Первый кризис в российско-американских отношениях: имагологический аспект Текст научной статьи по специальности «История и археология»

В.И. Журавлёва

ПЕРВЫЙ КРИЗИС В РОССИЙСКО-АМЕРИКАНСКИХ ОТНОШЕНИЯХ: ИМАГОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ*

В период первого кризиса в истории российско-американских отношений (1902-1905) во внешнюю политику Соединенных Штатов впервые, хотя и на непродолжительный срок, интегрировался образ русского как «Другого», что способствовало ее дезориентации. Именно в это время со всей очевидностью обозначились и были визуализированы те изменения в восприятии Российской империи, которые возникли в американском обществе еще на рубеже 1880-1890-х годов. Американцы (начиная с президента, госсекретаря, дипломатов, экспертов по «русскому вопросу» и заканчивая бизнесменами, общественными и религиозными деятелями, журналистами и карикатуристами) использовали образ русского «Другого» с целью актуализировать идею об особой ответственности Соединенных Штатов за проведение реформ в России, представить международный конфликт на Дальнем Востоке, равно как и российско-американские отношения в целом, посредством концептуальных оппозиций «Свет-Тьма», «Цивилизация-Варварство», «Современность-Средневековье», «Демократия-Деспотизм», «Свобода-Рабство», «Запад-Азия/Восток».

Проведенное автором исследование позволяет: (1) объяснить возникновение долгосрочных американских мифов о России; (2) обратить внимание на «циклы надежд и разочарований», переживаемые американцами в связи с их видением модернизации России и связанные не столько с познанием российской действительности, сколько с их собственными экономическими амбициями, политическими идеалами, религиозным вдохновением и филантропическим альтруизмом; (3) рассмотреть внешнюю политику США как механизм конструирования национальной идентичности, представить ее анализ в рамках имагологии международных отношений, нацеленной на изучение межкультурных представлений, образов и стереотипов восприятия.

© Журавлёва В.И., 2009.

* Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ (грант 07-01-02002а «Восприятие российской модернизации в США в Х1Х-ХХ вв.»).

Ключевые слова: российско-американские отношения, внешняя политика США, американская идентичность, имагология международных отношений.

В начале XX в. Россия и США пережили первый в истории двусторонних отношений кризис, который, несмотря на свой краткосрочный характер, имел долгосрочные имагологические последствия. На протяжении нескольких лет - с 1902 по 1905 г. - два образа России глубоко интегрировались в американский общественный и официальный дискурсы: «демонический» (Россия -«Империя Тьмы», страна деспотизма и произвола, тюрьма для представителей национальных и религиозных меньшинств) и «романтический» (Россия - страна, народ которой хочет и может следовать западной модели развития, готов совершить политическую революцию американского образца и ждет помощи из-за океана в реализации своего стремления создать «Соединенные Штаты России»). Более того, именно в это время произошла подлинная визуализация американских долгосрочных мифов о России, сохранивших свое значение вплоть до настоящего времени.

Возникновение первого кризиса было связано как с изменениями в системе международных отношений, обретавшей свое глобальное измерение, так и с внутренней повесткой дня двух стран, продиктованной требованиями модернизации рубежа Х1Х-ХХ вв.

Три события формировали различные грани этого кризиса. Во-первых, международный конфликт на Дальнем Востоке, где впервые столкнулись экономические амбиции, экспансионистские устремления и геополитические интересы Российской империи и Соединенных Штатов Америки и где возникало «предощущение» будущего противостояния XX в. В связи с обострением противоречий в дальневосточном регионе со всей очевидностью обозначилось не только изменение внешнеполитических приоритетов США, которые сделали ставку на Японию и завершили процесс сближения с Великобританией, тем самым исключив из «уравнения российско-американской дружбы» одну из важнейших составляющих, но и стремление использовать идеологический фактор для обоснования антирусского курса, задействовать русского «Другого» в процессе выстраивания внешней политики. Начиная с рубежа XIX-XX вв. Россия выполняла роль одного из значимых «Других» Соединенных Штатов, при том что их международная политика, по справедливому замечанию Д. Кэмпбелла, вообще выстраивалась как ряд взаимодействий с «Другими», как постоянное подыскивание «Других», противополагаемых американской

Я-концеции, и превращалась в механизм конструирования национальной идентичности1. Во-вторых, Кишиневский погром 1903 г. Реакция в США на антиеврейское насилие в Российской империи стимулировала нарастание антирусских чувств в американском обществе и способствовала закреплению дихотомического, мани-хейского видения политики России на Дальнем Востоке и происходящих в ней процессов в целом. В-третьих, Первая русская революция, в ходе которой достиг своей кульминации и первый «крестовый поход» американцев за демократизацию России, инициированный на рубеже 1880-1890-х годов благодаря выступлениям либерального журналиста Дж. Кеннана, деятельности «друзей русской свободы» в США, а также российских политэмигрантов и связанный со стремлением граждан Североамериканской республики переустроить Российскую империю, превращавшуюся в один из объектов их миссии по реформированию мира2. Причем позиция вашингтонской администрации накануне и в ходе Русско-японской войны, а также японофильские настроения, получившие распространение в США, вызвали негативную реакцию в российских правительственных кругах и среди патриотически настроенной части русского общества, а эйфория универсализма, охватившая американцев в связи с начавшейся в 1905 г. революцией, оскорбила в лучших чувствах Россию официальную и, в итоге, обманула ожидания России революционной.

