CC BY
54Крюкова О.С.
д.ф.н., профессор, зав. кафедрой, ученый секретарь Факультета искусств МГУ
ПОЧЕМУ УКРАИНА НЕ ИТАЛИЯ: К ВОПРОСУ ОБ АРХЕТИПИЧЕСКОМ ОБРАЗЕ ЗЕМНОГО РАЯ В ЛИТЕРАТУРЕ РУССКОГО РОМАНТИЗМА И НЕОРОМАНТИЗМА
Ключевые слова: Украина, Италия, русская литература, архетипический образ, национальная идентичность.
Keywords: Ukraine, Italy, Russian literature, archetypical image, national identity.
В статье доказывается, что интерес к Украине в литературе русского романтизма, возникший под влиянием идей Гердера, был обусловлен особенностями творческого метода. При этом Украина оставалась преимущественно литературным топосом, имеющим типологическое родство с итальянским литературным пространством. Основанием для подобного сопоставления является мотив земного рая - то желанного, то утраченного, который является ведущим в структуре литературного образа как Италии, так и Украины.
The article proves that the interest of Russian Romantic literature authors towards the Ukraine inspired by Johann Herder's ideas was provoked due to the peculiarities of the artistic method. In the meantime the Ukraine remained mainly a literature topos typologically related to the image of Italy in the literature. The reason for this comparison lies in the motive of the earthly paradise, desired or lost, which was a lead motive in the fictional image of both Italy and Ukraine.
Украина, которая политически и географически не совпадает с Малороссией, даже в XIX веке, в русской словесности была преимущественно литературным образом пространства. Романтическое двоемирие создает образ идеального топоса, на который проецировались реальные впечатления от ближних и дальних путешествий или просто обобщенные представления (из области «коллективного бессознательного» по Юнгу) о райском уголке земли. Для русских романтиков таким местом мог быть или Кавказ с его экзотической для жителя средней полосы России природой, или Италия (как вариант Испания), или... Украина. Интерес русских, и не только русских, романтиков к Украине был обусловлен спецификой художественного метода, который предполагал интерес к народной, низовой культуре, самобытному языку, особенностям национального характера той или иной страны, соответствовавшей романтическим канонам. Известно, что мода на украинскую тематику в России возникла под влиянием идей классической немецкой философии, в частности Гердера, мысли которого перекликались с суждением известного литературного критика и журналиста Н.Надеждина, писавшего в журнале «Телескоп»: «Кто не знает, по крайней мере, понаслышке, что наша Украина имеет в своей физиономии много любопытного, интересного, поэтического? Какое-то тайное согласие признает ее славянской Авзонией и предчувствует в ней обильную жатву для вдохновения» [Надеждин 1831, с. 559].
Сопоставление Украины с Италией не является фигурой речи. В самой структуре архетипического образа желанной страны можно найти опредмеченные соответствия. И Италия, и Украина воспринимаются в русской романтической поэзии как земной рай. Подтверждением этому являются многочисленные переклички мотивов романтической поэзии в стихотворениях, воспевающих как Италию, так и Украину. Одним из подобных мотивов является мотив неудержимого порыва, страстного стремления в желанную страну. Этот мотив восходит к песне Миньоны, открывающей третью книгу романа И.В. Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера» («Kennst du das Land, wo die Zitronen blühn...»), и в русском тексте представляет собой вариацию фразы «Ты знаешь край..» [Крюкова, 2007] Песня Миньоны дала многочисленные вариации в русской романтической лирике и, как отмечает итальянский русист Р.Джулиани, была «предметом переводов, цитат и подражаний на протяжении десятилетий» («Pesnja Min'ony... e fu per lunghi decenni ogetto di traduzioni, citazioni, imitazioni» [Giuliani 1999, C.25]). В лирике А.К. Толстого распространенный романтический мотив претерпевает содержательную трансформацию: волшебным краем оказывается не ожидаемая Италия, а Украина, причем в стихотворении «Ты знаешь край, где все обильем дышит.» воспроизводятся типично украинские реалии и, таким образом, происходит художественная контаминация двух стран, увиденных глазами поэта-романтика.
Украинские реалии смещают смысловые акценты в этом стихотворении: пространственные и сугубо литературные ассоциации уступают место героике прошлого.
