CC BY
309
В.Ш. Кривонос (Самара) ORCID ID: 0000-0001-8138-0057
ТЕКСТ СУДЬБЫ В «ГЕРОЕ НАШЕГО ВРЕМЕНИ» ЛЕРМОНТОВА
Аннотация. В статье анализируются семантика и функции текста судьбы в «Герое нашего времени» Лермонтова, который является объектом рефлексии и переживаний главного героя романа. Мифологическое представление о судьбе трансформируется в романе в элемент картины мира повествователя или героев. Это представление сочетается с сюжетно-нарративным развертыванием текста судьбы как системы знаков, которые содержат зашифрованную информацию о разнообразных проявлениях и действиях судьбы. Автор раскрывает важные особенности текста судьбы и показывает, как персонажи романа интерпретируют происходящие события с точки зрения манифестаций судьбы. Специальное внимание уделяется спору героев о предопределении. Рассматриваются сюжетные ситуации, значимые для решения вопроса о предопределении в романе. Выясняются особенности отношений главного героя с судьбой и специфика формирования текста судьбы. В статье показано, что Печорин признает реальность судьбы и ее вмешательства в жизнь человека. Он подчеркивает свою зависимость от поведения судьбы и ее неизвестного ему замысла. Роль текста судьбы резко возрастает в последней части, активизируя значимую для структурной организации романа цель. Спор о предопределении порождает ситуацию опасной игры с судьбой. Развязка сюжета в финале романа возвращает действие к разговору о предопределении и о тексте судьбы, акцентируя значение метафизического опыта героя. В результате проведенного анализа автор приходит к выводу о связи незавершенности личности главного героя и незавершенности текста судьбы.
Ключевые слова: Лермонтов; судьба; предопределение; текст; знаки; сюжет.
V.Sh. Krivonos (Samara) ORCID ID: 0000-0001-8138-0057
The Text of Destiny in "The Hero of Our Time" by Lermontov
Abstract. The article analyzes the semantics and functions of the text of destiny in Lermontov's "The Hero of Our Time" which is the object of reflection and experience of the novel's protagonist. The mythological representation of destiny is transformed into the element of the narrator's protagonists' worldview. This idea is conflated with the plot and narrative deployment of the text of destiny as a system of signs containing encrypted information about various manifestations and actions of destiny. The article shows that Pechorin accepts the reality of destiny and its interference into human life. He emphasizes his dependence on the behavior of destiny and its unknown pattern. The role of the text of destiny sharply increases in the last part, activating the goal significant for the structural organization of the novel. The dispute about the predestination creates a situation of a dangerous game with destiny. The denouement of the final novella
returns the action to the conversation about the predestination and the text of destiny, emphasizing the significance of the metaphysical experience of the protagonist. The author reveals the important features of the text of destiny, and shows how the characters of the novel interpret the events via the manifestations of destiny. Special attention is paid to the protagonist's argument about predetermination. The article considers the plot situations significant for solving the issue of predestination. The peculiarities of the relationship between the protagonist and destiny and the specifics of the text of destiny formation are revealed. Finally, in his analysis, the author resolves the connection between the incompleteness of the protagonist's personality and the incompleteness of the text of destiny.
Key words: Lermontov; destiny; predestination; text; signs; plot.
Проблема судьбы в «Герое нашего времени» не раз становилась предметом изучения, породив не только «разнообразие», но и «полярность интерпретаций», свидетельствующих, что она «сложна, запутанна и далека от окончательного разрешения» [Криницын 2015, 544]. В предлагаемой статье для анализа выбран такой аспект обозначенной проблемы, ранее специально не рассматривавшийся, как текст судьбы в лермонтовском романе, где он служит объектом рефлексии и переживаний прежде всего главного героя, но также и других персонажей, истолковывающих происходящие события под углом зрения манифестаций судьбы.
Понятие 'текст судьбы' имеет архаические корни, отражая мифологическое представление о судьбе, которая «пишет, чертит свои знаки» [Сах-но 1994, 239] и предстает в образе «книги, которую нужно прочитать и истолковать» [Сахно 1994, 244]. Что касается литературных произведений, то здесь подобное представление, трансформируясь в элемент картины мира повествователя или героев, сочетается с сюжетно-нарративным развертыванием текста судьбы как системы знаков, несущих нуждающуюся в расшифровке информацию о разнообразных проявлениях и действиях судьбы (см.: [Топоров 1993, 127-129]). В задачу так понятого текста судьбы входит установление и интерпретация вероятных и возможных связей между изображаемыми событиями и наделение случайностей, кажущихся или предполагаемых, определенным смыслом (см.: [Арутюнова 1994, 314-315]).
В «Герое нашего времени», чему способствует нелинейное повествование, отсутствует последовательное формирование текста судьбы; тем не менее, его роль, неравномерно распределяясь между разными частями, резко возрастает именно в последней части, активизируя значимую для структурной организации романа цель (ср. наблюдение, что конец текста «...активизирует признак цели» [Лотман 1970, 262]). Заключающий «Героя нашего времени» «Фаталист», целиком посвященный спору о вере в предопределение, которая подразумевает неотвратимость предначертанной человеку свыше судьбы, открывается разговором, прямо затрагивающим вопрос о существовании текста судьбы и провоцирующим его нарративно-сюжетное развертывание: «Рассуждали о том, что мусульманское
поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra» [Лермонтов 1957, 338].
