CC BY
153
4. Konsolidatsiia i modernizatsiia Rossii [Consolidation and modernization of Russia]. Moscow, Kanon+, 2014. 384 p.
5. Toshchenko Zh. T. Fantomy rossiiskogo obshchestva [Phantoms of Russian society]. Moscow, Center for Social Forecasting and Marketing, 2015. 668 p.
6. Remizov V. A., Irkhen 1.1. Culture of personality in the discourse of the resource of social development. 4th International Conference on the political, technological, economic and social processes, 27—28 July 2014, pp. 138—146.
М
ИХАИЛ ЛЕРМОНТОВ: НАЦИОНАЛЬНОЕ И УНИВЕРСАЛЬНОЕ
УДК 82.09 Д. В. Поль
Институт художественного образования Российской академии образования
Творчество М. Ю. Лермонтова рассмотрено в общеромантической ценностной парадигме. Д. Г. Байрон и В. Скотт, А. С. Пушкин не просто повлияли на творчество и мировоззрение М. Ю. Лермонтова, но и послужили основой для лермонтовской картины мира, вобравшей их наряду с народной поэтической традицией. Ошибочность многих лермонтовских интерпретаторов зачастую обусловлена господством стереотипов «массового» литературоведения. Классическим примером является упрощённая трактовка «Песни про купца Калашникова...», где совершенно немотивированно демонизируется Иван Грозный, опрощаются Степан Калашников и его противник Кирибеевич. Русский кулачный бой и рыцарский турнир растворяются в поэме М. Ю. Лермонтова, и рождается знаменитый поединок купца Калашникова и опричника Киребеевича. Великий Лермонтов потому и состоялся, что с лёгкостью творчески заимствовал всё лучшее в мировой культуре, соединяя с народными традициями. Национальное в Лермонтове никогда не отменяло общечеловеческого, и наоборот. Лермонтовский юбилей — это не только повод вспомнить об этом, но и возможность задуматься о месте человека в мире.
Ключевые слова: национальное и общечеловеческое, творчество М. Ю. Лермонтова, европейский романтизм, юбилеи в русской культуре, В. Скотт, М. Ю. Лермонтов.
D. V. Pole
Institute of Art Education, Russian Academy of Education, Pogodinskaya str. 8, bldg 1, Moscow, Russian Federation, 119121
MICHAIL LERMONTOV: THE NATIONAL AND THE UNIVERSAL
The creative work of Michail Lermontov is considered in romantic value paradigm. D. Byron and V. Scott, A. S. Pushkin have not just influenced the work and outlook of Michail Lermontov, but also served as the basis for Lermontov's picture of the world, which took them along with the folk poetry tradition. The fallacy of many Lermontov interpreters often caused by pressure of stereotypes of "mass" literature. A classic example is a simplified interpretation of "Song about the merchant Kalashnikov...", which is completely unmotivatevely demonizes Ivan the Terrible, Stepan Kalashnikov and his opponent Kiribeevich are simplified. Russian fist fight and knight conquest are dissolved in a poem by Michail Lermontov and born the famous duel of the merchant Kalashnikov and guardsmen Kiribeevich. Great Lermontov therefore held that easily creatively borrowed all the best in the world culture connecting with folk traditions. National in Lermontov never abolished the universal, and vice versa. Lermontov anniversary is not only an occasion to think about it, but also an opportunity to reflect on the place of man in the world. Keywords: national and universal, creative work of Michail Lermontov, European romanticism, anniversaries in Russian culture, V. Scott, Michail Lermontov.
