CC BY
21
III. Неадекватная передача экспрессивно окрашенных единиц стилистически нейтральными
Только абсолютной глухотой к родному языку можно объяснить создание уродливого словца «жевопа» с привнесенным пейоративным коннотативным
Библиографический список
со-значением, ассоциирующимся с оскорбительным для любой женщины смысловым оттенком, предложенным в качестве соответствия стилистически нейтральному, совершенно безобидному окказионализму «жотуер».
V. Неадекватная передача реалий
[...] a man who in his day would have put [...] человеком, способным под одну away ten Camels with the Thanksgiving только благодарственную индейку turkey. выкурить десяток «Кэмел».
Здесь необходимо было либо употребить словарный эквивалент «День Благодарения», либо как-то иначе пояснить (например, в постраничной сноске), что это за день и при чем тут вообще индюшатина, ибо прилагательное благодарственную никак не ассоциируется у читателя перевода ни с этим традиционным блюдом, ни с самим американским ноябрьским праздником.
Как явствует из приведенных примеров, допущенные в анализируемом переводе неточности, неадекватные соответствия, неуместные русизмы и прочие семантические и стилистические искажения оригинала, порой доходящие до абсурда, отнюдь не объясняются некими объективно существующими непреодолимыми для воссоздания на ПЯ особенностями, присущими исключительно данному подлиннику Совершенно очевидно (как мы пытались обосновать это в своих комментариях), что фактически в каждом приведенном случае имеется возможность, если и не абсолютно точно перевести, то вполне адекватно отобразить на ПЯ с большими или меньшими затратами интеллектуальных усилий даже сложные для первичного понимания конструкции.
Полученные в результате проведенного анализа данные, систематизированные по конкретным обобщающим рубрикам, могут представить интерес для специалистов в области лингвистической теории перевода и сопоставительной стилистики, преподавателей вузов, а также помогут переводчикам художественной литературы избежать в своей практической деятельности ошибок и огрехов, аналогичных рассмотренным выше.
Часто не передается игра слов:
"Senator [...] says that you wrote the book to quote clear your troubled conscience unquote.»
Сенатор [...] сказал, что вы написали эту книгу я цитирую, «чтобы очистить свою встревоженную совесть».
В следующем примере даже не сделана попытка передать ироническую игру слов, основанную на паронимической аттракции [9] Déjà Voodoo -to do, с аллюзией на распространенное клише дежа-вю (déjà vu) и гаитянское вуду:
It was one of his conventional devices -the old Déjà Voodoo - but it would have to do.
Это был один из самых заезженных приемов Ника - все то же старое дежа-вуду, - но, как правило, он срабатывал.
IV. Стилистически неадекватная передача окказиональных аббревиа-
тур
"UFA has a womjep sci-fi picture in - Ю-эф-эй собирается ставить
development..." очень, очень масштабную картину
"Womjep? - фантастическую с элементом
"Woman in jeopardy." «жевопа».
- Жевопа?
- Женщина в опасности.
1. Nida E., Taber Ch. R. The theory and practice of translation. Leiden, 1969.
2. Сдобников В.В., Петрова О.В. Теория перевода. Москва: АСТ, Восток - Запад, 2006.
3. Гарбовский Н.К. Теория перевода: учебник. Москва: Издательство Московского университета, 2007.
4. Захарова Н.В., Ивлева А.Ю., Седина И.В. Теория перевода: материалы для практических занятий. Саранск, 2014.
5. Швейцер А.Д. Теория перевода: статус, проблемы, аспекты. Москва: Наука, 1988.
6. Buckley Ch. Thank you for smoking. 1st Harper Perennial Ed. New York, 1995.
7. Бакли К. Здесь курят. Роман. Перевод с английского С. Ильина. Иностранная литература. 1999; № 11 - 12.
8. Macmillan English Dictionary for Advanced Learners. International Student Edition. Bloomsbury Publishers Pic, 2002.
9. Иванов С.С., Жулидов С.Б., Золотова М.В. Психолингвистическая природа паронимической аттракции, оговорок, малапропизмов. Мир науки, культуры, образования. 2019; № 1 (74): 358 - 360.
References
1. Nida E., Taber Ch. R. The theory and practice of translation. Leiden, 1969.
2. Sdobnikov V.V., Petrova O.V. Teoriya perevoda. Moskva: AST, Vostok - Zapad, 2006.
3. Garbovskij N.K. Teoriya perevoda: uchebnik. Moskva: Izdatel'stvo Moskovskogo universiteta, 2007.
4. Zaharova N.V., Ivleva A.Yu., Sedina I.V. Teoriya perevoda: materialy dlya prakticheskih zanyatij. Saransk, 2014.
5. Shvejcer A.D. Teoriya perevoda: status, problemy, aspekty. Moskva: Nauka, 1988.
6. Buckley Ch. Thank you for smoking. 1st Harper Perennial Ed. New York, 1995.
7. Bakli K. Zdes'kuryat. Roman. Perevod s anglijskogo S. Il'ina. Inostrannaya literatura. 1999; № 11 - 12.
8. Macmillan English Dictionary for Advanced Learners. International Student Edition. Bloomsbury Publishers Plc, 2002.
9. Ivanov S.S., Zhulidov S.B., Zolotova M.V. Psiholingvisticheskaya priroda paronimicheskoj attrakcii, ogovorok, malapropizmov. Mir nauki, kul'tury, obrazovaniya. 2019; № 1 (74): 358 - 360.
