CC BY
142
ФИЛОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2GG9. № 1. С. 121-128.
УДК 82.G9(882)
Ч.А. Горбачевский
Южно-Уральский государственный университет
ПОЭТИКА ДОКУМЕНТАЛЬНОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОСТИ РАССКАЗА В.Т. ШАЛАМОВА «НА ПРЕДСТАВКУ»
Poetics of V.T. Shalamov’s story «On Tick» (1956) is analyzed. The analysis includes such aspects of nonfiction and artistic story-world as figurative system, subject and problematics, plot, composition, world of things, psychologism, symbolism, motives, opposition system, elements of intertextual ties, organization of personage level, speech characteristic of a person, stylistics and other.
Ключевые слова: Варлам Шаламов, художественно-документальная проза, поэтика, интертекст, сюжет, вещный мир.
Одной из своих основных задач в литературе Шаламов считал борьбу с «безудержной поэтизацией уголовщины» [1], особенно распространившейся в отечественной литературе в 20-е гг. XX в. Среди художественных произведений, авторы которых «окружили мир воров романтическим ореолом, соблазнившись дешевой мишурой» [1], писатель называет такие, как «Беня Крик» И. Бабеля, «Вор» Л. Леонова, «Мотькэ Малхамовес» И. Сельвинского, «Васька Свист в переплете» В. Инбер, «Конец хазы»
В. Каверина, знаменитые романы И. Ильфа и Е. Петрова с главным героем - фармазоном Остапом Бендером [1] и др. Романтизированы М. Горьким не менее известные персонажи Челкаш и Васька Пепел [1].
Шаламов писал А.И. Солженицыну: «Вся ложь, которая введена в нашу литературу в течение многих лет «Аристократами» Погодина1 и продукцией Льва Шейнина2, - неизмерима. Романтизация уголовщины нанесла великий вред, спасая блатных, выдавая их за внушающих доверие романтиков...» [2]. Проблема безудержной поэтизации уголовщины во многом связана с тем, что «преступный мир с гуттенберговских времен и по сей день остается книгой за семью печатями для литераторов и читателей. Бравшиеся за эту тему писатели разрешали эту серьезнейшую тему легкомысленно, увлекаясь и обманываясь фосфорическим блеском уголовщины, наряжая ее в романтическую маску и тем самым укрепляя у читателя вовсе ложное представление об этом коварном, отвратительном мире, не имеющем в себе ничего человеческого» [1]. Другая, не менее важная проблема связана с не потерявшей до сих пор актуальности мыслью Шаламова о том, что «у нас есть тысячи дешевых детективов, романов. У нас нет ни одной серьезной и добросовестной книги о преступном мире, написанной работником, чьей обязанностью была борьба с этим миром» [1].
Возвеличивающей уголовный мир литературе Шаламов, познавший на собственном опыте весьма специфические креативные
© Ч.А. Горбачевский, 2009
способности «воров-джентль-менов» и «хозяев лагерной жизни», противопоставил ряд прозаических сборников. Особенно подробно Шаламов останавливается на описании воровского «подземного гнусного ордена» в «Очерках преступного мира» (1959). Итоговую мысль «Очерков» бывший каторжник выразил в словах: «Карфаген должен быть разрушен! Блатной мир должен быть уничтожен!» [1].
В этих строчках «подземный мир» сталинских лагерей сравнивается с некогда могущественной рабовладельческой державой Средиземноморья, в конце концов разрушенной и уничтоженной римлянами.
