Поэма и христианство Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

ществом из «Бесов»? А разве рационализм и техника Запада сводятся к той дьявольской бездуховности, в обличье которой они постоянно предстают в его произведениях (достаточно напомнить хотя бы о «Записках из подполья»)? Что же касается католической церкви, то даже ее заклятый враг едва ли не увидел бы в ней ничего, кроме того богохульства, которое написано на физиономии великого инквизитора! И наконец, немец у Достоевского - настолько безрадостная фигура, он так педантичен, узколоб, бездарен, холоден, низок и смешон, и черты эти заявляют о себе столь часто, непосредственно, многопланово и провоцирующе, что за всем этим нельзя не ощутить почти физического отталкивания, периодически пробивающегося наружу... Достоевский не был достаточно внутренне силен, чтобы иметь противников, поэтому он делал их объектами своего презрения. Более детальный анализ мог бы вскрыть корни этой ненависти, уходящие в глубь натуры Достоевского, отягощенной болезнью и необходимостью бороться с навязчивыми идеями.

Великий инквизитор - это несомненно борьба против Рима; те же мысли и чувства всплывают и в других произведениях Достоевского, как только речь заходит о католичестве или в повествование вводится образ католика. Но подлинный смысл «Поэмы» - в другом; чтобы раскрыть его, нужно исходить из общей концепции романа.

В действительности легенда имеет отношение к видению черта Иваном, к его речам о мире и Боге. Она равнозначна саморазоблачению Ивана, пытающегося оправдать ею свое восприятие Бога.

ПОЭМА И ХРИСТИАНСТВО

Мысли и чувства, вызванные у меня образом Христа в поэме, -если читатель позволит мне предварить анализ личными впечатлениями, - таковы: вначале меня подхватила и властно повлекла за собой волна истинно христианских переживаний, но затем она постепенно опала, и источник ее стал казаться мне сомнительным. Поэтому я решился принять тот вызов, который ощутил, и поставил вопрос, на первый взгляд парадоксальный: так ли уж неправ в конечном итоге великий инквизитор по отношению к такому Христу? Быть может, этот Христос - действительно «еретик»? И когда рассудок стал искать причину подобных сомнений, становившихся все сильнее, - я понял, что в этом образе Христа христианское начало предстает вне тех категорий, которые составляют его сущность.

98

Христианское начало в этом Христе - это абсолютная ответственность и в то же время необычность. Такое христианство не имеет никакого отношения к рядовому, повседневному бытию -к той почве, на которой стоит человек. Надо ли говорить, сколь далеки мы от апологии повседневного? Тот, кто способен любить Достоевского, едва ли забудет, что человеческое существование простирается и ввысь, и вглубь и что, следовательно, в срединной своей части оно подвержено воздействию и с той, и с другой стороны. Но как высокое, так и низкое - это лишь границы. Жизнь немыслима без срединной части, от которой, однако, постоянно требуются решения относительно вершин и низов. Жизнь, лишенная середины, становится фантастической, ибо середина - это сфера осуществления, пашня и мастерская бытия. Решения относительно высокого и низкого должны реализоваться именно здесь, чтобы обрести реальность.

Середина - это сфера осуществления в самом точном смысле слова, она заключает в себе все, именуется возможностью, мерой, дисциплиной, порядком, здоровьем, традицией и является также носителем решающей, хотя порой и представляющейся сухой, ценности.

Пожалуй, самое резкое возражение против картины человеческого существования, нарисованной Достоевским, является то, что в нем отсутствует середина. Это понимаешь как-то вдруг, замечая, например, что герои его романов заняты всевозможными вещами, кроме одного: ни один из них не работает. «Работа» же представляет всю сферу повседневного человеческого существования, с его заботами, его ответственностью и его достоинством.

Эта срединная сфера охватывает также и историческую действительность, т.е. ту сферу, где не только рискуют и страдают, но где заложены корни продолжительности человеческого бытия. Именно здесь идеи обретают плоть, импульсы преобразуются в институты, умонастроения претворяются в закон и порядок. Действия здесь ответственны, последовательные решения претворены в действительность, именно здесь идет борьба за преображение действительности.

