CC BY
314
УДК 821.161.1.09 «19»-13
Филипповский Герман Юрьевич
доктор филологических наук, профессор Ярославский государственный педагогический университет им. К.Д. Ушинского
«ПЕСНЯ ПРО ЦАРЯ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА, МОЛОДОГО ОПРИЧНИКА И УДАЛОГО КУПЦА КАЛАШНИКОВА»: АСПЕКТЫ ЭПИЧЕСКОЙ ТИПОЛОГИИ
Романтические, байронические влияния на ранние поэмы Лермонтова несомненны. Также несомненна оригинальная, творческая природа его произведений позднего периода. Очевидны народно-фольклорные и средневеково-эпиче-ские черты в «Песне про... купца Калашникова». Христианские черты эпической образности «Песни про... купца Калашникова» связаны с древнерусской легендой о Св. Георгии Победоносце, а также со староанглийской эпической поэмой «Беовульф». Создание после трагической дуэли лермонтовской «Смерти поэта» усилило черты пушкинской поэтики в «Песне про... купца Калашникова», соединило древние языческие и христианские мотивы образности в поэме. Идея защиты правды, чести, достоинства в применении не только к герою, но и к героине «Песни» прослеживается к средневековой литературе, таким поэмам, как древнеанглийский «Беовульф» и древнерусское «Слово о полку Игореве». «Песня про... купца Калашникова» - одно из величайших творений русского поэтического гения, принадлежит и к вершинам мировой эпической поэзии и литературы.
Ключевые слова: эпическая образность, «Песня про... купца Калашникова», христианские мотивы, защита правды и чести, «Беовульф», «Слово о полку Игореве».
Михаил Юрьевич Лермонтов родился в том 1814 году, когда великий английский поэт лорд Джордж Ноэль Гордон Байрон написал свою поэму «Гяур» (1813), но жить английскому романтику оставалось ровно десять лет. Влияние Байрона на творчество Лермонтова-романтика всегда признавалось, хотя по большей части относительно первой половины жизни поэта [15, с. 186; 3, с. 702-703]. Также признано несомненным не только движение Лермонтова к самобытности, но и к всё большей связи с русской поэтической стихией [11, с. 462-484; 13, с. 252-263]1; не только европейско-романтически-ми, но и русскими, в частности народно-поэтическими, традициями.
Тем не менее характерные для поэм Лермонтова эпиграфы изначально несут следы европейско-романтических влияний. Эпиграф к первой поэме «Кавказский пленник», созданной вослед Пушкину, взятый из немецкого поэта-романтика Конца, говорит о романтическом ученичестве молодого русского поэта (Германия - один из истоков европейского романтизма). Поэма «Корсар» напрямую свидетельствует о связях и влиянии Байрона, как, впрочем, в значительной мере и Пушкина, его поэмы «Братья разбойники» (эпиграф здесь из французского поэта Лагарпа). Текст Байрона из поэмы «Гяур» взят в качестве эпиграфа в лермонтовской «повести» «Последний сын вольности», где две строки поэтического постскриптума: «A tale of the times of old! .. .The deeds of days of other years!...» [4, т. 1, с. 302] - происходят из стихов Оссиана шотландского автора-поэта XVIII века Дж. Макфер-сона (поэма «Carthon» 1765 г.). Примечательно, и это уже отмечалось неоднократно, эти же строки интерпретировал Пушкин в «Руслане и Людмиле» («Дела давно минувших дней, / Преданья старины глубокой»). Лермонтов в молодые годы
и позднее шёл вослед Пушкину [10, с. 84-97] как в европейского типа поэтических влияниях и взаимодействиях, так и русских, в том числе народнопоэтических. Характерна приверженность Лермонтова 30-х годов историко-романтической теме [3, с. 719-724] как в поэме 1830-1831 гг. «Последний сын вольности», так и поэме 1835-1836 гг. «Боярин Орша». Здесь опять видим эпиграфы из поэм Байрона «Гяур» и «Паризина», и тоже на английском языке. Лоренс Келли в своей книге о Лермонтове весьма характерно отмечает, что юный Лермонтов «читал на английском и немецком так же хорошо, как и на французском,... под руководством учителя-англичанина читал Вальтера Скотта и Тома Мура, делал попытки самостоятельно переводить Байрона. сочинил стансы в стиле средневековых бардов под названием «Могила Оссиана» [2, с. 28].