Саморазоблачающий «романтический ореол» членов блатного «ордена» предстает в новом свете в прозаических текстах Шаламова. Так, в очерке «Жульническая кровь» он пишет о вполне заурядных случаях уголовной романтики: «Вор развлекается по-другому. Убить кого-нибудь, распороть ему брюхо, выпустить кишки и кишками этими удавить другую жертву -вот это - по-воровски, и такие случаи были. Бригадиров в лагерях убивали немало, но перепилить шею живого человека поперечной двуручной пилой3 - на такую мрачную изобретательность мог быть способен только блатарский, не человеческий мозг» [1]. В рассказе «Заклинатель змей» приводится не менее «живописный» пример: «Блатари услыхали, что, если в вену человека ввести воздух, пузыри воздуха закупорят сосуд мозга, образуют «эмбол». И человек - умрет. Было решено немедленно проверить справедливость интересных сообщений неизвестного медика. Воображение блатарей рисовало картины таинственных убийств, которые не разоблачит никакой комиссар уголовного розыска, никакой Видок, Лекок и Ванька Каин. Блатари схватили в изоляторе какого-то голодного доходягу, на их языке -фраера, связали его и при свете коптящего факела сделали жертве укол. Человек вскоре умер - словоохотливый фельдшер оказался прав» [1]. И подобных примеров неопровержимых фактов самой «живой жизни» [2] Колымы у Шаламова бесконечное множество. В связи с этим отметим такую особенность художественной прозы Шаламова, как максимальное сближение описаний с той действительностью, в которую он был погружен на долгие годы в исправительно-трудовых лагерях.
Проза Шаламова, внешне напоминающая бесстрастное повествование свидетеля, была, по словам Вячеслава Иванова, убийственно точным литературным воплощением пережитого времени, а ее «. полная тематическая и стилистическая бескомпромиссность, отсутствие фальши и традиционности делали (ее. - Ч.Г.) сосуществование с официальной советской прозой невозможным» [4]. Приведем лишь несколько цитат, в которых Шаламов характеризует общую концепцию своих документально-художественных прозаических текстов: «Каждый мой рассказ - это абсолютная достоверность. Это достоверность документа» [2]. «У меня ведь проза документа, и в некотором смысле я -прямой наследник русской реалистической школы - документален, как реализм»
[2] - это с одной стороны, а с другой - отметим следующий немаловажный факт: документальная проза автора «Колымских рассказов» подведена «к высшей степени художественности», она обладает «художественной и документальной силой одновременно» [2]. О предполагаемой документальной прозе будущего Шаламов скажет, что это «есть эмоционально окрашенный, окрашенный душой и кровью мемуарный документ, где все - документ и в то же время представляет мемуарную прозу». Очевидно, что эту автохарактеристичность творчества в полной мере можно отнести к любому из рассказов и очерков («эмоционально окрашенным документам») Шаламова.
Еще до «Очерков преступного мира» в поле творческого зрения писателя попадает мир уголовников-блатарей (т. е. домушников, скокарей, фармазонов, карманников, урок, уркаганов, жуликов, людей, жуков-куков, воров в законе и т. п.). Так, одно из первых обращений Шаламова к этой «подземной» теме находим в рассказе «На представку».
Повествование в рассказе «На представку»4 начинается с описания барака коногонов, в котором блатные («друзья народа») обычно играли в карты5. Барак коногонов для игры в карты выбран не случайно - надзиратели сюда не заглядывают, вся их бдительность направлена на «врагов народа» - «контрреволюционеров», осужденных по пятьдесят восьмой статье. Играть собираются на нижних нарах в правом углу барака. Для освещения «дей-
ства» из подручных средств изготавливается ««колымка» - самодельная лампочка на бензинном паре. На разноцветных одеялах по обеим сторонам грязной подушки сидят игроки - блатарь Севочка и бригадир коногонов Наумов. На подушке лежит новая колода карт, которая в здешних местах делается весьма быстро при помощи куска хлеба, огрызка химического карандаша, ножа и любой книги. Примечательно то, что сегодняшние карты вырезаны из случайно позабытого кем-то томика французского романтика Виктора Гюго, о котором в очерке Шаламова «Об одной ошибке художественной литературы» можно прочесть буквально следующее: «По прихоти истории наиболее экспансивные проповедники совести и чести, вроде, например, Виктора Гюго, отдали немало сил для восхваления уголовного мира. Гюго казалось, что преступный мир - это такая часть общества, которая твердо, решительно и явно протестует против фальши господствующего мира. Но Гюго не дал себе труда посмотреть - с каких же позиций борется с любой государственной властью это воровское сообщество. Немало мальчиков искало знакомства с живыми «мизераблями»6 после чтения романов Гюго. Кличка «Жан Вальжан» (главный герой романа «Отверженные». - Ч.Г.) до сих пор существует среди блатарей» [1]. Так томик Гюго (не роман ли «Отверженные»?) сгодился «ро-мантикам-мизераблям» для изготовления карт - даже листков не пришлось склеивать, так как они оказались как раз впору: и толстыми, и плотными.