Обсуждаемое поверье воспринимается как занимательная история, имеющая отношение к каждому, почему и вызывает личный интерес у слушателей, подтверждающих или опровергающих его рассказами о необыкновенных случаях, в свою очередь подчеркивающих необыкновенное содержание самого поверья. Необыкновенность его видится в том, что текста, написанного на небесах, никто никогда не видел, так что нет доказательств, будто в нем, вопреки данным людям «воле» и «рассудку», уже «означен час нашей смерти» [Лермонтов 1957, 339]. Однако один из офицеров, поручик Вулич, не принимавший участия в споре, предлагает всем, кто нуждается в доказательствах, «.. .испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнию, или каждому из нас заране назначена роковая минута...»; хотя присутствующие и называют его «чудаком», настолько странным и нелепым кажется им предложение, но Печорин, правда, «шутя», будто в пандан к чудачеству Вулича, предлагает в ответ пари, утверждая «.что нет предопределения» [Лермонтов 1957, 340].
Выразительная наружность и свойства характера, резко отличавшие его от товарищей по службе, придавали Вуличу «вид существа особенного», по каким-то лишь ему известным причинам скрытного и замкнутого, не таившего только «страсть к игре» [Лермонтов 1957, 339]. Он и положение занимает особое среди других офицеров, недаром ожидающих «от него какой-нибудь оригинальной выходки» [Лермонтов 1957, 340], что объясняется его репутацией человека, способного, как и подобает страстному игроку, на непредсказуемые поступки и готового к неожиданным для всех решениям. К такого рода решениям принадлежит и предложение проверить на собственном опыте, действительно ли судьба написана на небесах.
Мусульманское поверье несет в себе в качестве презумпции готовый вывод: предопределение существует. Поведение Вулича, говорившего, что выдает его эмоциональное напряжение и тревожное состояние, «тоном ниже обыкновенного» и отвечавшего Печорину «глухим голосом» [Лермонтов 1957, 340], призвано подтвердить разделяемую им презумпцию даже ценой крайне рискованного эксперимента. Печорин же ставит под вопрос истинность и самого вывода, и выражающего его поверья; предложение пари, хоть и высказанное им шутя, но имеющее целью разрушить презумпцию, провоцирует Вулича и порождает сюжетную ситуацию, целиком этим провоцированием определявшуюся (см. о смысле провоцирования Печориным Вулича, «потенциального самоубийцы», в «проекции мифа», значимой для сюжета «Фаталиста»: [Тюпа 2006, 78]).
Отстаиваемую Вуличем веру в предопределение вряд ли можно назвать безотчетной или слепой (ср.: [Левин 2014, 760]), поскольку она, по его убеждению, может быть подкреплена неоспоримым доказательством;
потому он и принимает вызов Печорина, затеяв смертельно опасную игру с наугад выбранным оружием. Под предопределением Вулич имеет в виду отнюдь не проявление неподвластных человеку сверхъестественных сил, управляющих течением жизни; им движет уверенность, непосредственно выраженная в мусульманском поверье, что есть заранее написанный текст судьбы, изменить который человек не в силах.
Вулич, утверждающий своим поведением наличие мистической связи между человеком и предназначенной ему судьбой, неслучайно, как специально было отмечено, «представлен человеком, связанным с Востоком», родом «из земли, находившейся под властью турок» [Лотман 1988, 225]. К тому же он обладает еще и восточным типом внешности. Правда, осталось неизвестным, принадлежит ли Вулич к той части сербского населения, которая приняла ислам во время Османской империи (ср: [Мартынова 2014, 16]. Что же до мусульманского поверья, то оно, как выясняется, имеет поклонников и среди христиан, которые вообще-то должны бы во всем уразумевать Промысл Божий. Между тем вера в предопределение позволяет и в них видеть людей, связанных с Востоком, если понимать под Востоком не географическую территорию с доминированием определенного вероисповедания, но историческую родину тайного знания и мистических учений (см.: [Управителев 1991, 84]; ср.: [Шахматова 2000, 48-49]).
В «Бэле» Печорин, добиваясь любви черкешенки и предполагая, будто вера запрещает полюбить его, убеждает ее, что «аллах для всех племен один и тот же» [Лермонтов 1957, 220]. В «Фаталисте» разговор идет не о религиозной вере и не об исламе как вероучении, а о мусульманском поверье, что не всегда учитывают исследователи, отождествляющие предопределение в исламе с фатализмом (см.: [Дурылин 2006, 230]). Однако предопределение, как оно понимается в исламе, не тождественно фатализму, т.к. не лишает человека свободы воли и не снимает с него ответственности «за свои деяния» [Пиотровский 1994, 92]. И потому оно не позволяет обосновывать свои действия и оправдывать свои поступки отсутствием выбора (см.: [Али-Заде 2007, 314]). Мусульманское поверье, уходящее корнями, как и всякое поверье, в архаическое сознание, есть «...мнение или понятие, без разумного отчета в основательности его» [Даль 1996, 10-11]; основанное на мистических или суеверных представлениях, не чуждых ни мусульманам, ни христианам, если они готовы поверить в неотвратимость предопределенной им судьбы, оно для них одно и то же.