ПОЛЬ ДМИТРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ — доктор филологических наук, профессор, зав. лабораторией
литературного творчества Института художественного образования Российской академии образования 25
POLE DMITRY VLADIMIROVICH — Full Doctor of Philology, Professor, Head of the laboratory of literary creativity, Institute of Art Education, Russian Academy of Education
e-mail: [email protected]. © Поль Д. В., 2015
Любовь к юбилеям, трепетное отношение к «круглым датам» — одно из тех свойств русской культуры, которые не только сохранились, но даже с ещё большей, чем ранее, яркостью проявили себя в советский период. Иностранцы, посетившие Россию в XVIII—XIX века, отмечали склонность русских к празднованию наиболее значимых событий в своей истории. Сразу после установления советской власти широко и повсеместно, во всяком случае — если судить по отчётам местных руководителей, стали праздноваться революционные даты и события. Вынужденный отказ от курса на мировую революцию и переход к поэтапному построению сначала социализма, а затем и коммунизма в одном государстве столь же вынужденно сопровождался и пересмотром партийной линии по отношению к русской истории и литературе. И вместо широкого празднования «интернациональных» юбилеев начинаются, как и до революции, широко отмечаться памятные даты истории Российского государства и общества. Консолидируется писательское сообщество: рождается единый Союз писателей СССР в горьковском, а не в авербаховском варианте, начинается вытеснение неистовых ревнителей [12] из литературной жизни. И во второй половине 30-х годов параллельно с усилением роли И. В. Сталина в партийном руководстве развернулась государственная компания по празднованию Пушкинского юбилея. Явление достаточно своеобразное: ведь отмечалось 100-летие со дня смерти поэта. Но у того времени была своя логика — нужна была стройная система ценностей и приоритетов, которая должна была сковать в единой целое «взвихренную Русь» революционной поры, «Дон-Кихоты» 20-х годов [3] должны были стать строителями и защитниками пролетарского Отечества. необходимы были свои образцовые писатели, точно так же как и в политике, требовалась чёткая градация лидеров, взамен наблюдавшемуся в революцию и в 20-е годы чрезвычайному количеству вождей различного уровня. И потому широко стали праздноваться ближайшие юбилеи, которыми, так сложилось,
и оказались годовщины гибели двух великих русских писателей — А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова.
В некой воображаемой, но тем не менее вполне действенной советской «табели о рангах» Лермонтов сразу же занял почётное второе место после Пушкина. В какой-то степени это было закономерно по причине значимости художественных исканий М. Ю. Лермонтова для русской классической традиции [2, 5], в какой-то — из-за биографии поэта, ставшего широко известным благодаря стихотворению «На смерть поэта» (А. С. Пушкина), а в чём-то — результатом стечения обстоятельств в сложной социокультурной ситуации 20—30-х годов.
Годовщина со дня смерти М. Ю. Лермонтова оказалась, наверное, даже удобнее и полезнее для советского режима, чем юбилейная дата со дня рождения, так как позволяла примирить прославление национального гения, богатого дворянина, родственником которого был ненавидимый большевиками П. А. Столыпин, и обличение реакционного царского правительства. И хотя широко «отметить» лермонтовский «смертный юбилей» помешала Великая отечественная война, но проведённая работа по его подготовке во многом определила отношение к М. Ю. Лермонтову со стороны преподавательского сообщества и самого широкого круга читателей.
Как и в случае с А. С. Пушкиным, в школе и в вузе сложился образ поэта-жертвы. И если в трудах дореволюционных учёных лермонтовские произведения анализировались в широком историко-культурном контексте, то в большинстве советских исследований (это не относится к работам Б. В. Томашевского, Б. М. Эйхенбаума и др. представителей академического литературоведения) творчество М. Ю. Лермонтова фактически рассматривалось вне мировой литературы. При этом игнорировалось очевидное влияние на творчество М. Ю. Лермонтова Ш. де Бернара и писателей «бальзаковской школы».
В школьном, а во многом и в вузовском литературоведении прочно властвовали стерео-
типы, в которых закреплялось неумеренно подчёркнутое своеобразие поэта. Даже в тех случаях, когда невозможно было не заметить прямого влияния западного писателя, подчёркивалось самостоятельность Лермонтова [1, с. 119]. Точно так же, как само собой разумеющееся, в гибели поэта, как и А. С. Пушкина, видели «руку» царского режима, игнорируя внутренние причины. В погоне за подтверждением таланта и уникальности поэта забывали об общеромантическом контексте творческих исканий М. Ю. Лермонтова. К сожалению, подобный подход к анализу творчества писателя и по сей день является весьма распространённым. Стремясь к обретению ещё одного доказательства гениальности и уникальности поэта, современные авторы подчас полностью игнорируют специфику европейского романтизма.
