо умею то, чему учился" (АиФ, № 29, 1997);
2) свой, "нормальный" мужик (может "выпить столько, сколько нужно"), который не может больше терпеть "безобразия" власти: "Я был нормальным десантным генералом, который мог выпить столько, сколько нужно, и всего, что горит. Но, насмотревшись на некоторых представителей политической элиты, это дело прекратил" (АиФ, № 28, 1997);
3) "скромный", "один из...", подчеркивающий, что "один в поле не воин", что должны быть соратники: "Один человек, каким бы он ни был, не свернет горы, но он может сделать это руками людей, которых убедит пойти за собой" (АиФ, № 33, 1999);
4) невзирая на лица, может резать "правду-матку", причем в лапидарной, "сочной" форме, что тоже работает на образ "своего мужика": "Зюганов лежит под Черномырдиным. Он его финансирует" (АиФ, № 31, 1997); "Иван Петрович [Рыбкин] взялся за хвост и идет за процессом" (АиФ, № 33, 1997).
Ю.М.Лужков. Наиболее точно, на наш взгляд, образ Лужкова представлен в коллаже в "Аргументах и фактах" № 36, 1997 г.
- добрый волшебник (цилиндр на голове и волшебная палочка в правой руке), но работяга (рабочая рукавица на левой руке); фоном служат Храм Христа Спасителя и памятники архитектуры Москвы; перед ним - рабочая каска, из которой словно кролики, появляются на свет Божий новостройки.
Таким образом, нам предложен визуальный образ настоящего хозяина: он заботится о своем доме, может за него постоять, не гнушается черной работы, может и гостя принять, и праздник организовать, и чудо совершить. Напомним в связи с этим об анекдоте, рассказанным Ж.-М.Жарром: м-е Жарр хотел устроить в Риме шоу и попросил разрешения Папы. Главная проблема, объяснял он Папе, погодные условия, поскольку он проводит свое шоу на открытом воздухе. Папа принципиальное разрешение дал, но сказал, что погода - это промысел Божий, он него, Папы, не зависящий. Вскоре после этого аналогичные переговоры проводились с мэром Москвы. На упоминание о необходимости хорошей погоды Лужков отрезал: "Будет погода".
Как всякий хороший хозяин, Лужков уверен в своей незаменимости, в любви окружающих и поэтому может себе позволить некоторое кокетство: "Здесь [в Москве] ко мне хорошо относятся люди. Да москвичи никуда [в том числе на место президента -Ред.] меня не отпустят" (АиФ, № 37, 1997).
В.В.Жириновский. Доминанты этого образа - "клоун", "аномалия", "проблема медицинская" (последнее высказывание принадлежит г. Козыреву в его бытность министром иностран-
ных дел). Жириновский старается следовать этому образу (что, очевидно, ему не слишком трудно), а избиратель этого ждет.
Этот образ позволяет ему говорить все, что он хочет: под маской "юродивого" режет "правду-матку", вербализует те идеи, которые разделяются многими, но не «тиражируются» в силу, например, воспитания и морали. Порождаемый им текст зачастую абсолютно абсурден: «Придет час, и российский солдат еще помоет свои сапоги в Индийском океане" (МКБ, № 7, 1997); "О каких доходах вы говорите? Посмотрите, как я хожу: в стоптанных ботинках, старых брюках. Четыре года назад купил немного ткани - пошил себе рубашку. Карманы пусты - один носовой платок. А вся зарплата идет на партийные нужды и поездки..." (МКБ, № 11, 1997); "Англия - богатая страна, а у них бешеные коровы. От чего коровы с ума сошли? От британской демократии" (АиФ, № 34, 1997; МкБ, № 15, 1997); "Если "Макдоналдс" -хорошее заведение, почему наши люди умирают в 57 лет?" (АиФ, № 36, 1997).
Подчеркнем следующее: мы не утверждаем, что только стереотипы обусловливают выбор избирателями того или иного политика. И всё-таки, на наш взгляд, нельзя не согласиться с тем, что именно они позволяют соотнести образ конкретного политика с собственной индивидуальной системой оценок и определить место данного политика на шкале "свой/чужой".
Все эти проблемы органично связаны с верификацией методики описания фрагментов этнической ментальности, а именно с зависимостью качества речевых портретов от "картины мира" носителя языка, ложного / истинного образа, созданного СМИ, и собственного отношения к своему образу.