Статья поступила в редакцию 04.02.20
УДК 82
Izumrudov Yu.A., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Lobachevsky State University (Nizhny Novgorod, Russia),
E-mail: [email protected]
BORIS SADOVSKOY'S PLAY "THE KNIGHT OF MALTA": ISSUES OF CREATIVE HISTORY, POETICS AND PROBLEMS. The object of research attention in the article is B.A. Sadovskoy's play "The Knight of Malta". The author examines the creative history of the play, shows the origins of the Sadovskoy's interest in the drama genre, and points out the importance of publication of unknown to Sadovskoy's biographers materials about his relationship with the world of theatre. Aspects of the stage interpretation of the play are highlighted, and unknown responses from contemporaries are given. Intertextual links between the "The Knight of Malta" and the "The Captain's Daughter" of A.S. Pushkin are revealed. Some resemblance of particular storylines of the two works is accentuated, as well as the functional propinquity of their main characters. The author concretizes the genre definition of Sadovskoy's play proposed by the first play researcher I.P. Andreeva as "fairy-tale poems". The thesis is put forward and justified that the figure of the knight of Malta should be understood as the Emperor Paul I, whom the convinced monarchist Sadovskoy particularly valued among the powerful rulers of Russia, along with Nicholas I and Alexander III. It is summarized that although "The Knight of Malta" is not one of the best works of Sadovskoy, a careful reading of it is important in terms of understanding the characteristic features of his creative worldview.
Key words: B.A. Sadovskoy, A.S. Pushkin, "The Knight of Malta", "The Captain's Daughter", reminiscence, Paul I, "fairy-tale poem", Troitsky Theatre.
Ю.А. Изумрудов, канд. филол. наук, доц., Нижегородский государственный университет имени Н.И. Лобачевского, г. Нижний Новгород,
E-mail: [email protected]
ПЬЕСА БОРИСА САДОВСКОГО «МАЛЬТИЙСКИЙ РЫЦАРЬ»: ВОПРОСЫ ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ, ПОЭТИКИ, ПРОБЛЕМАТИКИ
Объект исследовательского внимания в настоящей статье - пьеса Б.А. Садовского (настоящая фамилия Садовский) «Мальтийский рыцарь». Рассматриваются вопросы творческой истории пьесы; при этом показываются истоки интереса автора к драматургическому жанру, указывается на важность публикации неизвестных для биографов Садовского материалов о его взаимоотношениях с миром театра. Освещаются аспекты сценической интерпретации пьесы, приводятся неизвестные отклики современников. Выявляются интертекстуальные связи «Мальтийского рыцаря» с «Капитанской дочкой» А.С. Пушкина. Акцентируются переклички некоторых сюжетных линий двух произведений, функциональная близость их центральных персонажей. Конкретизируется предложенное первым исследователем пьесы Садовского И.П. Андреевой ее жанровое определение как «поэмы-сказки». Выдвигается и обосновывается тезис, что под фигурой Мальтийского рыцаря следует разуметь императора Павла I, которого убежденный монархист Садовский особо ценил в ряду державных правителей России, наряду c Николаем I и Александром III. Резюмируется, что хотя «Мальтийский рыцарь» и не относится к числу лучших произведений Садовского, внимательное прочтение его важно в плане понимания характерных особенностей творческого мировидения писателя.
Ключевые слова: Б.А. Садовской, А.С. Пушкин, «Мальтийский рыцарь», «Капитанская дочка», реминисценция, Павел I, поэма-сказка, Троицкий театр.
Драматургия - важная грань литературной деятельности Б.А. Садовского. Интерес к ней был предопределен самой жизнью автора; уже с детства он был всерьез увлечен сценическим искусством, азартно посещал спектакли как в старом нижегородском ярмарочном театре, так и в новом, открытом в честь Всероссийской выставки 1896 года. Учась в дворянском институте, познакомился с талантливым артистом Петербургского Александринского театра В.П. Далмато-вым, который в сезоне 1897 - 1898 гг выступал на нижегородской сцене. Указанный театральный сезон нижегородцы назвали «Далматовским» в ознаменование заслуг артиста, блиставшего в самых различных ролях, в частности гоголевских Хлестакова и Плюшкина, пушкинского Сальери. Явил Далматов также и образ автора «маленькой трагедии» «Моцарт и Сальери», впервые представленной местным любителям сцены в спектакле, посвященном 100-летию существования театра в Нижнем Новгороде. Все это, без сомнения, стимулировало рано возникший интерес Садовского к русской классике, прежде всего к Пушкину, о котором мы скажем ниже. Садовской посвящал Далматову стихи, переписывался с ним, тепло потом вспоминал о нем в своих «Записках». В своем архиве бережно сохранил самые разные документы, связанные как с Далматовым, так и с его коллегами по сцене. В дальнейшем, став известным литератором, Садовской сам уже принимал непосредственное участие в театральном движении, активно сотрудничал с кабаретной сценой, писал и ставил пьесы. Часто выступал как театральный рецензент в столичной прессе в 1915 - 1916 гг И, кстати, будет отметить, его рецензии на самые разные петроградские спектакли никогда не републиковались, и исследователям творчества Садовского совершенно неизвестны, а они представляют несомненный интерес, и в наших планах - ввести их в научный оборот.