Украинская тематика нашла место и в русской романтической прозе. Характерным примером в этом отношении является творчество Антония Погорельского (псевдоним Алексея Алексеевича Перовского, узаконенного внебрачного сына графа Алексея Кирилловича Разумовского). В комментариях к сочинениям А. Погорельского [Погорельский 2010, с. 659] отмечается, что в начале романтического цикла «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» описано черниговское имение автора - Погорельцы: «В северной Малороссии - в той части, которую по произволу назвать можно и лесною, и песчаною, потому что названия эти равно ей приличны - находится село П***. Среди оного, на постепенно возвышающемся холме, расположен большой сад в английском вкусе, к которому с северной сторо-
ны примыкает пространный двор, обнесенный каменной оградою; на дворе помещичий дом с принадлежащими к нему строениями. Из одних окошек дома виден сад, из других видна улица, а по ту сторону улицы зеленеются конопляники, составляющие главный доход жителей тамошнего края. Холм окружен крестьянскими избами, выстроенными в порядке и украшенными (на редкость в той стране) каменными трубами. В некотором расстоянии от села густой сосновый лес со всех сторон закрывает виды вдаль» [Погорельский 1985, с. 24]. Еще одной «малороссийской деталью» в этой повести является народное пение, описанное, впрочем, с определенной долей иронии: «Пора, однако, обратиться к делу: я почти признался выше, что иногда и мне... бывало скучно. Чаще всего это случалось по вечерам, когда крестьяне, окончив сельские работы, предавались покою и около дома моего становилось пусто. Я тогда обыкновенно садился к открытому окну и в задумчивости слушал унылое пение молодых крестьянок, до поздней ночи веселящихся на вечеринках. Кому случалось слышать это пение в северной Малороссии, тому не покажется непонятным, что я не сердился на лай собак, крик филинов и визг летучих мышей, от времени до времени заглушавших песни красавиц» [Погорельский 1985, с. 25-26]. «Верно схваченная жизнь Украины» [Турьян 1985, с. 17] предстает перед читателем и в другом сочинении А. Погорельского - романе «Монастырка». В сюжетных коллизиях и обрисовке действующих лиц этого романа прослеживается и влияние сентиментализма, и влияние романтизма, но «малороссийские реалии» даны в бытописательском ключе (в этом плане роман «Монастырка» предвосхищает некоторые моменты гоголевского цикла «Миргород»). Писатель подробно описывает нравы мелкопоместного дворянства, удивлявшие людей, только что приехавших из Петербурга. Героиня романа, воспитанница Смольного монастыря, приходит в недоумение как от языка, которым изъясняются ее родственницы, так и от их манеры одеваться. Впрочем, вслед за Анютой и другими персонажами автор считает украинский язык в его диалектных вариантах одним из российских наречий: « - А мои барышни еще не воротились из лавок, - сказала Марфа Петровна наречием, которое считала она русским, хотя оно сильно отзывалось благословенною Украйною, - как зайдут к мадам Дюлу, так рады просидеть там целый день! Клим Сидорович! пошлите-ка Хвыльку сказать барышням, что пора обедать!» [Погорельский 1985, с. 208] В романе А. Погорельского, помимо лингвистических вкраплений украинского языка, присутствуют и другие доминанты национальной идентичности: характеристика наиболее выразительных черт национального характера (парадоксальное сочетание упрямства с хлебосольством и гостеприимством), национальный костюм, причем как мужской, так и женский, народные песни («Слышанные мною еще прежде вступления в дом звуки малороссийской любимой моей песни: «Не ходи, Грицю, на вечерницы», к тому же усталость от дороги и лихорадочная дрожь от дождя расположили меня заранее находить прекрасным все, что увижу я в этом доме.» [Погорельский 1985, с. 163]), и воспоминания о героическом прошлом применительно к «древней малороссийской фамилии» [Погорельский 1985, с. 175], к которой принадлежал отец Анюты - Трофим Алексеевич Орленко, и устройство жилища, с характерным «малороссийским колоритом» («Дом этот о семи светлых больших окнах, имеет мезонин с балконом и сверх того ганьку - род открытых сеней, где малороссияне охотно проводят вечера на прохладе» [Погорельский 1985, с. 347]. И, конечно же, писатель обращается к национальному фольклору, избирая, как романтик, сферу ужасного и сверхъестественного (топонимические легенды, былички, представления о нечистой силе). В одной из сюжетных коллизий, связанной с образом цыганского атамана, явно предвосхищаются сюжетные мотивы гоголевских «Вечеров на хуторе близ Ди-каньки». Происшествия на хуторе Клима Сидоровича Дюндика имели вполне реалистическую мотивировку, но хозяину, его дочерям, его жене, племяннику жены Прыжкову и прислуге было не до смеха: «В этот вечер кучер в величайшем страхе прибежал на кухню и объявил, что, вошед в конюшню, чтоб лечь спать, он нашел всех лошадей повороченных хвостом к яслям. В самое то время повар, открыв кастрюльку, в которой на ужин готовилась курица, вместо оной нашел лошадиное копыто!» [Погорельский 1985, с. 314]. Этот эпизод можно сопоставить с эпизодом из первой повести гоголевских «Вечеров...», «Сорочинской ярмарки»: «Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: "А что вы тут делаете, добрые люди?"» [Гоголь 2008, с. 35].