Романтизм, возникший на переломе столетий, эпох, был и историчен, и антиисторичен. Для романтиков история всегда двупланова: событийна и мистична. В пылу юбилейных мероприятий, посвящённых двухсотлетию со дня рождения Михаила Юрьевича Лермонтова (1814—1841), подчёркиваются его гениальность и самобытность, отмечается пророческий дар поэта и, к сожалению, подчас забывается, что русская классика XIX века существовала в едином общеевропейском контексте. Это нисколько не умаляет гениальности и национальной самобытности русских авторов. Русские писатели-дворяне XIX века были европейски просвещёнными, сопричастными всему, что происходило в культурной жизни Европы, и при этом оставались русскими людьми. Даже такой убеждённый русофил и «вождь» архаистов, как А. С. Шишков использовал в быту французскую речь, переводил французских авторов (например, Лагар-па) [9, с. 475].
И Михаил Юрьевич не был исключением. Являлся ли явленный М. Ю. Лермонтовым тип героя старого служаки — «безвестного дяди» и «полковника-хвата» из «Бородина» или Максима Максимовича из «Героя нашего времени» — национальным типом?! Вне всякого
сомнения. Но прообразом его будут и вполне реальные участники Отечественной войны 1812 года и Кавказских войн, и герои западноевропейских писателей — капитан Рено (Рене) из романа популярного писателя-романтика А. де Виньи «неволя и величие солдата» (1835), и герцог Веллингтон из поэмы В. Скотта «Поле Ватерлоо» (1815).
Народен ли «полковник-хват» Лермонтова, если сам образ возник под несомненным влиянием Веллингтона из поэмы В. Скотта [5, с. 82]? Народен, и не случайно Л. Н. Толстой «выводил» свою «Войну и мир» из «Бородина» М. Ю. Лермонтова (в 1909 году в беседе с С. Н. Дурылиным [цит. по: 2, с. 97—98]). опубликованное в том же 1837 году сочинение Николая Любенкова «Рассказ артиллериста о деле Бородинском» тому свидетельство. Сходство ситуаций, восприятия мира и человека [2, с. 84—86] и несомненное присутствие в стихотворении воспоминаний участника событий — Афанасия Алексеевича Столыпина, родного брата бабушки поэта [2, с. 86—91], также лежат в основе лермонтовского «Бородина». И невозможно определить, что первично, что вторично. Гениальный поэт сплавляет в единое целое и В. Скотта с его прославлением доблести воинов, и герцога Веллингтона, и рассказы брата бабушки, и рассказы солдат, и свои военные впечатления в единое целое и создаёт героический эпос о безымянных героях Бородинского сражения.
Лермонтов, наверное, впервые в мировой литературе создаёт эпос о Неизвестном солдате, подлинном герое отечественной войны 1812 года. И высота национального подвига ничуть не умаляется от того, что поэт «увидел» его в контексте всей мировой литературы и истории.
В 1830 году М. Ю. Лермонтов напишет «Предсказание», юношеское стихотворение, о котором вдруг вспомнили в XX столетии. В нём шестнадцатилетний юноша вполне в духе романтизма пророчествует о грядущем падении царской короны в России. однако послереволюционные и современные интерпретаторы данного стихотворения игнорировали
то, что для подростка, в это время мучительно переживавшего и отсутствие всякого общения с отцом, и одиночество в этом мире, находившегося под впечатлением от Д. Байрона, с которым были в дальнем родстве шотландские Лермонты, было характерно эсхатологическое восприятие мира. К тому же начало XIX столетия вообще проходило для русской культуры под именем Наполеона. Наполеон стал и символом успеха, и воплощением просвещённого правителя — наглядным примером жизненности просветительских идеалов, и столь же наглядным примером истинности романтизма — антипода и наследника эпохи Просвещения. Крылатые слова А. С. Пушкина «мы все глядим в Наполеоны» в полной мере применимы не только к идеалам начала века, но и к той тяге к мистике, которая обнаружилась во всех слоях русского общества в начале XIX века [4].