После всех незатейливых приготовлений честная воровская игра, предполагающая обязательное стратегическое умение, которое заключается в проявлении особой доблести - способности обмануть, уличить партнера и оспорить сомнительный выигрыш, начинается. Любопытно, что здесь семантика слов «игра» и «карточная игра» эквивалентна семантике слова «баталия», с которой и сравнивается: там собирались блатные для своих карточных поединков; сражение продолжалось; бой не может быть окончен, пока партнер может еще чем-нибудь отвечать и др.
Отметим в композиционном строе рассказа своеобразную усилительно-выделительную роль, которую играет такая
весьма важная символическая деталь, как Севочкин сверхъестественной длины холеный ноготь мизинца7, поблескивающий как драгоценный камень8. Ноготь и пальцы Севочки, как, впрочем, и указующий перст коногона Наумова вместе с его тяжелым черным взглядом, появляются в нескольких ключевых эпизодах рассказа и становятся зловещими лейтмотивами всего повествования.
Выразительный опознавательный признак - желтый ноготь знаменитого местного шулера - оттеняет его совершенно невыразительная, конспиративная внешность - необходимый компонент «подземной профессии»: «Он был подстрижен «под бокс» самым аккуратнейшим образом. Низкий, без единой морщинки лоб, желтые кустики бровей, ротик бантиком - все это придавало его физиономии важное качество внешности вора: незам.етность. Лицо было такое, что запомнить его было нельзя Поглядел на него - и забыл, потерял все черты, и не узнать при встрече» [5]. Даже Севочкин возраст не поддавался никакой разгадке: сколько лет Севочке - двадцать? тридцать? сорок?
Полную противоположность непримечательной внешности Севочки являет собой внешность Наумова, хотя и она в известном смысле вводит в заблуждение, но по совершенно иным причинам: это был «...черноволосый малый с таким страдальческим выражением чернъж, глубоко запавших глаз, что, не знай я, что Наумов железнодорожный вор с Кубани, я принял бы его за какого-нибудь странника - монаха или члена известной секты «Бог знает», секты, что вот уж,е десятки лет встреча.ется в наших лагерях. Это впечатление увеличивалось при виде гайтана с оловянным крестиком9, висевшего на шее Наумова, - ворот рубахи его был расстегнут> [5].
На груди Наумова была видна татуировка с философским изречением, цитатой из единственного признанного и канонизированного блатным миром поэта С. Есенина: Как мало пройдено дорог, // Как много сделано ошибок. Выколотые на груди коногона-романтика стихотворные строки - это вовсе не сожаление о совершенных ошибках, но, скорее, иллюстрация прошлой и будущей жизни блатаря-коногона и вместе с тем «дань моде», поскольку «отзываться о нем (Есенине. -
Ч.Г.) с уважением стало хорошим тоном среди воров» [1]. Поэтому, «стремясь как-то подчеркнуть свою близость к Есенину, как-то демонстрировать всему миру свою связь со стихами поэта, блатари, со свойственной им театральностью, татуируют свои тела цитатами из Есенина», и «пьянство, кутежи, воспевание разврата - все это находит отклик в воровской душе. Они (блатари. - Ч.Г.) проходят мимо есенинской пейзажной лирики, мимо стихов о России - все это ни капли не интересует блатарей» [1]. О том, что никаких сожалений о совершенных ошибках у Наумова нет, будет видно из хода дальнейшего повествования.