Утверждение Печорина, что нет предопределения, перекликается с его рассуждением накануне дуэли в «Княжне Мери», когда на опасный эксперимент решается он сам. Назначенные по требованию Грушницкого «роковые шесть шагов» могут оказаться роковыми как для одного, так и для другого дуэлянта: «.что если его счастье перетянет? Если моя звезда наконец мне изменит?.. И немудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на небесах не более постоянства, чем на земле» [Лермонтов 1957, 321]. Счастье и звезда выступают здесь синонимами судьбы, написанной, согласно обсуждаемому в «Фаталисте» поверью, на небесах, где,
по убеждению Печорина, вовсе нет постоянства, так что она отнюдь не предопределена и может изменить герою, приняв сторону его соперника.
Вступая в спор с Вуличем, Печорин, несомненно, остается верен своему убеждению, что небеса не отличаются постоянством, почему и предлагает пари, не ожидая, что выходка, задуманная чудаком, может в результате привести к роковой развязке. Между тем и в «Фаталисте» обнаруживает себя все тот же знаменательный «порядок вещей», что и в «Бэле», где повествователь просит штабс-капитана досказать ему «историю про Бэлу», т.к. уверен: «.что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться» [Лермонтов 1957, 228]. Необыкновенным образом начинается и история про Вулича, неожиданно вступившего в разговор со своим предложением, на которое Печорин откликнулся шутя. Правда, сам он, как описывает Максим Максимыч разыгранную героем сцену с Бэлой, «.в состоянии был исполнить в самом деле то, о чем говорил шутя» [Лермонтов 1957, 222]. Вот он и поручика будто в шутку провоцирует испробовать на себе то, что тот предлагает всерьез другим.
Подмеченная штабс-капитаном черта характера позволяет Печорину предсказать и вероятную реакцию Вулича, который, как представляется присутствующим, переводит все происходящее в шутку, правда, кажущуюся им глупой: «.что за охота шутить!..» [Лермонтов 1957, 341]. Но развитие сюжета в «Фаталисте» не следует законам комического жанра, как отклоняется от них и ход событий в «Княжне Мери», где доктор Вернер сообщает герою об уверенности княжны, что Грушницкий был разжалован из офицеров в солдаты: «- Завязка есть! - закричал я в восхищении: -об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится об том, чтоб мне не было скучно» [Лермонтов 1957, 271]. Судьба в представлении героя, способного управлять, как ему кажется, комедийной интригой, оказывается его метонимическим заместителем и сюжетной маской (ср.: [Кривонос 2016, 68]). Между тем сюжет комедии, задуманной Печориным, не совпадает с сюжетом испытания судьбы, как он развивается в «Княжне Мери», и с его ролью в этом сюжете. Так обстоит дело и с историей про фаталиста, завязавшейся посредством шутки: сюжетная развязка вновь возвращает действие к разговору о предопределении и о тексте судьбы, только теперь на первый план выходит серьезное осмысление Печориным обретенного им метафизического опыта (см. замечания о Лермонтове-метафизике и в этой связи о категории 'Судьбы', «в семантическом поле» которой «метафизический опыт поддается адекватному осмыслению» [Исупов 2014, 56]).
В обмене репликами с Вуличем, предшествующем его поступку, призванному решить спор, выстрелу себе в лоб из пистолета, и после того, как пистолет дал осечку, уже проявляется свойственная Печорину метафизическая интуиция, основанная на вере в предчувствие: «Мои предчувствия меня никогда не обманывали» [Лермонтов 1957, 273]. Если «предубеждения», к которым он «часто склонен» [Лермонтов 1957, 251], чреваты заблуждениями, как в случае с «ундиной» в «Тамани», принятой за «Гётеву
Миньону» [Лермонтов 1957, 256] и чуть было его не утопившей, то на веру в предчувствие он готов положиться и тогда, когда дело идет о жизни и смерти, что позволяет ему не только «эстетически конструировать судьбы других» [Исупов 2014, 59], но верно их угадывать и предсказывать.
Так, прочитав, как ему казалось, «печать смерти на бледном лице» Вулича, Печорин категоричен в своем приговоре: «Вы нынче умрете»; в ответ он слышит: «Может быть да - может быть и нет...». Вулич, собравшийся стреляться, имеет в виду возможный результат смертельно опасного эксперимента, Печорин же заглядывает вперед «на несколько часов», доверяя своим «привычным глазам», заметившим «какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы» [Лермонтов 1957, 341]. Отвечая на вопрос Вулича после счастливого для того исхода испытания, начал ли он «верить предопределению», Печорин вновь напоминает о своем предчувствии, так что поручик «вдруг вспыхнул и смутился», заявив, что пари «кончилось» и потому подобные «замечания» теперь «неуместны»: «Верю... только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть...» [Лермонтов 1957, 342]. Если вера в предопределение требует доказательств, то Вулич, только что предъявивший, как ему кажется, убедительное доказательство, что роковая минута ему еще не назначена, считает себя вправе отвергнуть неблагоприятное для него предсказание. Между тем Печорин, удивленный странной реакцией Вулича, но сам теперь не понимающий, почему его предсказание не сбылось, как будто и в самом деле начинает верить в предопределение, что судьба человека написана на небесах, хотя сомнения его по-прежнему не оставляют.
