CC BY
38DOI 10.26105/SSPU.2020.61.42.011 УДК 821.161.1.09Цветаева М.И. ББК 83.3(2=411.2)6-8,445
Д.В. Ларкович
ПОЭТИЧЕСКИЙ ОБРАЗ А.А. АХМАТОВОЙ В ЛИРИЧЕСКОЙ РЕЦЕПЦИИ М.И. ЦВЕТАЕВОЙ
Статья вносит важные уточнения в историю творческих взаимоотношений двух крупных поэтических персоналий XX века. На материале репрезентативного корпуса стихотворных, эпистолярных, дневниковых и публицистических текстов М.И. Цветаевой представлена развёрнутая характеристика совокупного образа А.А. Ахматовой как опосредованного результата размышлений автора о сущности поэтического вдохновения и о природе художественного гения. В личности своей великой современницы Цветаева прозревает свой собственный творческий жребий, свое жизненное предназначение, свою поэтическую стезю. И именно поэтому она воспринимает Ахматову не как соперницу, а как выражение кровного родства в поэтическом слове.
Ключевые слова: Русская поэзия XX века, М.И. Цветаева, А.А. Ахматова, лирическая рецепция, творческий диалог, стихотворное послание.
D.W. Larkowich
THE POETIC IMAGE OF A.A. AKHMATOVA IN THE LYRICAL RECEPTION OF M.I. TSVETAEVA
The article makes important clarifications in the history of creative relationships between two major poetic personalities of the XX century. Based on the material of the representative corpus of poems, diaries and journalistic texts by M.I. Tsvetaeva, a detailed description of the combined image of A.A. Akhmatova is presented as an indirect result of the author's reflections on the essence of poetic inspiration and the nature of artistic genius. In the personality of her great contemporary Tsvetaeva sees her own creative lot, her life purpose, her poetic path. And that is why she sees Akhmatova not as a rival, but as an expression of blood kinship in a poetic word.
Key words: Russian poetry of the XX century, M.I. Tsvetaeva, A.A. Akhmatova, lyrical reception, creative dialogue, poetic message.
Введение
История личных взаимоотношений двух крупнейших русских женщин-поэтов ХХ века давно вызывает живой интерес исследователей. Благодаря биографическим разработкам И.Л. Лиснянской [5], В.К. Лосской [6], А.И. Павловского [7], А.А. Саакянц [8], В.А. Швейцер [12] и др. на сегодняшний день хорошо известна фактографическая, внешняя канва этих отношений, которая в самом сжатом виде выглядит следующим образом. В первой половине 1910-х годов Цветаева знакомится с творчеством Ахматовой и на долгие годы становится её восторженной поклонницей. В феврале 1915 года она адресует своему петербургскому кумиру стихотворное послание «Анне Ахматовой» («Узкий, нерусский стан...»), где открыто декларирует характер своих переживаний:
В утренний сонный час, - Кажется, четверть пятого, -Я полюбила Вас, Анна Ахматова [10, I, с. 235].
Летом 1916 года Цветаева посвящает Ахматовой 11 стихотворений, которые позже объединит в лирический цикл «Стихи к Ахматовой», вошедший в состав сборника «Версты». В 1921 году, находясь в Москве под впечатлением от известий о гибели Н.С. Гумилева, А.А. Блока и мнимой смерти самой Ахматовой, Цветаева отправляет ей несколько глубоко эмоциональных, даже страстных писем, где между прочим сообщает: «Ах, как я Вас люблю, и как я Вам радуюсь, и как мне больно за Вас, и высоко от Вас!... Вы мой самый любимый поэт, я когда-то - давным-давно -лет шесть тому назад - видела Вас во сне, - Вашу будущую книгу. Мне так жалко, что все это только слова - любовь - я так не могу, я бы хотела настоящего костра, на котором бы меня сожгли» [10, VI, с. 201]. Лирическим откликом на драматические события 1921 года стали цветаевские стихотворения «К Ахматовой» («Соревнования короста.») и «Ахматовой» («Кем полосынька твоя.»). В период эмиграции в своих многочисленных публицистических выступлениях Цветаева вновь и вновь возвращается к имени Ахматовой, причем ее оценки масштаба ахматов-ского поэтического дарования неизменно высоки и сочувственны.