Описание внешности персонажей дополняют выразительные речевые характеристики, основные признаки которых весьма схожи и различаются значительно меньше портретных характеристик двух игроков. Отметим, что речь обоих пересыпана громкой, язвительной и многословной руганью, взаимными оскорбле-ниями10 - все это превращает речь соперников в ожесточенный словесный поединок: Севочка по преимуществу цедит сквозь зубы с бесконечным презрением, он оценивает, безразлично отвечает, говорит твердо. Выделим предельно грубые и наглые речевые и поведенческие манеры вора-блатаря, резко контрастирующие с элементами его портретного описания, в котором встречаются уменьшительноласкательные суффиксы: это и приторность, и пошлость самого имени - Севочка, и деталь его внешности - ротик бантиком.
В психологической стратегии словесного боя Наумов старается ни в чем не уступать более опытному бойцу, поскольку от степени наглости и своеобразного артистизма во многом зависит исход сражения11: он говорит хрипло, а когда надо (т. е. когда он проигрывает) и заискивающе. К двум «контрреволюционерам», случайно оказавшимся свидетелями игры, Наумов обращается, напротив, безо всяких заискиваний и речевых изысков, но по-бригадирски привычно - прямолинейно и однотонно (в его понимании так, как и следует обращаться с врагами народа), используя при этом исключительно глаголы в повелительном наклонении: Нука, выйди; Снимай телогрейку; Выходи ты; Ну-ка, снимай.
Карточная битва между Севочкой и Наумовым длится не один час и доходит до своего кровавого кульминационного момента - до игры на представку, которую в качестве последнего шанса проигравшийся бригадир предлагает герою-урке. Бригадир собирается ставить на кон вещи, которые позже будут отобраны у любого фраера, у того, кто в бараке слабее и бесправнее. Красноречив ответ на это предложение: «Очень нужно, - живо сказал Севочка и протянул нсзад руку: тотчас в руку была вложена зажженная махорочная папироса. Севочка глубоко затянулся и закашлялся. - Что мне твоя представка? Этапов новых нет - где возьм,ешь? У конвоя, что ли?» [5].
Начинающий скучать Севочка чувствует себя несомненным хозяином положения: ему услужливо создают комфорт -вкладывают в руку папиросу, подваривают чифирь. В конце концов артист-Севочка, для приличия театрально поломавшись, предложение все же принимает
- не хотел обижать Наумова. Очевидно, что Севочка не против выиграть отобранную у кого-нибудь Наумовым «представку», но сомневается, где тот ее возьмет.
После проигрыша Наумову приходит в голову новая мысль: мысль сверкнула в мозгу Наумова. Его тяжелый черный взгляд останавливается сначала на одном случайно оказавшемся рядом арестанте, затем на другом - Гаркунове. Оба измученных дневной работой в забое доходяг пришли ночью в барак коногонов заработать пилкой дров кусок хлеба и холодную «юшку» водянистого супа. Администра-тивно-блатарская циничность ярко выражена в официальном названии водянистого супа - «украинские галушки», которое выдумано не блатарями, а очень близким к ним по своему специфическому менталитету и имеющим самое непосредственное отношение к сталинским концентрационным лагерям начальством12. Само название «украинские галушки» вполне вписывается в лагерную таблицу замены продуктов, по которой выходило, что «ведро воды заменяет по калорийности сто граммов масла» (рассказ «Сухим пайком») [5]. Еще более издевательски по своему цинизму звучат слова одного из главных начальников советских исправительно-трудовых лагерей того