Детские и юношеские годы М. Ю. Лермонтова прошли в атмосфере эйфории от победы над Наполеоном. Даже спустя десятилетие после смерти Наполеона образ императора-корсиканца продолжал властвовать в сознании русской интеллигенции, очень часто в мистическом свете [4]. Во многом именно так осмыслялись судьбы и Бурбонов, и Наполеона. В 1837 году поэт с гениальной простотой и правдивостью передал это умонастроение в стихотворении «Бородино». «Скажи-ка, дядя», «могучее, лихое племя», «богатыри не вы» — в этих словах сокрыта не столько невысокая оценка современности, сколько преклонение перед теми, кто победил Бонапарта.
Победа в отечественной войне 1812 года способствовала не только интересу ко всему мистическому, но и стимулировала интерес к собственной национальной и родовой истории. Для Лермонтова это и древние дворянские рода Арсеньевых и Столыпиных, и загадочная таинственная история рода Лермонтов.
Томас Лермонт, он же Томас Рифмач (ок. 1220 — ок. 1290), известный шотландский поэт и предсказатель, герой многочисленных легенд и историй, был для Лермон-
това-подростка значим не менее, а может быть — и гораздо более, чем современное на тот момент состояние русской словесности. Истории о пророческом даре великого предка не могли не повлиять на впечатлительного юношу. Кроме того, как и юный Пушкин, Лермонтов — представитель родовитого русского дворянства, воспитывался на европейской культуре. И «Предсказание» не таило для того времени ничего принципиально нового. Гибель царского дома («когда царей корона упадёт»), страшный человек, который должен утвердиться в истории («мощный человек», с булатным ножом, в котором «всё будет ужасно, мрачно в нём, как плащ с возвышенным челом») — всё это было, как бы ни пытались многочисленные интерпретаторы данного стиха доказать предвидение Лермонтовым русских революций XX века, не чем иным, как следованием общеевропейской романтической традиции. осмысление истории для Лермонтова — это и поиск мучительного ответа на вопросы о предназначении человека, о роли в его жизни рока, и попытка ответа на вопрос о чести и бесчестье, свободе и несвободе.
Лермонтов смело оперирует широкими обобщениями, стремится увидеть место России в общем ряду других стран и народов. Россию Лермонтов отождествляет с Севером и противопоставляет и дряхлеющему Западу, и дряхлеющему Востоку. «Русская культура — Север — противостоит и Западу и Востоку, но одновременно с ними тесно связана» [10, с. 223]. «Гибкость» русской культуры, её открытость для Лермонтова, с точки зрения Ю. М. Лотмана, связана с её молодостью. отсюда и «способность к восприятию чужого сознания и пониманию чужих обычаев» [10, с. 223]. Для Лермонтова, в интерпретации Ю. М. Лотмана, Россия — «срединное царство», противостоящее и вбирающее в себя и Запад, и Восток. Отсюда и соединение польско-литовской и кавказской тематики в творчестве поэта [10, с. 234].
Для М. Ю. Лермонтова, как и для А. С. Пушкина, вопросы свободы и несвободы человека,
чести и бесчестья всегда принадлежали к наиболее значимым. Вступив в права наследования, М. Ю. Лермонтов поспешил предоставить вольную своим крестьянам [7, с. 442], оказавшись на Кавказе, с сочувствием и с уважением относился к своим противникам-горцам, боровшимся с русскими войсками. Пристальным вниманием к вопросам чести и бесчестья во многом и был обусловлен интерес Лермонтова к истории и к проблеме роли личности в историческом процессе. С этой стороны и интересовала поэта история Руси. отсюда и его интерес к Новгороду и временам Иоанна Грозного.