Есть свидетельство, принадлежащее поэту Евгению Баратынскому, о том, что «Вечера на хуторе близ Дикань-ки» зачастую воспринимались как написанные Антонием Погорельским. М.А. Турьян замечает: «Для характеристики отношения к «Монастырке» в пушкинском кругу небезынтересно вспомнить признание Евгения Баратынского, тонкого ценителя литературного стиля. Прочитав только что вышедшие под псевдонимом «Рудый Панек» «Вечера на хуторе близ Диканьки», он писал: «Я приписывал их Перовскому, хоть я вовсе в них не узнавал его» [цит. по: Турьян 1985, с. 659].
Поэтому не удивительно, что ко времени появления «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Н.В. Гоголя в литературной среде Петербурга и Москвы бытовал устойчивый интерес к «малороссийской тематике». Обнаружив этот интерес, Гоголь писал матери (письмо от 30 апреля 1829 г.): «В следующем письме я ожидаю от вас описания полного наряда сельского дьячка, от верхнего платья до самых сапогов с поименованием, как это называлось у самых закоренелых, самых древних, самых наименее переменившихся малороссиян; равным образом название платья, носимого нашими крестьянскими девками, до последней ленты, также нынешними замужними и мужиками.
Вторая статья: название точное и верное платья, носимого до времен гетманских. Вы помните, раз мы видели в нашей церкве одну девку, одетую таким образом. Об этом можно будет расспросить старожилов; я думаю, Анна Матвеевна или Агафия Матвеевна много знают кое-чего из давних годов.
Еще обстоятельное описание свадьбы, не упуская наималейших подробностей; об этом можно расспросить Демьяна (кажется, так его зовут, прозвища не вспомню), которого мы видели учредителем свадеб и который знал, по -видимому, все возможные поверья и обычаи. Еще несколько слов о колядках, о Иване Купале, о русалках. Если есть, кроме того, какие-либо духи или домовые, то о них подробнее с их названиями и делами; множество носится между
простым народом поверий, страшных сказаний, преданий, разных анекдотов и проч., и проч., и проч. Все это будет для меня чрезвычайно занимательно» [цит. по: Соколов 2007, с. 124].
Первая же повесть цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки» - «Сорочинская ярмарка» - открывается описанием «летнего дня в Малороссии». Предметная область, которую описывает художник слова, имеет много совпадений с предметной областью поэтических и прозаических текстов, которые воспевают Италию в литературе русского романтизма. Приведем начало повести Н.В. Гоголя полностью: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно-жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувший в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Всё как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи. Лениво и бездумно, будто гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев, накидывая на другие темную, как ночь, тень, по которой только при сильном ветре прыщет золото. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми огородами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые стога сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало - река в зеленых, гордо поднятых рамах, как полно сладострастия и неги малороссийское лето!» [Гоголь 2008, с. 15] Примечательно, что мотивы «сладострастия и неги» представлены во многих стихотворениях русских романтиков. И стихотворения эти, как правило, посвящены Италии. Во многом похожа и цветовая гамма: золотой, голубой и зеленый цвета повторяются в «итальянских стихах» русских поэтов XIX в. Собственно украинские реалии представлены богатейшей флорой (дубы, подсолнечники, черешни, вишни, яблони), которая заменяет традиционные «лимоны и оливы» в «итальянских стихах». И в знаменитой лирической зарисовке украинской ночи появляются «итальянские ноты», знакомые читателю по стихам Козлова и Бенедиктова, например. Да и сам Гоголь опубликовал в начале своего творческого пути стихотворение «Италия», в котором звучали вариации на излюбленную романтиками итальянскую тему. Подобная перекличка повествовательных мотивов, по-видимому, объясняется общностью предметной области, волновавшей русских романтиков. И вновь лирическим лейтмотивом становится «нега», то есть far niente: «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в темно -зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник — ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь! И вдруг все ожило: и леса, и пруды, и степи. Сыплется величественный гром украинского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посереди неба...» [Гоголь 2008, с. 73].