Общеизвестно, что европейские и русские поэты-романтики испытывали определённую тягу к средневековой легенде, даже больше, чем к средневековой истории2. Отсюда и мотив древнего, средневекового барда, сказителя, гусляра, который у юного Пушкина воплотился в образе Бояна в поэме «Руслан и Людмила», а у юного Лермонтова -старика-певца Ингелота («Другую песню я спою: / Садись и слушай песнь мою!») в поэме «Последний сын вольности». Уже отмечено, что во вступлении к этой поэме включён мотив гуслей («Прими же песню родины моей, / Хоть эта песнь, быть может, милый друг, - / Оборванной струны последний звук!...». Вполне вероятно, что жанровый мотив «песня (песнь)» вкупе с мотивом гуслей - гусляра - гусляров мигрировали в поэмах Лермонтова от «Последний сын вольности» к «Песне про. купца Калашникова». Разумеется, практически все поэмы Лермонтова созданы на мотивы романтической легенды, как, впрочем, и все поэмы европейских романтиков. Другое дело, что эта романтическая
© Филипповский Г.Ю., 2016
Вестник КГУ Jí № 6. 2016
55
легенда имеет, как правило, экзотический характер, точнее, погружена в экзотический колорит, часто восточный. Здесь, конечно, проявляются черты романтического восприятия мира, далёкого от обыденности, часто необычного, необычайного, фантастического, может быть даже мифопоэтического.
Известно, что культура русского образованного общества первой половины XIX века была ев-ропоцентричной, - дамы и господа предпочитали общаться, в том числе и в письмах, на французском языке. Лермонтов в этом отношении не исключение, но не случайно ему принадлежит портрет маслом воображаемого «Предка Лермонта» (обладавший необычайно живым воображением, он был хорошим художником). В роду Лермонтовых прочно жила легенда о шотландских предках, один из которых - средневековый бард XII века Томас Стихотворец [2, с. 20]. Отчасти поэтому во многих поэмах Лермонтова присутствует не только средневековая легенда, но и образ певца-сказителя. Как уже отмечалось, присутствуют они в поэме «Последний сын вольности», а также в поэме «Боярин Орша». Если первая погружена в пространство скандина-во-древнерусской, новгородской легенды о Рюрике, основоположнике русской княжеской династии, то вторая обращена к эпохе московско-литовских исторических связей (упомянута Москва, царь Иоанн Грозный, Литва, боярин Орша - герой поэмы, царский любимец). Если в первой старик-сказитель Ингелот поёт «дикую и простую» песнь -пророчество о «дерзостных варягах» в Новгороде, где утрачена «милая вольность» «родины святой» славянского края, то во второй - «припомнив старину», любимый раб боярина Сокол поёт ему песню - «сказку», балладу о молодом царском конюхе и царской дочери, их запретной любви и трагической гибели («вместе в бочку засмолить и в сине море укатить...»). В отличие от героико-эпической песни Ингелота песня Сокола фактически перекликается по теме и сюжету с известной народной песней-балладой «Ванька-ключник», чисто русским фольклорным материалом (скорее всего, Миша Лермонтов слышал эту очень популярную песню-балладу в имении бабушки от крестьянской дворни). Иными словами, достаточно условно-романтический антураж скандинаво-древнерусской по сюжету поэмы «Последний сын вольности» уже в поэме «Боярин Орша» встаёт не только на более прочную историческую почву, но и более прочную фольклорную основу3. Кроме упомянутой сюжетной основы известной русской народной баллады здесь подключается излюбленный для европейских поэтов-романтиков мотив «мёртвой невесты» (в Европе чаще - «мёртвого жениха»).