времени: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» [5]. Эту казенную кровожадно-бесчеловечную фразу Берии комментирует Шаламов: «Лагерь был местом, где учили ненавидеть физический труд, ненавидеть труд вообще (не специально учили, просто по-другому и быть не могло. - Ч.Г.). Самой привилегированной группой лагерного населения были блатари - не для них ли труд был геройством и доблестью?» И поэтому «всякий, кто хвалит лагерный труд,
- подлец или дурак» [5]. В рассказе «Лида» цикла «Левый берег» перечислено то, что убивает, безо всяких переносных смыслов, арестанта - это ледяной холод, побои, непосильный лагерный труд, прославляемый как дело чести, дело славы, дело доблести и геройства, и голод той самой «юшки» - лагерного супчика [5]. В автобиографической повести «Черные камни» А. Жигулин дает свою весьма выразительную оценку прославлению каторжного труда современным ему поэтом: «Там (в газете «Советская Колыма». - Ч.Г.) часто печатались стихи некоего неизвестного мне до тех пор поэта Петра Нехфе-дова. Он обладал удивительной плодовитостью. Главная его тема была всегда одна: «Спасибо дорогому товарищу Сталину за счастливую жизнь горняков-колым-чан». Выйдешь, бывало, из пыльной шахты, из ночной смены, а на витрине уже приклеен свежий номер «Советской Колымы». Я обычно первым делом отыскивал в газете стихи Петра Нехфедова и прицельно точно харкал на них густым, сочным черным плевком. Это стало неизменным ритуалом при каждой новой встрече с его стихами» [9]. В одном из своих писем Пастернаку Шаламов скажет: «Поэтизация физического труда
(имеется в виду каторжный труд. - Ч.Г.) рассчитана... не на людей, которые обречены им заниматься» [10]. «Еда в древнейшей системе образов была неразрывно связана с т р у д о м (здесь и далее в цитате разрядка М.М. Бахтина. - Ч.Г.). Она завершала труд и борьбу, была их венцом и победой. Т р у д т о р ж е с т в о в а л в е д е», - пишет Бахтин [11]. Безусловно, в том мире, о котором пишет Шаламов, еда была тесно связана с работой и прежде всего тем, что лагерный труд и отсутствие достаточного количества еды очень быстро превращали заключенного в «до-
ходягу-фитиля», приближавшегося вплотную к смерти.
Так, внешне правильная фраза «труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» в условиях сталинских исправительно-трудовых лагерей звучит крайне лицемерно и цинично. Подобных «ходульных», плакатных фраз, прикрывающих преступления власть предержащих и общую круговую поруку, было, как известно, немало. О «странностях» этого аспекта новейшей истории писал еще в конце XIX в. В. С. Соловьев: «С одной стороны, люди, требовавшие нравственного перерождения и самоотверженных подвигов на благо народное, связывали эти требования с такими учениями, которыми упраздняется само понятие о нравственности...» [12]. Но Соловьев, вероятно, и не предполагал, какие ужасающие формы примет полная реализация этих учений в ХХ в.
Однако, как справедливо писал Й. Хейзинга, «во всякой игре есть ставка» [13]. Ставкой в продолжающейся игре «друзей народа» становится «представка» - шерстяной свитер доходяги Гаркунова, который тот прятал под грязной нательной рубахой: «Это была последняя передача от жены перед отправкой в дальнюю дорогу, и я знал, как берег его Гаркунов, стирая его в бане, суша на себе, ни на минуту не выпуская из своих рук, - фуфайку украли бы сейчас же товарищи»
[5]. Свитер не просто отбирают, но снимают его с мертвого Гаркунова, перед убийством предложив просто его отдать (ну-ка, снимай), отдать последнее, что сохраняло память о доме: Не сниму, - сказал Гаркунов хрипло. - Только с кожей. Убийство происходит на глазах привыкшего к подобным сценам и одобрительно помахивающего пальцем Севочки: Если отдать выстирать фуфаечку да выпарить из нее вшей, можно и самому носить - узор красивый, - глубокомысленно изрекает Севочка.