Дело в том, что Печорин признает реальность судьбы, ее очевидного для него вмешательства в жизнь человека. У него уже был повод посетовать на ее своеволие в финале «Тамани»: «И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие, и как камень едва сам не пошел ко дну!» [Лермонтов 1957, 260]. Его риторический вопрос (судьба ведь не может ему ответить - и ответ им не предполагается) не следует понимать буквально: «Судьба совершенно ни при чем в том, что произошло с Печориным в "Тамани"» [Серман 2003, 248]. Но Печорин недаром подчеркивает свою зависимость от поведения судьбы, от ее неизвестного ему замысла; именно ее влиянием объясняет он превратности на своем жизненном пути: судьба, как он убеждается или убеждает себя, склонна вести себя так, как ведет себя неуправляемая стихия, на что прямо указывает используемый им фразеологический оборот (судьба кинула) (ср. представление о неуправляемости судьбы в фольклоре, сближающее ее образ «.. .с образом стихии, не зависящей от воли человека: судьба как стихийная сила заносит/забрасывает человека.» [Ковшова 1994, 138]).
Обдумывая характер своих отношений с судьбой, Печорин допускает «.возможность и рационалистического объяснения событий, и вмешательства иррациональных сил» [Раскольников 1995, 356]. В «Княжне Мери», предаваясь размышлениям о роли судьбы в его жизненной исто-
рии, он видит в ней исключительно иррациональную силу, о целях которой можно строить предположения, но чье поведение все равно остается загадочным: «С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние. Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?.. Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов, - или в сотрудники поставщику повестей, например, для "Библиотеки для чтения"?.. Почему знать!..» [Лермонтов 1957, 301]. Причина власти над ним судьбы ему неизвестна, но дело для него обстоит именно так; если он и становится причастным к развязке чужих драм, то невольно, не ведая, почему столько раз приходилось ему играть «роль топора в руках судьбы» [Лермонтов 1957, 321].
Имея негативный опыт общения с судьбой и сознавая себя человеком, зависимым от ее самовластия, который не может полагаться исключительно на свою волю и свой рассудок, Печорин старается не пренебрегать посылаемыми судьбою знаками, но внимательно читать их и расшифровывать. Притом что воображать себя он может, меняя ролевые маски, в свою очередь меняющие его позицию по отношению к судьбе, и героем трагедии рока, избавленным от чувства трагической вины, почему и не знает, «глупец» он «или злодей» [Лермонтов 1957, 232], и сознательным носителем зла, опытным манипулятором, умело играющим чужими чувствами и недоумевающим, за что его, со всеми его «дурными страстями», любит Вера: «Неужели зло так привлекательно?..» [Лермонтов 1957, 292].
Вот и Вулич как будто не может без него ни умереть, ни прийти в отчаяние: «.или застрелитесь, или повесьте пистолет на прежнее место.» [Лермонтов 1957, 341]. Вулич стреляет в себя, не застреливается, но Печорин остается неумолимым, повторяя, что тот непременно должен нынче умереть; Печорину почему-то так казалось, Вулич же, смутившись, резко обрывает разговор и уходит, что «.показалось странным, - и не даром!» [Лермонтов 1957, 342]. Своим странным поведением, выдающим его отчаяние, он словно подтверждает правильность предсказания Печорина, вновь разыгрывающего роль если не палача, то предателя, отдающего Ву-лича в руки будто предначертанной тому судьбы.
Как судьба играет с человеком, так и человек может вступить в игру с судьбой (ср.: [Арутюнова 1994, 313]), даже если он сознает, что игра эта носит смертельный характер. Именно такую сюжетную ситуацию порождает спор о предопределении, только здесь в игру с судьбой вступает не один только Вулич, но и Печорин, которому уже приходилось задумываться, как соотносятся в его жизни возможная предначертанность и вероятная неисповедимость судьбы. В «Княжне Мери» в ночь накануне дуэли, занятый мучительным самоанализом, он проявляет видимое безразличие к ожидающей его судьбе: «Что ж? умереть, так умереть: потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно» [Лермонтов 1957, 321]. Печорин нередко жалуется на одолевающую его скуку, но владеет им не
скука будничного существования, а скука метафизическая (ср.: [Кривонос 2014, 43]). Ему действительно скучно не только в каком-то локальном пространстве, где он сейчас находится, но в своем времени, однако умирать он все же не собирается и недаром вспоминает о мире, с которым себя по-прежнему соотносит; свои истинные чувства он скрывает под психологической маской, которую не снимает и тогда, когда говорит о готовности умереть.
И наедине с собой Печорин остается «странным человеком», каким кажется доктору Вернеру в истории с дуэлью, почему и спешит того успокоить: «Я все так устрою, что на их стороне не будет никакой выгоды» [Лермонтов 1957, 326]. Роль странного человека продолжает он играть в глазах доктора и непосредственно перед дуэлью, не желая раньше времени раскрыть заговор: «Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит.». Хотя быть убитым в планы его не входит; в действие, как рассчитывает Печорин, должна вступить «судьба», как если бы она его «помиловала» [Лермонтов 1957, 328].
Между тем мысль о смерти не оставляет его, стоит только скуке вновь овладеть им и дать почувствовать, что жизнь «становится пустее день ото дня»; путешествие «в Америку, в Аравию, в Индию», кажущееся единственным средством избавления от скуки, преследует, как выясняется, совсем другую цель: «.авось где-нибудь умру на дороге!» [Лермонтов 1957, 232]. Но трагическая развязка, будто столь желанная для него, отнюдь не означает непременного желания умереть. Ведь русский авось выражает обычно надежду на «случайную удачу» [Березович 2007, 333] в неопределенном будущем, а вовсе не стремление накликать беду (см. многочисленные примеры: [Даль 1994, 8]). Разве что смерть на дороге явится логичным завершением жизни, когда она окончательно опустеет, хотя до этого, как представляется герою, все же еще очень далеко: впереди его ожидают, в чем он «уверен», еще немало «бурь и дурных дорог» [Лермонтов 1957, 232]. Для себя Печорин сохраняет возможность разных вариантов судьбы, каждый из которых в определенных обстоятельствах может осуществиться.