В плане типологии лермонтовской поэмы, в её становлении и динамике многие мотивы ранних поэм дублируются, лучше сказать совершенствуются в такой, например, более поздней (на исто-
рическую или фольклорно-историческую тему) поэме, как «Песня про. купца Калашникова». Как и в поэме «Боярин Орша», речь идёт о Москве времени Ивана Грозного, о царском любимце, его просьбе-жалобе царю. Правда, в названной поэме повествование затем переходит на трагическую историю Орши и его дочери, её возлюбленного Арсения, боярского воспитанника, с её трагическим финалом. Во всех отмеченных поэмах трагическая концовка отмечена гибелью кого-то из центральных персонажей (в первом случае - Леды и Вадима, во втором - любимой дочери боярина и его самого, в третьем - купца Степана Парамоновича Калашникова и опричника-искусителя Кирибееви-ча). В третьем случае любовно-трагический треугольник представлен: мужем - женой - искусителем (в отличие от второго случая в поэме «Боярин Орша»: отцом - дочерью - искусителем). Можно добавить, что в поэме «Последний сын вольности» подобный треугольник включает Рюрика-искусителя, Леду - его жертву, Вадима - возлюбленного Леды. Во всех трёх названных поэмах Лермонтова на условно-историческую тему центральным мотивом выступает поруганная честь героини; мотив мести внятно обозначен, пожалуй, только в языческой по антуражу и колориту поэме «Последний сын вольности». В поэме «Боярин Орша» доминирует сюжетно-романтическая канва скорее европейского типа. В «Песне про. купца Калашникова», где христианско-православная образность достаточно ярко представлена, тема чести (попранной чести) сплавляется с темой правды как торжества Божьей (высшей) справедливости [10, с. 88].
В поэме «Последний сын вольности» слово «правда» вообще не встречается, в «Песне про. купца Калашникова» используется шесть раз (столько же, сколько и слово «честь»): «.лукавый раб / Не сказал тебе правды истинной», «выходите вы За святую правду-матушку», «И промолвил ты правду истинную», «Постою за правду до послед-нева», «Как возговорил православный царь: «Отвечай мне по правде, по совести», «Каждому правдою и честью воздайте». Особо стоит отметить концовку - финал поэмы: здесь сомкнулись христианская тема и тема правды и чести: «Красно начинали -красно и кончайте, / Каждому правдою и честью воздайте. / Тороватому боярину слава! / И красавице боярыне слава! / И всему народу христианскому слава!» [8, с. 342-343]. Лермонтов упоминает своего ключевого предшественника Пушкина в финале поэмы «Монго»: «И право, Пушкин наш не врёт, / Сказав, что день беды пройдёт, / А что пройдёт, то будет мило.», имея в виду сюжетно-композицион-ную модель трагедии, завершённой всё же финальной славой (как в песне про купца Калашникова). Эта поэма была написана в 1837 году (в прижизненном издании стихотворений М.Ю. Лермонтова 1840 года она помечена датой 1837 год), после зна-
менитой лермонтовской «Смерти поэта». Впервые поэма опубликована в апреле 1838 года в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» № 18 от 30 апреля 1838 года. Вышла она без имени автора, с подписью «въ». За опального поэта хлопотал В.А. Жуковский. В его дневнике содержится запись под 21 октября 1837 года, где говорится об учениях Нижегородского полка на Кавказе, которые видел В.А. Жуковский, и здесь же упомянут Лермонтов, находившийся в ссылке в этом самом полку [14, с. 706-708]. Скорее всего, именно тогда, то есть в октябре 1837 года, и там, то есть на Кавказе, Лермонтов, вероятно, встретился с Жуковским, как и затем, в январе - феврале 1838 года в салоне В.А. Карамзиной в Санкт-Петербурге [2, с. 96-97]. Получивший помилование вследствие усилий и хлопот бабушки, поэт не только общался с Жуковским и А.И. Тургеневым, но и активно писал (в том числе и «Песню про. купца Калашникова»), показывая всё Жуковскому, который всегда за него хлопотал, что и закончилось публикацией «Песни» в апреле 1838 года. Известно, кроме того, что ранее, именно в конце 1837 года, Лермонтов совершил путешествие по Кавказу с посещением Тифлиса, Нагорного Карабаха, то есть и Кавказа, и Закавказья.