С пророческих и тираноборческих позиций М. Ю. Лермонтов подходил к событиям русской истории, которую подчас видел через призму собственной родовой истории (образ Арсения сразу в нескольких произведениях, мотив перехода героя с Запада на Русь — отголосок судьбы предка поэта по отцовой линии Лермонта, когда-то в XVII веке ставшего из польского наёмника русским подданным). И не удивительно, что среди всех эпизодов русской истории более всего волновали Лермонтова две темы — история Ивана Грозного и новгородская полулегендарная история, связанная с призванием варягов и восстанием Вадима.
«Литовская тема» («Литвинка», 1832, «Боярин Орша», 1835—1836) появляется у М. Ю. Лермонтова в связи с любовной коллизией, традиционно значимой в художественном мире русской прозы XVIII—XIX веков. Это очень «условное средневековье» [6, с. 90], а главный герой близок к Мцыри.
Особое место в развитии историософской темы в творчестве М. Ю. Лермонтова занимает «Песня про царя Ивана Васильевича», где демонический герой-опричник Киребеевич терпит поражение от хранителя нравственных устоев Степана Парамоновича Калашникова.
Советское «массовое» литературоведение видело в «Песне...» пример духовной стойкости и нравственного величия простых людей, а также произвола и жестокости властей. К сожалению, многие толкователи ны-
нешние остаются на сходных позициях и не замечают романтической иронии, в ней присутствующей.
Образ Ивана Грозного близок к фольклорному — царю суровому, но справедливому. Опричник обманывает царя и скрывает факт замужества Алёны Дмитриевны. Поэтому пожелание царя — завершить любовное томление героя свадебным пиром — естественное стремление монарха, да и просто желание «старшего» помочь личному счастью молодого человека. Столь лее естественно желание царя разобраться в происшедшем на поединке. Уместно напомнить, что Степан Парамонович Калашников прибегает к запрещённому приёму — удару в висок. Романтический герой для спасения чести совершает бесчестный поступок — типично романтическая ситуация с бессчётным количеством параллелей (от Д. ф. Купера до А. Конан Дойла). Царь в традициях устного народного творчества выступает как справедливый судья и спрашивает у молодого купца: сознательно ли он совершил свой подлый поступок или нет: Отвечай мне по правде, по совести, Вольной волею или нехотя Ты убил мово верного слугу, Мово лучшего бойца Киребеевича? Степан Парамонович — романтический герой и ведёт себя соответствующим образом, признаваясь в сознательном убийстве и отказываясь говорить о мотивах. Ради чести герой совершает бесчестье и — принимая смерть — этим восстанавливает свою честь. Перед нами типично романтическая ситуация, пусть и стилизованная под древнерусскую былину. В ряду ближайших предшественников С. П. Калашникова обнаруживается и Петя Гринёв из «Капитанской дочки», категорически отказавшийся упоминать на следствии имя Марии Мироновой.
В ответе Степана Калашникова соединяются и романтические традиции, и народные, связанные с пониманием правды как высшей ценности.
Не столь уж однозначен образ Киребееви-
ча, вне всякого сомнения оказавший решающее влияние на образ князя Вяземского из «Князя Серебряного» А. К. Толстого. Романтический злодей вполне искренне думает о героической гибели в Диком поле, но не в силах справиться со своей страстью. Вряд ли можно безоговорочно согласиться с тем, что «благородства в этом царском рабе из "славной семьи" нет» [5, с. 109]. То, что он первым бьёт Степана Парамоновича в грудь, — обычная логика поединка, в котором он ведёт себя так, как и положено застрельщику. Сомнительно, чтобы Лермонтов изучал какую бы то ни было литературу, посвящённую кулачным поединкам в Московской Руси (да и была ли она тогда?). Но, вне всякого сомнения, Лермонтов, выросший в Пензенской губернии, юношеские годы проведший в Москве, прекрасно знал обычаи кулачных боёв «стенка на стенку». Великолепно ориентировался он и во всём, что связано с рыцарскими турнирами. Похвальба и поведение Кирибеевича напоминают Бриана де Буагильбера из «Айвенго» В. Скотта во время турнира в «Ашби». Сходной будет и первоначальная реакция Б. де Буагильбера на вызов со стороны неизвестного, коим окажется Уилфред Айвенго: удивление смелостью того, кто рискнул вызвать его на поединок.