Об одном из вероятных вариантов его судьбы рассуждает после встречи с Печориным, так сильно его расстроившей, Максим Максимыч; удивляясь, «какой бес несет его теперь в Персию», штабс-капитан предвидит, «.что он дурно кончит... да и нельзя иначе!.. Уж я всегда говорил, что нету проку в том, кто старых друзей забывает!..» [Лермонтов 1957, 246]. И печальный его прогноз как будто сбывается; повествователь, расставшись с Максимом Максимычем, сообщает спустя какое-то время: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер» [Лермонтов 1957, 248]. Судьбу Печорина предсказание штабс-капитана ограничивает (в духе укорененного в народном сознании представления о судьбе) «.обстоятельствами и сроком смерти, как важнейшего события жизни» [Толстая 2008, 351]. Печорин ведь действительно забыл старого друга, однако по этой ли причине он дурно кончил; внезапно случившаяся смерть, причина которой
не названа и не объяснена, не доказывает еще роковую неизбежность преждевременного ухода героя из жизни и не приводит к каким-либо определенным выводам относительно предначертанной ему или неисповедимой в его случае судьбы.
В истории с Вуличем Печорин ведет себя, на первый взгляд, схожим с Максимом Максимычем образом, ограничивая жизнь поручика угадываемым сроком его неминуемой смерти: он тоже, согласно предвидению, дурно кончит - и потому, что нельзя иначе. Но тут дело идет уже о «метафизике», которую Печорин только позже «отбросил в сторону», о прочитанных им знаках судьбы, о предопределении, которому после выстрела Вулича он «.твердо верил: доказательство было разительно.»; однако спустя время, «имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо», он не знал «наверное», верит ли «теперь предопределению или нет» [Лермонтов 1957, 343-344]. Самоирония, ставящая под вопрос убедившее его было доказательство, показывает, что Печорин теперь, когда глубоко впечатлившее его происшествие осталось позади, склоняется скорее к отрицательному ответу: «Уж восток начинал бледнеть, когда я заснул, но видно было написано на небесах, что в эту ночь я не высплюсь» [Лермонтов 1957, 344].
Смерть Вулича, зарубленного наскочившим на него ночью пьяным казаком, которого он «вдруг», когда «шел один по темной улице», остановил вопросом «кого ты, братец, ищешь?», выглядит случайной, как и упомянутая повествователем смерть самого Печорина, но на этом, на внешне случайном характере смерти, сходство заканчивается. Перед смертью Вулич успел сказать «.только два слова: "он прав!"»; их «темное значение» было понятно одному Печорину, предсказавшему «невольно бедному его судьбу»: «инстинкт» его «не обманул», он «точно прочел на его изменившемся лице печать близкой кончины» [Лермонтов 1957, 345].
Но что означает «он прав!» на языке Вулича, ответившего на предложение Печорина, сделанное шутя, разительным доказательством, но поведшим себя с казаком, вооруженным шашкой, как чудак, которому пришла вдруг охота шутить с пьяным? Только ли подтверждение правоты Печорина, невольно предсказавшего срок его смерти? Доказательство этой правоты было более чем разительным - и подтверждало оно правильность веры в предопределение, в заранее назначенную каждому роковую минуту, точно угаданную Печориным, сумевшим прочитать на лице Вулича, чья смерть оказалась, выходит, совсем не случайной, его судьбу.
Судьба Вулича как будто овеществляется в выбранном им пистолете и в шашке казака, но они не служат привычным для традиционных сюжетов инструментом фаталистического «воздействия сверхъестественных сил на человека» [Неклюдов 1993, 208]. В «Фаталисте», как и вообще в лермонтовском романе, разыгрывается другая сюжетная история: каждый персонаж «.может быть орудием судьбы для другого» [Криницын 2015, 546]. Если орудием судьбы для Вулича выступил пьяный казак, то для последнего орудием судьбы становится Печорин. Старый есаул пытается
убедить казака, заперевшегося «в пустой хате», сдаться: «.своей судьбы не минуешь»; на отказ же покориться просит приказать, дабы избежать ненужных жертв, ««пристрелить» его. Но Печорин предлагает взять казака «живого»: «подобно Вуличу» он «вздумал испытать судьбу»; решение, принятое под влиянием такой «странной мысли» [Лермонтов 1957, 346], спасает убийцу поручика от ожидавшей его смерти. Поступком своим Печорин вновь вступает в спор с мусульманским поверьем, испытывая свою судьбу подобно Вуличу, но по-другому, чем Вулич; он доказывает самому себе, что человек способен изменить сценарий предопределения, где ему изначально отведена роль статиста (ср.: [Цивьян 2008, 144-145]).