Характерная, центральная тема «Смерти поэта» - защита женской чести («Погиб поэт! - невольник чести.», - фраза, использованная ещё в ранней поэме Пушкина «Кавказский пленник» -«Невольник чести беспощадной.»). Сюжет о герое, вставшем за честь женщины и погибшем в поединке с обидчиком, уже разрабатывался Лермонтовым в поэме «Последний сын вольности», а также «Боярин Орша», но в 1837 году он обрёл новую жизненную реальность. Реальность, в которую после гибели А.С. Пушкина вошёл Лермонтов и на которую он отреагировал с огромным и осознанным для себя риском. М.Ю. Лермонтов как поэт-романтик, пройдя свой поэтический путь от 1830-1831 к 1837 году, от поэмы «Последний сын вольности» к «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», переместит поэтический сюжет о защитнике попранной женской чести в принципиально новый контекст, к принципиально новому художественному, поэтическому его решению. Ни в одной из предшествующих «Песне про. купца Калашникова» поэм Лермонтова не встречаем такого подчёркнуто-эффективного православно-христианского контекста. В «Песне.» наряду со словосочетанием «православный народ» трижды встречается -«православный царь»; трижды - сходные выражения: «во славу Божию», «церкви Божией», «свету Божьего», а также - «на святой Руси», «пред святыми иконами», «да святым церквам»; кроме того: «по закону Господнему», «сила Крестная», «по закону христианскому», «народу христианскому».
Характерные черты православного мира, правды и чести, отмщения как божьего суда перемещают образ героя Лермонтова в «Песне.» в христи-анско-православный контекст гибели как мученика за высшую правду и женскую честь. Лермонтову была хорошо известна легенда о святом Георгии, чрезвычайно популярная и чтимая на Кавказе. «Духовный стих о Егории Храбром», тексты Жития св. Георгия (Мучения св. Георгия) говорят, что он побеждает дракона как представителя и символа зла, спасает девицу (Елизавету), затем после многих мучений заканчивает свою жизнь по приказу императора Диоклетиана, будучи усечённым мечом. «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» типологически и сюжетно сопрягается с легендой о св. Георгии - теми текстами, которые соединяют сюжеты Чуда о св. Георгии и Змее (и девице), а также житийные тексты о мучениях и мученической кончине св. Георгия Великомученика4. Оба героя выступают как борцы против лжи и Зла, как христианские герои на фоне христианско-право-славной традиции текстов о св. Георгии и «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Их герои - не жертвы, а победители; таким героем - не жертвой, а победителем Зла видел М.Ю. Лермонтов А.С. Пушкина в эпохальном тексте «Смерть поэта».
