CC BY
37
УДК 821.133.1.09
А. О. Разумова
ПИСАТЕЛЬСКОЕ СТАНОВЛЕНИЕ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОГО ГЕРОЯ В «СЛОВАХ» Ж.-П. САРТРА
Рассматриваются понятия «чтение» и «письмо» в автобиографической повести Ж.-П. Сартра «Слова» с точки зрения их соотношения с репрезентацией аукториального я и с экзистенциальным опытом автобиографического героя, который формируется как писатель, проходя различные этапы чтения и письма. Специфика индивидуальной литературной эволюции раскрывается в соотношении с литературной эволюцией вообще. Анализируется парадоксальность изображенного в повести механизма литературного творчества, которое выступает одновременно как высшая степень реализации единичного я и как его отчуждение от себя и растворение в универсальности. Вскрывается аналогия между приобщением автобиографического героя к чтению и письму и его освоением понятия смерти. Раскрывается смысл заявленного Сартром в «Словах» прощания с литературой, отмечается близость этой концепции с идеей «смерти автора» Р. Барта.
Ключевые слова: Ж.-П. Сартр, «Слова», автобиографический герой, аукториальное я, чтение и письмо, литературная эволюция.
«Слова» Сартра - это история его писательского становления, история рождения и эволюции его аукториального я, где литературная сторона жизни автобиографического героя выдвинута на передний план (на что указывают уже названия двух частей книги - «Читать» и «Писать»). Но одновременно это книга, парадоксально задуманная как прощание с литературой в плане как личном, так и культурно-эпохальном. При этом отношения автобиографического героя с предшествующей литературной традицией очень сложны; он формируется как писатель на аукториальных сценографиях писателей-предшественников, в частности XIX в., и вырабатывает собственную исходя из этого отношения. Так что преодоление литературы и разрыв с нею осуществляется не прямо и не однозначно.
Рассмотрение концепции письма и писательства в «Словах» позволяет понять специфику авторского я, которое, утверждаясь и развиваясь в качестве писателя, с одной стороны, пробует разнообразные аукториальные манеры и формы и, с другой стороны, определяет себя через выбор одной единственной.
Поскольку это я существует только в множественности отношений с другим или другими, составляющими контекст, литературное пространство, в которое этот герой, писатель-дебютант, входит и которое он так или иначе трансформирует уже своим присутствием, необходимо также принять во внимание всю сложность отношений, которые возникают между автобиографическим героем и этими другими.
Такое исследование невозможно без опоры на общие закономерности механизма письма, вытекающие из частных случаев, в которых можно обнаружить общие черты (конкретно в рамках психоаналитической интерпретации). Данный подход оправдан тем, что Сартр неоднократно пытался осмыслить, в частности с помощью экзистенциального психоанализа, сущностные механизмы
письма и, конкретнее, аукториальную сценографию других, будь то предшественники или современники, прочерчивая поверх биографических случайностей траекторию индивидуальной литературной эволюции, а через нее - литературной эволюции вообще. Осмысление чужого опыта помогает понять то соотношение, которое возникает между единичным и универсальным и позволяет единичности (в данном случае - аукториальной стратегии) вписаться во всеобщность, сохраняя свою идентичность или же отрекаясь от нее (путем ассимиляции в систему литературных стереотипов), а также соотношение между экзистенциальным и литературным, которое может проявляться как в хрупком равновесии, так и в дисбалансе.
Исходя из того, что две части «Слов» названы «Читать» и «Писать», следует остановиться на механизмах чтения и письма, рассматривая их в разных аспектах, чтобы понять специфику эволюции аукториального я автобиографического героя, который утверждает себя, проходя различные этапы чтения и письма, и который ведет за пределы текста, к Сартру - автору «Слов».
При этом важно учитывать специфическое соотношение между литературой сделанной и литературой предстоящей (термины Сартра), которое реализуется в писательском становлении главного героя «Слов» и которое уже в силу его сложной природы проявляется очень своеобразно - одновременно и бессознательно (на уровне персонажа) и осмысленно (на уровне высшей авторской инстанции и текста в целом, который превосходит и дополняет детский опыт персонажа). Однако это соотношение не сводимо ни к простой бинарной оппозиции двух уровней, ни к отношениям повтора и избыточности.