После убийства Гаркунова дневальным Наумова Сашкой, наливавшим совсем недавно двум пильщикам дров супчику, победитель-Севочка вновь демонстрирует свои неординарные для обычного человека, но вполне обыкновенные для блатаря истерично-актерские способно-сти13: Не могли, что ли, без этого! - закричал Севочка. Вслед за этим пассажем
гневного возмущения ценитель красивых узоров бережно, чтобы не запачкать пальцев, сложил свитер в фанерный чемодан. Игра была кончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров.
Такая развязка сюжета с описанием убийства как заурядного явления лагерной повседневности производит ошеломляющее впечатление. В рассказе «Сухим пайком» (1959) Шаламов напишет: «Мертвое тело всегда и везде на воле вызывает какой-то смутный интерес, притягивает, как магнит. Этого не бывает на войне и не бывает в лагере - обыденность смертей, притупленность чувств снимает интерес к мертвому телу» [5]. В бараке коногонов интереса к мертвому телу, как и к живому, никто не проявляет, интерес «друзей народа» направлен на свитер с красивым узором.
То неожиданно апатичное спокойствие, с которым принимает смерть Гарку-нова его товарищ, свидетельствует еще об одном крайне важном трагическом обстоятельстве: для персонажа Шаламова, привыкшего к бесконечным и разнообразным издевательствам, нет вообще сколько-нибудь существенной разницы между жизнью и смертью, размытость границ между которыми - одна из основополагающих тем документально-художественных рассказов писателя. В одном из них - в «Перчатке» (1972) - Шаламов пишет: «Понятия наши изменили масштабы, перешли границы добра и зла. Спасение может быть благо, а может быть и нет: этот вопрос я не решил для себя и сейчас» [І]. В другом месте этого рассказа герой Шаламова не скрывает зависти к тем, «которые нашли мужество покончить с собой во время сбора нашего этапа на Колыму в июле тридцать седьмого года в этапном корпусе Бутырской тюрьмы. Вот тем людям я действительно завидую - они не увидели того, что увидел я за семнадцать последующих лет. У меня изменилось представление о жизни как о благе, о счастье. Колыма научила меня совсем другому» [І]. Самое страшное здесь, пожалуй, в том, что слова открытой зависти к самоубийцам произносятся не в минуту слабости или отчаяния от нечеловеческих страданий, что было бы, может, и понятно, но после объективного осмысления всего увиденного и пережитого в золотых
забоях колымских лагерей. Отсутствие существенной разницы между жизнью и смертью в условиях лагеря становится причиной включения в рассказы и очерки значительного количества описаний случаев как самих самоубийств (и мыслей
о самоубийстве), так и случаев умышленного членовредительства. Этой проблематике посвящено множество рассказов и очерков писателя, такие как «Плотники», «Серафим», «Сухим пайком», «Галстук»,
«Необращенный», «Лучшая похвала», «Потомок декабриста», «Последний бой майора Пугачева», «Букинист», «Бизнесмен», «Курсы», «Май», «Тишина», «Сергей Есенин и воровской мир», «Как «тискают
романы»», «Житие инженера Кипреева», «Боль», «Город на горе», «Золотая медаль», «Перчатка», «Цикута», «Доктор Ямполь-
ский», «Вечная мерзлота», «Уроки любви». Каждая психологическая деталь этих и других рассказов Шаламова становится некой индивидуальной смысловой структурой, через которую человек познается в каком-то небывалом еще свете.
