Плоскости толкования Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

наложила руку на Христа. Она лишила Его возможности свободно обращаться к людям. Он вынужден придерживаться границ и рамок, приписываемых Ему церковной властью. Христос тут скован по рукам и ногам, Его наследие извращено и отправлено в архив.

В тот самый момент, когда Он восхотел бы вновь принять человеческий образ и как существо из плоти и крови войти в круг людей, Он предстал бы нарушителем порядка, раз и навсегда установленного иерархией, подверг бы опасности человеческое благополучие, выступил бы самым настоящим еретиком. И когда этот незваный Пришелец действительно появляется среди людей, угроза великого инквизитора сжечь Его наутро на костре как еретика кажется очень последовательной.

Однако конец поэмы выглядит так:

«Когда инквизитор умолк, то некоторое время ждет, что Пленник его ему ответит. Ему тяжело Его молчание. Он видел, как узник все время слушал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо в глаза и, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы Тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но Он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит Ему: "Ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда!" И выпускает Его на "темные стогна града". Пленник уходит.

- А старик?

- Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее» (Б. К., с. 239).

ПЛОСКОСТИ ТОЛКОВАНИЯ

Каков смысл Поэмы?

Ответ, который напрашивается сам собою и действительно взят на вооружение традиционной трактовкой образа «великого инквизитора», таков: Достоевский выступает в защиту дела Христа от его злейшего врага, которого он усматривает, однако, не в обычном неверии как таковом, а в клерикализме, то бишь в подмене живой связи с Богом навязываемой Церковью системой приемов и формул, долженствующих служить гарантией спасения. Благодатная суть христианства вытесняется, таким образом, техникой достижения господства над людьми и их душами - господства, за ко-

96

торым вырисовывается нечто еще более ужасное: демоническая жажда захвата власти над Самим Богом. Все это воплощает, по Достоевскому, католическая Церковь. Ее антиподом служит религия свободы, Духа, любви и живой христианской полноты сердца, религия православия.

Тому, кто любит Церковь, нетрудно определить ту меру горькой истины, которая может заключаться в подобных взглядах, и ему не помешают в этом даже те злые передержки, в которых повинны слепота и предубежденность автора Поэмы. Но на эту тему уже писалось, причем основательнейше, чем в «Братьях Карамазовых», поэтому было бы естественно испытать глубокое разочарование, если бы смысл Поэмы сводился лишь к продолжению старых распрей между Византией и Римом, ибо представляется, к слову сказать, несомненным, что именовать враждующие лагери Восточной церковью и Римом уже означало бы предвзятую позицию. Если уж говорить об этом противостоянии, то называя вещи своими именами - Византия и Рим. Человек сведущий знает, какой тяжелейший груз «истории» несет на себе это имя - Византия.

Но мы слишком чтим Достоевского, чтобы позволить себе предположить, что этот гениальный психолог мог, даже если бы и хотел, ограничиться одной полемикой. Ну а в таком случае мы обратились бы к нему не как к полемисту, а как к творцу, исходя из предположения, что за полемическим пафосом скрываются глубинные пласты духа и действуют сокровенные силы инстинкта, души, религиозных предпочтений. И тогда мы взяли бы на себя смелость толковать Достоевского вопреки ему самому. Ибо образы великого писателя не подчиняются ему, но следуют собственным законам; они глубже, чем его позиция.

Если отказаться от этого, традиционного, подхода и внимательнее присмотреться к общей картине, то вскоре можно заметить, что критика «Рима» отнюдь не является главной целью «Поэмы», и потому те, кто трактует «Поэму» в этом плане, оказывают медвежью услугу самому Достоевскому. Критика была не только его слабейшей, но и неблагодарнейшей стороной. У него было три, а может быть, и четыре противника: социализм, рационалистически-идеалистическая культура Запада, католическая Церковь - и немцы. Впрочем, следует немедленно внести поправку: не «противники», а «враги». Ни одному из них Достоевский не противостоял в полном смысле этого слова. Он не боролся с ними - он третировал их. Разве социализм действительно исчерпывается опустившимся су-

97

ществом из «Бесов»? А разве рационализм и техника Запада сводятся к той дьявольской бездуховности, в обличье которой они постоянно предстают в его произведениях (достаточно напомнить хотя бы о «Записках из подполья»)? Что же касается католической церкви, то даже ее заклятый враг едва ли не увидел бы в ней ничего, кроме того богохульства, которое написано на физиономии великого инквизитора! И наконец, немец у Достоевского - настолько безрадостная фигура, он так педантичен, узколоб, бездарен, холоден, низок и смешон, и черты эти заявляют о себе столь часто, непосредственно, многопланово и провоцирующе, что за всем этим нельзя не ощутить почти физического отталкивания, периодически пробивающегося наружу... Достоевский не был достаточно внутренне силен, чтобы иметь противников, поэтому он делал их объектами своего презрения. Более детальный анализ мог бы вскрыть корни этой ненависти, уходящие в глубь натуры Достоевского, отягощенной болезнью и необходимостью бороться с навязчивыми идеями.

Великий инквизитор - это несомненно борьба против Рима; те же мысли и чувства всплывают и в других произведениях Достоевского, как только речь заходит о католичестве или в повествование вводится образ католика. Но подлинный смысл «Поэмы» - в другом; чтобы раскрыть его, нужно исходить из общей концепции романа.

В действительности легенда имеет отношение к видению черта Иваном, к его речам о мире и Боге. Она равнозначна саморазоблачению Ивана, пытающегося оправдать ею свое восприятие Бога.

ПОЭМА И ХРИСТИАНСТВО

Мысли и чувства, вызванные у меня образом Христа в поэме, -если читатель позволит мне предварить анализ личными впечатлениями, - таковы: вначале меня подхватила и властно повлекла за собой волна истинно христианских переживаний, но затем она постепенно опала, и источник ее стал казаться мне сомнительным. Поэтому я решился принять тот вызов, который ощутил, и поставил вопрос, на первый взгляд парадоксальный: так ли уж неправ в конечном итоге великий инквизитор по отношению к такому Христу? Быть может, этот Христос - действительно «еретик»? И когда рассудок стал искать причину подобных сомнений, становившихся все сильнее, - я понял, что в этом образе Христа христианское начало предстает вне тех категорий, которые составляют его сущность.

98