CC BY
13
Вестник Томского государственного университета Философия. Социология. Политология. 2021. № 63
УДК 008:316.42
Б01: 10.17223/1998863Х/63/30
А.П. Семенюк, К.А. Семенюк
ПОДПОЛЬНЫЙ ГЕРОЙ И ПРОБЛЕМА САМОИДЕНТИЧНОСТИ В КУЛЬТУРЕ МОДЕРНА
В статье анализируется текст «Записок из подполья» в аспекте проблемы самоидентичности. Показывается, что появление подпольного героя, его философия и отношение к реальности обусловлены специфическими социально-историческими факторами эпохи модерна, понимаемой как современность в расширительном значении. Характеристиками этого типа человека являются неспособность к партиципа-ции, чувство онтологической неполноты, претензия на тотальность, эмфатическая экзальтация, обостренное переживание свободы.
Ключевые слова: проблема самоидентичности, Ф.М. Достоевский, подпольный герой, культура модерна
Можно говорить о том, что на сегодняшний день в отношении творчества Ф.М. Достоевского сложился значительнейший по своей глубине герменевтический горизонт. Благодаря полуторавековой работе по осмыслению текстов Достоевского и пережитому за этот период историческому опыту мы безусловно стали многое понимать глубже и в наследии мыслителя, и в самих себе. Достоевский сегодня справедливо воспринимается очень многими как современный автор, и подпольный герой остается одним из наиболее популярных и востребованных персонажей. В данной статье на основе текста «Записок из подполья» дается интерпретация проблемы идентичности, которая возникла в эпоху модерна.
Проблема личностной и культурной идентичности, действительно, возникает именно в эпоху модерна, в том буквальном значении этого термина -как современности, а не как определенного периода в истории или художественного стиля. Такое понимание термина характерно для большого числа исследователей, трактующих модерн как современную эпоху в расширительном значении (Й. Риттер, Г. Люббе, О. Марквард, Э. Гидденс, А. Хан, Ю. Ха-бермас и др.)1.
Уже не раз отмечалось, что «Записки из подполья» - непосредственный предшественник модернистского романа. Здесь мы видим описания героем своего внутреннего мира, подробную фиксацию и артикулирование внутренних состояний; это поток сознания. Мы вправе говорить, что Достоевский фиксирует новый тип личности, не существовавшей дотоле и появляющейся лишь с началом эпохи модерна. Это то, что вошло в историю под названием индивидуальности, мыслящего субъекта и берет начало задолго до XIX в., еще в философии Р. Декарта. Несомненно, что здесь Достоевский ведет скрытый диалог с французским мыслителем.
1 В данном случае модерн рассматривается как большой исторический тренд, начинающийся от эпохи реформации (или, по меньшей мере, с XVII в.) и длящийся поныне. При таком взгляде на историю культуры постмодерн имплицитно содержит в себе модерн и является его поздней модификацией. Модерн, помимо такой особенности, как проблема идентичности, имеет ряд специфических черт: секуляризация, возникновение национальных государств, капиталистическая экономика и др.
Начиная с Декарта, происходит релятивизация культурных установок субъекта. Мыслящий субъект утверждается как предельная инстанция достоверности. Все, что было «внушено только посредством примера и обычая», нуждается в проверке мышлением [1. С. 255]. Человек полностью отделяется от своего происхождения и сталкивается с необходимостью реализовывать индивидуальную траекторию формирования себя. В традиционном обществе идентичность тотально предопределена рамками традиции, происхождением, обусловливается прошлым. Теперь же возникает полная свобода самоопределения1. И такая ситуация несет в себе несомненное и очевидное благо для человека, но в то же время оборачивается серьезными проблемами, поскольку индивид может оказаться неспособным реализовать эту возможность. И тогда он обрекается на страдания. «Клянусь вам, господа, что слишком сознавать - это болезнь, настоящая, полная болезнь. Для человеческого обихода слишком было бы достаточно обыкновенного человеческого сознания, то есть в половину, в четверть меньше той порции, которая достается на долю развитого человека нашего несчастного девятнадцатого столетия...» [2. С. 136].