Странная мысль порождает странный сюжетный ход, нагнетающий атмосферу неопределенности в отношении развития действия (см. о сюжетных функциях слова странный: [Топоров 1995, 198-200]), тем более странный для того, кто, рискуя жизнью, но вовсе не желая «сделаться фаталистом», колеблется, тем не менее, в своих убеждениях и при этом трезво сознает, «как часто мы принимаем за убеждения обман чувств или промах рассудка!..». Печорина, любящего «сомневаться во всем», предохраняет от подобных онтологических ошибок свойственное ему «расположение ума», которое не только не мешает «решительности характера» [Лермонтов 1957, 347], но побуждает не страшиться ни неизвестного будущего, ни неизбежной для каждого смерти. Решительности, так сильно проявившейся в ситуации с казаком и позволившей не ставить окончательную точку ни в сюжете его судьбы, ни в сюжете судьбы самого Печорина, продолжающего рискованные и опасные для жизни эксперименты не только над другими, но «и над собой» [Виноградов 1941, 614].
Остается, однако, открытым вопрос, принимает ли Печорин во внимание судьбу, будто бы написанную на небесах, когда берется ее испытать, или же действует, полностью положившись на решительность своего характера, вообще «по ту сторону» [Аверинцев 2006, 408] судьбы - и по ту сторону предопределения. Максим Максимыч, мнением которого «насчет предопределения» он после всего случившегося поинтересовался, «сначала не понимал этого слова», получив же объяснение и обнаружив присущую ему нелюбовь «к метафизическим прениям», повернул разговор в привычное для него русло: «Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано..» [Лермонтов 1957, 347]. Подобным образом отзывается он в «Бэле» о самом Печорине: «Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи» [Лермонтов 1957, 209].
Между тем разговор, совершенно зря, казалось бы, затеянный Печориным, вовсе не отклоняется от темы непонятного простодушному штабс-капитану предопределения и от неотделимой от нее проблемы судьбы, написанной не на небесах, куда Максим Максимыч, лишенный вкуса к метафизике, не заглядывает, а на роду, что соответствует разделяемому им, как можно предположить, мифическому верованию в судьбу, уже «при самом рождении младенца» решающей «наперед» его «будущность» [Афа-
насьев 1994, 338]. (Мифическое значение выражения «так ему (или мне) на роду написано!» подтверждается преданием «о книге Рожденник, где записаны грядущие события в жизни каждого человека» [Афанасьев 1994, 368]). Судьба, ему предназначенная, как раз и выступает в виде написанного на роду текста [Ковшова 1994, 140]. В таком представлении о судьбе, характерном для архаического сознания и отраженном в русском языке, путь человека от рождения до смерти видится предопределенным (см.: [Вежбицка 1994, 87]).
К числу необыкновенных вещей, которые должны случиться с Печориным, принадлежит предсказанная еще в детстве гадалкой «смерть от злой жены», причем что-то ему «говорит, что ее предсказание сбудется» [Лермонтов 1957, 314]. Судьба здесь также «.мыслится как текст - устное предсказание» [Седакова 2012, 205], не написанное, правда, ни на небесах, ни на роду, но принадлежащее человеку, имеющему отношение к иррациональным силам. Между тем связывать себя с кем-либо узами брака, помня о предсказании, Печорин не собирается, так что оно или вообще не имеет сюжетной перспективы, или герой умирает до того, как оно могло бы сбыться. Не суждено предсказанию реализоваться и метонимически, когда герой взялся испытать судьбу, уже проявившую в истории Вулича присущий ей «женский характер», ассоциирующийся «с представлением о разрушающем женском начале, о хаосе, свойственном судьбе как стихийной силе» [Ковшова 1994, 141]. Судьбу, поистине уподобившуюся злой жене в случае Вулича, но, однако, не в случае Печорина.
Знаменательно, что финал «Фаталиста», напоминая о значимости для Печорина метафизических прений, которые он ведет с судьбой на протяжении всего романа, остается открытым; остается тем самым открытым и финал романа, в структурной организации которого явственно обнаруживается стремление «к незавершенности» [Маркович 1997, 140]. Такое же стремление демонстрирует и текст судьбы героя, что подчеркивает незавершенность самой его личности - личности изображенного и изобразившего себя человека, пусть и «не имеющего отныне ничего общего с здешним миром», как выразился повествователь, печатая после смерти Печорина его «записки» [Лермонтов 1957, 249], но таившей и по-прежнему таящей в себе много скрытых, не распознанных им самим и неосуществленных возможностей.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аверинцев С.С. София-Логос: словарь. Киев, 2006.
2. Али-заде А. Исламская апологетика. Баку, 2007.
3. Арутюнова Н.Д. Истина и судьба // Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994. С. 302-316.
4. Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу: в 3 т. Т. 3. М., 1994.
5. Березович Е.Л. Язык и традиционная культура: этнолингвистические ис-
следования. М., 2007.
6. Вежбицка А. Судьба и предопределение // Путь. 1994. № 5. С. 82-150.
7. Виноградов В. Стиль прозы Лермонтова // Литературное наследство. Кн. 1. Т. 43-44. М., 1941. С. 517-628.
8. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 1. М, 1994.
9. Даль В.И. О повериях, суевериях и предрассудках русского народа. СПб., 1996.
10. Дурылин С.Н. «Герой нашего времени»: комментарии. 2-е изд., с доп. М., 2006.
11. Исупов К.Г. Метафизика Лермонтова // М.Ю. Лермонтов: pro et contra. Т. 2. СПб., 2014. С. 53-72.
12. Ковшова М.Л. Концепт судьбы. Фольклор и фразеология // Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994. С. 137-142.
13. Кривонос В.Ш. Сюжет и пространство в «Бэле» Лермонтова // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2014. Т. 73. № 4. С. 39-44.
14. Кривонос В.Ш. Маскарад в «Герое нашего времени» Лермонтова // Новый филологический вестник. 2016. № 3 (38). С. 61-72.