Обращение Гоголя к национально-историческому прошлому и украинскому фольклору, обилие национально окрашенной лексики («Вечерам.» предшествует даже специальный словарик), местных реалий (от костюма до кушаний), наличие эпиграфов из популярных произведений украинской литературы (из бурлескной поэмы «Энеида» Котляревского, басни «Пан та собака» Артемовского-Гулака) и украинского фольклора делает цикл «Вечера на хуторе близ Диканьки», литературным пространством, сотканным из ярко выраженных доминант национальной идентичности. Но это произведение русского писателя, написанное на русском языке для русского читателя, который после прочтения «Вечеров.» должен приобщиться к миру, столь любимому Н.В. Гоголем. И не случайно, что лейтмотивом гоголевского цикла становится воспоминание о потерянном рае, в котором угадываются черты утраченной запорожской вольности.
В литературе второй половины XIX и рубежа XIX-XX вв. романтический идеал трансформируется. В этом отношении символично название рассказа А.И.Куприна «Черный туман». Рассказ имеет подзаголовок «Петербургский случай». Сюжет рассказа построен по двум традиционным сюжетным схемам: завоевание провинциалом столицы и утраченные иллюзии. Традиционное в романтической литературе противопоставление идеального юга реальному северу неразрешимо и становится причиной жизненной катастрофы и гибели восторженного героя. Пышущий молодостью и здоровьем провинциал Борис приезжает с Украины в Петербург, где развивает бурную деятельность, устраивается на службу, преуспевает и в других занятиях, но вдруг начинает хандрить, заболевает и умирает в Петербурге. Причиной смерти становится не распространенный тогда туберкулез, а «черный туман», вынесенный в название рассказа. Над героем тяготеет злой рок, некое инфернальное начало сводит его в могилу. Подобное сюжетное решение Куприн использует и в рассказе «Болото», где ядовитые испарения уносят в могилу членов одной семьи.
Сквозь губительный туман в Петербурге идет и Свидригайлов в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Идет, чтобы убить себя: «Молочный, густой туман лежал над городом. Свидригайлов пошел по скользкой, грязной деревянной мостовой, по направлению к Малой Неве» [Достоевский 1957, с. 534]. Любопытно, что символ «черный туман» впоследствии использует и Булгаков при создании образа Петлюры в пьесе «Дни Турбиных»: «Вы знаете, что такое этот ваш Петлюра? Это миф, черный туман. Его и вовсе нет» [Булгаков 1992, с. 27]. Текстуальная перекличка пьесы Булгакова с рассказом Куприна очевидна. Петлюра у Булгакова - это черный туман торжествующей смерти. Образ черного тумана стоит в пьесе «Дни Турбиных» в одном семантическом ряду с таким символом, как гроб.
Вернемся к рассказу А.И. Куприна «Черный туман». Противопоставление унылого Севера и благодатного Юга создает в этом произведении идеальный, типично романтический образ Украины, с «простой поэзией тихих зорь, гаснущих за деревьями вишневых садиков» [Куприн 1958, с. 270]. Герой легко находит близких по духу людей в землячестве и создает свой «хутор» посреди холодного и чужого Петербурга: «Он умел веселиться. Где-то на Васильевском острове он отыскал своих земляков, "полтавских хлопцев", которые ходили в вышитых рубашках с ленточками вместо галстуков и в широчайших шароварах, засунутых в сапоги, курили люльки, причем демонстративно сплевывали на пол, через губу, говорили "эге ж" и "хиба" и презирали кацапов с их городской культурой. Я был раза два на их вечеринках. Там пили "горилку", но не здешнюю, а какую-то особенную, привезенную "видтыля", ели ломтями розовое свиное сало; ели толстые, огромные колбасы, которые были так велики, что их надо было укладывать на тарелке спиралью в десять или пятнадцать оборотов. Но также там и пели - пели чудесно, с необыкновенной грустью и стройностью. И как теперь, помню я Бориса, когда, проведя нервно рукой по своим длинным, красивым, волнистым волосам, он начинал запев старинной казацкой песни:
Ой, у поли жито
Копытами сбито...
Голос был у него теплый, нежный, чуть-чуть вибрирующий, и когда я его слышал, то каждый раз у меня что-то щекотало и вздрагивало в груди и хотелось беспричинно плакать.
А потом опять пили горилку и под конец "вдаряли гопака". Пиджак летел с широких плеч Бориса в угол комнаты, а сам он лихо носился из конца в конец, и притопывал "чоботами", и присвистывал, и лукаво поводил черными бровями.