Сосредоточимся на специфическом аспекте этой проблемы, который представляется наиболее существенным: соотношении между индивидуальным опытом персонажа, открывающего литерату-
ру и формирующегося как писатель, и литературой, которая ему предшествует. Это соотношение изначально присутствует в тексте как своего рода нераздельность всеобщего и индивидуального или как двойственность наивной детской позиции, под которой скрывается более сложная.
Поскольку логика повествования о жизни, предложенная в «Словах», обязывает понять смысл этой жизни исходя из знания ее конца, ее начало уже целиком содержит его в себе; так, будущий писатель читает, чтобы писать, и детское наивное чтение неизбежно идет к писательству взрослого, подготавливает его уже в форме детского писательства. Иначе говоря, здесь можно видеть нечто вроде фатальности, которая ведет автобиографического персонажа через чтение к письму, которая готовит его вхождение в литературное пространство как активного участника (что, однако, иллюзорно, так как неизбежный характер этого вхождения в то же время обусловливает определенную пассивность героя, более или менее выраженную).
Однако эта логика писательского становления, эта фатальность чтения в качестве будущего писателя неизбежно имеет скрытую брешь, элемент абсурда, заключающийся в том, что вся видимая логичность трансформации вундеркинда, пишущего романы, во взрослого писателя исчезает, если перевернуть эту инвертированную хронологию, восстанавливая естественный ход от начала к концу. Эта имманентная абсурдность создает свою собственную логику, которая предстает как обратная логика писательского становления. Абсурдность проявляется сначала как нарушение логики, реализующееся по отношению к другим - к писателям прошлого, которые уже вошли в состав Объективного Духа и жизнь которых в своей целостности имеет однозначный и завершенный смысл. Это означает отрицание возможности успешного литературного самоосуществления, которое переносит реальный индивидуальный опыт в литературное пространство, где он получает смысл объективный и овнешненный.
В «Словах» эта трансформация пишущего вундеркинда во взрослого писателя наивно воображается персонажем как прямая связь между ограниченным опытом ребенка и содержанием произведения взрослого, за которой скрывается более серьезная позиция - нечто вроде экзистенциального беспокойства или тревоги. Действительно, герой
оказывается здесь перед неподвижной и безличной схемой, которая навязывает писательское становление как изначально предопределенное и потому безразличное ко всякому индивидуальному опыту. В этой схеме исходный пункт писательского становления уже содержит в себе продолжение и финальный пункт и эквивалентен им, поскольку начало и конец предстают как общие места, которые, с одной стороны, абстрактны и безличны, с другой - легко приложимы к любому индивидуальному опыту, который хочет определиться по отношению к общему: «Mon grand-père avait souhaité me dégoûter sournoisement des écrivains, ces intermédiaires. Il obtint le résultat contraire: je confondis le talent et le mérite. Ces braves gens me ressemblaient: quand j'étais bien sage, quand j'endurais vaillamment mes bobos, j'avais droit à des lauriers, à une récompense; c'était l'enfance. Karl Schweitzer me montrait d'autres enfants, comme moi surveillés, éprouvés, récompensés, qui avaient su garder toute leur vie mon âge. Sans frère ni sœur et sans camarades, je fis d'eux mes premiers amis. Ils avaient aimé, souffert avec rigueur, comme les héros de leurs romans, et surtout avaient bien fini; j'évoquais leurs tourments avec un attendrissement un peu gai: comme ils devaient être contents, les gars, quand ils se sentaient bien malheureux; ils se disaient: "Quelle chance! Un beau vers va naître!"» [1, с. 53]1.
Персонаж писателя-ребенка является странным гибридным существом, искусственным по преимуществу, немыслимым в природе, и он сам это сознает, будучи изначально раздвоенным, овнешнен-ным и отчужденным, так как он растет в окружении своих образов-отражений (детство писателей прошлого, уже интегрированных в культуру). Он представляет собой своего рода демистификацию по отношению к этой мистификации, постоянно поддерживаемой в истории литературы, - мистификации, которая рассматривает детство писателя как репрезентативную и полную картину по отношению к будущему творчеству (а аукториального персонажа - как внешний и автономный элемент я и экзистенциального опыта, что также является выражением тенденций, нарастающих в XIX в.).