«Мальтийский рыцарь» (мелодрама, по жанровому определению автора) написан в 1911 году. Некоторое участие в его судьбе принимал известный актер и режиссер Ю.Л. Ракитин. Он весьма высоко ценил драматургический талант Садовского, чему яркое свидетельство его письма к нему. Так, о многом, конечно же, говорит следующее признание Ракитина: «...я сделаю все, чтобы провести Вас на Императорскую сцену и никуда иначе. <...> Зная Вас и твердо веря в Вас, буду делать все, чтобы Вы заняли место в Алексан<дринском> театре - и поверьте, если удержусь я - будете и Вы!!» [1, с. 90]. «Мальтийский рыцарь» в письмах Ракитина представлен в контексте его сценических замыслов, воплощение которых связывалось непосредственно с Садовским. «Счастлив, что есть пьеса, предвкушаю ее услышать, поставить и сыграть» [1, с. 89], - пишет он автору 5 августа 1911 года. А несколько позже извещает о начале репетиций пьесы и о популяризации им ее среди учащихся Императорского театрального училища в Петербурге.
Сценическую интерпретацию пьеса получила лишь однажды - в марте 1915 года в Петербургском Троицком театре миниатюр. Интересно, что и здесь судьба «Мальтийского рыцаря» определенным образом оказалась связанной с именем Ракитина. В репертуаре театра сочиненная последним пьеса «Ме-мории Амура» шла, что называется, в связке с мелодрамой Садовского. Так, рецензент спектакля писал: «В Троицком театре новая программа. После пяти-актной пьесы "Мемории Амура" театр еще раз изменил своим "миниатюрным" традициям и поставил пьесу в двух действиях "Мальтийский рыцарь" Б. Садовского» [2, л. 358]. Высказывая автору упреки относительно художественных несовершенств мелодрамы, тот же рецензент констатировал успешность ее сценического представления: «Поставлена она со вкусом» [2, л. 358]. В подобном же духе был и другой отклик в столичной прессе, где, в частности, отмечалась игра актеров: «С драматическим подъемом сыграл продувшегося в карты дворянина г. Борисоглебский. Верного раба его Афанасьича типично, выпукло изобразил г. Курихин. Выдержанную фигуру мальтийского рыцаря дал г Наумов и хорошо пел г. Завалов, изображая ни с того ни с сего пришедшего в хоромы пейзана» [3, л. 354].
Характерной особенностью поэтики «Мальтийского рыцаря» являются реминисценции из классики. Прежде всего, из пушкинской «Капитанской дочки». Мы уже отмечали данный аспект в статье о скрытом онегинском сюжете, но без конкретизации; здесь же ассоциации, связанные с «Капитанской дочкой», акцентируются, становятся предметом специального внимания1.
Вот как представлены в пьесе Садовского, уже в самом начале ее, приехавший в Петербург записываться на военную службу «недоросль из дворян» Федор Лукоянов и его дядька Афанасьич:
«<...> А ф а н а сь и ч
С добрым утром, батюшка Федор Степаныч. Хорошо ль почивать изволили? <...> Во сне не привиделось ли чего? Червонцы-то родительские хорошо бы хоть во сне увидеть одним глазком. Звону-то их послушать. Да только нету их -ау! - уплыли, не воротишь. Знать, в чужих-то карманах им поспокойней будет. <...> Эх, сударь-барин, Федор Степаныч, касатик мой! Выносил я тебя на руках с самой колыбели, ветерку на тебя дунуть не давал, без малого двадцать годиков тебя обихаживал, - хвать, из тебя пьяница вышел да картежник. Каково это? Две недели, что мы в Питере этом треклятом маемся, а ни одного вечера путем не проходило. Ни разу не было, чтобы ты, сударь, трезвый почивать лег. Не сходишь никуда, не полюбопытствуешь. Стоило для того нам сюда из Тамбова ехать. Ведь чистого золота мешок с собой в санях привезли, а ноне его горсточка всего осталась. Все в карты спустил, да кому? Жуликам, мошенникам, голи кабацкой.
Л у к о я н о в
Дашь ты мне квасу али нет?