Подпольный герой воплощает противоречия, свойственные человеку модерна. Идентичность современного человека (т.е. человека модерна) множественна и неустойчива. В традиционном обществе человек и его социокультурная роль неразрывны. Целостность человека полностью определяется той ролью, которую он выполняет в обществе. Принадлежность, например, к дворянскому или мещанскому сословию означает, что сущность индивида полностью исчерпывается этой сословной идентичностью. Общество модерна рождается, когда появляется разрыв между социаольной ролью и индиви-2
дом как таковым .
Подпольный герой понимает условность и ограниченность этих ролей. В этом смысле он - представитель своего времени, но представитель не вполне обычный, а претендующий на исключительность. Особенность, возвышающая его над окружающими - это избыточная склонность к мышлению, «усиленное сознание». Последнее выступает источником и страданий, и в то же время чувства собственного превосходства у героя. С одной стороны, мы видим признания в неспособности к коммуникациям, обвинения себя в бесхарактерности и прочие самоуничижения, с другой - презрение к ограниченности людей деятельных и практических. «Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь же доживаю в своем углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением, что умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак. Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же с характером, деятель, - существом по преимуществу ограниченным» [Там же. С. 135].
1 См. статью В.А. Куренного «Иррациональная сторона рационального», в которой в числе прочего он указывает, что важной структурной особенностью модерна является «высокий уровень неопределенности и утрата людьми чувства онтологической полноты существования» [3. С. 76].
2 См.: Куренной В.А. Иррациональная сторона рационального: «Современный человек включен в сложно-структурированные системы взаимодействия, выполняя множество различных социальных ролей. Однако ни одна из них не захватывает его полностью, что выливается в перманентный кризис персональной идентичности» [3. С. 76].
Становится понятно, что именно избыточная склонность к мышлению, а не какое-либо воздействие внешнего мира доставляет страдания подпольному человеку. Бесконечный поток сплетающихся мыслей и переживаний превращается в бремя для их носителя и делает такого человека непригодным к действию. Так, причиной страдания у подпольного героя выступает не любовь, а невозможность любить. «Страдал ведь, господа, уверяю вас. В глубине-то души не верится, что страдаешь, насмешка шевелится, а все-таки страдаю, да еще настоящим, заправским образом; ревную, из себя выхожу... И все от скуки, господа, все от скуки; инерция задавила. Ведь прямой, законный, непосредственный плод сознания - это инерция, то есть сознательное сложа-руки-сиденье. Я уж об этом упоминал выше. <...> Ну а как я, например, себя успокою? Где у меня первоначальные причины, на которые я упрусь, где основания? Откуда я их возьму? Я упражняюсь в мышлении, а следственно, у меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собою другую, еще первоначальнее, и так далее в бесконечность. Такова именно сущность всякого сознания и мышления» [2. С. 145].
Подпольный человек не только не стремится к достижению цели, но он даже не имеет намерения приступать к действиям, поскольку именно ему дано понять тщетность любых начинаний. Таким образом, возникает феномен, характерный для культуры модерна, - тип человека, который принципиально не может ни в чем воплотиться, реализоваться, увязая в дурной бесконечности сознания, и который в силу невозможности принять условности социального бытия рискует стать одиноким изгоем среди массы конформистов. Эту коллизию мы можем наблюдать в культуре модерна, когда вдруг некто восстает против абсурдности существующего мироустройства.
Характерным примером в этом отношении может послужить образ шекспировского Гамлета, раздираемого противоречиями рождавшейся новой цивилизации, которая опиралась на индивидуалистическую этику и на рационалистическое миропонимание. Гамлет, тоже охваченный непонятным недугом, отстраненно наблюдающий за жизнью Эльсинора, никак не может слиться с ролью мстителя и делает это только посредством остранения в театральном действии. Месть совершается как бы контрабандным путем.