Приведём в этой связи результаты опроса в среде учащейся молодежи в возрасте от 16 до 25 лет. 100 студенткам одного из гуманитарных вузов г. Кривого Рога (Украина) предложили выполнить указать на положительные и отрицательные черты в характере Бориса Ельцина и Леонида Кучмы". Вот их ответы:
Леонид КУЧМА. Активный, решительный, Много говорит, но мало делает, Хитрость, Мямля, не уверен в своих силах, Забота о других, компромисность, рассудительность, уважение к нации, к правам своего народа, Хитрость, увиливание, внешность и разговор оставляют неприятное впечатление, Добрый, сердечный, отзывчивый, исполнительный, рассудительный, некоммуникабельность, незнание родного языка, не думает о своем народе и под.
Борис ЕЛЬЦИН. Приятная внешность, стремится улучшить
жизнь российского народа, Много пьет и позорит свое государство, Настойчивость, хороший семьянин, Твердость характера, практичность, настойчивость, Аккуратность, Энергичный, жизнерадостный, заботится о своей семье и государстве РСФСР, терпеливый, сдержанный, прямолинейный человек, знает, что делает, Властный, жестокий, Последнее время власть уходит из его рук, Стар, болен, простодушный, Русский широкий образ, Вспыльчивый, немного грубоват, Присуща холодность, Кормит завтраками народ, страдают рабочие и крестьяне, Преувеличенная самоуверенность, распущен, жесткость, Неприятная внешность и т.д., и т.п.
Общее представление об индивидуальных качествах личности весьма мозаично. Корректировка актуальных фрагментов общей картины мира личности происходит, по-видимому, под влиянием актуальной ("рваной") информации, поступающей из средств как массовой (телевидение, радио, пресса), так и немассовой информации (слухи, анекдоты, легенды, сплетни). Качество такой информации оставляет желать лучшего: информация в большинстве случаев ложна. Психологические портреты президентов Украины и России, созданные криворожскими студентками, обучающимися в гуманитарном вузе, основаны не на информации, полученной из первых рук, а на подсознательной и сознательной интерпретации той информации, которую они получили от средств массовой и не-массовой информации. Следовательно, вышеприведенные портреты президентов Украины и России есть часть их ложных имиджей.
Эти утверждения не станут истинами оттого, что мы будем повторяем их снова и снова. Они не приблизятся к истине, даже если поставить их на голосование. Так считал Ф.Дюрренматт. Но если Паркинсон прав, а он прав, то почему мы так часто повторяем одни и те же утверждения, почему голосование так распространено и считается эффективным методом решения спорных вопросов? Это еще одна, пока еще не разгаданная загадка, феномена политического дискурса в России. И таких вопросов-загадок еще много.
ЛИТЕРАТУРА
1. Баранов А.Н. Языковые игры времен перестройки (феномен политического лозунга) // Русистика. 1993. № 2.
2. Баранов А.Н., Караулов Ю.Н. Словарь русских политических метафор. М., 1994.
3. Блюменкранц М.А. Введение в философию подмены. М., 1994.
4. Бондаренко В. Россия - страна слова. М., 1996.
5. Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира. М., 1997.
6. Вайль П., Генис А. Мир советского человека. М., 1998.
7. Васильев Т.Е. Стереотип в общественном сознании: социально-философские аспекты. М., 1988.
8. Водак Р. Язык. Дискурс. Политика. Волгоград. 1997.
9. Греймас А.Ж., Курте Ж. Семиотика. Объяснительный словарь теории языка // Семиотика. М., 1983.
10. Гридина Т.А. Языковая игра: стереотип и творчество. Екатеринбург, 1996.
11. Грушин Б.А. Массовое сознание. М., 1987.
12. Денисов П.Н. Язык русской общественной мысли конца XIX - первой четверти ХХ вв. М., 1998.
13. Дмитриев А.В. Социология политического юмора. М.,
1998.
14. Дмитриев А.В., Латынов В.В., Хлопьев А.Т. Неформальная политическая коммуникация. М., 1997.
15. Дубровский Д.М. Обман: философско-психологический анализ. М., 1994.
16. Душенко К.В. Русские политические цитаты: от Ленина до Ельцина. М., 1996.