Конечно, масштабность лермонтовской концепции героя поэмы знала много интерпретаций, включая интересные исследования В. Гольштей-на [5, с. 111] о категории героя и героического, «героизма» у Лермонтова. Статьи А.А. Григорьева5 в противовес часто присваиваемой Лермонтову байронической концепции «мировой скорби», разочарования и протеста героя, который в своей гордыне противопоставляет себя миру, бросая ему вызов, выдвинули своеобразную «почвенную» мотивацию творчества поэта, вектор которой направлен к безбрежности народного бытия, к ценностям, которые обладали непреходящим значением. Как пишет В.М. Маркович в своей работе «Лермонтов и его интерпретаторы» [5, с. 70-114] (раздел «Мифотворчество и анализ»), во второй половине XIX века восторжествовала «гипотеза о "неподо-зреваемом" повороте Лермонтова к народности», согласно которой поэт «наверняка кончил бы тем, что отыскал исход, как и Пушкин, в преклонении перед народной правдой». В русле именно этой теории эпическая природа лермонтовских поэм, например, в капитальном труде М.П. Штокмара [13, с. 252-263], сейчас признанном практически всеми учёными, сближается с фольклорным эпосом, в частности русскими былинами. Речь идёт, конечно, конкретно о «Песне про. купца Калашникова» и её сопоставлении с русской былиной «Мастрюк Темрюкович» из сборника Кирши Данилова [9, с. 27-32]. При этом уходят в тень версии об истоках
текста «Песни» в «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина: по мнению И.С. Чистовой [14, с. 706], Лермонтов мог интерпретировать эпизод из эпохи Ивана Грозного - рассказ о казнённом чиновнике Мясоеде Вислом и о его красавице жене, обесчещенной опричниками. Правда, исследователь тут же признаёт, что «исторический материал в поэме теснейшим образом переплетается с фольклорным, былинами (старинами) из собраний Кирши Данилова и П.В. Киреевского (из варианта Киреевского могла быть взята фамилия героя - дети Кулашниковы, братья Калашнички, Калашниковы)».
Признавая продуктивность фольклорно-эпи-ческой типологической соотнесённости текста «Песни про. купца Калашникова», следует всё же учесть исследованную выше межтекстовую типологию эпической поэтики Лермонтова и, прежде всего, также отмеченную выше типологическую масштабность лермонтовских поэм. В частности, от старины «Мастрюк» «Песню про. купца Калашникова» отличает, помимо напряжённой христианской темы, фундаментальное сюжетно-ав-торское новаторство: герой, купец Калашников, в отличие от Мастрюка, не проигрывает, а выигрывает свой решающий поединок перед царём и народом, он - победитель (Мастрюк только похваляется всех победить, но проигрывает схватку, и не одну); Мастрюк борется за свою славу и почести, купец Степан Парамонович Калашников бьётся за правду и за честь своей жены Алёны Дмитриевны, на которую покусился царский опричник Кирибе-евич; Мастрюк - герой старины, Кирибеевич с его похвальбой - антигерой «Песни», её герой - купец Калашников. Центральный сюжетный мотив «Песни», как отмечалось, - мотив чести и правды, понимаемой в христианско-православном ключе. В «Мастрюке» нет ни девушки, ни мотива её чести, нет мотива смерти героя от меча (топора палача) по приказу грозного царя. Зато всё это есть и в «Песне про. купца Калашникова», и в текстах о св. Георгии.
Нет нужды чрезмерно увлекаться рассуждениями о путях типологической сходимости авторской поэтики эпических текстов Лермонтова и фоль-клорно-эпического, былинного наследия русского устного народного творчества. Однако бесспорно, что мотив грозного царя Ивана Васильевича, его пира, обращение на пиру к любимцу и их диалог, мотив похвальбы - всё это несомненная составляющая таких старин-былин, как упомянутый «Мастрюк Темрюкович» или, например, «Никите Романовичу дано село Преображенское» из того же знаменитого сборника Кирши Данилова. Интересно, что в былине «Мастрюк» докладывает царю о желании героя потешиться борьбой именно боярин Никита Романович: «.Никита Романович / Об том царю доложил, / Царю Ивану Васильеви-
чу: / ".Твой царский гость дорогой, Мастрюк Темрюкович, / Молодой черкашенен, / У себя он на уме держит - / Вера поборотися есть."» [9, с. 29]. Тот же царёв «дядюшка» Никита Романович является героем отмеченной выше старины «Никите Романовичу дано село Преображенское». Здесь, наряду с мотивом грозного царя Ивана Васильевича и его пира, что характерно, мотив «дядюшки» Никиты Романовича переплетается с мотивом Ма-люты Скуратова, палача и казни (столь характерных для сюжета «Песни про. купца Калашникова»: «Отвечает Никита Романович: «Малюта-палач сын Скурлатович! Сказни ты любимова конюха моего.» [9, с. 173]. Если говорить о связи «Песни.» Лермонтова и былины «Мастрюк», давно и живо обсуждаемой и принятой в научной литературе, но, как уже выше отмечено, типологически не безупречной, то скорее следует усматривать достаточно широкое эпико-типологическое взаимодействие лермонтовской поэмы не с одной, а с целым комплексом перекликающихся былин-старин из сборника, например, Кирши Данилова. Действительно, в сюжетном отношении весьма существенно, что «Песня.» открывается (после вступления) текстом грозного царя Ивана Васильевича, а завершается эпизодом казни (где, естественно, фигурирует образ палача) в концовке поэмы. Мотив Малюты Скуратова органичен в тексте «Песни.», герой-искуситель Кирибеевич принадлежит к роду Ма-люты Скуратова: «Неприлично же тебе, Кирибее-вич, / Царской радостью гнушатися; / А из роду ты ведь Скуратовых, / И семьёю ты вскормлен Малютиной!.» [4, т. 1. с. 23].