Во все это время реакция Ахматовой и на цветаевские стихи, и на её письма остаётся достаточно сдержанной. Лишь в марте 1940 года она впервые обращается к незадолго до этого вернувшейся из эмиграции Цветаевой со стихотворным посланием «Поздний ответ» («Невидимка, двойник, пересмешник...»), которое, по словам К.И. Шарафадиной, представляет «своего рода извинение автора перед адресатом» [11, с. 25]. Как известно, это обращение так и не дошло до Цветаевой.
Тем более удивительной по своему характеру оказывается единственная личная встреча двух женщин-поэтов, состоявшаяся в Москве в июне 1941 года, в момент которой, по свидетельству очевидцев, былая цветаевская восторженность в отношении Ахматовой неожиданно уступает место подчеркнутой холодности и ироничности [6, с. 251-254]. А самому событию встречи предшествует запись в цветаевском дневнике, сделанная в октябре 1940 года: «Да, вчера прочла - перечла - почти всю книгу Ахматовой и - старо, слабо. Часто (плохая и верная примета) совсем слабые концы, сходящие (и сводящие) на нет. Ну, ладно. Просто был 1916 год, и у меня было безмерное сердце, и была Александровская слобода, и была малина (чудная рифма - Марина), и была книжка Ахматовой. Была сначала любовь, потом - стихи. А сейчас: я - и книга. А хорошие были строки: ".Непоправимо белая страница." Но что она делала: с 1914 г. по 1940 г.? Внутри себя. Эта книга и есть "непоправимо - белая страница"» [10, IV, с. 611].
Размышляя о причине изначальной несовместимости, а потому и невозможности близких личных взаимоотношений между двумя этими поэтическими индивидуальностями, И.В. Кудрова находит ответ в природе их «последовательной, органичной, глубокой» творческой полярности: «В случае Ахматовой и Цветаевой перед нами со всей очевидностью встают художники-антиподы. Во всех основных принципах творчества Ахматова остается верна традициям классической досимволистской по-
эзии. Цветаева из них явно уходит. <...> Можно и короче: классическая Ахматова - и романтическая Цветаева. А в терминах начала века - "апол-лонический" художник - и "дионисийский"» [4, с. 215-216].
Как видно, биографический контекст означенной проблемы разработан вполне основательно. Не задаваясь вопросом о характере поэтического диалога между двумя литературными современницами, чему посвящен ряд специальных исследований ([3], [9], [11] и др.), сосредоточимся на одной любопытной детали: даже при самом поверхностном чтении невозможно не обратить внимание на разительное несоответствие устойчивого читательского (и исследовательского) восприятия ахматовской лирической героини как личности, которой свойственны, говоря словами В.М. Жирмунского, «душевная строгость и целомудрие» [2, с. 378], тому экстатическому и даже мистериальному ореолу образа, который откровенно прочитывается в цветаевских текстах, посвященных автору «Чёток».
Цель
Для того, чтобы прояснить истоки этого противоречия, прибегнем к развернутой характеристике художественной структуры образа А.А. Ахматовой в лирике М.И. Цветаевой.
Материалы и методы
В качестве материала исследования привлекается корпус лирических произведений Цветаевой 1910-1920-х гг., в которых фигурирует образ Ахматовой как опосредованный результат размышлений автора о сущности поэтического вдохновения и о природе художественного гения. Исходя из поставленной цели, продуктивным в этом случае считаем структурно-семиотический подход, который позволяет за отдельно взятыми художественными знаками увидеть неявные смыслы «большой культуры».