А ф а н а с ь и ч
Стыда в вас нету, сударь, вот что. Сейчас подам. (Уходит)
Л у к о я н о в
Затылок-то шибко трещит. Все Бахтурин виноват: я шампанеи отродясь не пивал, а он, знай, потчует. Выходит так, что дело мое пропащее. Вот те и Питер, вот те и невеста, и Преображенский полк! Даже чудно. Как встретил тогда на последней станции этого брюхастого черта, да как прометнул он мне банк, так с тех пор ровно заколдованный хожу. Одни карты на уме. Как во сне, - две недели картежный сон вижу. И то: две недели нынче как раз. Все проиграл дочиста. <...>
А ф а н а с ь и ч (Идет с тарелками)
Несу. Выкушайте-ка, сударь, сперва, капусты кислой тарелочку, да огурцов соленых. А там и кваску. <...> Да что же это будет такое, батюшка? Федор Степаныч, опомнись, не меня, так родителей пожалей. (Всхлипывает)» [4, л. 1- 3].
Читая это, конечно же, сразу вспоминаем, как Петруша Гринёв с Савельи-чем (в форме имени тут знаменательная перекличка с лукояновским Афана-сьичем) по пути в Оренбург остановились на день в симбирском трактире, где Петруша, впервые вырвавшийся из родительского дома, где до семнадцати лет «жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками» [5, с. 288], и спешащий вкусить вольной жизни, проиграл с легкостью одурачившему его гусарскому ротмистру Зурину немалую сумму - целых сто рублей, -правда не в карты, а на бильярде (что в общем-то значения не имеет: главное тут - схожая ситуация). Неутешно переживающий дядька Гринева, попытки его усовестить молодого барина, наконец, такая бытовая деталь, как помощь в облегчении утренней похмельной боли, - всё это в некотором отношении соответствует «Мальтийскому рыцарю». Несомненна перекличка и в сюжетных эпизодах, когда оба недоросля проявляют к своим слугам-дядькам напускную грубость.
Мы далеки от того, чтобы считать схожие с «Капитанской дочкой» эпизоды «Мальтийского рыцаря» слепым подражанием. Ведь тогда это было бы грубой подделкой, никуда не годным ремесленничеством. Пародией было бы, хуже того - самопародией! Вот и И.П. Андреева, серьезный исследователь, автор единственной на сегодняшний день статьи, где даётся пусть и краткий, на полстранички, анализ «Мальтийского рыцаря», отвергает мысль о пародийности данного произведения. Она совершенно справедливо утверждает, что «соскользнуть к пародии не разрешает наивная, простодушно-сказочная интонация» [6, с. 53]. И в связи с этим в некотором отношении можно согласиться с Андреевой в её характеристике произведения Садовского как «поэмы-сказки» [6, с. 53]. (Скажем попутно, что ведь и пушкинская повесть в некотором роде тоже сказка: основная событийная канва вложена в сказочный, по форме, сюжет. Это уже давно подмечено исследователями, в частности В.Б. Шкловским, И.П. Смирновым и др. Указывалось, к примеру, на соответствие сюжетной линии структуре волшебной сказки, представленной в известной книге В.Я. Проппа [7]. Стало быть, отмеченная выше «простодушно-сказочная интонация» «Мальтийского рыцаря» вполне естественна, и, полагаем, она проявилась непроизвольно для автора.
При этом мы понимаем, что у Пушкина формально-сказочная линия сопутствует постановке острейших социально-исторических и философских вопросов, чего у Садовского, по сути, нет Он делает акцент сугубо лишь на сказочном, что, в общем-то, и отвечало требованиям кабаретного театра. О том, какой аспект проблематики привносится в пьесу непосредственно образом Мальтийского рыцаря, который при всей его важности для развязки сюжета есть нечто внешнее по отношению к нему, подобно «Deus ex machina» в античной трагедии, будет сказано ниже).
Предложенное Андреевой жанровое обозначение невольно вспоминается нами при изложении основной коллизии «Мальтийского рыцаря» - спасении Фёдора от роковой напасти. И в этой коллизии мы вновь слышим отзвук «Капитанской дочки». И там и тут спасает героя его невеста, смело рвущая путы светских условностей и прибегающая к содействию самой высшей инстанции. Мария Ивановна Миронова, дочь капитана Белогорской крепости, едет в Петербург и припадает к стопам Императрицы Екатерины II. И та, в «похвалу уму и сердцу» [5, с. 400] её, устанавливает истину в отношении Гринёва, оправдывает его и освобождает из заключения. И благословляет Марию Ивановну на брак с женихом, беря на себя устроить её состояние.
Персонажи произведения Садовского - уже люди нового, послеекатери-нинского времени - царствования императора Павла I. По сюжету о попавшем в неволю к карточным мошенникам главном герое Федоре Лукоянове хлопотами страстно любящей его невесты Оленьки узнают мальтийские рыцари, и в результате счастливо разрешаются все проблемы незадачливого преображенца. Предупреждая вопрос не очень искушенного в истории читателя, заметим: резиденция этих рыцарей, после низложения Наполеоном их монашеского ордена Святого Иоанна Иерусалимского на острове Мальта, располагалась тогда в российской столице. Им покровительствовал сам император Павел, всегда обожавший высокие рыцарские идеалы и мечтавший поставить их в основание системы государственного служения, распространить на них и внутреннюю и внешнюю политику. «Царь-рыцарь», «Русский Дон-Кихот» - так именовали его современники. «Павел с нетерпимостью и жестокостью армейского деспота соединял известную справедливость и рыцарство в то время шаткости, переворотов и интриг» [8, с. 69], - свидетельствовал шведский дипломат ГМ. Армфельдт. «Я находил... в поступках его что-то рыцарское, откровенное» [8, с. 71], - отмечал в своих мемуарах «Взгляд на мою жизнь» известный поэт И.И. Дмитриев.