К данному типу, конечно же, следует причислить Рокантена Ж.-П. Сартра, который «не может перестать мыслить», поскольку существует именно в силу того, что мыслит, а тело «живет само по себе». «Жвачка-мысль» делает его неспособным действовать и, соответственно, объективироваться в какие-либо социокультурные формы [4. С. 105]. Это «человек, не имеющий никакой значимости в коллективе», «всего-навсего индивид» [Там же. С. 17], который не был «ни дедом, ни отцом, ни даже супругом, <.> не голосовал» и пр. [Там же. С. 93]. Показательна и та неприязнь, с которой Рокантен описывает хозяина кафе «Мабли»: «Я с улыбкой наблюдаю его оживление - в часы, когда его заведение пусто, пустеет и его голова. С двух до четырех в кафе никого не остается, тогда мсье Фаскель сонно делает несколько шагов, официанты гасят свет, и сознание его выключается - наедине с собой этот человек всегда спит» [Там же. С. 21]. Месье Фаскель - воплощение того, что Достоевский называет непосредственным делателем. Сущность этого персонажа сводится к его социальной роли. Это антипод Рокантена; он целостен, действует не раздумывая, ему не свойственны сомнения и неопределенность.
Гамлета, Рокантена и подпольного человека объединяет способность видеть абсурдность социального лицемерия1 . В современном мире человек должен уметь убедительно лицемерить, поскольку ему приходится играть неимоверное число ролей. А вот подпольный человек этого делать не умеет и не желает уметь. «Конец концов, господа: лучше ничего не делать! Лучше сознательная инерция! Итак, да здравствует подполье! Я хоть и сказал, что завидую нормальному человеку до последней желчи, но на таких условиях, в каких я вижу его, не хочу им быть (хотя все-таки не перестану ему завидовать. Нет, нет, подполье во всяком случае выгоднее!) Там по крайней мере можно. Эх! да ведь я и тут вру! Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду!» [2. С. 164].
Возникает вопрос, что же собственно жаждет найти парадоксалист? Подобная лабильность границ индивида, приводящих к внезапным трансформациям его «Я», характерна не только для подпольного героя, но и для других персонажей Достоевского, для всей модерности в целом [5. С. 23]. Мучиться вопросами «Кто я?», «В чем мое предназначение, смысл существования?» -специфика современного человека, которому присуща перманентная неудовлетворенность своей идентичностью. Это индивид, включенный в социальные отношения, но не вовлеченный в них полностью. То есть он не может реализовать себя полностью в какой-либо из социальных ролей. И это становится предпосылкой возникновения проблем с персональной идентичностью в современную эпоху. Личность, которая не вмещается в свои социокультурные роли; некто, кто все время другой. Достоевский в данном случае улавливает главную нравственную проблему современности. Против чего восстает подпольный герой? Против того, что человек может быть отчужден от самого себя и редуцирован до состояния элемента некой тотальной целостности (например, системы культуры), вне которой его существование потеряло бы всякий смысл. То есть неотъемлемой особенностью этого модерного человека является лишенность целостности и стремление ее восполнить. При этом он не только испытывает онтологическую неполноту, но еще и сам притязает на вездесущесть, и в этом несоответствии его притязаний и возможностей заключается источник страданий. Подпольный человек, в слезах переживающий мечты о том, как все добровольно признают его совершенства, а озеро Комо ради него переносят в Рим, красноречивый тому пример [2. С. 181]. С другой стороны, иллюзию целостности как тотальности предоставляли в ХХ в. тоталитарные системы.
Эпоха модерна рождает противоречивые тенденции. С одной стороны, научно-технический прогресс ведет к унификации, массовизации культурных образцов. С другой - обнаруживается отчетливое сопротивление стандартизации, тоталитаризму массы. В этом отношении Герман Люббе выделяет два полярных способа формирования идентичности в культуре модерна. Идентичность революционного морализма, когда личностная уникальность растворяется во вне-индивидуальных началах, предполагает партиципацию. Личность отчуждается в пользу общественного блага и прагматически обу-
1 Список примеров можно было бы существенно расширить, включив в него персонажей Ф. Кафки, Р. Музиля, А. Камю и др.