В чтении, как и в письме, персонаж сталкивается с воображаемым словесно артикулированным пространством, что на особый лад обусловливает его отношения с миром и с другими: входя в это пространство, он совершает переход с уровня
1 «Дед в глубине души стремился вселить в меня антипатию к писателям - этим жалким посредникам. Достиг он обратного: я не различал талант и заслуги. Эти милые ребята напоминали меня: когда я был послушным мальчиком и терпеливо терпел все бобо, я знал, что награда, лавровый венок, будет обязательно - на то оно и детство. Шарль Швейцер ввел меня в круг других детей. О них заботились, искушали, поощряли, но они смогли сохранить ребячество до конца дней. Без братьев, сестер и товарищей, я нашел в писателях своих первых друзей. Как их герои, они любили, смертельно мучились, но финал всегда был хороший. Я растроганно и не без удовольствия вспоминал их злоключения - представляю, как они радовались в трудную минуту, как ликовали: "Вот это удача! Получится хороший стих!"» [2, с. 303].
физического (от своей конкретной и индивидуальной телесности, которая оказывается вынесена за скобки) на нематериальный уровень дискурса и смысла. Это дистанцирование от тела и от материального мира соответствует преобладанию воображаемого над реальностью, основанному на «идеализме» автобиографического персонажа, неоднократно подчеркнутом в «Словах».
Таким образом, внешний мир оказывается изъят из отношений с я даже при том, что исходным пунктом в чтении и письме является реальное я. Именно это реальное я получает возможность, благодаря этой воображаемой деятельности распасться и по-другому перестроить свою структуру, вынося за скобки свои реальные отношения с другими и с самим собой. Речь идет, в первую очередь, о перекомпоновке внутренней структуры я, своего образа, который складывается в модусе для себя, а затем - своей внешней структуры (своего образа для других). В то же время я, которое так себя формирует, в ходе претерпеваемых трансформаций никогда не становится полностью субъектом - этот механизм включается сам собой, в пустоте, без внешнего основания, поскольку все предшествующие чтению связи, которые могли иметь место между героем и миром, между ним и другими, оказываются отложенными или даже оборванными в акте чтения.
Опыт чтения и письма позволяет герою не только вырваться из реальности, из границ индивидуального опыта; через чтение и письмо ему удается установить временный переход между «здесь и теперь» и вечностью, продвинуть границу личного единичного опыта к универсальности (что создает своего рода универсальную единичность, но также и общее место, обезличивание единичного до банального), т. е. реализовать универсально-единичный опыт, который не связан с пережитым и не укоренен в психической структуре героя. Во время этого перехода герой устремляется одновременно внутрь и вне себя; он одновременно и субъект этого изменения, и орудие, которым оно осуществляется. Я героя проявляется в виде единичности, которая доведена до своей высшей степени, но в то же время достигла пункта крайней десубъективации, отсутствия я. Вот пример такой десубъективации, которая нарушает обычное состояние персонажа при первом соприкосновении
с книгой, в рефлексии, сопровождающей сцену чтения: «Quelqu'un se mit à poser des questions: l'éditeur de mon grand-père, spécialisé dans la publication d'ouvrages scolaires, ne perdait aucune occasion d'exercer la jeune intelligence de ses lecteurs. Il me sembla qu'on interrogeait un enfant. <...> Mais cet enfant n'était pas tout à fait moi et j'avais peur de répondre. Je répondis pourtant, ma faible voix se perdit et je me sentis devenir un autre. Anne-Marie, aussi, c'était une autre, avec son air d'aveugle extralucide: il me semblait que j'étais l'enfant de toutes les mères, qu'elle était la mère de tous les enfants. Quand elle cessa de lire, je lui repris vivement les livres et les emportai sous mon bras sans dire merci.
A la longue je pris plaisir à ce déclic qui m'arrachait de moi-même: Maurice Bouchor se penchait sur l'enfance avec la sollicitude universelle qu'ont les chefs de rayon pour les clientes des grands magasins; cela me flattait» [1, с. 39]2.
В этом эпизоде поверх эмоционального потрясения и нарушения идентичности, испытываемых персонажем, проявляется также прозаичная, коммерческая сторона произведения, предназначенного всем и игнорирующего единичное; этот аспект ускользает от понимания персонажа, однако ощущается им как скрытая угроза. С этой точки зрения первый опыт чтения предстает как опыт травмати-зирующий, поскольку герой оказывается лицом к лицу с миром одновременно удивительно близким в силу ложной персонализации и глубоко безразличным.