Приведённый материал масштабных типологических сопоставлений говорит о том, что резервы научного исследования лермонтовских поэм в данном направлении далеко не исчерпаны, что диапазон лермонтовской эпической поэтики шире и глобальнее, чем можно представить сейчас. На это указывает не только репертуар отмеченных М.П. Штокмаром в «Песне.» черт народно-фольклорной поэтики (отрицательные сравнения, постоянные эпитеты, тавтологические выражения, уменьшительные суффиксы, эпическая детализация описаний, особенности ритмики и строфики) [13, с. 252-263]. Интересно, что на фоне преобладания ясных, определённых красок (белая, чёрная, синяя, красная, алая без полутонов и оттенков) для поэмы в высшей степени характерна образная гамма «золота»: «во золотом венце», «золочёный ковш», «в золотом ковше», «косы русые золотистые», «золотой казны», «злато, серебро», «золотые кольца», «золота или жемчугу», «кудри золотистые», «.златоглавою», «чистым золотом»; кроме того, - гамма «серебра»: «на серебряном блюде», «цепь серебряную». Поэтический мотив «золото», что характерно, совершенно не типичен для текстов Лермонтова, предшествовавших «Пес-
не про. купца Калашникова». Вместе с тем этот эпический мотив черезвычайно типичен, присущ тестам мирового средневекового эпоса, в том числе памятникам европейского книжного эпоса, таким как, например, «Слово о полку Игореве» или «Бео-вульф». Исследованию этого эпического мотива особое место уделял в своих работах А.Н. Робинсон, сопоставляя материал мирового эпоса со «Словом о полку Игореве» («Литература Киевской Руси в мировом контексте» 1983; «Слово о полку Иго-реве» среди поэтических шедевров средневековья» 1988)6. Особое внимание учёный обратил на мотив «золото» в «Слове о полку Игореве», где он использован 18 раз (3*3*2, то есть знаково, в контексте базовых символических повторов, характерных для эпических текстов европейского Средневековья).
Хотя в творческой биографии Лермонтова не просматривается следов обращения или знакомства со «Словом о полку Игореве», всё же знаменательно, что опубликованное в 1800 году и затем ставшее широко известным интеллектуальной элите Москвы и Петербурга «Слово» в 1830, а затем в 1836-1837 гг. привлекло особое внимание Пушкина. Он готовил, по словам А.И. Тургенева, комментированное издание памятника в сопоставлении с европейским эпическим материалом (письмо А.И. Тургенева к Н.И. Тургеневу 13 декабря 1836 г.: «.о "Песне о полку Игореве" переговорю с Пушкиным, который ею давно занимается и издаёт с примечаниями. постараюсь ещё кое-что о ней доставить и самую песнь. Справлюсь о лучшем немецком переводе. Я зашёл к Пушкину справиться о "Песне о полку Игореве", коей он приготовляет критическое издание. Он посылает тебе прилагаемое у сего издания оной на древнем русском (в оригинале) латинскими буквами и переводы богемский и польский.»7. В архиве Пушкина сохранились листы перевода (переложения) «Слова» на современный русский язык Жуковского с рабочими пометами, следами научного комментария А.С. Пушкина. Поэт на рубеже 1836-1837 гг. активно работал с текстом «Слова», встречаясь и консультируясь с В.А. Жуковским, А.И. Тургеневым, учёными-славистами. Жуковский, несомненно, был посредствующим звеном между Пушкиным и Лермонтовым, хотя два великих поэта никогда реально не встречались.