В этой сфере выступает Церковь как конкретно-историческое воплощение христианского начала. По самой сути своей это Церковь всех, а не только избранных, Церковь повседневного бытия, а не только героических моментов. Как и сам человек, она простирается от некоей срединной зоны кверху, в вышину, и книзу, в глубину. Таким образом, Церковь служит выражением не только идеи экс-

99

тремальности, но и, причем едва ли не в большей мере, повседневных возможностей христианства.

Однако христианство Поэмы не имеет, в сущности, никакого отношения к этой срединной сфере и тем самым становится ирреальным. В то же время оно включает очень тонко задуманный бунтарский элемент, порождаемый стремлением признавать христианское начало лишь в его «отфильтрованном виде». Ставить знак равенства между «христианским» и идеально-христианским, отвергать ступенчатость, постепенность, несовершенство - значит, в сущности, бунтовать против Бога, олицетворяющего Любовь и Смирение, или, в нашем контексте, Действительность.

Это ведет, однако, еще глубже. Тот, кто открыт для восприятия образа и Духа Христа, живо запечатленного в Новом Завете, видит, что в качестве фона здесь выступает сотворенный мир. Не вызывая нареканий как дело рук Божиих, оно подлежит суду и наказанию лишь вследствие своей греховности и отхода от действительности. Призыв к раскаянию означает вместе с тем и требование преобразить реальный мир. Творение продолжает оставаться той областью, с которой соотнесено Откровение; это и не может быть иначе, если мир сотворен Логосом, и Логос стал человеком, чтобы принести ему искупление.

Разумеется, мир нельзя рассматривать как нечто самодовлеющее; он возник лишь благодаря Богу, Его волей и благодатью -и все же он, именно благодаря Богу, действительно реален и исполнен смысла. Несмотря на грехопадение, он не перестал быть творением, не превратился в ничто или в нечто бессмысленное, равно как и не стал - как таковым - «грехом». Умозаключения такого рода диктуются не строгостью в подходе к проблемам христианства, а вымученной постановкой этих проблем. В любой истинно христианской трактовке творение хоть и подлежит суду, но в то же время и принимается как данность. Творение не есть ничто; точно так же нельзя считать его и однозначным воплощением зла, лишь парадоксально оттеняющим то, что исходит непосредственно от Бога. Утратив первозданную гармонию, творение остается тем не менее делом рук Божиих и объектом искупления. Все христианские понятия следует трактовать именно с этой точки зрения. Они призывают жить так, чтобы стало возможным появление «новой твари»; это предполагает, однако, что исходным пунктом остается изначально сотворенное и что его божественное происхождение неразрывно связывает его с новым.

100

Таким образом, отношение Христа к Отцу определяется не только жертвенным послушанием Того, Кого Отец обрекает на смерть, посылая Его в отпавший от Бога и обезумевший мир, т.е. в полную бессмыслицу, но и восхваляющим Отца повиновением вочеловечившегося Логоса, Который воспринял плотью и душою дело Отца, чтобы нести весть о нем его новому творению.

У Христа же из «Великого инквизитора» нет связи с миром. Не связан Он единой сутью и с сотворившим мир Отцом. Он не достоверен в качестве Логоса, создавшего мир и призванного Своим вочеловечением воссоздать его заново. В этом Христе реальный мир не пробуждает той святой любви, которая очищает и преображает его; Он воплощает одно лишь сострадание, уводящее прочь от мира. Это - Христос, лишенный всех и всяческих связей, Христос Сам по Себе. Он не представляет ни Отца в мире, ни мир - пред Отцом. Он не любит мир таким, каков он есть, и не ведет его за Собой к вечному обиталищу. Он - не Посланник и не Спаситель. Он - не посредник между истинным Отцом на небесах и реальным человеком. Он не занимает, собственно, никакой позиции. Он потрясает нас, но не понятно, из какого основания исходит и к какой цели ведет. Поэтому потрясение сменяется недоумением, а в конечном итоге - отчаянием.