Мы неслучайно привели эти два высказывания из замечательной книги Н.Я. Эйдельмана «Грань веков». Вышедшая в 1982 году, она кардинально отличалась от советской историографии, дававшей тенденциозно сниженный, огрубленный образ Павла I - деспота и сумасброда. Именно рыцарское начало было подчеркнуто в императоре. Современный исследователь, доктор исторических наук Н.В. Коршунова совершенно справедливо считает, что как раз с этой книги Эйдельмана «начался новый этап изучения павловского времени» [9, с. 12].
В своей книге Эйдельман подробно разбирает составляющие «рыцарской консервативной идеи» императора Павла I - и, в частности, что нас особенно интересует в плане нашей тематики, честь: «Честь была любимой темой бесед, приказов, приговоров Павла I. Многие наблюдатели <...> отмечали стремление царя уменьшить в армии пьянство, разврат, карточную игру» [8, с. 77]. В пьесе Садовского Мальтийский рыцарь именно от карточного наваждения избавляет главного героя - Фёдора Лукоянова.
У Садовского Мальтийский рыцарь безымянный, как бы один из многих. Но уже в портретном описании его замечаем характерные черты, присущие облику Павла I, как они укрепились в памяти многих поколений его известными портретами - словесными, живописно-монументальными (в частности, памятником в Гатчине). Рыцарь напудрен, опирается на трость, в ботфортах. Под плащом -красная туника, на груди большой мальтийский крест. Красный цвет здесь - это не только цвет мальтийского ордена, он вообще самый любимый у императора, это цвет перчатки возлюбленной его, Анны Петровны Лопухиной: в тон этой перчатки Павлом I был выкрашен фасад его петербургского дворца - Михайловского замка.
У нас есть все основания полагать, что автор пьесы как раз и хотел, чтобы у читателя (и зрителя) при восприятии фигуры Мальтийского рыцаря возникали ассоциации с личностью Павла I («романтического императора» [10, с. 334], по характеристике Пушкина, возвеличенного дореволюционным Садовским как эстетический эталон, в связи с чем представляется символичным пушкинское присутствие в его пьесе). Наряду с Николаем I и Александром III Павла I Садовской очень ценил как державного правителя России. В послереволюционном 1919 году включил его портрет в «Императорский венок сонетов».
Немало можно было бы привести и иных фактов, подтверждающих, что Садовской, еще с дореволюционных времён имевший репутацию последовательного монархиста, и при Советах своих убеждений не менял и не скрывал. Сохранилась фотография: Садовской у себя дома, в Нижнем Новгороде, - на стенах портреты обожаемых Николая I и Павла I. В развитие данной мысли приведем свидетельство зоркого, талантливого мемуариста Л.В. Горнунга о том, как через посредничество его друзей Усовых (поэта и переводчика Дмитрия Сергеевича и его жены Алисы Гуговны), произошло его знакомство с жившим в подвальной комнатушке Новодевичьего монастыря тяжко больным, разбитым прогрессивным параличом Садовским: «Они хотели меня ввести в паноптикум древних редкостей, необыкновенных к тому же, ибо никто не мешал Б.А. Садовскому в
конце 20-х годов нашего века почитать бывшего самодержца всея Руси Николая I, повесить его большой портрет над своим креслом, воспевать его государственную мудрость в стихах. <...> Через 20 минут нас впустили. Борис Александрович сидел, одетый, в кресле, у которого стоял маленький столик под большим портретом Николая I» [11, с. 650, 651].
Вернемся ж к пьесе Садовского. Выше мы уже указывали на функциональную близость образов Лукоянова и Афанасьича к пушкинским Белкину и Саве-льичу. Столь же соотносимы и образы венценосных благодетелей главных героев двух произведений. Так, поначалу Екатерина II предстала пред Марией Ивановной Мироновой не как всесильная и грозная самодержица, а как некая, случайно встретившаяся в царскосельском саду дама, лет сорока, «в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке» [5, с. 397]. Она заинтересовалась непосредственно, совсем не по дворцовому этикету державшейся незнакомой девушкой, севшей на одну с ней скамейку, и, не выдавая себя, стала тактично ее расспрашивать о том, что заставило ее приехать в столицу из провинции. Приняв близко к сердцу ее горе - разлуку с невинно осужденным любимым, дама обещалась помочь, - дескать, она бывает при дворе. И так заключила беседу: «.не говорите никому о нашей встрече. Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа на ваше письмо» [5, с. 398]. И у Садовского появление императора в сюжете столь же буднично, по-простому. Облачившись как некий посланец Мальтийского ордена, он приходит прямо на квартиру к Федору Лукоянову, побуждает того, разочаровавшегося и отчаявшегося, вновь уверовать в идеалы добра и света. Продолжает оставаться инкогнито («После узнаете, кто я» [4, л. 16], ответствует на страстный вопрос главного героя) до самой последней сцены пьесы, где посрамляет шулеров, взявших в полон чистую душу Федора. И, уже по праву помазанника Божия, соединяет руки жениха и невесты на счастливую семейную жизнь.