Вяч.Вс. Иванов в «Аввакумовой доле» акцентирует внимание на серьезности затронутой более полувека назад Шала-мовым проблемы, нисколько не потерявшей своей актуальности и в наше время: «В своих «Очерках преступного мира» он предупреждает об опасности снисхождения к профессиональным преступникам. Его описания той меры противочеловече-ского или того беспредела (само слово, по его утверждению, из блатного словаря), до которого доходили блатари в лагерях, обратным светом падают на все теперь происходящее. По словам Шаламова, советская власть использовала уголовников в борьбе с интеллигенцией. Советской власти нет или то, что от нее осталось, ловко сменило названия и вывески. Но торжествует не интеллигенция, которую притесняют как только можно, применяя и новые средства материального давления. Торжествуют уголовники - былая опора преступной власти» [4]. В этом же контексте примечательна характерная реплика одного из арестантов рассказа Шаламова «Эсперанто»: «Никакой разницы между блатарями, которые нас грабят, и государством для нас нет» [5]. Смысл фразы вполне понятен: государство, назвав невиновных людей «врагами народа», «фашистами» и сняв с себя всякую
ответственность за судьбы арестованных людей, отправляло их в лагеря на уничтожение, в том числе блатарями, которые охотно приняли у государства эту кровавую эстафету. Здесь вполне уместно привести еще одну цитату о взаимоотношениях человека и советского государства: «Мы поняли также удивительную вещь: в глазах государства и его представителей человек физически сильный лучше, именно лучше, нравственнее, ценнее человека слабого...» [5].
Таким образом, интересы блатарей и государства в главном пункте совершенно совпали: «В 1938 г., когда между начальством и блатарями существовал почти официальный «конкордат», когда воры были объявлены «друзьями народа», высокое начальство искало в блатарях орудие борьбы с «троцкистами», с «врагами народа». Проводились даже «политзанятия» с блатарями в КВЧ (культурно-воспитательная часть. - Ч.Г.), где работники культуры (! - Ч.Г.) разъяснили блатарям симпатии и надежды властей и просили у них помощи в деле уничтожения «троцкистов»: «Эти люди присланы сюда для
уничтожения, а ваша задача - помочь нам в этом деле», - вот подлинные слова инспектора КВЧ прииска «Партизан» Шарова, сказанные им на таких «занятиях» зимой в начале 1938 года. Блатари ответили полным согласием. <...> В лице
«троцкистов» они встретили глубоко ненавидимую ими «интеллигенцию»» [2]. Философ А.Ф. Лосев писал с БеломороБалтийского канала, где он отбывал срок заключения, жене Валентине Михайловне Лосевой, находившейся в это время в другом лагере: «Приходится бороться с общественными подонками и преступностью, нашедшей себе дорогу к власти, с тысячеголовым зверем и его хамством, невероятной дикостью и грубостью, озлобленностью против ума, культуры, чистоты душевной и физической, против интеллигенции» [14].
Нет никаких сомнений в том, что существенную роль в изменении взгляда на ценность жизни как оставшегося в живых персонажа рассказа Шаламова «На представку», так и многих других персонажей произведений писателя сыграли именно уголовники-рецидивисты, к которым вполне можно отнести слова из упомянутых выше очерков Чехова «Из
Сибири» о том, что «на этом свете они уже не люди, а звери.» [6]. При этом отметим, что сам Шаламов зверей считал существами гораздо более гуманными, чем люди блатного мира.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Пьеса «Аристократы» посвящена «перековке» на Беломоро-Балтийском канале. Впервые поставлена в 1934 г. В «перековку» считалось, что, доверяя блатарям, их можно приучить к труду. Как известно, ни к какому труду на благо родины блатарей не приучили: «Это доверие привело к такой крови, которая была еще невиданна в много испытавшей России» [2].
2 Детективно-приключенческая продукция судебно-
го и прокурорского работника, а по совместительству писателя Л.Р. Шейнина стала появляться как раз с 1937 г.
3 «Пророк Исайя, - пишет С.С. Аверинцев, - если верить иудейскому преданию, был заживо перепилен деревянной пилой». А «...выколотые глаза Езекии, чья судьба была прототипом стольких судеб в византийские века!» [3]. Шаламов пишет о выколотых современными блатарями глазах следующее: «(Воры. - Ч.Г.) убивают или выкалывают глаза (весьма распространенная «санкция» в отношении фраеров)» [1]. Как видим, подобные «традиции» имеют давнюю историю.
4 Небольшие цитаты из анализируемого рассказа в тексте статьи даны курсивом.
5 Умение играть в карты входит в непременный «рыцарский кодекс» «человека» блатного мира
6 [1].