Лермонтов, как известно, как раз и принадлежал к этому кругу, близкому Жуковскому. Поэтому, следуя своим англоязычным склонностям, Лермонтов мог и обратить внимание на текст великой эпической поэмы древнеанглийского средневековья «Беовульф», где, как и в «Слове о полку Игореве», частотность мотива «золото» весьма велика. Конечно, нельзя утверждать определённо, что Лермонтов был знаком как с текстом «Слова о полку Игореве», так и «Беовульфа», об этом нет никаких данных. Но факт остаётся фактом, именно
с 1837 года в своей средневековой по теме поэме «Песнь про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» впервые поэтом в его творчестве широко привлечён мотив «золото», чрезвычайно характерный как раз для текстов средневековой эпической поэзии. Тема «золото» весьма частотна в «Слове» и «Беовуль-фе», сопровождает образы оружия героев, снаряжения, в том числе коней или кораблей, шлемов или щитов, княжеских палат («терем златоверхий», «златослепящая кровля чертога», украшения («золотые. кольца», «властная золотоносица»), троны («золотой стол»), дары. Конечно, все 11 случаев употребления мотива «золото» в «Песне про. купца Калашникова» касаются исключительно бытового контекста, никак не военно-героического, как в «Слове» и «Беовульфе». Однако сюжет «Песни» парадоксальным образом типологически перекликается с сюжетом «Беовульфа». Важное место в обеих поэмах занимает эпизод пира у правителя (конунга Хротгара и царя Ивана Васильевича), где выявляется подоснова трагической коллизии текста поэмы (любовная жалоба Кирибеевича-иску-сителя и вторжение в пиршественную залу Хеорот чудовища Грёндаля, покусившегося убить воинов конунга). В центре сюжетного действия поэм образ героя-победителя насильника (Степан Парамонович Калашников и Беовульф), который всё же в итоге погибает. Характерно, что также в центре сюжетных эпизодов помещён образ женщины (Вальхтеов, жена конунга, хозяйка пира, и Алёна Дмитриевна, жена купца Калашникова), который, по сути, является центральным, наряду с образами главных героев эпических поэм. Кроме того, важнейшей чертой и «Беовульфа», и «Слова о полку Игореве», и «Песни про.купца Калашникова» выступает образ (образы) сказителя (гусляров-сказителей). Тем самым типологически сюжетная основа обеих поэм близко перекликается, можно сказать, сходна или почти совпадает. Поразительна при этом перекличка эпико-символических мотивов «золото», эпико-фольклорной архаики, с одной стороны, и христианских мотивов, с другой, о чём уже говорилось выше [7, с. 371-373].
Лермонтов тем самым коренными особенностями поэтики своей замечательной «Песни про. купца Калашникова» [1, с. 3] типологически объективно и парадоксально вписался в массив авторской мировой эпической поэзии, в частности великих эпических памятников книжного эпоса эпохи европейского Средневековья.
Примечания
1 Тексты поэм М.Ю. Лермонтова цитируются по изданию: [4] (тексты и научный аппарат подготовлены издательством «Художественная литература» при участии Института русской литературы (Пушкинский Дом)).
2 См. об этом: Кошелев В. А. Пушкин и легенда о Вадиме Новгородском // Литература и история (Исторический процесс в творческом сознании русских писателей и мыслителей ХУШ-ХХ вв.). Вып. 2. - СПб.: Изд-во СПбГУ, 1997. - С. 93-109.
