CC BY
49
СТРАТЕГИЯ ДИСКУРСА
УДК 130.3 ББК 87
К.Г. Исупов
ПОЭТ-ФИЛОСОФ (К 200-ЛЕТНЕМУ ЮБИЛЕЮ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА)
Статья посвящена практически неизученному аспекту творчества и мировоззрения Лермонтова - его метафизике, т.е осмыслению поэтом нерациоидных объектов, феноменов религиозно-мистического озарения и богообщения. Исследуется важная для романтического сознания мифологема судьбы. При этом устанавливается, что герою лермонтовского романа была известна античная модель неотменяемого рока и неуга-данного предназначения, что определяет жизнь Печорина как тотальную неудачу и трагическую вину. Исследуются образы игровой, театрализованной жизни в концептах «жизнь = сцена», «люди = актеры», «люди = куклы» и других этого ряда. Выясняется, что «герой-режиссер» вовлекает ближних в гибельный круг своей игры, оказываясь одновременно и игроком, и игрушкой обстоятельств. В работе используются как традиционные методы компаратавистики, так и приемы историко-философского, эстетического, антропологического, психологического и семиотического описания.
Ключевые слова:
интуитивное познание, Провидение, психология жизненной режиссуры, психология игры, романтический герой, судьба, театрализация жизни, эротический вампиризм.
Почти два века читают Лермонтова, чтобы понять, почему он так и остается в нашем сознании вечно тревожащей философской занозой [5; 6]. В дни больших юбилеев принято говорить комплименты. Лермонтов давно в наших комплиментах не нуждается: он нуждается в понимании и в читательском Эросе. Мы так и поступим: поговорим о нашем великом поэте-метафизике без юбилейного пиетета, в соответствии с одной насмешливой репликой М. Пришвина, что вот-де, являются юбиляры и создают пугающую важность.
Игра с Судьбой
Личнобиографическая акцентуация Судьбы возникает на асимметрии ожидания и результата. Рано уяснив для себя онтологический дискомфорт своей исторической реальности») и свое крайне неудобное место в зазоре между возможным и сужденным, Лермонтов предался своей основной теме в форме вечного вопроса: «Как же так получается, что одному ему на этом пире жизни не нашлось места?»
У авторов, для которых эссе Д. Мережковского о «поэте сверхчеловечества» было не только конъюнктурной попыткой завербовать классика в ряды инициаторов «нового религиозного сознания», мы най-
дем точную аргументацию позиции Лермонтова как первого поэта-метафизика, обладавшего даром общения с мировыми духовными сущностями в полной развертке аксиологической шкалы: от благодатных до демонических.
Игровое измерение Бытия романтизму было знакомо давно, задолго до рождения Лермонтова. Старинные метафоры 'мир = сцена', 'жизнь = игра', 'люди = куклы', восходящие к Гераклиту, Платону и Плотину, вновь становятся актуальными, как только девальвируется ценностный статус события.
Тут стоит разделить 'факт' и 'событие'. Факт - это простейшая наличность бытия, в которой, как в броуновском движении, нет умной телеологии. Но когда факт уличен в смысле, и загорается в нем смысло-озаренный эйдос, он переходит в статус события, а смысл события прообразуется в событие смысла. Таковы преформации эстетики истории: факт, ставший смыслом и событием смысла, вплетен в провиденциальную, т.е. софийную, великую цепь Бытия [2]. Лермонтов первым показал, что происходит с человеком, когда он оказы- 0 вается за пределами доступной понима- ¡5 нию событийности, которую можно бла- Ц годарно принять как Дар, т.е. не просто §
о
как данность, но заданность. Если мы еще помним, что сотворены «по образу и подобию» Божьему, то мы помним и другое: человек внутренне иконичен, и это свойство его душевно-духовной структуры позволяет ему исполнять завет богоподобия. Православная аскеза называла это стяжанием Святого Духа как исходной цели христианской жизни.