словлена рациональным конструктом великой исторической цели1. Во втором случае идентичность становится идентификатором уникальной личности, и восполнение онтологической неполноты существования происходит через критику рациональных начал цивилизации и переживание эмфатического смысла. Последнее, по О. Маркварду, и есть переживание полноты бытия, которое только и может сделать жизнь человека осмысленной. Такое переживание достигается в предельном экзистенциальном напряжении, в котором «Я» поставлено в пограничное состояние перехода, когда мое чувствование реальности достигает предельного напряжения [8. Б. 47; 9. С. 20]. И в этом смысле оно направлено против монотонной рутины рационализованной повседневности культуры модерна, в которой человеку отводится роль функции, «штифтика», «фортепьянной клавиши» и пр. [2. С. 152].
В чем, например, может быть обострено до предела чувство реального? С точки зрения героя повествования, - это страдание. «И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное и положительное, -одним словом, только одно благоденствие человеку выгодно? Не ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, может быть, человек любит не одно благоденствие? Может быть, он ровно настолько же любит страдание? Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие? А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт» [Там же. С. 161].
Страдание тем самым становится сущностным признаком личности. С одной стороны, личность, которая притязает на полную свободу самоопределения, отвергает любые попытки определить ее извне. Но в то же время такая поза отрицания авторитета имеет своей оборотной стороной мучительное сомнение в правомочности такого самообоснования, поскольку, формируя свой образ, личность понимает, что не опирается ни на что другое, кроме собственного мышления. Конструируя свою личность самостоятельно, она подвергает себя самокритике.
Однако именно эта эмфатическая экзальтация делает подпольного человека неуязвимым перед тем, что можно было бы называть «омуравлением» [10]. В «Записках» мы встречаем негативный образ «города муравьев» - как метафоры общества, состоящего из людей массы, пытающихся обрести свою идентичность в тотальном, всепроникающем «порядке» [2. С. 160]. Такое замыкание на собственных переживаниях обладает гуманистическим пафосом и противопоставляется дегуманизирующей, деиндивидуализирующей тоталитарности. «Можно сказать, - отмечает И.И. Евлампиев, - что тоталитаризм самых разных оттенков (в том числе и вполне «либеральных» по своей политической видимости) воцарился в ХХ в. над Европой во многом из-за того, что в европейцах оказалось слишком мало того живого „усиленного сознания", разрушающего любую определенность, которым обладал подпольный человек» [11. С. 44].
И здесь Достоевский оказывается абсолютно релевантен современности уже в буквальном смысле этого слова - реальности сегодняшнего дня. Мы наблюдаем новую актуализацию партиципативной (особенно того, что называется сегментивной)2 идентичности. Сегодня вновь возрастает потребность
1 См. об этом исследования Г. Люббе по политической теории [6, 7].
2 А. Хан называет этим термином принадлежность к группе людей, которых мы считаем «своими» в противоположность «чужакам» [12].
в соотнесении себя с тем, что индивид разделяет с большинством представителей общества: религиозной традицией или, в некоторых случаях, национально-этническим началом. Секуляризация, модернизация, глобализация дезориентируют индивида, и как следствие формируется компенсаторный запрос на «незыблемую» и «вечную» архаику. Развеять очарованность такими анахронизмами помогает чтение «Записок из подполья». Вдумчивое прочтение текста убеждает в тщетности любых попыток вписать индивидуальную сущность современного человека в рамки какой бы то ни было групповой идентичности. Никакое соучастие не вернет ему столь желаемое ощущение онтологической полноты.
Литература
1. Декарт Р. Сочинения : в 2 т. : пер. с лат. и фр. М. : Мысль, 1989. Т. 1. 656 с.
2. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений : в 10 т. М. : Худ. лит., 1956. Т. 4. 612 с.
3. Куренной В.А. Иррациональная сторона рационального // Отечественные записки. Журнал для медленного чтения. 2013. № 1(52). С. 70-78.
4. СартрЖ.-П. Стена : Избранные произведения. М. : Политиздат, 1992. 480 с.
5. Киселева М.В. Понятие границы: рецепция Ф.М. Достоевского в австрийской литературе: Ф. Кафка и Р. Музиль : автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2012. 31 с.
6. Люббе Г. Просвещение и террор. Философско-исторические предпосылки тоталитарной демократии // Вестник Московского университета. Серия 12: Социально-политические исследования. 1992. № 6. С. 51-62.
7. Lübbe H. Die Aufdringlichkeit der Geschichte: Herausforderungen der Moderne vom Historismus bis zum Nationalsozialismus. Graz etc.: Styria, 1989. 360 s.
8. Marquard O. Zur Diaetetik der Sinnerwartung. Philosophische Bemerkungen // Apologie des Zufaelligen. Stuttgart : Reclam, 1986. S. 33-53.
9. Румянцева М.В. Компенсаторная теория в работах Германа Люббе и Одо Маркварда. М. : Изд. дом Высшей школы экономики, 2014. 32 с.
10. Киселева М.В. Превращение человека в насекомое: отголоски «Человека из подполья» Достоевского в творчестве Кафки и Музиля // Предчувствие будущего на рубеже XIX-XX вв. в немецкой, австрийской и русской культурах : междунар. конф. (2010, Москва) // Вопросы философии. 2012. № 2. С. 155-158.
11. Евлампиев И.И. «Записки из подполья» Ф. Достоевского: «живая жизнь» против «мертвой жизни» // Соловьевские исследования. 2011. № 3 (31). С. 25-46.
12. Hahn A. Konstruktionen des Selbst, der Welt und der Geschichte. Frankfurt am Main : Suhr-kamp, 2000. 515 S.
Anton P. Semenyuk, Siberian State Medical University (Tomsk, Russian Federation).
E-mail: apsemenyuk76@gmail.com
Ksenia A. Semenyuk, Siberian State Medical University (Tomsk, Russian Federation).
E-mail: marcelp@yandex.ru
Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofiya. Sotsiologiya. Politologiya - Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology andPolitical Science. 2021. 63. pp. 307-313.
DOI: 10.17223/1998863Х/63/30
THE UNDERGROUND HERO AND THE PROBLEM OF SELF-IDENTITY IN MODERN CULTURE
Keywords: problem of self-identity; Fyodor Dostoevsky; Underground Man; modern culture
The article analyzes the text of Notes From the Underground in the aspect of the cultural problem of self-identity. The authors show that the appearance of the Underground Hero, whose philosophy and attitude to reality are caused by the specific cultural and historical factors of the modern era understood as modernity in an expanded sense. Such factors are Descartes's ideas about the thinking subject and the process of individualization of society, the influence of which, according to the authors, is due to the enhanced consciousness of the hero. In this enhanced consciousness, the authors see the main source of problems with self-identity in the hero of the Notes. Due to the excess of thinking, the Underground Hero understands the conditionality and limitations of socio-cultural roles. The rejec-
tion of the absurdity of social relations turns into an inability of participation for him. The endless stream of intertwining thoughts and experiences turns into a burden for their bearer and makes such a person unfit for action and unable to objectify oneself in any socio-cultural forms. Further, the authors show that similar features are found in other iconic literary characters of modernity - Hamlet by William Shakespeare and Roquentin by Jean-Paul Sartre. In the authors' opinion, the tragedy of the Underground Man is that he is not able to feel as integrity. The ontological incompleteness is compensated for by his attempts to find grounds for integrity in his own self, which is expressed in baseless claims to totality and, ultimately, is resolved in emphatic exaltation. Such an experience is achieved in the ultimate existential tension, in which the "I" is put in a borderline state of transition when one's sense of reality reaches ultimate tension. In this sense, it is directed against the monotonous routine of the rationalized everyday life of modern culture, in which a person is assigned the role of a function, a "pin", a "piano key", etc. In the case of the Underground Hero, the sense of the real is stretched to the limit in suffering. Suffering, thereby, becomes an essential feature of a person. On the one hand, a person who claims complete freedom of self-determination rejects any attempts to define it from the outside. The reverse side of such a pose of denying authority is a painful doubt about the legitimacy of such self-justification since forming one's image one understands that one relies on nothing other than one's own thinking. By constructing one's personality on one's own, a person exposes oneself to self-criticism. However, it is this emphatic exaltation that makes the Underground Man invulnerable to any form of cultural totality. This apparently is the logic of the formation of the free individual's self-identity. In the end, the authors come to the conclusion that a thoughtful reading of the text convinces of the futility of any attempts to fit the individual essence of a modern person into any of the group identity frameworks. No amount of participation will return the much-desired sense of ontological completeness to this person.