Результаты и обсуждение результатов
Важнейшим признаком образа Ахматовой как адресата цветаевских лирических посланий является семиотическая амбивалентность, которая определяет оригинальное сочетание темного, инфернального, разрушительного и высокого, сакрального, творческого в едином. Причем оксю-моронная слитность двух взаимоисключающих сущностей настойчиво акцентируется автором посредством целой системы прямых и косвенных характеристик.
Так, демоническая характерология данного образа очевидно декларируется уже на уровне прямых лексико-семантических наименований, в числе которых наиболее красноречивы такие, как «юный демон», «уснувший демон», «шальное исчадие ночи», «чернокнижница», «краса. бесовская» и пр. Устойчивыми атрибутами этой ипостаси образа являются чёрный цвет как визуальная и ночь как временная характеристики, создающие не только эмоциональный фон восприятия, но и вполне определённый символический его контекст:
Вас передашь одной
Ломаной чёрной линией [10, I, с. 234],
Вижу красные паруса -
И один - между ними - чёрный [10, I, с. 307],
...и над червонным моим Кремлем
Свою ночь простёрла [10, I, с. 304].
Демонический ореол образа имеет и функциональное выражение: лирический герой Цветаевой воспринимает своего адресата как существо, обладающее сверхъестественными, колдовскими возможностями, в чьей власти природные стихии, человеческие судьбы и ход мировых событий:
Ты, срывающая покров С катафалков и с колыбелей, Разъярительница ветров, Насылательница метелей, Лихорадок, стихов и войн [10, I, с. 307].
Наряду с этим, художественный двойник Ахматовой наделяется качествами, имеющими откровенно сакральную семантику. Её можно увидеть «потупленную, в толпе богомолок у Сергий-Троицы», в её облике есть что-то «от ангела и от орла», её дивному пению, подобному звону бубенцов, внимает сам Господь, её «очами глядят иконы» и, наконец, сама героиня именуется «Златоустой Анной - всея Руси искупительным глаголом». Следует, однако, отметить, что в силу амбивалентной свой природы, ореол святости, осеняющий образ Ахматовой, имеет не канонический, а, скорее еретический смысл, что подтверждают следующие строки:
Помолись за меня, краса Грустная и бесовская, Как поставят тебя леса Богородицею хлыстовскою [10, I, с. 307].
Важнейшей лейтмотивной приметой образа Ахматовой в цветаевских текстах является его царственность. В сочетании с титулом «Злато-устая Анна - всея Руси» царственное достоинство образа угадывается и в «грозном вое львов, вещающих колесницу» своей госпожи, и в судьбе царского сына, которому предстоит нести «страшное наследье» его коронованных родителей. Причем воля владычицы далеко выходит за пределы человеческого мира и обретает здесь поистине вселенский масштаб. Художественное пространство, определяющее бытийственную сущность ахматовского образа, в стихотворениях Цветаевой имеет вертикальную направленность. Образ Ахматовой, как правило, соотносится с предметами и явлениями небесной сферы: луна, облака, солнце, грозовая высь и др. Но не менее уверенно он может находиться и в горизонтальной (земной) парадигме мироздания: океан, море, порт, поле, лес, базарная площадь, улица и др.
Возможность столь свободного расположения в пространстве обусловлена нечеловеческой, точнее - надчеловеческой сущностью данного образа, о чём неоднократно упоминает лирический субъект Цветаевой. Это особое свойство пространственного вездеприсутствия как бы выводит образ Ахматовой за пределы конкретного времени, делает его причастным вечности и гиперболически наделяет сверхчеловеческими возможностями:
Ты солнце в выси мне застишь, Все звезды в твоей горсти! Ах, если бы - двери настежь! -Как ветер к тебе войти! [10, I, с. 309].
