CC BY
267
ВЕСТНИК УДМУРТСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
5
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
Миф - образ - символ в пространстве художественного текста
УДК 821.161.1.09(045)
А.А.Павлова
ПИРЫ И ЗАСТОЛЬЯ В РОМАНЕ М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА «ГОСПОДА ГОЛОВЛЕВЫ»
Анализируется мотив «пира» в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Г оспода Г оловле-вы». С точки зрения автора, категории слова и еды тесно связаны в художественной реальности романа. Обращение Щедрина к мотиву застолья обусловлено важностью темы смерти/возрождения, проходящей через всё творчество писателя.
Ключевые слова: мотив еды, гротескное тело, сюжет, архетип.
Категории «слово» и «еда» парадоксальным образом оказываются соединены в художественной реальности щедринского текста. Обращение с едой, свойственное Головлевым, - то же, что и их кощунственное отношение к слову, которое лишается своей сакральной функции и сводится к бездумному разглагольствованию во время обедов. Как только Головлевы перестают есть или едят мало, их словоохотливость пропадает, они становятся молчаливыми. На поминках по Павле Владимирыче можно проследить последовательное чередование разговора и поедания: «Подают другое кушанье: ветчину с горошком. Иудушка пользуется этим случаем, чтоб возобновить прерванный разговор», «Иудушка словно нарочно медлит: поест, потом положит ножик и вилку, покалякает, потом опять поест и опять покалякает» [1. С. 101]. Проводя время за обедами и чаепитиями, Головлевы тем самым, не отдавая себе в том отчета, пытаются насытиться и духовно, восполнить ту внутреннюю пустоту, которая осталась в их физических телах; иными словами, едой и чаем пытаются занять пустующее место души.
По М.М. Бахтину, пиршественные образы «... существенным образом связаны со словом, с мудрой беседой, с веселой истиной», «между словом и пиром существует исконная связь» [2. С. 310]. В подтверждение этого речи в романе Щедрина являются неотъемлемым атрибутом застолий, и это связывает их с архаической образностью. «Рабле был совершенно убежден в том, что свободную и откровенную истину можно высказать только в атмосфере пира и только в тоне застольной беседы, ибо, помимо всяких соображений осторожности, только эта атмосфера и этот тон отвечали и самому существу истины.» [2. С. 313]. Однако в случае с «Господами Головлевыми» архаический смысл приобретает противоположное значение: застольные беседы в устах героев не только не являются носителями истины, но всякий раз подменяют истину, являя ложь и пустословие. Пир в не-
которых случаях допускает вольное обращение со словом, осмеяние религиозных символов и т.п., но, согласно концепции Бахтина, это должно служить раскрепощению человека, избавлению его от страхов. В случае с Головлевыми такое поведение не связано с ободряющим, исцеляющим смехом или весельем как средством преодоления смерти, потому что слово обесценено, и речи Иудушки в этом контексте приобретают характер святотатства, не способствуя телесному раскрепощению. Отсюда - угнетенность вместо веселья, не разгул и ощущение единства во время пира, а тоска и одиночество, оторванность от всех и вся.
В «Господах Головлевых» функционирует гротескное тело, отчего становится понятно, почему сюжет еды приобретает такое существенное значение: «Гротескное лицо сводится, в сущности, к разинутому рту, - всё остальное только обрамление для этого рта, для этой зияющей и поглощающей телесной бездны» [2. С. 351]. Еда в «Господах Головлевых» призвана поддерживать жизнь «умирающих» людей, а с ними жизнь целого мира, который медленно приближается к разрушению. Вследствие этого еда приобретает специфические качества и характеристики: полуживые люди едят «полумертвую» пищу. Поэтому столь желанная и необходимая для Головлевых еда часто оказывается малосъедобной, испорченной: «Выпивши, Степан Влади-мирыч принимается за колбасу, которая оказывается твердою, как камень, соленую, как сама соль..» [1. С. 25], «Головлев с усилием грызет колбасу и, наконец, прожевывает один кусок» [1. С. 26], «Огурчики-то еще хороши, только сверху немножко, словно, поослизли, припахивают...» [1. С. 46], «Сколько, брат, она добра перегноила - страсть!» [1. С. 47], «Свежего запасу пропасть, а она и не прикоснется в нему, покуда всей старой гнили не приест!», «Добрая-то добрая <...> только вот солониной протухшей кормит!» [1. С. 48]. Имеет значение и то, что места для хранения еды представляют из себя лабиринт, в котором всё пропадает и портится: «... у головлевской барыни была выстроена целая линия погребов, кладовых и амбаров; все они были полным полнехоньки, и немало было в них порченого материала, к которому приступить нельзя было ради гнилого запаха» [1. С. 46].