References
1. Descartes, R. (1989) Sochineniya: v 2 t. [Works: in 2 vols]. Translated from Latin and French. Vol. 1. Moscow: Mysl'.
2. Dostoevskiy, F.M. (1956) Sobranie sochineniy: v 10 t. [Collected works: in 10 vols]. Vol. 4. Moscow: Khud. lit.
3. Kurennoy, V.A. (2013) Irratsional'naya storona ratsional'nogo [Irrational side of the rational]. Otechestvennye zapiski. Zhurnal dlya medlennogo chteniya. 1(52). pp. 70-78.
4. Sartre, J.-P. (1992) Stena: Izbrannye proizvedeniya [The Wall: Selected Works]. Translated from French. Moscow: Politizdat.
5. Kiseleva, M.V. (2012) Ponyatie granitsy: retseptsiya F.M. Dostoevskogo v avstriyskoy literature: F. Kafka i R. Muzil' [The concept of the border: the reception of F.M. Dostoevsky in Austrian literature: F. Kafka and R. Musil]. Abstract of Philology Cand. Diss. Moscow.
6. Lübbe, H. (1992) Prosveshchenie i terror. Filosofsko-istoricheskie predposylki totalitarnoy demokratii [Enlightenment and Terror. Philosophical and historical preconditions for totalitarian democracy]. Vestnik Moskovskogo universiteta. Seriya 12. Sotsial'no-politicheskie issledovaniya. 6. pp. 51-62.
7. Lübbe, H. (1989) Die Aufdringlichkeit der Geschichte: Herausforderungen derModerne vom Hi.stori.smus bis zum Nationalsozialismus. Graz etc.: Styria.
8. Marquard, O. (1986) Apologie des Zufaelligen. Stuttgart: Reclam. pp. 33-53.
9. Rumyantseva, M.V. (2014) Kompensatornaya teoriya v rabotakh Germana Lyubbe i Odo Markvarda [Compensatory theory in the works of Hermann Lübbe and Odo Marquard]. Moscow: HSE.
10. Kiseleva, M.V. (2012) Prevrashchenie cheloveka v nasekomoe: otgoloski "Cheloveka iz podpol'ya" Dostoevskogo v tvorchestve Kafki i Muzilya [The transformation of a man into an insect: echoes of Dostoevsky's "Man from the Underground" in the works of Kafka and Musil]. Voprosy filosofii. 2. pp. 155-158.
11. Evlampiev, I.I. (2011) "Zapiski iz podpol'ya" F. Dostoevskogo: "zhivaya zhizn'" protiv "mertvoy zhizni" [F. Dostoevsky's "Notes from the Underground": "Living Life" versus "Dead Life"]. Solov'evskie issledovaniya. 3(31). pp. 25-46.
12. Hahn, A. (2000) Konstruktionen des Selbst, der Welt undder Geschichte. Frankfurt am Main: Suhrkamp.