3 Б.В. Нейман пишет: «Лермонтов подчёркивает, что для Калашникова борьба за честь мужа и опозоренной жены является одновременно борьбой за правду вообще. В сердце же Калашникова существует не только царь, но и правда, освящённая для него авторитетом церкви, и русский народ, частицей которого он себя чувствует. Поэтому он «поклонился прежде царю грозному, после белому Кремлю да святым церквам, а потом всему народу русскому» [8].
4 См. об этом: Веселовский А.Н. Св. Георгий в легенде, песне и обряде // Избранное: Традиционная духовная культура. - М., 2009. - Разд. 1. -С. 7-262.
5 См. об этом: Григорьев А.А. Лермонтов и его направление // Время. - 1862. - № 10-12.
6 О мировом эпическом контексте и месте в нём «Беовульфа» и «Слова о полку Игореве» см.: Робинсон А.Н. Литература Киевской Руси в мировом контексте // Труды IX Международного съезда славистов. Славянские литературы. - М., 1983. -С. 3-24; Робинсон А.Н. «Слово о полку Игореве» среди поэтических шедевров Средневековья // «Слово о полку Игореве». Комплексные исследования. - М., 1988. - С. 7-37.
7 См. об этом: Лапицкий И.П. «Слово о полку Игореве» в оценке Пушкина // «Слово о полку Игореве»: сб. статей. - М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950. - С. 263.
Библиографический список
1. Герштейн Э.Г. Судьба Лермонтова. - М.: Художественная литература, 1986. - 352 с.
2. Келли Л. Лермонтов. Трагедия на Кавказе. -М., 2006. - 318 с.
3. Кулешов В.И. История русской литературы XIX в. (1-я половина). - М.: Высшая школа, 1970. -784 с.
4. ЛермонтовМ.Ю. Сочинения: в 2 т. / под ред., коммент. И.С. Чистовой; вступ. ст. И.Л. Андронни-кова. - М.: Правда, 1988. - Т. 1. - 720 с.; Т. 2. - 704 с.
5. Маркович В.М. Мифы и биографии. Из истории критики и литературоведения в России. - СПб., 2007. - 320 с.
6. Маркович В.М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. Статьи разных лет. -СПб.: Изд-во СПбГУ 1997. - 216 с.
7. Мережковский Д.С. М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // Д.С. Мережковский. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. - М.: Сов. писатель, 1991. - 493 с.
8. Нейман Б.В. Песня про купца Калашникова // История русской литературы XIX в. (первая половина). - М.: Высшая школа, 1973. - С. 342-343.
9. Сборник Кирши Данилова / подг. А.П. Ев-геньева, Б.Н. Путилов. - М.: Наука, 1977. - 487 с. -(Сер. Литературные памятники).
10. Серман И.З. Михаил Лермонтов. Жизнь в литературе. 1836-1841. - М.: РГГУ, 2003. - 278 с.
11. Соколов А.Н. Очерки по истории русской поэмы ХУШ в. и первой половины XIX в. - М.: Изд-во МГУ, 1955. - 617 с.
12. Соколов А.Н. О романтизме Лермонтова // Учёные записки МГУ им. М.В. Ломоносова. -Вып. 118. Труды кафедры русской литературы. Кн. 2. - М.: Изд-во МГУ, 1946. - С. 108-123.
13. Штокмар М.П. Народно-поэтические традиции в творчестве Лермонтова // Литературное наследство. Т. 43-44. М. Ю. Лермонтов. Кн. 1. - М.: Изд-во АН СССР, 1941. - С. 252-263.
14. Чистова И.С. Комментарии // Лермонтов М.Ю. Сочинения: в 2 т. - М.: Правда, 1988. -Т. 1. - С. 660-713; Т. 2. - С. 613-700.
15. Эйхенбаум Б.М. О поэзии. - Л.: Сов. писатель, 1969. - 552 с.