Одной из сторон ущербности рисуемого автором мира является то, что герои романа «вступают» в особые, неестественные «отношения» с едой. Иллюстрацией этому может служить дорожная беседа Степана с попутчиками: «...англичанин с англичанином об заклад побился, что дохлую кошку съест -и съел! <...> А то еще один англичанин об заклад бился, что целый год одним сахаром питаться будет» [1. С. 26], «Однажды с поручиком Гремыкиным даже на пари побился, что сряду пятнадцать дупелей съем - и выиграл!» [1. С. 35]. В свою очередь сын Иудушки рассказывает, как он разыграл папашу: «. надрезали в просвире дно, вынули мякиш да чухонского масла и положили!» [1. С. 90]. Также слово Иудушки сравнивается с «камнем, поданным голодному человеку» [1. С. 135]. Герои романа вынуждены употреблять испорченную, «искаженную» пищу, и поскольку такая пища поддерживает их жизнь, постольку ее употребление влечет за собой телесные метаморфозы, ведущие к утрате как внешнего, так и внутреннего человеческого облика.
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
Головлевы редко обходятся без фраз, в которых так или иначе не была бы упомянута еда. Названия блюд, продуктов и всего, что связано с пищей и ее употреблением, составляет основной источник лексического запаса героев, который они используют и для общения между собой, и для формулировки важных для себя жизненных истин, и даже для описания своего состояния -довольства, радости или же смятения, страха: «...для кого я припасаю! ночей не досыпаю, куска не доедаю... » [1. С. 17], «Не в том, впрочем, дело - а как бы закуски теперь добыть» [1. С. 25], «Ни плошки, ни ложки - ничего теперь у меня нет... » [1. С. 48], «. сколько раз порывалась она предупредить, раскрыть сыну глаза насчет чая, сахару, масла!» [1. С. 70] и т.д. В свою очередь Бахтин писал: «Роль пиршественных образов в романе Рабле громадна. Нет почти ни одной страницы, где бы эти образы не фигурировали, хотя бы в виде метафор и эпитетов, заимствованных из области еды и питья»[2. С. 320]. То же можно сказать и о романе Салтыкова, где метафора пира осмысляется в особом ключе.