Ой, кто до кого,
А я до Параски,
Бо у меня черт ма штанив,
А в нее запаски...
Он сделался главой этого милого хохлацкого хутора, затерявшегося среди суровых параллельных улиц Петербурга» [Куприн 1958, с. 276]. Образ Украины в этом фрагменте узнаваем и предсказуем: своеобразный акцент земляков, вкрапления украинизмов, национальный костюм, национальные танцы, задушевное пение, национальная кухня, т.е. все значимые факторы репрезентации национальной идентичности.
Противопоставление Петербурга Украине решается в рассказе в пользу Петербурга: правильный и рациональный город побеждает живое, чувственное начало. Сначала герой просто сравнивает весну в Петербурге и в Малороссии, и это сравнение, разумеется, не в пользу Петербурга, города слякотного и губительного для Бориса. В конце рассказа возникает почти пушкинское противопоставление идеальной, но равнодушной природы торжествующей смерти, что характерно для русской литературы не только начала XIX в., но и рубежа Х1Х-ХХ вв.
В русле неоромантизма можно воспринимать и первую часть автобиографической повести К.Г. Паустовского «Повесть о жизни» - «Далекие годы», которая впервые была опубликована в журнале «Новый мир», № 10, за 1945 г. Повесть начинается с трагического для юного героя события: «Я был гимназистом последнего класса киевской гимназии, когда пришла телеграмма, что в усадьбе Городище, около Белой Церкви, умирает мой отец» [Паустовский 1957, с. 9].
В этой повести автобиографический герой вспоминает события своего детства и отрочества, географически связанные с Киевом, Белой Церковью, Черкассами, а также с другими городами Российской империи, включая польские, поскольку в то время Польша входила в состав России. Географическое пространство повести расширяется до Китая, Японии, острова Борнео и Шри Ланки, ибо юный герой обладает не только легкими на подъем родственниками, но и развитым воображением и любовью к путешествиям и всему, что с ними связано. Однако центром повести «Далекие годы» является именно Киев, и неслучайно образ этого города в данном произведении обладает высокой художественной ценностью.
Следуя логике авторского повествования, читатель видит Киев в различные времена года. Киевская осень описана очень поэтично. Эта картина природы, увиденная глазами неисправимого романтика, контрастна убогой жизни обитателей Святославского яра (глава «Святославская улица. Не менее поэтично Паустовский описывает киевскую весну (глава «Гардемарин»): «Весна в Киеве начиналась с разлива Днепра. Стоило только выйти из города на Владимирскую горку, и тотчас перед глазами распахивалось голубоватое море.
Но, кроме разлива Днепра, в Киеве начинался и другой разлив - солнечного сияния, свежести, теплого и душистого ветра.
На Бибиковском бульваре распускались клейкие пирамидальные тополя. Они наполняли окрестные улицы запахом ладана. Каштаны выбрасывали первые листья - прозрачные, измятые, покрытые рыжеватым пухом.
Когда на каштанах расцветали желтые и розовые свечи, весна достигала разгара. Из вековых садов вливались в улицы волны прохлады, сыроватое дыхание молодой травы, шум недавно распустившихся листьев.
Гусеницы ползали по тротуарам даже на Крещатике. Ветер сдувал в кучи высохшие лепестки. Майские жуки и бабочки залетали в вагоны трамваев. По ночам в палисадниках пели соловьи. Тополевый пух, как черноморская пена, накатывался прибоем на панели. По краям мостовых желтели одуванчики.
Над открытыми настежь окнами кондитерской и кофеен натягивали полосатые тенты от солнца. Сирень, обрызганная водой, стояла на ресторанных столиках. Молодые киевлянки искали в гроздьях сирени цветы из пяти лепестков. Их лица под соломенными летними шляпками приобретали желтоватый матовый цвет.
Наступало время киевских садов. Весной я все дни напролет пропадал в садах. Я играл там, учил уроки, читал. Домой приходил только обедать и ночевать» [Паустовский 1957, с. 72-73]. Межсезонье, начало весны или поздняя
осень в Киеве, также не остаются без внимания автора. Поздняя осень описана в элегическом модусе: «Была осень 1910 года - промозглая, тусклая, с обледеневшими ветками, оловянным небом и шелестом не успевшей облететь, но уже подмерзшей листвы» [Паустовский 1957, с. 114]. В другой главе («Я был, конечно, мальчишкой») описана другая киевская осень, случившаяся на пять лет раньше. Паустовский словно перебирает в памяти свои «календарные» впечатления: в его изображении ни один киевский месяц, будь то февраль, октябрь или сентябрь не похож на другой. Время и историческая эпоха словно остановились в этом поэтическом календаре. А вот киевским летом у автобиографического героя соединяется пленительное предощущение любви и готовности к писательству.