Помимо пушкинских, в пьесе Садовского ощутимы и другие реминисценции из художественных произведений прошлого. (Изложение данного аспекта представляется нам излишней детализацией в рамках настоящей статьи; к тому же, в отличие от пушкинских, реминисценции эти не концептуальны для фабулы пьесы). Так, именно на «литературность» [2, л. 358] как отличительную особенность «Мальтийского рыцаря» в первую очередь обратил внимание упоминавшийся уже выше рецензент его представления в Троицком театре (1915 г.). И это, уже в наше время, отметила Андреева, которую также мы представляли выше: «Странным образом переплавлены в ней (пьесе. - Ю.И.) детали и персонажи европейских легенд и сказок и сюжетные линии русской классики, известные каждому» [6, с. 53].
При всех достоинствах пьесы Садовского (отражение стиля, быта эпохи), приходится тем не менее признать, что не всегда выдерживаются оптимальные пропорции указанной «литературности», в связи с чем в число лучших произведений нашего автора «Мальтийский рыцарь» определенно не войдет. Облегченной представляется трактовка привычной для классики темы карточной игры. Вспоминается тут в связи с этим статья Ю.М. Лотмана «"Пиковая дама" и тема карт и карточной игры в русской литературе XIX века». Обобщая приведенный в ней для анализа обширный материал, автор подчеркивал: «Тема карт существовала в литературе до "Пиковой дамы" - как сатирическая, бытовая или философски-фантастическая. Однако только у Пушкина она приобрела ту принципиальную многозначность, которая позволила ей наполниться неожиданно емким содержанием» [12, с. 415]. Очевидно, что означенной многозначностью пьеса Садовского не отличается. Игра в карты дана здесь сугубо лишь как бытовой эпизод. Отметим попутно еще, что несколько выбивается из образной системы сама фигура Мальтийского рыцаря, избавителя Федора от карточной напасти. В его державном монологе о попрании общественной морали слышен голос, скорее, самого автора, обличающего ненавистный ему Серебряный век, впавший в грех вседозволенности, нигилизма и безбожия2. И, конечно же, нельзя не сказать о несопоставимости испытаний, через которые проходят герои «Капитанской дочки» и «Мальтийского рыцаря». Если у Пушкина это противостояние пугачевщины и самодержавия, от чего решалась судьба не только России, но и Европы, то у Садовского - «как бесы, с рожками, на копытцах, всё пики да бубны» [4, с. 12], с их угрозой потерять доверие отца, невесту и честь. По сути, Садовской остановился там, где Пушкин только начинает. Персонаж его статичен. Понятно, что многое, как уже отмечалось выше, у Садовского объяснялось законами жанра.
Пусть, повторимся, «Мальтийский рыцарь» не из числа художественных Садовского, однако его прочтение и осмысление представляет интерес для исследователя, потому как акцентирует одну из важнейших черт творческого мировидения автора, связанную со склонностью к воссозданию стилевых особенностей интересовавших его авторов, различных документов особо близких ему эпох - записок, дневников, писем и проч., что, по большому счету, и предопределило его писательскую репутацию. Литературный талант Садовского (в лучших его творениях) был по достоинству отмечен авторитетными современниками. Так, строгий критик Антон Крайний (З.Н. Гиппиус) писал о его первом сборнике исторической прозы «Узор чугунный»: «Все рассказы - стилизация начала XIX в., притом стилизация такая любовная, с таким проникновением к эпохе, что уже ничего, кроме данного, от автора и требовать не хочется...<...> Среди последних книг толстых и тонких, безграмотных и грамотных <...> - "Узор чугунный" - точно кусок драгоценной материи в куче грязных ситцевых тряпок. Он дает тихое отдохновение и невинную, праведную отраду» (13, с. 20]. Безусловно, есть резон в яркой образной характеристике художнической манеры нашего автора,
предложенной Н.С. Гумилевым: «В роли конквистадоров, завоевателей, наполняющих сокровищницу поэзии золотыми слитками и алмазными диадемами, Борис Садовской, конечно, не годится, но из него вышел недурной колонист в уже покоренных и расчищенных областях» [14, с. 86].