15. Криницын А.Б. О романтическом контексте темы судьбы в романе «Герой нашего времени»: Лермонтов и Метьюрин // Мир Лермонтова. СПб., 2015. С. 544-559.
16. Левин В.И. «Фаталист». Эпилог или приложение? // М.Ю. Лермонтов: pro et contra. Т. 2. СПб., 2014. C. 754-764.
17. Лермонтов М.Ю. Сочинения: в 6 т. Т. VI. М.; Л., 1957.
18. Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М., 1970.
19. Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988.
20. Маркович В.М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. СПб., 1997.
21. Мартынова М.Ю. Боснийцы, бошняки, мусульмане: коллизии иден-тичностей // Славяне-мусульмане на Балканах. М., 2014. С. 9-62.
22. Неклюдов С.Ю. Тайна старых туфель Абу-л-Касима. К вопросу о мифологической семантике традиционного мотива // От мифа к литературе. М.,1993. С. 198-213.
23. Пиотровский М.Б. Ислам и судьба // Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994. С. 92-97.
24. Раскольников Ф. «Фаталист» Лермонтова и проблема судьбы в «Герое нашего времени» // Revue des études slaves. Vol. 67. Fas. 2-3. Paris, 1995. P. 353-363.
25. Сахно С.Л. Уроки рока: опыт реконструкции «языка судьбы» // Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994. С. 238-246.
26. Седакова И. Судьба // Славянские древности: этнолингвистический словарь: в 5 т. Т. 5. М., 2012. С. 203-208.
27. Серман И.З. Михаил Лермонтов: Жизнь в литературе: 1836-1841. 2-е изд. М.., 2003.
28. Толстая С.М. Пространство слова: лексическая семантика в общеславян-
ской перспективе. М., 2008.
29. Топоров В.Н. Эней - человек судьбы: к «средиземноморской» персоноло-гии. Ч. I. М., 1993.
30. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: исследования в области мифо-поэтического. М., 1995.
31. Тюпа В.И. Анализ художественного текста. М., 2006.
32. Управителев А.Ф. Тайноведение и христианство // Философские науки. 1991. № 5. С. 84-87.
33. Цивьян Т.М. Язык: тема и вариации: в 2 кн. Кн. 2. М., 2008.
34. Шахматова Е. Оправдание мистицизма: Россия и Европа в зеркале Востока // Россия и Запад: диалог или столкновение культур. М., 2000. С. 47-75.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Krivonos V.Sh. Syuzhet i prostranstvo v "Bele" Lermontova [The Plot and Space in "Béla" by Lermontov]. IzvestiyaRAN. Seriya literatury iyazyka, 2014, vol. 73, no. 4, pp. 39-44. (In Russian).
2. Krivonos V.Sh. Maskarad v "Geroe nashego vremeni" Lermontova [The Masquerade in "The Hero of Our Time" by Lermontov]. Novyy filologicheskiy vestnik, 2016, no. 3 (38), pp. 61-72. (In Russian).
3. Raskol'nikov F. "Fatalist" Lermontova i problema sud'by v "Geroe nashego vremeni" [Lermontov's "Fatalist" and the Problem of Destiny in "The Hero of Our Time"]. Revue des études slaves, Paris, 1995, vol. 67, issues 2-3, pp. 353-363. (In Russian).
4. Upravitelev A.F. Taynovedenie i khristianstvo [The Knowledge of Secrets and Christianity]. Filosofskie nauki, 1991, no. 5, pp. 84-87. (In Russian).
5. Vezhbitska A. Sud'ba i predopredelenie [Destiny and Predetermination]. Put', 1994, no. 5, pp. 82-150. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
6. Arutyunova N.D. Istina i sud'ba [Truth and Destiny]. Ponyatie sud'by v kontekste raznykh kul 'tur [The Concept of Destiny in the Context of Different Cultures]. Moscow, 1994, pp. 302-316. (In Russian).
7. Isupov K.G. Metafizika Lermontova [The Metaphysics of Lermontov]. M.Yu. Lermontov: pro et contra [M.Yu. Lermontov: pro et contra]. Vol. 2. Saint-Petersburg, 2014, pp. 53-72. (In Russian).
8. Kovshova M.L. Kontsept sud'by. Fol'klor i frazeologiya [The Concept of Destiny. Folklore and Phraseology]. Ponyatie sud'by v kontekste raznykh kul'tur [The Concept of Destiny in the Context of Different Cultures]. Moscow, 1994, pp. 137-142. (In Russian).
9. Krinitsyn A.B. O romanticheskom kontekste temy sud'by v romane "Geroy nashego vremeni": Lermontov i Met'yurin [About a Romantic Context of the Subject of Destiny in the Novel "The Hero of Our Time": Lermontov and Maturin]. Mir Lermontova [Lermontov's World]. Saint-Petersburg, 2015. pp. 544-559. (In Russian).
10. Levin V.I. "Fatalist". Epilog ili prilozhenie? ["Fatalist". Epilogue or Supplementary?]. M.Yu. Lermontov: pro et contra [Lermontov: pro et contra]. Vol. 2. Saint-Petersburg, 2014, pp. 754-764. (In Russian).
11. Martynova M.Yu. Bosniytsy, boshnyaki, musul'mane: kollizii identichnostey [Bosnians, Boshnyaks, Muslims: The Collisions of Identities]. Slavyane-musul'mane naBalkanakh [Muslim Slavs in the Balkans]. Moscow, 2014, pp. 9-62. (In Russian).