Топография Киева в повести Паустовского представлена очень подробно и маркирована социально. Главная для рассказчика улица - это улица его детства: «Мы жили тогда на тенистой и тихой Никольско-Ботанической улице» [Паустовский 1957, с. 91]. После житейской драмы, закончившейся распадом семьи, Паустовские переезжают на Подвальную улицу: «Как будто по насмешке, мы поселились на этой улице в подвальном этаже» [Паустовский 1957, с. 156]. Юный гимназист ходил в гимназию через Тарасовскую улицу, а сквозь зелень Николаевского сквера просвечивало «желтое здание гимназии» [Паустовский 1957, с. 156]. Помимо названных выше улиц упоминаются Фундуклеев-ская, Николаевская, Крещатик, Бибиковский бульвар, Бульварно-Кудрявская, Прорезная, Львовская улицы, Дорого-жицкая, Рейтарская улица, Дикий переулок, Лютеранская улица и другие. Некоторые из них связаны с благополучным центром, иные - с сомнительными с точки зрения благоустройства и личной безопасности окраинами, но почти все окрашены эмоциональным отношением автора. Так, Львовская улица именуется в одном месте «скучной», а в другой - «бесконечной». Вообще в городском пространстве для рассказчика преобладает модус скуки, что нередко подкрепляется ольфакторной ассоциацией: «Пыль дымилась над Сенным базаром. Над скучной Львовской улицей плыли одинаковые круглые облака. Едко пахло конским навозом» [Паустовский 1957, с. 237-238]. А вот Святославская улица застроена «скучными доходными домами из желтого киевского кирпича» [Паустовский 1957, с. 56].
Киевское пространство в сознании рассказчика четко разделено на центр и периферию (Лукьяновка, Липки, Печерск). Среди социально маркированных топосов можно выделить Подол, Глубочицу и Львовскую улицу («Каток был дешевый, для мальчишек с Глубочицы и Львовской улицы» [Паустовский 1957, с. 183].). В описании Подола используется антитеза: приземленный быт инонациональных обитателей этого района контрастирует с великолепием памятника архитектуры в стиле барокко: «Я свернул по Глубочице на Подол. Холодные сапожники стучали молотками по старым подошвам. Молотки высекали из кожи струйки пыли. Мальчишки били из рогаток по воробьям. На дрогах везли муку. Она сыпалась на мостовую из дырявых мешков. Во дворах женщины развешивали цветное белье.
День был ветреный. Ветер вздувал над Подолом мусор. Высоко на холме подымался над городом Андреевский собор с серебряными куполами - нарядное творение Растрелли. Красные картуши колонн могуче изгибались» [Паустовский 1957, с. 238].
Из достопримечательностей Киева упоминается также памятник князю Владимиру, Золотые Ворота, Владимирская, Федоровская и Кирилловская церкви. Посещение Кирилловской церкви автобиографическим героем было связано с его знакомством с художником Врубелем. О вкладе творчества в русскую и мировую культуру Врубеля юный герой еще не знал, и странноватый художник ему не понравился: «В Кирилловской церкви Врубель молча рассматривал собственные фрески. Они казались вылепленными из синей, красной, желтой глины. Мне не верилось, что такие большие картины на стене мог нарисовать этот худенький человек» [Паустовский 1957, с. 140].
К архитектурным памятникам исторического масштаба герой не испытывает благоговения: они просто есть, были и всегда будут, по его мнению. Это данность. А вот только что открытые монументы вызывают у автобиографического героя активное эстетическое неприятие: «По случаю приезда Николая в Киеве были разнообразные торжества. Открыли бронзовый уродливый памятник Александру Второму и еще более уродливые гипсовые памятники святым Ольге, Кириллу и Мефодию» [Паустовский 1957, с. 253]. Другие значимые для рассказчика места связаны либо с его привычными городскими маршрутами, либо, говоря современным языком, с учреждениями торговли, культуры и досуга. В их числе магазин сухих фруктов Балабухи, Галицкий базар, Сенной базар, кондитерская Кирхгейма, костел на Михайловской улице, библиотека Идзиковского на Крещатике, театр Бергонье, Купеческое собрание, где состоялась лекция поэта Бальмонта, и заброшенный парк «Кинь грусть», который принадлежал киевскому меценату Куль-женко, а также Оперный театр, где автобиографический герой стал очевидцем убийства Столыпина.