17. Земская Е.А. Клише новояза и цитация в языке постсоветского общества // ВЯ. 1996. № 3.
18. Зинченко В.П. Посох Мандельштами и трубка Мамарда-швили. М.,1997.
19. Знаков В.В. Правда и ложь в сознании русского народа и современной психологии понимания. М., 1993.
20. ИЯР Имплицитность в языке и речи. М., 1999.
21. Казинцев А.И. Новые политические мифы: Опыт публицистического исследования. М., 1990.
22. Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994.
23. Красных В.В. Виртуальная реальность или реальная виртуальность. М., 1998.
24. Лемешев М.Я. Пока не поздно. М., 1991.
25. Леонтьев А.А., Базылев В.Н., Бельчиков Ю.А., Сорокин Ю.А. Понятие чести и достоинства, оскорбления и ненорматив-ности в текстах права и средств массовой информации. М., 1997.
26. Литвинов В.П. Полилогос: проблемное поле. Тольятти, 1997.
27. Личность и власть. М., 1998.
28. Любимова Н.М. Лингвистические мемуары. М., 1994.
29. Медведев С.А. СССР: деконструкция текста (к 77-летию советского дискурса) // Иное: Хрестоматия нового российского самосознания. М., 1995.
30. Мельник Г.С. Мавв-тесНа: психологические процессы и эффекты. СПб., 1996.
31. Мирошниченко А. Толкование речи: Основы лингвоидеологического анализа. Ростов-на-Дону, 1995.
32. Михальская А.К. Русский Сократ: лекции по сравнительно-исторической риторике. М., 1996.
33. Монахов Н.А. Плоды подсознания. М., 1995.
34. Найдич Л.Э. След на песке: Очерки о русском языковом узусе. СПб., 1995.
35. Нерознак В.П., Горбаневский М.В. Советский "новояз" на географической карте: о штампах и стереотипах речевого мышления. М., 1991.
36. Николаева Т.М. Лингвистическая демагогия // Прагматика и проблемы интенсиональности. М., 1988.
37. Оптимизация речевого воздействия. М., 1990.
38. Политический дискурс в России: Материалы рабочего совещания. М., 1997.
39. Политический дискурс в России-2: Материалы рабочего совещания. М., 1998.
40. Политический дискурс в России-3: Материалы рабочего совещания. М., 1999.
41. Петренко В.Ф. Основы психосемантики. Смоленск, 1997.
42. Петренко В.Ф., Митина О.В. Анализ динамики общественного сознания. Смоленск, 1997.
43. Разновидности городской устной речи. М., 1988.
44. Речевое воздействие в сфере массовой коммуникации. М., 1990.
45. Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии: Тезисы конференции. М., 1995.
46. Розенталь Э.М. Парадоксы протеста. М., 1985.
47. Рыжков В.А., Сорокин Ю.А. Стереотипизация как метод воздействия на аудиторию // Язык как средство идеологического воздействия. М., 1983.
48. Русский язык конца ХХ столетия (1985-1995). М., 1996.
49. Русский язык в его функционированияя: коммуникативно-прагматический аспект. М., 1993.
50. Салуцкий А.С. Пророки и пороки. М., 1990.
51. Санников В.З. Русский язык в зеркале языковой игры. М.,
1999.
52. Серио П. Русский язык и анализ советского политического дискурса: анализ номинализаций // Квадратура смысла. Французская школа анализа дискурса. М., 1999.
53. Синдаловский Н.А. Петербургский фольклор. СПб., 1994.
54. Современная политическая мифология. М., 1996.
55. Солсо Р.Л. Когнитивная психология. М., 1996.
56. Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. М., 1997.
57. Телегин С.М. Восстание мифа. М., 1997.
58. Толковый словарь русского языка конца ХХ в.: Языковые изменения. СПб., 1998.
59. Федосюк М.Ю. Выявление приемов "демагогической риторики" как компонент полемического искусства // Риторика в развитии человека и общества. Пермь, 1992.
60. Эпштейн М.Н. Идеология и язык (построение модели и осмысление дискурса) // ВЯ. 1991. № 6.
61. Marquard O. Abschied von Prinzipien. Philosophische Studien. Stuttgart, 1981.
© Базылев В.Н., 2005