12. Neklyudov S.Yu. Tayna starykh tufel' Abu-l-Kasima. K voprosu o mifologiche-skoy semantike traditsionnogo motiva [The Mystery of Old Shoes of Abu-l-Kasim. To a Question of Mythological Semantics of Traditional Motive]. Otmifakliterature [From Myth to Literature]. Moscow, 1993, pp. 198-213. (In Russian).
13. Piotrovskiy M.B. Islam i sud'ba [Islam and Destiny]. Ponyatie sud'by v kon-tekste raznykh kul'tur [The Concept of Destiny in the Context of Different Cultures]. Moscow, 1994, pp. 92-97. (In Russian).
14. Sakhno S.L. Uroki roka: opyt rekonstruktsii "yazyka su'by" [The Lessons of Fate: Experience of Reconstruction of "Destiny Language"]. Ponyatie sud'by v kon-tekste raznykh kultur [The Concept of Destiny in the Context of Different Cultures]. Moscow, 1994, pp. 238-246. (In Russian).
15. Sedakova I. Sud'ba [Destiny]. Slavyanskie drevnosti: etnolingvisticheskiy sl-ovar' [Slavic Antiquities: An Ethnolinguistic Dictionary]: in 5 vols. Vol. 5. Moscow, 2012, pp. 203-208. (In Russian).
16. Shakhmatova E. Opravdanie mistitsizma: Rossiya i Evropa v zerkale Vostoka [The Justification of Mysticism: Russia and Europe in the Eastern Mirror]. Rossiya i Zapad: dialog ili stolknovenie kul 'tur [Russia and the West: Dialogue or Collision of Cultures]. Moscow, 2000, pp. 47-75. (In Russian).
17. Vinogradov V. Stil' prozy Lermontova [The Style of Lermontov's Prose]. Liter-aturnoe nasledstvo [Literary Heritage]. Book 1. Vols. 43-44. Moscow, 1941, pp. 517628. (In Russian).
(Monographs)
18. Averintsev S.S. Sofiya-Logos: slovar' [Sofia-Logos: Dictionary]. Kiev, 2006. (In Russian).
19. Ali-zade A. Islamskaya apologetika [Islamic Apologetics]. Baku, 2007. (In Russian).
20. Afanas'ev A. Poeticheskie vozzreniya slavyan na prirodu [The Poetic Views of Slavs on the Nature]: in 3 vols. Vol. 3. Moscow, 1994. (In Russian).
21. Berezovich E.L. Yazyk i traditsionnaya kul'tura: etnolingvisticheskie issledo-vaniya [Language and Traditional Culture: Ethnolinguistic Research]. Moscow, 2007. (In Russian).
22. Dal' VI. O poveriyakh, sueveriyakh i predrassudkakh russkogo naroda [About Popular Beliefs, Superstitions and Prejudices of the Russian People]. Saint-Petersburg, 1996. (In Russian).
23. Durylin S.N. "Geroy nashego vremeni": kommentarii ["The Hero of Our Time": Commentary]. 2nd edn., with additions. Moscow, 2006. (In Russian).
24. Lotman Yu.M. Struktura khudozhestvennogo teksta [The Structure of A Literary
Text]. Moscow, 1970. (In Russian).
25. Lotman Yu.M. Vshkolepoeticheskogo slova: Pushkin. Lermontov. Gogol' [At the School of a Poetic Word: Pushkin. Lermontov. Gogol]. Moscow, 1988. (In Russian).
26. Markovich V.M. Pushkin i Lermontov v istorii russkoy literatury [Pushkin and Lermontov in the History of Russian Literature]. Saint-Petersburg, 1997. (In Russian).
27. Serman I.Z. Mikhail Lermontov: zhizn' v literature: 1836-1841. [Mikhail Lermontov: Life in Literature: 1836-1841.]. 2nd edn. Moscow, 2003. (In Russian).
28. Tolstaya S.M. Prostranstvo slova: leksicheskaya semantika v obshcheslavyans-koyperspektive [The Space of a Word: Lexical Semantics in All-Slavic Prospect]. Moscow, 2008. (In Russian).
29. Toporov V.N. Eney - chelovek sud'by: k "sredizemnomorskoy" personologii [Aeneas As a Man of Destiny: To the "Mediterranean" Personology]. Part 1. Moscow, 1993. (In Russian).
30. Toporov V.N. Mif. Ritual. Simvol. Obraz: issledovaniya v oblasti mifopo-eticheskogo [Myth. Ritual. Symbol. Image: Research in the Field of Mythopoetic]. Moscow, 1995. (In Russian).
31. Tyupa V.I. Analiz khudozhestvennogo teksta [The Analysis of A Literary Text]. Moscow, 2006. (In Russian).
32. Tsiv'yan T.M. Yazyk: tema i variatsii [Language: Subject and Variations]: in 2 books. Book 2. Moscow, 2008. (In Russian).
Кривонос Владислав Шаевич, Самарский государственный социально-педагогический университет.
Доктор филологических наук, профессор. Научные интересы: история русской литературы XIX-XX вв., историческая поэтика, нарратология.
E-mail: [email protected]
Krivonos Vladislav Sh., Samara State Social Pedagogical University.
Doctor of Philology, Professor. Research interests: Russian literature of the 19th and 20th centuries, historical poetics, narratology.
E-mail: [email protected]