Значимое место в жизни рассказчика занимала знаменитая Киевская гимназия, где, помимо Паустовского, учился еще и будущий писатель Михаил Булгаков, который запечатлел ее в своей пьесе «Дни Турбиных». «Мы встретились с Булгаковым после гимназии только в 1924 году, когда он был уже писателем. Он не изменил Киеву. В пьесе его «Дни Турбиных» я узнал вестибюль нашей гимназии и сторожа Максим Холодная Вода - честного и прилипчивого старика. За кулисами театра зашелестели наши осенние киевские каштаны» [Паустовский 1957, с. 197-198]. В числе учебных заведений упоминаются также женская гимназия, другие мужские гимназии, а также «реальное училище Вальтера, пристанище хулиганов и неучей» [Паустовский 1957, с. 246]. Событиям гимназической жизни в повести отводится немало места. Это и юбилей гимназии, с посещением царя, и визит сербского короля, и ежегодная большая гимназическая драка, и выпускные экзамены. Памятными для рассказчика стали и события 1905 года в Киеве. В контексте революционных событий в повести упоминается здание городской думы, на крыше которого «блестел позолоченный архистратиг Михаил - герб города Киева» [Паустовский 1957, с. 128].
Образы Украины и Киева как одной из культурных столиц Государства Российского в сознании рассказчика неразрывно связаны с формированием его собственной личности, со способностью к творчеству: «Было ли случайностью, что эта гимназия за короткое время воспитала стольких людей, причастных к литературе и искусству? <.. .>
Мы забываем о знаменитой библиотеке Идзиковского на Крещатике, о симфонических концертах, о киевских садах, о сияющей и хрустящей от листвы киевской осени, о том, что торжественная и благородная латынь сопутство-
574
вала нам на всем протяжении гимназических лет. Забываем о Днепре, мягких туманных зимах, богатой и ласковой Украине, окружавшей город кольцом своих гречишных полей, соломенных крыш и пасек» [Паустовский 1957, с. 198199].
Однако помимо моментов, связанных с формированием автобиографического героя как личности и как будущего писателя, в повести К.Г.Паустовского «Далекие годы» присутствуют и вполне материальные, и символические знаки репрезентации национальной идентичности. К зримым воплощениям национальной идентичности относится, прежде всего, национальный костюм или отдельные его элементы: «Голову тетя Дозя повязывала, как все украинские бабы, черным платком с маленькими розами» [Паустовский 1957, с. 69]. Визит стариков соседей («старики в больших соломенных шляпах-брилях» [Паустовский 1957, с. 24].) в старую дедовскую усадьбу Городище тоже окрашен в тона национального романтизма. И в обоих случаях зримым символом национальной идентичности - «украинности» (по аналогии с «итальянностью» - «йаИапМ (Дж. Баретти - «слово, ставшее необходимым в политических процессах») [Шевлякова 2011, с. 151]), или «украинства» в терминологии Леонида Кучмы [Кучма 2003, с. 59] - становится предметно-бытовая деталь - головной убор. Упомянутую выше тетю Дозю возили в театр на пьесы из украинского национального репертуара: «Наталка Полтавка», «Запорожец за Дунаем» и «Шельменко-денщик» [Паустовский 1957, с. 69]. Дух национально окрашенного романтизма привносят и «чумацкие и казацкие песни» [Паустовский 1957, с. 18], и лирники, и обычай гадания девушек по венкам на Ивана Купала, и колоритные украинские базары, и пожелтевшая, написанная по-латыни гетманская грамота, и семейная мифология, возводящая род Паустовских к гетману Сагайдач-ному [Деревянко 2007], и «майстры», т.е. профессиональные нищие, и благородные разбойники, промышляющие в Полесье. Собственно романтический модус восприятия Полесья у рассказчика после знакомства с реальной жизнью полещуков меняется на героико-романтический: «После этого рассказа Полесье, куда я сейчас попал, представилось мне совершенно иным, чем раньше. Оказалось, что в этом краю болот, чахлых лесов, туманов и безлюдья тлеет, не погасая, подобно длинным здешним закатам, огонь мести и обиды. С тех пор мне казалось, что сермяги нищих пахнут не хлебом и пылью дорог, а порохом и гарью» [Паустовский 1957, с. 219].
Все эти символы национальной идентичности, материальные и нематериальные, органически усвоенные автобиографическим героем, и дают ему основание для утвердительного ответа на формальный, казалось бы, вопрос царя:
«- Как ваша фамилия?