Однако не слишком ли рискованны утверждения такого рода? В том, что это не так, можно убедиться, перечитав под этим углом зрения сначала Евангелие, а затем - Поэму. Достаточно испытать на себе влияние этого образа и вчувствоваться в то, что он на самом деле излучает...

Между тем тут же возникает вопрос: кем создан подобный образ? Человеком, который сам не верует в Спасителя, но тем не менее стремится навязать как некую норму идеалистическое порождение своего неверия, навязать тому, чья вера смиренна и естественна! Больше того, человеком, который едва ли верит в Бога! Или вернее, по его собственным словам, в Бога верует, но «мира Божьего не принимает» - темное, мучительное сочетание «да» и «нет», обладающее большей разрушительной силой, нежели просто отрицание Бога. Немудрено, что к такому человеку может явиться дьявол, каждым своим словом давая ему понять, что они - заодно!

Поэма отнюдь не призывает к радикальному, но выстраданному очищению христианства от всего наносного. Не служит она и теоретическим выражением идеи некоего усовершенствованного христианства. Она - ответ Ивана Алеше в тот момент их беседы, когда млад-

101

ший брат пытается пробить брешь в пессимистически-анархистском мировоззрении старшего, ссылаясь на Спасителя. Она как бы призвана служить оправданием и этого мировоззрения, и самого Ивана.

В чем же состоит «поправка», внесенная великим инквизитором в христианство этого Христа? В том, что он видит человека таким, каков он есть: с его ограниченными возможностями, его слабостями, его тривиальностью. Все это, однако, возводится в абсолют и тем самым полностью искажается. Вместо настоящих христианских срединных ценностей выступают их демонически-банальные искажения. Конечный результат этого процесса - внушающий ужас «человек массы». Подобные действия можно с полным правом обозначить как антихристианские, сатанинские. Но сатана может исказить что-либо лишь в том случае, если он обнаруживает какое-то уязвимое место в структуре целого, - говоря конкретно, ущербность христианской установки этого Христа, связанную как с ее ирреальностью, так и с ирреальностью человека, которому она адресована. Таким образом, великий инквизитор восстанавливает в правах то, что было вытеснено. Он признает, что человек таков, каков он есть. Он дает ему то, с чего начинается вся и всякая любовь: христианство апеллирует к реальному человеку, а не к тому, каким ему надлежало бы быть. У него есть терпение. Ему ясен смысл повиновения и всей системы действенного поддержания порядка в реальном мире. И только потому, что он и в самом деле приходит на помощь изуродованной действительности, он оказывается затем в состоянии столь глубоко ее испортить и заменить демонической структурой своего мира!

Но что же могло побудить Ивана создать такой образ Христа? Его собственное ущербное мировосприятие. Глубокое, но разрушительное сострадание людским бедам мучает его. Сострадание это почти инстинктивно, оно не высветляется и не осмысляется с этической точки зрения. Характер этого сострадания становится совершенно очевидным, если вспомнить, как рассказывает Иван о страданиях детей, - мальчика, затравленного собаками на глазах у матери, или маленькой девочки, над которой изощренно издеваются ее родители-садисты! А чего стоит эпизод с турками, которые сперва ласкают младенца на руках трепещущей матери, а когда тот начинает смеяться, раздробляют ему выстрелом головку, - причем Иван добавляет, что турки, как говорят, «очень любят сладкое»! Истоки этого сострадания следует искать в сфере чувственности, притом больной чувственности. Отсюда - эта экспрессивность при

102

сопереживании страданиям мира, эта мучительная и в то же время непреодолимая потребность погружаться в них вновь и вновь.