Печорин сознает свою кавказскую повседневность как бессобытийную. Перед ним мельтешат ничтожные факты ничтожных происшествий, в которых ничего не цепляет его внимания. Только волевым усилием самого героя события призываются к Бытию, начинают бытийствовать и со-бытийствовать. События эгоцентрически генерируются не изнутри эмпирической причастности к динамическому плану бытия, а в плане «игры в жизнь»; они маркируются театральными метафорами. Так, в стихотворении «Не верь себе» (1839) встречаем [3, с. 54]:
«Взгляни: перед тобой играючи идет Толпа дорогою привычной <...> Поверь: для них смешон
твой плач и твой укор, С своим напевом заученным, Как разрумяненный
трагический актер, Махающий мечом картонным...»
Но, замыкая на себя факты и фактики несущественной и мелкой жизни, герой мнимо «событирует» ее, сгущая эмпирию повседневного, оплотняя и уплотняя ее столь энергично, что она, эта эмпирия, и впрямь прообразуется во «всамделишнюю» для тех, кто не играет в придуманную жизнь, а просто живет в ее прозаической обыкновенности. В дурном своем пределе выдуманная Печориным жизнь оборачивается катастрофой или гибелью для тех, кто трагически вовлечен в нее, коль скоро в игре с судьбой обычная и безусловная жизнь перестает быть самоочевидной и становится условной («честные контрабандисты», Бэла, Грушницкий, Ву-лич).
«Судьба вторично предоставила мне случай, который должен был решить его (Грушницкого. - К.И.) участь» [4, с. 113]. Этимологически сродненные 'случай' и 'участь' снимают оппозицию случайного (дискретного и непредсказуемого) и детерминированного (неотвратимого и линейно опричиненного) в плане волевых инициатив героя.
Игра для Печорина стала то ли средством борьбы с Судьбой, то ли способом из-
бежать ее. Но в первом случае надо быть убежденным в успехе подобного поединка, а во втором - догадываться о своем неотменяемом уделе. Печорин не уверен в первом и не знает второго. Вспомним две ключевые реплики, почти исчерпывающие рефлексию героя по поводу личной судьбы; мы процитируем их пока частично - с пропуском эротических акцентов. Вот первая: «С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?...» [4, с. 98]. А вот вторая: «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные... Но я не угадал этого назначения <...> « [4, с. 117].
В первой реплике подчеркнута подневольность поступков («невольно <... > разыгрывал <... > роль»), что, если мы будем мыслить Печорина в предложенной им театральной терминологии, наводит на мысль о трагической вине героя. Во второй реплике в специально античном контексте определяется содержание трагического: это не перипетии от счастья к несчастью (по Аристотелю) и даже не гибель, а главная в жизни ошибка, фундирующая всю совокупность личных катастроф и конечный вывод: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, / Такая пустая и глупая шутка» («И скушно и грустно...», 1836). Эту главную ошибку, обращающую всё личнобиографическое в сплошную неудачу, а Божий замысел о мире - в насмешку, можно определить как неугаданность Судьбы.
Герою в ситуации неугаданной Судьбы ничего иного не остается, как воспринимать ее в образе цепочки немотивированной событийности; случайное же в этой цепочке выглядит как экспромт героя-»ре-жиссера». Но в результате, оказавшись в плену сочиненных и разыгранных на сцене жизни сюжетов, герой-»актер», заменяя реальную эмпирическую причинность условно-игровой каузальностью, «невольно», с акцентом на «трагическую вину», обращает эту условную каузальность в безусловную, т.е. в судьбоносную.