Примечания
1. Рассматривая интертекстуальные связи «Мальтийского рыцаря» с «Капитанской дочкой», мы выходим на перспективную, интересную, многоаспектную тему «Садовской и Пушкин». Темой этой уже ряд лет плодотворно занимаются нижегородские исследователи. Было отмечено, что интерес Садовского к Пушкину связан с самими основами его творческой самоидентификации. Очень точен и емок тезис С.Н. Пяткина: «Пушкинское имя <...> является своего рода идейно-художественным центром художественного мира Б. Садовского» [15, с. 62]. По мнению ГЛ. Гуменной, «...пушкинианство - сознательно избранная позиция поэта эпохи "Серебряного века", обозначение им художественного идеала и той традиции, которой он наследует» [16, с. 169]. В пушкинском контексте изучены поэзия, художественная проза, статьи Садовского. А вот драматургия пока еще остается на периферии исследовательского внимания. Мы можем назвать в этом плане лишь только одну статью, к тому же давнюю, - самарского ученого, доктора филологических наук В.П. Скобелева «Два водевиля в контексте литературных традиций ("Молодой писатель" А.Н. Толстого и "Камеристка" Бор. Садовского)» [17]. Поэтому изучение сценического наследия Садовского является насущной задачей.
2. С фигурой Мальтийского рыцаря, как нам представляется, связан такой значимый аспект проблематики пьесы, как злободневность, пусть он далеко не
Библиографический список
сразу прочитывается и осознается, будучи заслоненным всем тем, что имеет отношение к карточной интриге. В начале ХХ века, в преддверии революционных безбожных смут Садовской актуализировал образ оболганного историей императора Павла I, жаждавшего, «чтобы крест восторжествовал над злом» [4, с. 16]. Павел был предан знатью, аристократией, а понять и принять его, по глубоко выстраданному убеждению Садовского, могла только глубинная, подлинная Россия, представители которой вот такие честные и чистые душой юноши, как Федор Лукоянов. Да, Федор оступился, но спасен императором и будет верно служить своему государю, долгу, отечеству. И да не будет преувеличением: ведь, если вдуматься, о таких, как Федор Лукоянов и ему подобных провинциальных недорослях, обобщив их именами пушкинских героев, написал Садовской в замечательной статье о Денисе Давыдове в «Русской Камене», имея в виду блистательные ратные свершения Русской державы в начале XIX века: «А в сущности главными деятелями великой эпохи были скромные Белкины и Гриневы, повесть жизни которых начиналась эпиграфом: "Береги честь смолоду". Воспитанные в здоровых условиях подлинного, еще не тронутого, старорусского быта, <они> воспринимали настоящую, нормальную жизнь, не подмененную никакими теориями» [18, с. 342]. Не случайно этот вдохновенный тезис Садовского вызвал искреннее одобрение его кумира - самого А.А. Блока.
Пьеса «Мальтийский рыцарь» соответствовала широкому (хотя и противоречивому) интересу общественности Серебряного века к павловской теме. О важности последней для Садовского может говорить уже тот факт, что именно с ним в 1913 году поделился замыслом своей книги об убиенном императоре В.Ф. Ходасевич (которому судьбой будет определено написать лучшие строки о нашем авторе).
1. Галанина Е.Ю. Юрий Ракитин в России (1905 - 1917). Лица: Биографический альманах. Санкт-Петербург: Феникс; Дмитрий Буланин, 2004; Т. 10; 55 - 123.
2. В Троицком театре новая программа. Российский архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 464. Оп. 4. Ед. хр. 3
3. Троицкий театр. Российский архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 464. Оп. 4. Ед. хр. 3.
4. Садовской Б.А. Мальтийский рыцарь. Российский архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 36.
5. Пушкин А.С. Капитанская дснка. Собрание сочинений: в 10 томах. Москва: ГИХЛ, 1960; Т. 5; 286 - 411.
6. Андреева И.П. «Чукоккала» и около. De vizu: Историко-литературный и библиографический журнал. 1994; № 1-2: 49 - 61.
7. Марусова И.В. Структура волшебной сказки в романе А.С. Пушкина «Капитанская дочка». Научно-методический электронный журнал «Концепт». 2014; Т. 20; 2566 -2570. Available at: http://e-koncept.ru/2014/54777.htm
8. Эйдельман Н.Я. Грань веков. Политическая борьба в России. Конец XVIII - начало XIX столетия. Москва: Мысль, 1982.
9. Коршунова Н.В. Крах политической доктрины императора Павла I, или Как нельзя управлять страной. Москва: Центрполиграф, 2018.
10. Пушкин А.С. Дневник 1833 - 1834 гг. Собрание сочинений: в 10 томах. Москва: ГИХЛ, 1960; Т. 7; 312 - 342.
11. Горнунг Л.В. «Свидетель терпеливый»: дневники, мемуары. Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019.
12. Лотман Ю.М. «Пиковая дама» и тема карт и карточной игры в русской литературе XIX века. Избранные работы: в 3 т. Таллинн: Александра, 1992; Т. 2; 389 - 415.
13. Гиппиус З.Н. Литературный дневник. Русская мысль. 1911; № 6; 15 - 20.
14. Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. Москва: Современник, 1990.
15. Пяткин С.Н. Образ Пушкина в прозе Бориса Садовского. Болдинские чтения, 2012. Большое Болдино (Нижегородская обл.): Государственный литературно-мемориальный и природный музей-заповедник А.С. Пушкина "Болдино", 2012: 60 - 70.