Сытость помогает погрузиться в сон, то есть забыться, отречься от настоящего, от реальности. Воспоминания героев о прошлом, как и фантазии и мечты о будущем, также зачастую связаны с едой, ее обилием или недостатком: «Принесет Евпраксеюшка икорки закусить - Арина Петровна и насчет икорки случай вспомнит» [1. С. 210]. Степан Владимирович вспоминает о своем «дяденьке», который «жил в людской и ел из одной чашки с собакой Трезоркой», и про тетеньку, которая «умерла «от умеренности», потому что Арина Петровна корила ее каждым куском, съедаемым за обедом...» [1. С. 29]. «Мы конины не едим, а татары - свининой брезгают. Вот в Париже, сказывают, крыс во время осады ели» [1. С. 101]. В момент, когда Степану захотелось вдруг с приездом братьев зайти в дом и вернуться к прежней жизни, он думает «послушать, как они будут говорить с маменькой, подсмотреть, что им будут подавать за обедом <... > броситься маменьке в ноги, вымолить ее прощение и потом, на радостях, пожалуй, съесть и упитанного тельца» [1. С. 34]. После отмены крепостного права Арине Петровне представляется: «. ходит она по пустому дому, а людишки забрались в людскую и жрут! Жрать надоест - под стол бросают! То покажется, что заглянула она в погреб, а там Юлька с Феш-кой так-то за обе щеки уписывают, так-то уписывают!» [1. С. 64]; «Прожорливость», желание «полакомиться, «хороший кусок, покой, беседа с живыми людьми» [1. С. 112] - все эти атрибуты прошлой жизни становятся предметом вожделения лишенной человеческого участия Арины Петровны. Начав наведываться в Головлево, Арина Петровна «отведывала с Иудушкой и индюшек, и уток; спала всласть и ночью, и после обеда, и отводила душу в бесконечных разговорах о пустяках.» [1. С. 114]. Так Арина Петровна возвращает себе утраченное спокойствие и равновесие. Еда предстает опорой существования как в реальном, так и в воображаемом мире.
Мотив еды в романе, несомненно, восходит к архаическому ритуалу.
О.М. Фрейденберг писала об архаическом осмыслении еды, проявляющемся, к примеру, в обряде литургии: «О том, что еда и питье являются главным элементом всех религиозных праздников, знали уже древние» [3. С. 63],
«Священник приготовляет сперва сосуды - бокал, блюдо, нож и т.д., а затем хлеб и вино для будущего "причащения", евхаристии. Хлеб, который он приготовляет, считается "агнцем" и "телом Христа"», Не случайно в церкви стол становится «величайшей "святыней", "святая святых", "престолом".»
[3. С. 53]. Роман «Господа Головлевы» в значительной степени трансформирует эту сакральную традицию. «Трапеза», хотя и является основным времяпрепровождением героев, сводится к рядовому бытовому событию, притом низведенному до чрезмерного, бессмысленного поглощения. С одной стороны, обряд, строгий и канонический, непосредственно связанный с духовной жизнью; с другой - привычка, почти рефлекторное поведение. К тому же трапеза как священный ритуал сопровождалась «диалогами, чтением священных текстов, символическими действиями» [3. С. 54]. Головлевы же сопровождают свой «ритуал» бессмысленными разговорами, «заменяя» молитву праздным и душегубительным пустословием. И если традиционно обряд преломления хлеба за одним столом членами семьи, определенного сообщества был связан с идеей воскресения, то в романе Щедрина напротив: совместное поедание и питье сопровождается процессом медленного умирания. Более того, автор не просто десакрализует священный обряд, переворачивает и профанирует его: для Головлевых еда не выполняет даже своего прямого назначения - она не насыщает, а, напротив, опустошает персонажей, не поддерживает жизнь, а участвует в ее изничтожении.
Все нравственные, этические и эстетические представления Головлевых связаны с едой: ее запасанием, приготовлением, употреблением, отсюда и особенность их общения, отсюда проистекает их образ мыслей. В связи с этим отказ от пищи является важным показателем перелома, произошедшего в том или ином персонаже. Такой перелом переживают в разное время все герои: первым - Степан, потом Павел, затем Арина Петровна: Порфирий Петрович «пытался распалить ее воображение представлением о рыжичках, карасиках и прочих головлевских соблазнах, но она только загадочно улыбалась на его предложения» [1. С. 155], «.Арина Петровна уже с месяц почти ничего не ест, а со вчерашнего дня и вовсе отказалась от пищи» [1. С. 156]. Равнодушие к еде - главный признак усталости от жизни в мире Головлевых.