Этим объясняется особый характер отношений между лирическим субъектом и его адресатом. Вообще лирический субъект Цветаевой неизменно подчеркивает полярную противоположность, непреодолимое качественное различие между собой и адресатом: «Я - острожник, / Ты -конвойный», «Твой - Петербург, моя - Москва» и т.д. Однако это различие не разъединяет, а, наоборот, связывает крепчайшими узами цветаевские «Я» и ахматовское «Ты», где можно было бы говорить о единстве противоположностей, если бы не тот стиль отношений неравноправия, который изначально заявлен самим лирическим субъектом. Лирическое «Я» Цветаевой начинает с признания: «Я полюбила Вас, / Анна Ахматова» [10, I, с. 235], - и постепенно приходит к откровенно сакральному возвышению своего адресата:
Для всех, в томленьи славящих твой подъезд, -Земная женщина, мне же - небесный крест! Тебе одной ночами кладу поклоны, -И все твоими очами глядят иконы! [10, I, с. 308-309].
Разумеется, обожествление объекта лирического переживания носит здесь условно-метафорический характер, однако в результате этой поэтической сакрализации между субъектом и объектом цветаевского лирического высказывания возникает та дистанция, которая имеет уже не только ситуативное, но и субстанциальное, и даже онтологическое значение.
Характерно и то, что в лирическом сознании Цветаевой сам акт ах-матовского творчества ассоциируется с разрушительным вторжением, неумолимой воинственной силой, сокрушительной и смертоносной. Безграничная власть ахматовского поэтического слова над миром воспринимается лирическим субъектом как произвол, сладостно-болезненное насилие, не знающее препятствий и пределов. Состав поэтической лексики, передающий результаты воздействия ахматовского присутствия в мире на человеческие судьбы, наделён преимущественно коннотацией агрессии:
Что, на сердце вороном налетев, В облака вонзилась. Горбоносую, чей смертелен гнев И смертельна - милость [10, I, с. 303].
Что певучей негою, как ремнём, Мне стянула горло [10, I, с. 304].
Нередки в этом ряду упоминания и об убийственной, разрушительно-преображающей мощи ахматовского поэтического Слова, которое благодаря надчеловеческой природе его автора играет роль орудия «смертоносного правосудья», некой конечной, апокалиптической инстанции:
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе [10, I, с. 303].
Столь масштабной творческой энергетике образа соответствует и способ её выражения; и так как речь в данном случае идёт о поэтическом творчестве, то, соответственно, формой его реализации является голос. Голосовой диапазон «Царскосельской Музы», как и сама её субстанциональная сущность, подчёркнуто беспределен и антиномичен. Этот голос может быть явлен как «вопль» либо как «вздох», он может звучать «как тысяча голосов» либо «молчать упорно», но никогда в его звучании ухо лирического субъекта не улавливает оттенков спокойствия, мелодичной размеренности, гармоничной стройности. И, быть может, в силу этой страстной экстатичности, напряжённой целеустремленности он никогда не остаётся безответным. В отличие от пушкинского «Эха», которому «нет отзыва», голос Ахматовой порождает «стотысячный», «огромный вздох» сопричастия и сопереживания. И эта удивительная способность к эмоциональному контакту, диалогу мира и поэта вновь мотивируется цветаевской героиней как свойство надчеловеческой природы последнего:
Так много вздоха было в ней,
Такмало тела [10, I, с. 304].
Итак, возвращаясь к исходному пункту заявленной проблемы, действительно приходится констатировать, что цветаевские поэтические ассоциации, связанные с образом Ахматовой, едва ли согласуются с характером той лирической героини, которая высшую степень эмоционального смятения может выразить словами:
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки... [1, с. 30].
Вместе с тем невозможно не заметить, что тот образ экстатического поэта, наделённого способностью повелевать природными стихиями и пребывающего во власти демонической одержимости, с которым Цветаева связывает свои представления об Ахматовой как адресате её лирических переживаний, гораздо в большей степени соответствует. её собственному лирическому «Я». Иными словами, можно предположить, что говоря языком поэтических знаков об Ахматовой, Цветаева неосознанно говорит о себе самой. Основанием для подобного предположения может служить, в частности, ряд образных самоопределений, который характерен для лирического субъекта Цветаевой периода работы над циклом «Стихи к Ахматовой», а именно: нераскаявшаяся грешница; странница, кого провожает «московский сброд, юродивый, воровской, хлыстовский», «чернокнижница» и «беззаконница», «тяжелейшая из всех преступниц», «идолопоклонница», «бездомная черница», царица без царства и т.д.