16. Гуменная ГЛ. Пушкинские эпиграфы в сборнике Б.А. Садовского «Позднее утро». Болдинские чтения. Арзамас: Арзамасский филиал ННГУ 2016: 168 - 178.
17. Скобелев В.П. Два водевиля в контексте литературных традиций («Молодой писатель» А.Н. Толстого и «Камеристка» Бор. Садовского). А.Н. Толстой. Новые материалы и исследования. (Ранний А.Н. Толстой и его литературное окружение). Москва: ИМЛИ РАН, 2002; 77 - 95.
18. Садовской Б.А. Лебединые клики. Москва, 1990; 339 - 358.
References
1. Galanina E.Yu. Yurij Rakitin v Rossii (1905 - 1917). Lica: Biograficheskij al'manah. Sankt-Peterburg: Feniks; Dmitrij Bulanin, 2004; T. 10; 55 - 123.
2. V Troickom teatre novaya programma. Rossijskij arhiv literatury i iskusstva (RGALI). F. 464. Op. 4. Ed. hr. 3
3. Troickij teatr. Rossijskij arhiv literatury i iskusstva (RGALI). F. 464. Op. 4. Ed. hr. 3.
4. Sadovskoj B.A. Mal'tijskij rycar'. Rossijskij arhiv literatury i iskusstva (RGALI). F. 464. Op. 2. Ed. hr. 36.
5. Pushkin A.S. Kapitanskaya dochka. Sobranie sochinenij: v 10 tomah. Moskva: GIHL, 1960; T. 5; 286 - 411.
6. Andreeva I.P. «Chukokkala» i okolo. De vizu: Istoriko-literaturnyj ibibliograficheskijzhurnal.1994; № 1-2: 49 - 61.
7. Marusova I.V. Struktura volshebnoj skazki v romane A.S. Pushkina «Kapitanskaya dochka». Nauchno-metodicheskij 'elektronnyj zhurnal «Koncept». 2014; T. 20; 2566 - 2570. Available at: http://e-koncept.ru/2014/54777.htm
8. 'Ejdel'man N.Ya. Gran' vekov. Politicheskaya bor'ba v Rossii. Konec XVIII - nachalo XIXstoletiya. Moskva: Mysl', 1982.
9. Korshunova N.V. Krah politicheskoj dokiriny imperatora Pavla I, ili Kak nel'zya upravlyat' stranoj. Moskva: Centrpoligraf, 2018.
10. Pushkin A.S. Dnevnik 1833- 1834gg. Sobranie sochinenij: v 10 tomah. Moskva: GIHL, 1960; T. 7; 312 - 342.
11. Gornung L.V. «Svidetel' terpelivyj»: dnevniki, memuary. Moskva: Izdatel'stvo AST: Redakciya Eleny Shubinoj, 2019.
12. Lotman Yu.M. «Pikovaya dama» i tema kart i kartochnoj igry v russkoj literature XIX veka. Izbrannye raboty: v 3 t. Tallinn: Aleksandra, 1992; T. 2; 389 - 415.
13. Gippius Z.N. Literaturnyj dnevnik. Russkaya mysl'. 1911; № 6; 15 - 20.
14. Gumilev N.S. Pis'ma o russkoj po'ezii. Moskva: Sovremennik, 1990.
15. Pyatkin S.N. Obraz Pushkina v proze Borisa Sadovskogo. Boldinskie chteniya, 2012. Bol'shoe Boldino (Nizhegorodskaya obl.): Gosudarstvennyj literaturno-memorial'nyj i prirodnyj muzej-zapovednik A.S. Pushkina "Boldino", 2012: 60 - 70.
16. Gumennaya G.L. Pushkinskie epigrafy v sbornike B.A. Sadovskogo «Pozdnee utro». Boldinskie chteniya. Arzamas: Arzamasskij filial NNGU, 2016: 168 - 178.
17. Skobelev V.P. Dva vodevilya v kontekste literaturnyh tradicij («Molodoj pisatel'» A.N. Tolstogo i «Kameristka» Bor. Sadovskogo). A.N. Tolstoj. Novye materialy i issledovaniya. (RannijA.N. Tolstojiego literaturnoe okruzhenie). Moskva: IMLI RAN, 2002; 77 - 95.
18. Sadovskoj B.A. Lebedinye kliki. Moskva, 1990; 339 - 358.
Статья поступила в редакцию 04.02.20
УДК 81.1
Rakhmatullina D.R., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Orenburg State Pedagogical University (Orenburg, Russia), E-mail: [email protected] Vakhrusheva M.I., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Orenburg State Pedagogical University (Orenburg, Russia), E-mail: [email protected]
MODELS OF TIME IN M. ENDE'S "MOMO" AND ITS TRANSLATIONS INTO ENGLISH AND RUSSIAN. The article focuses on translation issues considering translation as a transfer of text sense from source culture into target culture. The novel of M. Ende "Momo" and its translations into the English and Russian languages have become the research data. The linguistic persona of M. Ende is presented in the concept of "time" and its linear and non-linear models. "Time" is considered