Одним из пороков персонажей романа является «сладострастие» в том значении, которое вычленяется непосредственно из корня слова: герои испытывают «греховное влечение» к сладкому. Арина Петровна говорит о себе: «Мне и тепленько, и сытенько у тебя, и даже ежели из сладенького чего-нибудь захочется - все у меня есть!» [1. С. 79]; «Всегда я икорку любила -вот и теперь, по милости твоей, полакомлюсь!» [1. С. 114]; «.и пожуировать бы, и сладенького бы скушать.» [1. С. 94]. Это «сладенькое» как символ искушения связано также с речами Иудушки, в которых изобилуют слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами, добавляющие «приторности» самому звучанию речи. Во многом именно поэтому окружающие не могут слушать Иудушку, испытывая состояние и физической, и духовной тошноты, как будто от перенасыщения пищей. По отношению к голосу и самому облику Иудушки часто применяется эпитет «масляный»: «В ее глаза бросилось
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
осклабляющееся, слюнявое лицо Иудушки, все словно маслом подернутое, все проникнутое каким-то плотоядным внутренним сиянием» [1. С. 66], «И как живой звенел в ее ушах маслянисто-пронзительный голос Иудушки.» [1. С. 81], «.ответил Порфирий Владимирыч, которого глаза вдруг подернулись масленым отблеском» [1. С. 163]. Беспрестанно перечисляя названия продуктов (икорка, капустка, курочка), Иудушка уже одними только словами заполняет, «насыщает» пространство вокруг и внутри себя.
Бахтин объясняет, почему в системе человеческой культуры образу пира присуща «такая исключительная и универсальная роль»: «Еда и питье -одно из важнейших проявлений жизни гротескного тела <.> Здесь человек торжествовал над миром, он поглощал его, а не его поглощали; граница между человеком и миром стиралась здесь в положительном для человека смысле» [2. С. 310]. «Могучая тенденция к изобилию и к всенародности налична в каждом образе еды и питья у Рабле, она определяет оформление этих образов, их положительный гиперболизм, их торжественно-веселый тон »[2. С. 307]. У Салтыкова изображение поглощения еды тоже гиперболизировано, но все положительные моменты, свойственные древнему восприятию еды, стираются и заменяются отрицательными смыслами. Граница между миром и человеком стирается в губительном для человека смысле: он поглощается бездной, безвозвратно исчезает в ней.
Обратимся к еще одному аспекту ритуального употребления пищи. Трапеза связана с идеей жертвоприношения. В романе Щедрина смерть каждого персонажа можно трактовать как жертву во имя грядущего возрождения: «.действо еды есть одновременно и жертвоприношение и нечто, связанное с образами рождения, соединения полов, смертью и воскресением.» [3. С. 56]. В первобытном обществе акт поедания часто сопрягался с принесением в жертву человека (ребенка) во имя воскресения. Головлевы также будто «съедают» друг друга: «. акт смерти и акт еды все время встает перед нами в виде устойчивого и непреодолимого омонима»[3. С. 61]. «Убийство, разрывание, съедание не только животного, но бога и человека, особенно близкого, родного, становится осмысленным. Когда бог убивает перворожденного, или человек убивает человека - это ведет к его воскресению.» [3. С. 61]. По отношению к людям в романе Щедрина употребляются те же слова (протухший, испорченный, гнилой), что и по отношению к еде. Люди делятся на «свежих» и «протухших». Например, мечтания Евпраксеюшки о ласковых словах «милого»: «.ишь, мол, ты белая да рассыпчатая!» [1. С. 233]); Арина Петровна говорит о самой себе «. ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно» [1. С. 65], «Молодые люди в упор глядят на сироток, словно пожрать их хотят.» [1. С. 93]. Уменьшительные имена молодых людей - Петенька, Володенька, Аннинька, Любинь-ка - попадают в один ряд с названиями «провизийцы на пропитание», со всеми огурчиками, курочками, индюшками, кваском. Также Арина Петровна вспоминает «о птице, которая откармливалась в Головлеве на скотном дворе» [1. С. 112], а именно с птицами зачастую сравниваются герои.