Беда героев Лермонтова в том, что они не в состоянии (или не успевают) выбрать между ценностными полюсами
игры - они не хотят оставаться ни в состоянии непродуктивного злотворчест-ва, ни в топосе непрерывного креатива. Им, Демону и Печорину, нужно все сразу и немедленно, чтобы пережить процедуры игровых инициаций и убедиться в правоте обоих суждений: «мир есть игра» и «игра есть целый мир». Если бы это им удалось, последняя глубина отвращения к Бытию, т.е. онтоидиосинкразия, стала бы начальной точкой возвратного движения к вечно играющему Творцу, к пляшущей Софии и к мировой радости непрерывно ликующего в своей вечной игре Универсума.
Но Печорину и этого не дано. Он остается в вечном онтологическом зазоре между игровой условностью и безусловной каузальностью Судьбы, т.е. в ситуации, непригодной для жизни.
дефицит Эроса и фобия связанности
Следует с осторожностью вслушиваться в исповедальные самохарактеристики Печорина: в них нет ценностной точки. Сквозь горделивые афоризмы (напр., о дружбе, в которой «один всегда раб другого») сквозит жалкая улыбка отвергнутого от пира жизни. Есть ряд реплик - выяснить его нелегко, но можно, - предъявленных читателю для апофатического опознания, т.е. для инверсивного вспять-чтения. Апофатический режим понимания - это понимание тезиса «от противного». Именно так, как читают арабские манускрипты (справа налево), В. Розанов советовал читать первое «Философическое письмо» Чаадаева: от конца к началу. Утопии А. Платонова читаются как антиутопии. Для Лермонтова герой его времени не есть то-то и то-то, а также не есть то-то и то-то, потому что он есть все это, вместе взятое и нечто сверх того.
Лермонтов - основоположник русской (если не общеевропейской) негативной метафизики, в полномочиях которой есть и способность утверждать положительный (возможный) идеал через его отрицание (= отсутствие).
Романтический характер способен к развитию в обе стороны ценностной шкалы: от положительной точки благодатных поступков до отрицательного предела активного демонизма. Поскольку Мировое Зло несравненно многообразнее, ярче и интереснее всех манифестаций Мирового Добра, герой лермонтовского времени в качестве основной модели поведения выбрал негативную инспирацию поступка и провокативное вовлечение чужих жизней
в зону губительной для них авторской режиссуры. Начинается все как игра-забава (напр., с флирта с Мэри), а заканчивается, когда герой, играя, заигрывается в игре с Судьбой.
Лермонтов выстроил для своего героя удивительный мир без ближнего, без Другого, без Эроса, т.е. некий негативный Универсум, вся онтология которого - даже не зеркальная, а попросту ничтойствующая.
Невозможное сочетание волюнтаристской рациональной поэтики условно существующего мира и негативной психологии романтически мятежной души могло привести только к такому герою, которому не суждено воплотится. Два человека сказали, не сговариваясь, о жажде и невозможности воплощения печоринской души. Подводя итоги по поэмам 1828-1832 гг., Л.В. Пумпянский увидел в них «приступ к созданию религии воплощения» [7, с. 604]; нечто близкое сказал и В.Н. Ильин: «Жизнь Лермонтова, этот краткий и печальный поэтический мартиролог, есть лютое страдание от насильственного воплощения своего духа, которому воплощение по природе не свойственно. Отсюда желание как можно скорее развоплотить-ся и уйти» [1, с. 340].
Печорин принадлежал к тому психологическому типу людей, которые не доверяют однозначной телеологии. Их не устраивает привычная для всех онтич-ная детерминистская схема: 'причина ^ следствие'. Причина могла быть такой и эдакой, а следствия дробятся и умножаются. Событийная режиссура Печорина предполагает технологию альтернативной детерминации. Усилием упреждающей события воли герой насильственно вносит в порядок Бытия сюжетообразующие энергии личной онтологической прихоти по модели «все будет так, как я хочу!» (предчувствие мифотворческой демиургии символистов).