Однако и это предположение о самоотождествлении лирического субъекта и объекта не может служить вполне удовлетворительным объяснением указанного противоречия. С большим основанием в образе Ахматовой следует видеть некие обобщённые представления Цветаевой о поэте как феномене единосущном с миром природных стихий, существе, обречённом на вечное пребывание в состоянии демонической одержимости. О поистине фаустовской судьбе такого поэта в статье «Искусство при свете совести» (1932) Цветаева пишет: «Демон (стихия)
жертве платит. Ты - мне кровь, жизнь, совесть, честь, я тебе - такое сознание силы (ибо сила - моя!), такую власть над всеми (кроме себя, ибо ты - мой!), такую в моих тисках - свободу, что всякая иная сила будет тебе смешна, всякая иная власть - мала, всякая иная свобода - тесна -и всякая иная тюрьма - просторна» [10, V, с. 369].
Выводы
Думается в этом и кроется разгадка интересующей нас проблемы. Следует признать справедливой характеристику И.В. Кудровой, согласно которой Цветаева определяется как поэт романтического склада. Именно романтическому сознанию свойствен творческий автологизм, стремление к самовыражению и воплощению в художественных образах проекций авторского «Я». Вот отчего так много собственно цветаевского в художественном облике её адресата. В личности своей великой современницы Цветаева прозревает свой собственный творческий жребий, своё жизненное предназначение, свою поэтическую стезю. И именно поэтому она не воспринимает Ахматову как соперницу: подлинным поэтам чужда любая соревновательность, ибо они причастны единому духовному истоку и переживают (каждый по своему) единую судьбу. В цветаевской «лирической лести» в адрес «Музы Царского Села» нет и тени самоуничижения, напротив, это не что иное, как признание её равенства, кровного родства в поэтическом слове, родства в искусстве.
Литература
1. Ахматова А.А. Стихотворения и поэмы / Сост., подгот. текста и примеч. В.М. Жирмунского. Л.: Советский писатель, 1976. 558 с.
2. Жирмунский В.М. Преодолевшие символизм // Жирмунский В.М. Поэтика русской поэзии. СПб.: Азбука-классика, 2001. С. 364-404.
3. Круглова Т.С. Лирический диалог М. Цветаевой и А. Ахматовой в жанровом аспекте // Вестник Новгородского государственного университета. 2010. № 56. С. 36-40.
4. Кудрова И.В. После России. О поэзии и прозе Марины Цветаевой: статьи разных лет. В 2-х кн. Кн. 2. М.: Рост, 1997. 240 с.
5. Лиснянская И. Шкатулка с тройным дном. Калининград: Музей Цветаевой в Болшеве; изд-во «Луч-1», 1993. 185 с.
6. Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников. М.: Культура и традиции, 1992. 348 с.
7. Павловский А.И. Куст рябины: о поэзии М. Цветаевой. Л.: Советский писатель, 1989. 350 с.
8. Саакянц А.А. Жизнь Цветаевой. Бессмертная птица-феникс. M.: Центрполиграф, 2002. 827 с.
9. Самсонова Т.А. Собственное имя как поэтический образ в лирических произведениях М.И. Цветаевой и А.А. Ахматовой // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. Социальные, гуманитарные, медико-биологические науки. 2016. Т. 18. №2(2). С. 222-227.
10. Цветаева М.И. Собр. соч.: в 7 т. / Сост., подгт. текста и коммент. А. Саакянц и Л. Мнухина. М.: Эллис Лак, 1994-1995.