Бледность Кирибеевича, узнавшего имя своего соперника, сродни багровому румянцу Бриана де Буагильбера, появившемуся перед схваткой с уилфредом Айвенго на ристалище в Темплстоу. Если Буагильбер «умер жертвой собственных необузданных страстей», подтвердив справедливость Божия суда, то Кири-беевич погиб от вполне земного удара в висок. удара, запрещённого и считавшегося подлым, что Лермонтов прекрасно знал из опыта современных ему кулачных боёв.
Для М. Ю. Лермонтова В. Скотт — это и кумир российского дворянства начала XIX века, и первооткрыватель жанра исторического романа, и шотландец, а ко всему связанному с историей Шотландии русский поэт был особенно внимателен. И нет ничего удивительного в том, что в образе Кирибее-вича присутствуют отдельные черты гордого храмовника из знаменитого романа великого шотландца. Оба героя изначально обособлены от остальных (один своим иноземным отчеством-прозвищем, другой статусом воина-монаха), выделяются доблестью и считаются прекрасными поединщиками — за это пользуются любовью и уважением со стороны монархов, с пренебрежением относятся к дерзким соперникам. Но то, что у В. Скотта лишь эпизод, хотя и немаловажный, для русского поэта становится кульминацией, где в смертельной схватке будет выясняться не победитель турнира, а сохранит ли герой свою честь или нет, есть ли правда на свете или нет.
Русский кулачный бой и рыцарский турнир растворяются в поэме М. Ю. Лермонтова, и рождается знаменитый поединок купца Калашникова и опричника Киребеевича.
Великий Лермонтов потому и состоялся, что с лёгкостью творчески заимствовал всё лучшее в мировой культуре, соединяя с народными традициями. К сожалению, весьма «велика опасность неисторического, модернизирующего прочтения Лермонтова, приписывания ему того, что он вовсе не имел в виду» [5, с. 3]. Национальное в Лермонтове никогда не отменяло общечеловеческого, и наоборот. Лермонтовский юбилей — это не только повод вспомнить об этом, но и возможность задуматься о месте человека в мире.
Примечания
1. Амиширов Г. Е. М. Ю. Лермонтов // Изучение поэтов в школе. А. С. Пушкин. М. Ю. Лермонтов. Н. А. Некрасов. В. В. Маяковский. Из опыта учителя литературы. Москва : Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства просвещения РСФР, 1962. С. 90—140.
2. Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. Изд. 4-е. Москва : Художественная литература, 1977. 647 с.
3. Белая Г. А. Дон Кихоты 20-х годов — «Перевал» и судьба его идей. Москва : Советский писатель, 1989. 400 с.
4. Гуминский В. М. А правда ли, что Чичиков — Наполеон? // Чудеса и Приключения. 2003. № 1.
5. Кормилов С. И. Поэзия М. Ю. Лермонтова: В помощь преподавателям, старшеклассникам, абитуриентам. 3-е изд. Москва : Изд-во МГУ, 2000. 128 с. (Перечитывая классику).
6. Лермонтов в школе / сост. А. А. Шагалов. Москва : Просвещение, 1976. 254 с.
7. Лермонтов и крестьяне. (По материалам архивов Пензенской области). Сообщение В. Вырыпаева // Литературное наследство. [Т. 58] : Пушкин. Лермонтов. Гоголь. Москва : Изд-во академии наук СССР, 1952. с. 441—448.
8. Лермонтовская энциклопедия / гл. ред. В. А. Мануйлов. Москва : Советская энциклопедия, 1981.
9. Аошман Ю. М. История и типология русской культуры. Санкт-Петербург : Искусство-СПб, 2002. 768 с.