В онтологическом смысле процедура свершения поступка выглядит так: из реального событийного ряда изымается фрагмент действительности, в него внедряется механизм множественных детерминаций, который «снимает» (в гегелевском смысле) угрюмую каузальность и нудящую необходимость как мира имманентного, посюстороннего, отяжеленного материальной причинностью, так и мира трансцендентного, руководимого Провидением. Но, сбываясь здесь-и-теперь, поступки героя, становясь судьбоносными для него и других, неотвратимо вплетаются в орнаменты общей жизни и предваряют негативные дефор-
мации в биографических фабулах всех других, вовлеченных в сценарии.
Таковы итоги дурной множественности причин, вносимых в порядок жизни. Она становится дискретной, испещренной прорехами, теряет ценностную определенность; в ее черных дырах Ад размахивает кулаками.
В Печорине, в его сюжетостроительной воле таятся огромные запасы творческой энергии, побуждаюшей его к онтологическим инициативам; беда в том, что на выходе этих фантазмов в жизнь они умельчаются в ценностно ничтожные результаты. Лермонтов последовательно ничтожит и дезавуирует поступательные стратегии своего героя на фоне еще более ничтожной повседневности.
Герой «нашего времени» не героичен - таков авторский аксиологический диагноз Печорину (посмертный, а потому интонационно хладнокровный, если не нейтральный). Отсюда же и удвоенное самовосприятие Печорина: он 1) гений онтологических разверток и 2) профан относительно вне его воли результирующей живой жизни, для которой он теперь - по сбытии события, оказывается лишним в самом прямом смысле.
Лермонтов и его герой живут в мире, пораженном безволием; диагноз примененный к современности в «Думе», повторен почти дословно прозой в романе [4, с. 137-138]. Социальной анемии противостоит герой, с фаустианским энтузиазмом перекраивающий фабулы жизни в сюже-тику личного-волевого поступания. Но энтузиазм Печорина подпитывается источниками темных, деструктивных сил, а попросту - Мировым Злом. В этой «злой жизни» герой вовлечен в эскалацию злого, и этому процессу он отдается не без сладострастия («зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого» [4, 92]). Злыми оказываются и мотивы поступка, и его результаты, и всякое воление теперь - исполнение злого. Печорин вольно или невольно усиливает имманентную миру некротическую агрессию Мирового Зла, становясь его орудием, или «Судьбой». Обычные (для героя) поступки обращаются в магию поступания и воли, в которой нет уже и капли добра. Негативная стихия злого целиком охватывает существо Печорина, превращая его в марионетку собственных намерений.
Таковы уроки лермонтовской философии жизни.
Список литературы:
[1]
[2]
[3]
[4]
[5]
[6]
[7]
Ильин В.Н. Тайновидение у Пушкина и Лермонтова (1962) // В.Н. Ильин. Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» / Сост. и вступ. статья А.П. Козырева. - М.: Прогресс-Традиция, 2009. - 752 с.
Лавджой А.О. Великая цепь бытия: История идеи (1938). - М.: Дом интеллектуальной книги (ДИК), 2001 г. - 376 с.
Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. - М.: Художественная литература, 1975. - 647 с. Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. - М.: Художественная литература, 1976. - 543 с. М.Ю. Лермонтов: pro et contra. Личность и творчество Михаила Лермонтова в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология / Сост. В.М. Маркович, Г.Е. Потапова; вступ. статья В.М. Марковича, комм. Г.Е. Потаповой и Н.Ю. Заварзиной. - СПб.: РХГИ, 2002. - 1080 с.
М.Ю. Лермонтов: pro et contra. Личность и идейно-художественное наследие М.Ю. Лермонтова в оценках отечественных и зарубежных исследователей и мыслителей. Антология / Сост., комм. С.В. Савинкова, К.Г. Исупова; вступ. статья С.В. Савинкова. Т. 2. - СПб.: РХГА, 2014. - 1089 с. Пумпянский Л.В. Классическая традиция. Собрание трудов по истории русской литературы. - М.: Языки Русской Культуры, 2000. - 847 с.
О