11. Шарафадина К.И. Реплика Анны Ахматовой к «московскому тексту» (стихотворение «Поздний ответ») // Вестник СПбГУ Сер. 9, Филология, востоковедение, журналистика. 2013. Вып. 4. С. 25-32.
12. Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. Париж: Синтаксис, 1988. 537 с.
References
1. Ahmatova A.A. Stihotvorenija i pojemy [Verses and poems] / Sost., podgot. teksta i primech. V.M. Zhirmunskogo. L.: Sovetskij pisatel', 1976. 558 s. (in Russian).
2. Zhirmunskij V.M. Preodolevshie simvolizm [Overcome symbolism] // Zhirmunskij V.M. Po-jetika russkoj pojezii. SPb.: Azbuka-klassika, 2001. S. 364-404 (in Russian).
3. Kruglova T.S. Liricheskij dialog M. Cvetaevoj i A. Ahmatovoj v zhanrovom aspekte [Lyrical dialogue between M. Tsvetaeva and A. Akhmatova in the genre aspect] // Vestnik Novgo-rodskogo gosudarstvennogo universiteta [Bulletin of Novgorod State University]. 2010. № 56. S. 36-40 (in Russian).
4. Kudrova I.V. Posle Rossii. O pojezii i proze Mariny Cvetaevoj: stat'i raznyh let [After Russia. About poetry and prose of Marina Tsvetaeva: articles from different years]: in 2 books. Book 2. M.: Rost, 1997. 240 s. (in Russian).
5. Lisnjanskaja I. Shkatulka s trojnym dnom [Triple bottom box]. Kaliningrad: Tsvetaeva Museum in Bolshev; publishing house «Luch-1», 19915. 185 s. (in Russian).
6. Losskaja V. Marina Cvetaeva v zhizni. Neizdannye vospominanija sovre-mennikov [Marina Tsvetaeva in life. Unpublished memoirs of contemporaries]. M.: Kul'tura i tradicii, 1992. 348 s. (in Russian).
7. Pavlovskij A.I. Kust rjabiny: o pojezii M. Cvetaevoj [Rowan bush: about the poetry of M. Tsvetaeva]. L.: Sovetskij pisatel', 1989. 350 s. (in Russian).
8. Saakjanc A.A. Zhizn' Cvetaevoj. Bessmertnaja ptica-feniks [Tsvetaeva's life. Immortal Phoenix Bird]. M.: Centrpoligraf, 2002. 827 s. (in Russian).
9. Samsonova T.A. Sobstvennoe imja kak pojeticheskij obraz v liricheskih proizvedenijah M.I. Cvetaevoj i A.A. Ahmatovoj [Own name as a poetic image in the lyric works of M.I. Tsvetaeva and A.A. Akhmatova] // Izvestija Samarskogo nauchnogo centra Rossijskoj akademii nauk. Social'nye, gumanitarnye, mediko-biologicheskie nauki [Bulletin of the Samara Scientific Center of the Russian Academy of Sciences. Social, humanities, biomedical sciences]. 2016. Vol. 18. №2 (2). S. 222-227 (in Russian).
10. Cvetaeva M.I. Sobranie sochinenij: v 7 t. [Collected works in 7 volumes] / Sost., podgt. teksta i komment. A. Saakjanc i L. Mnuhina. M.: Jellis Lak, 1994-1995 (in Russian).
11. Sharafadina K.I. Replika Anny Ahmatovoj k «moskovskomu tekstu» (stihotvorenie «Pozdnij otvet») [Anna Akhmatova's remark to the "Moscow text" (poem "Late answer")] // Vestnik SPbGU [Saint Petersburg State University Bulletin]. Ser. 9. Philology, oriental studies journalism. 2013. Vyp. 4. S 25-32 (in Russian).
12. Shvejcer V. Byt i bytie Mariny Cvetaevoj [Life and being of Marina Tsvetaeva]. Parizh: Sintaksis, 1988. 537 s. (in Russian).