Затем мы узнаем, что Иван не приемлет этого мира. Правда, он признает существование Бога, его сотворившего, но считает вместе с тем, что к творению Божию неприложимы масштабы разума, справедливости и доброты. В нем преобладает неразумное, «неэвклидово» начало. Так значит, Иван проповедует рационализм, добротно-буржуазный порядок? Ничего подобного; об этом еще пойдет речь ниже. Но он отрицает как спасительный рецепт и апелляцию к вечности, к тайне всеведущего Бога и Его любви. Справедливость должна существовать уже здесь, на земле. И опасаясь, как бы его протест не потонул в нескончаемом хороводе любви, в преображении воскресающих людских толп и осанне ликующих хоров, Иван формулирует его раз и навсегда: он «возвращает Богу билет». Итак, он отвергает действительность как тайну Божию, а вместе с ней - и ту позицию, которая со смирением и терпением принимает действительность такою, какова она есть.

Но это ужасающе-бессмысленное, «неэвклидово», это страдание мира вызывает в Иване такое волнение, что становится очевидным: он ищет и хочет именно этого! Потому-то и выносит он этому миру столь суровый приговор, что его больные нервы заставляют его любить зло, повинное в вынесении приговора!.. Несмотря на ожесточеннейшую критику мира, Иван держится за него, чтобы находиться «в состоянии бунта».

Великий инквизитор - это сам Иван в той мере, в какой он отвергает мир как неудачное творение Божие, притязая на право судить о нем иначе и правильнее, нежели Сам Творец... Но Иван же и любит этот самый мир мучительной, болезненной любовью, он же и не хотел бы видеть его иным, ибо только такой мир может давать ему искомое - возможность протестовать против него и одновременно наслаждаться его падшестью.

Иван не приемлет творение Бога, потому что любит это творение отвратительным образом... Но не для того ли отвергает он его, чтобы отъединить дело рук Божиих от Творца и получить его таким образом в собственное распоряжение - как объект возмущения и узурпации, обладающий для Ивана особой привлекательностью? Случайно ли то, что ему является черт? И то, что именно объединяет его таким отталкивающим, глубоким и непостижимым образом с Лизой Хохлаковой, этим парадоксально извращенным ребенком, в жизни которого дьявольское уже играет определенную роль?

103

Но какое же отношение имеет все это к образу Христа? Самое непосредственное.

Этот Христос служит оправданием Ивану. Этот Христос узаконивает позицию возмущения, так как он не занимает конкретной позиции послушания по отношению к реальному миру и к создавшему его Отцу... К тому же этот Христос не может нанести никакого вреда миру, о котором идет речь и который, как этого требуют темные и тайные инстинкты Ивана, должен оставаться неприкосновенным, - не может потому, что его «христианство» столь своеобразно, что он предельно далек от всего, достигаемого повседневным послушанием, а тем самым - и от Церкви; более того, он противостоит Церкви. Он делает немыслимым преображение христианством реального мира и отдает его таким образом на милость узурпатора - Ивана.

Христос из Поэмы - это и самооправдание Ивана, и в то же время, так сказать, негласное обезвреживание христианства, трактуемого с позиции абсолютной, то бишь отвлеченной «чистоты».

Следует, однако, уже сейчас добавить кое-что относительно этого мира, которого не признает Иван.

Помимо всего прочего, это - мир, где существует его отец. Действительность, устроенная так, что отец его может чувствовать себя в безопасности, претендовать на уважение, располагать немалыми средствами, волочиться за Грушенькой...

Сотворенный же Иваном Христос, Который, не имея отношения к реальному миру, игнорирует тем самым Отца Небесного, предстает также как последняя идеализация желания Ивана, чтобы его отец перестал существовать.

Разве не ужасна фраза, которую выкрикивает Иван в зале судебного заседания и которая могла бы послужить эпиграфом ко всему процессу: «Кто не желает смерти отца?..» И невольно вспоминаешь слова юной Лизы, странным образом предвосхищающие эту фразу: «Послушайте, теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил».

ИВАН КАРАМАЗОВ

Что же представляет собой та своеобразная личность, чей внутренний мир порождает сложное сочетание прозрения и душевного хаоса, запечатленное в поэме?

104