10. Аотман Ю. М. Лермонтов //В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Москва : Просвещение, 1988. С. 206—235.
11. Молчанова Т., АермонтР. Лермонты — Лермонтовы. 1057—2007. (К 950-летию фамилии). Москва : Университетская книга ; Логос, 2008. 96 с.; ил.
12. Шешуков С. И. Неистовые ревнители : Из истории литературной борьбы 20-х годов. Москва : Московский рабочий, 1970. 350 с.
References
1. Amitirov G. Е. M. Iu. Lermontov [Michail Lermontov]. Izuchenie poetov v shkole. A. S. Pushkin. M. Iu. Lermontov. N. A. Nekrasov. V. V. Maiakovskii. Iz opyta uchitelia literatury [Study of poets in school. Pushkin. Lermontov. Nekrasov. Vladimir Mayakovsky. From the experience of a teacher of literature]. Moscow, State educational and pedagogical publishing the Ministry of Education of the Russian Soviet Federative Republic, 1962, pp. 90—140.
2. Andronikov I. L. Lermontov: Issledovaniia i nahodki [Lermontov: Research and findings]. 4th edition. Moscow, Khudozhestvennaia literatura Publ. [Fiction], 1977. 647 p.
3. Belaia G. A. Don Kihoty 20-h godov — "Pereval" i sudba ego idei [don Quixote 20s — "Pass" and the fate of his ideas]. Moscow, Sovetskii pisatel' Publ. [Soviet writer Publ.], 1989. 400 p.
4. Guminskii V. M. A pravda li, chto Chichikov — Napoleon? [And is it true that Chichikov is Napoleon?]. Chudesa i Prikliucheniia [The wonders and adventures], 2003, № 1.
5. Kormilov S. I. Poeziia M. Iu. Lermontova: Vpomoshch prepodavateliam, starsheklassnikam, abiturientam [Poetry of M. Y. Lermontov: To help teachers, pupils, students]. 3nd edition. Moscow, Publishing house of Moscow State University, 2000. 128 p.
6. Shagalov A. A., ed. Lermontov v shkole [Lermontov in school]. Moscow, Prosveshchenie Publ. [Education Publ.], 1976. 254 p.
7. Lermontov i krest'iane. (Po materialam arkhivov Penzenskoi oblasti). Soobshchenie V. Vyrypaeva [Lermontov and farmers. (Based on the archives of the Penza region). Message of V. Vyrypaev]. Literaturnoe nasledstvo. Tom 58: Pushkin. Lermontov. Gogol' [Literary remains. Vol. 58: Pushkin. Lermontov. Gogol]. Moscow, Publishing house of the Academy of Sciences of the USSR, 1952, pp. 441—448.
8. Manuilov V. A., ed. Lermontovskaia entsiklopediia [Lermontov encyclopedia]. Moscow, Sovetskaia entsiklopediia Publ. [Soviet Encyclopedia Publ.], 1981.
9. Lotman Iu. M. Istoriia i tipologiia russkoi kuPtury [The History and typology of Russian culture]. St. Petersburg, Art Publ., 2002. 768 p.
10. Lotman Iu. M. Lermontov [Lermontov]. V shkole poeticheskogo slova: Pushkin, Lermontov, Gogol' [In the school of poetic words: Pushkin, Lermontov, Gogol]. Moscow, Prosveshchenie Publ. [Education Publ.], 1988, pp. 206—235.
11. Molchanova Т., Lermont R. Lermonty — Lermontovy. 1057—2007. (K 950-letiiu familii) [Learmonth — Lermontov. 1057—2007. (By the 950th anniversary of the names)]. Moscow, Universitetskaia kniga Publ., [University book Publ.], Logos Publ., 2008. 96 p.
12. Sheshukov S. I. Neistovye revniteli. Iz istorii literaturnoi bofby 20-h godov [Violent zealots. From the history of the literary struggle of the 20s]. Moscow, Moskovskii rabochii Publ. [Moscow worker Publ.], 1970. 350 p.