С момента этого первого опыта чтения начинает формироваться литературное я персонажа. Но в то же время это опыт приостановки, отодвигания я: в этой первоначальной сцене чтения персонаж оказывается в пространстве безличном и бесчеловечном, он чувствует себя чужим и посторонним, он видит свое индивидуальное я растворенным в чтении, которое одновременно трансформирует и рассказанную историю, и того, кто ее рассказывает, и того, кто слушает; литературное я создается в пустоте, как устранение я реального. Через это стирание я обнажается сущностная связь между механизмом чтения (письма) и смертью. Указанным образом, как и неоднократным упоминанием смерти в связи с чтением или письмом, автобиография Сартра прямо вписывается в эволю-
2 «Неожиданно показались вопросы: издатель деда, наловчившись на учебниках, никогда не упускал возможности дать пищу юным умам своих читателей. <...> Можно было подумать, что эти вопросы задают ребенку. Но вот мне ли - в этом я не был уверен и не смел отвечать. Наконец, я решился, но мой тихий голос замер, и мне показалось, что я уже не я, и Анн-Мари больше не Анн-Мари, а какая-то таинственная прорицательница: мне виделось, что я стал сыном всех матерей, а она - матерью всех сыновей. Как только она кончила читать, я стремительно выхватил у нее книги и поспешно унес их под мышкой, не сказав спасибо.
Понемногу я полюбил эти минуты: нечто щелкало, отключая меня от меня самого - Морис Бушор обращался к детям с той универсальной обходительностью, которую можно наблюдать у приказчиков в больших магазинах. Мне это льстило» [2, с. 290-291].
цию литературы и литературной критики ХХ в., маркированную понятием «смерть автора» (Р. Барт).
Для персонажа открытие книги обозначает конец райского детства с его наивным нарциссизмом (даже если Сартр отрицает этот нарциссизм), не ведающим времени и смерти. В структуре повествования это соответствует концу первой части, посвященной семейной истории героя и его повседневности, и знаменует начало нового жизненного этапа, отмеченного открытием смерти и самого себя как существа субъективно хрупкого, опыт которого ограничен в пространстве и времени, поскольку, буду-
чи заперт в своем теле и в своем я, он постоянно сталкивается с небытием в прошлом и в будущем, особенно в исторической перспективе, которая открывается через открытие литературы. Не случайно первая фраза, возвещающая в повествовании начало этого нового этапа, явственно обозначает ненарушимые экзистенциальные границы: «Я начал мою жизнь, как я ее, без сомнения, окончу: среди книг»; этот новый этап открывает перспективу, которая устраняет ограниченность привычного экзистенциального пространства (редуцированного до семейной жизни), но проявляется как новая ограниченность, определенная открытием книги.
Список литературы
1. Sartre J.-P. Les Mots. Paris: Gallimard, 1972. 220 p.
2. Сартр Ж.-П. Что такое литература? Слова / пер. с фр. Минск: Попурри, 1999. 448 с.
Разумова А. О., кандидат филологических наук, докторант. Университет Париж 7. Ул. Томаса Манна, 5, Париж, Франция, 75013. E-mail: alexandrazumova@gmail.com
Материал поступил в редакцию 09.09.2015.
A. O. Razumova
AUTHORIAL FORMATION OF AN AUTOBIOGRAPHICAL CHARACTER IN THE WORDS BY J.-P. SARTRE
Notions reading and writing from J.-P. Sartre's autobiographical tale The Words (Les Mots) are considered in their relation to representing an authorial ego and to existential experience of an autobiographical character, which undergoes authorial formation by going through various stages of reading and writing. Individual literary evolution is specified by its correlation with literary evolution in general. There studied how the mechanism of writing is paradoxically described in the narrative and the way it performs the summit of a single ego's fulfillment along with the ego's estrangement and vanishing into generality at the same time. There also revealed an analogy between forming an autobiographical character's reading and writing habit and his experiencing the notion of death. Sartre's parting from literature in The Words is explained in connection with R. Barthes concept of "Death of the author".
Key words: J.-P. Sartre, The Words (Les Mots), autobiographical character, authorial ego, reading and writing, literary evolution.
References
1. Sartre J.-P. Les Mots. Paris, Gallimard Publ., 1972. 220 p.
2. Sartr J.-P. Chto takoye literatura? Slova [What is Literature? The Words]. Translated from French. Minsk, Popurri Publ., 1999. 448 p. (in Russian).
Razumova A. O. Paris 7 University.
5 Thomas Mann Street, Paris, France, 75013. E-mail: alexandrazumova@gmail.com