Бахтин отмечает еще одну существенную сторону пиршественных образов, важную также и для романа Салтыкова, - связь еды со смертью: «Слово «умереть» в числе прочих своих значений значило также и «быть поглощенным», «быть съеденным». Образ преисподней у Рабле неразрывно сплетается с образами еды и питья» [2. С. 332]. Кроме того, в древности существовали особые «могильные изображения трапез мертвых»: «Как образ бессмертия и преодоления смерти, трапеза является именно на гробовых изображениях.» [3. С. 62]. Связь застолья с мотивом пира мертвых в «Господах Головлевых» наиболее очевидна, так как все герои один за другим умирают, и даже будучи живыми, своим образом жизни, а также внешним обликом напоминают «полумертвых». Разинутый рот «связан с топографическим телесным низом: это - раскрытые ворота, ведущие в низ, в телесную преисподнюю. С разинутым ртом связан образ поглощения - этот древнейший амбивалентный образ смерти и уничтожения» [2. С. 360].
Переплетение мотивов воскресения и смерти, рождения и жертвоприношения делает метафору еды всеобъемлющей: «Образ рождающей смерти вызывает образ круговорота, в котором то, что погибает, вновь нарождается; рождение, да и смерть, служат формами вечной жизни, бессмертия, возврата из нового состояния в старое и из старого в новое» [3. С. 63]. Чрезвычайно важен для романа Щедрина тот момент, что «. в народном творчестве смерть никогда не служит завершением» [2. С. 330]. С едой тесно связано представление о воскресении, о том, что всё умирающее возрождается вновь. Идея всеобщего умирания у Салтыкова свидетельствует о таком же всеобщем, всеобъемлющем возрождении, которое должно затем последовать. Описание этого возрождения не входит в авторский замысел, потому как картины умирания сами по себе являются знаком возрождения, воскресения. Таким образом, смерть указывает на новую жизнь: «. еда получает семантику космогоническую, смерти и обновления вселенной, а в ней всего общества и каждого человека в отдельности.» [3. С. 63, 64].
На пути искажения человеческого облика одним из главных грехов становится по Щедрину грех чревоугодия. В «Господах Головлевых» появляется образ полого человека, у которого место души занимает бездонное темное пространство, беспрестанно наполняемое огромным количеством пищи. Салтыков-Щедрин переосмысляет в свете своих идей и художественных задач устоявшиеся в веках представления о роли еды и застольных бесед, об их значении в настоящую эпоху, какой ее видит автор романа. Таким образом, произведение Салтыкова выходит далеко за рамки критического осмысления конкретной социальной действительности современной писателю России. Писатель обращается к первоосновам всего мира, заново осмысляя старые представления и как бы подводя черту под ними, под тем миропорядком, который сложился в древности, просуществовал до настоящего момента и теперь должен смениться иным порядком.
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
* * *
1. Салтыков-Щедрин М.Е. Господа Головлевы. Петрозаводск: Гос. изд-во КарелоФинской ССР, 1955. 304 с.
2. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Худож. лит., 1990. 543 с.
3. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. 445 с.
Поступила в редакцию 24.05.09
A.A. Pavlova, postgraduate student
Dinners and feasts in Saltikov-Schedrin’s «Gospoda Golovlevy»
This article is devoted to such specific subject of Saltikov-Schedrin’s novel “Gospoda Golovlevy” (misters Golovlevy) as “food subject”. The meal becomes a sort of a ritual for Golovlevy and it is closely connected with the word: to speak for Iudushka is as necessary as to eat. That is because all the characters are “half dead”, “empty people”, without souls and food fills the bodies instead of soul. Saltikov always transformed traditional views, show them to us in the opposite or mutilate way.
Павлова Анастасия Анатольевна, аспирант ГОУВПО «Удмуртский государственный университет»
426034, Россия, г. Ижевск, ул. Университетская, 1 E-mail: yran2211@rambler.ru.