Я ответил.
- Вы малоросс? - спросил Николай.
- Да, ваше величество, - ответил я» [Паустовский 1957, с. 252].
Таким образом, интерес к Украине в литературе русского романтизма, возникший под влиянием идей Гердера, был обусловлен особенностями творческого метода. При этом Украина оставалась преимущественно литературным топосом, имеющим типологическое родство с итальянским литературным пространством. Основанием для подобного сопоставления является мотив земного рая - то желанного, то утраченного, который является ведущим в структуре литературного образа как Италии, так и Украины. В духе романтической антитезы благодатного Юга и унылого Севера в некоторых произведениях трактуется противопоставление Украины Петербургу (в романе А.Погорельского «Монастырка» и в рассказе А.И. Куприна «Черный туман»).
Особенности политической географии как Италии XIX в., так и Украины XIX в., их реальные границы для литературных произведений не имели особого значения. Подобно тому, как раздробленность Италии в начале XIX в. не слишком интересовала русских романтиков, так и границы Украины мыслились в пределах исключительно литературных. Топонимы «Малороссия» и «Украина» в литературных текстах практически синонимичны. Между тем, в проанализированных произведениях четко прослеживаются доминанты украинской национальной идентичности. Это украинский язык, национальный костюм, национальные песни, национальный фольклор, национальный театральный репертуар, национальная литература, черты национального характера, порой утрированные, особенности национальной кухни, особое устройство жилища. Наиболее выразительно отмеченные доминанты представлены в произведениях таких авторов, как А. Погорельский, А.И. Куприн и К.Г. Паустовский.
Образы же и картины героического прошлого Украины лежат преимущественно в плоскости гражданского романтизма, представленного поэзией декабристов, с одной стороны, и историческими повестями, в том числе «Тарасом Бульбой» Н.В. Гоголя - с другой. Особого анализа требует и личность гетмана Мазепы, типично романтического героя (у ряда зарубежных и отечественных авторов), - личность, интересовавшая и Байрона, и Рылеева, и Пушкина, и даже Ф.Булгарина. Но это - предмет следующей нашей работы.
Список литературы
1. Булгаков М.А. Дни Турбиных // Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5-ти т. - М.: Xудожественная литература, 1992. - С 179-428.
2. Гоголь Н.В. Вечера на хуторе близ Диканьки. - М.: Эксмо, 2008.
3. Деревянко П. Белоцерковские страницы книги К.Паустовского «Повесть о жизни». К истории рода Паустовских // К.Г. Паустовский: Материалы и сообщения. Вып. 3 - М., 2007. - С. 522-525.
4. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 10 т. - М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1957. - Т. 5. - С. 5-574.
5. Крюкова О.С. Архетипический образ Италии в русской литературе XIX века. - М.: КДУ, 2007. - 215 с.
6. Куприн А.И. Черный туман // Куприн А.И. Собр. соч.: В 6-ти т. - М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1958. - Т. 3. -С. 270-283.
7. Кучма Л. Украина - не Россия. - М.: Время, 2003. - 560 с.
8. Паустовский К.Г. Повесть о жизни // Паустовский К.Г. Собр. соч.: В 6-ти т. - М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1957. -С. 9-788.
9. Погорельский А. Избранное. - М.: Советская Россия, 1985. - 432 с.
10. Погорельский А. Сочинения. Письма. СПб.: Наука, 2010. - 754 с.
11. Ромащенко Л. Польский мир К. Паустовского (детали польского быта в повести «Далекие годы» // Poetik des Alltags. Russische Literatur im 18. -21. Jahrhundert = Поэтика быта. Русская литература XVIII-XXI вв. - München: Herbert Utz Verlag. - S. 273-281.
12. Соколов П.В. Гоголь. Энциклопедия. - М.: Алгоритм, Эксмо, Око, 2007. - 736 c.
13. Телескоп. 1831. - № 20.
14. Турьян М. Жизнь и творчество Антония Погорельского // Погорельский А. Избранное. - М.: Советская Россия, 1985. - С. 3-22.
15. Шевлякова Д.А. Доминанты национальной идентичности итальянцев. - М.: КДУ, 2011. - 496 с.
16. Giuliani R. «Conosci il paese dove fioriscono I limoni?» Le riposte di Puskin e di Vjazemskij // Puskin, la sua epocha e l'Italia / A cura di Paola Buoncristiano // Atti del Convegno Internationale di studi Roma, 21-23 ottobre 1999. - Roma: Rubbetino Editore.