То есть «отверженными» (здесь «блатными») по названию романа В. Гюго «Отверженные».
7 Существенна роль пальца как символической
детали в рассказах Шаламова «Шерри-бренди», «Тифозный карантин», «Необращенный», «Потомок декабриста», «Почерк», «Бизнесмен»,
«Крест», «Зеленый прокурор», «Поезд».
8 И более того: Что касается ногтей, то цветная полировка их, бесспорно, вошла бы в быт преступного мира, если б можно было в тюремных условиях завести лак.
9 Здесь крестик на шее Наумова вовсе не символ религиозной веры, но служит опознавательным знаком блатного ордена, как и ноготь мизинца Севочки.
10 А. П. Чехов пишет в очерках «Из Сибири», что умеющие браниться сибирские ямщики и перевозчики научились этому «искусству» у арестантов, при этом «из ямщиков громче и злее всех бранится виноватый» [6].
11 Напомним, что любил артистичные театральные жесты и «отец всех народов». Как пишет в автобиографических рассказах Л.Э. Разгон: «.в феврале 38-го Сталин устроил очередное свое театральное действо: поставил на Пленуме ЦК вопрос о «некоторых перегибах» [7]. Известно, что после этого выступления Сталина жесточайшие репрессии, представлявшие собой в
значительной степени нечто вроде театральных действ с чудовищными ложными обвинениями, продолжались еще долгое время.
12 Д. Андреев, бывший на фронте и отсидевший после него в тюрьмах и лагерях десять лет, писал: «Начинаются массовые репрессии. .со зверскими пытками и с таким режимом в некоторых «спецлагерях», перед которыми меркнут ос-венцимы и бухенвальды» [8].
13 В рассказе «Надгробное слово» В. Шаламов отмечает: «Блатные чрезвычайно склонны к театральности, внося ее в жизнь так, что им позавидовал бы Евреинов» [5]. Даже в обоготворяемом блатарем «культе матери» в действительности «.нет ничего, кроме притворства и театральной лживости». В самом деле, «границы искусства и жизни неопределимы, и те слишком реалистические «спектакли», которые ставят блатари в жизни, пугают и искусство, и жизнь» [1].
ЛИТЕРАТУРА
[1] Шаламов В.Т. Собрание сочинений: в 4 т. / сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. М., 1998. Т. 2. 509 с.
[2] Там же. Т. 4. 494 с.
[3] Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы / отв. ред. М.Л. Гаспаров. М., 1977. 320 с.
[4] Иванов Вяч.Вс. Аввакумова доля // Избранные труды по семиотике и истории культуры. Статьи о русской литературе. М., 2000. Т. 2. C. 738-744.
[5] Шаламов В.Т. Указ. соч. Т. 1. 620 с.
[6] Чехов А.П. Сочинения: в 30 т. М., 1987. Т. 14-
15. 928 с.
[7] Разгон Л.Э. Непридуманное: Повесть в расска-
зах. М., 1989. 287 с.
[8] Андреев Д.Л. Роза мира / сост. и подгот. текста
А. А. Андреевой. М., 1992. 576 с.
[9] Жигулин Анатолий. Черные Камни. Автобио-
графическая повесть. Зарок: Повесть, рассказы, воспоминания / сост. А. Шавкута. М., 1989.
C. 5-242.
[10] Переписка Бориса Пастернака / вступ. статья Л. Гинзбург; сост., подгот. текстов и коммент. Е.В. Пастернак и Е.Б. Пастернака. М., 1990. 575 с.
[11] Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. 543 с.
[12] Соловьев В.С. Византизм и Россия // В.С. Соловьев. Соч.: в 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 562-601.
[13] Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня / пер. с нидерл., общ. ред. и послесл. Г.М. Тавризян. М., 1992. 464 с.
[14] Лосев А.Ф. Письма из неволи (1930-1933) // Страсть к диалектике: Литературные размышления философа. М., 1990. C. 302-319.