На пути к кризису: Англосакс vs. Славянин, Запад vs. Восток, Цивилизация vs. Варварство

Первые серьезные противоречия между Российской империей и Соединенными Штатами наметились в Восточной Азии еще в середине 1890-х годов.

Японо-китайская война 1894-1895 гг. обострила ситуацию в регионе, продемонстрировав значимость Транссибирской железной дороги, сооружение которой началось в 1891 г., и русского Дальнего Востока в общей расстановке сил. Именно в это время Великобритания в условиях обострения отношений с Германией начала прилагать усилия, направленные на поиск союза с США для противодействия политике России в Китае. Еще в 1893 г. Великобритания первой из великих держав преобразовала свою миссию в Вашингтоне в посольство, тем самым продемонстрировав признание нового статуса Соединенных Штатов в «международной табели о рангах». А вот С.-Петербург, занятый европейской

политикой и формированием русско-французского союза, лишь в 1898 г. последовал примеру Лондона в столь чувствительном для национального самолюбия американцев вопросе3. Однако, несмотря на то, что уже в начале 1890-х годов Великобритания заявила о готовности выполнять ту роль по поддержанию международного статуса США, которая ранее принадлежала России, сближению англоязычных стран помешал Венесуэльский кризис, а также вдохновение американских предпринимателей и бизнесменов по поводу сооружения Транссиба и заманчивые перспективы освоения азиатского рынка Российской империи4.

Подписание в 1896 г. Союзного договора между Россией и Китаем, а также согласие китайского правительства на прокладку Китайской Восточной железной дороги (КВЖД) укрепляли надежды на то, что политика «мирной экономической экспансии», предложенная министром финансов С.Ю. Витте, принесет большие выгоды как для развития отечественной индустрии, так и для обеспечения привилегированного статуса страны в Китае. Однако, получив в 1898 г. в аренду на 25 лет Квантунский полуостров с Порт-Артуром и Талянванем, Россия не только решила проблему приобретения незамерзающего порта на Тихом океане, но и продемонстрировала готовность перейти от политики экономического проникновения к территориальным приращениям. Это произошло в период восстания ихэтуаней, когда русские войска оккупировали север Маньчжурии5. Так во второй половине 1890-х годов начиналась «эпоха дальневосточной политики» России. На время внимание правительства, общества, публицистов и прессы оказалось приковано не к западным, а к юго-восточным за рубежам6. Дальневосточная программа Российской империи, нацеленная на решение экономических и геополитических задач, имела свое идеологическое обоснование. Причем Витте черпал аргументы из двух прямо противоположных доктрин мессианского толка: автором одной из них был идеолог «дальневосточной эпопеи» князь Э.Э. Ухтомский (Россия в отличие от стран Запада шла в «желтую» Азию не как ее захватчик, а как союзник и спаситель), второй - философ В.С. Соловьев, а затем С.Н. Трубецкой (Россия создавала барьер на пути «желтой опасности»). Каждая из вышеназванных доктрин, как замечает Б.В. Мижуев, «базировалась на своеобразном представлении о культурной и геополитической идентичности империи и, соответственно, о характере ее миссии на Востоке». Обращение к идеологии движения в Восточную Азию, к реконструкции миро-видения тех, кто связывал с ним будущее Российской империи, позволяет понять идейную мотивацию смещения ее интересов с Запада на Восток, увидеть за сознательной сменой геополитичес-

ких координат «бессознательную» культурную доминанту национального интереса7.

Если говорить о позиции Соединенных Штатов, то по итогам Испано-американской войны 1898 г. они обзавелись колониальной империей в Атлантическом и Тихом океанах и оказались втянуты в глобальный конфликт на Дальнем Востоке.

Одним из важнейших международных последствий войны стало окончательное сближение Соединенных Штатов и Великобритании, выходившей из состояния «блестящей изоляции» и искусно воспользовавшейся испано-американским конфликтом с целью продемонстрировать особую поддержку политике заокеанского партнера. Это встречное движение вписывалось в англосаксонскую идеологию с характерной для нее иерархией рас, а теория социал-дарвинизма лишь укрепляла веру в превосходство англосаксов и необходимость их совместной борьбы против различных проявлений варварства не только на Дальнем Востоке, но и в других регионах мира.

Сторонники внешнеполитической экспансии в Соединенных Штатах рассматривали Китай как своеобразный тест на способность осуществлять мировую политику, а Россию (по крайней мере, до окончания Русско-японской войны) в качестве главного препятствия для его успешного прохождения. Уже в конце 1890-х годов бывший консул США в Китайской империи Ч. Денби, сторонник активного продвижения американцев в Восточную Азию и превращения ее в огромный рынок для продукции американского массового производства, писал о том, что железнодорожное строительство приведет к преобладанию России в Пекине, захвату Маньчжурии и всего Северного Китая8. Его беспокойство разделяли все те, кто в Соединенных Штатах делал основную ставку не на азиатский рынок Российской империи, и, следовательно, не на сотрудничество с ней и сохранение дружественного статус-кво в регионе, а на «экономическое вторжение» в Поднебесную. Именно это, по их мнению, могло защитить американских производителей от повторения эксцессов экономического кризиса начала 1890-х годов.

Экспансионисты были сторонниками динамичной республики, подкрепляя свои установки рассуждениями о ключевой позиции США в общечеловеческом развитии. Вся история, как им представлялось, демонстрировала смещение центра цивилизации на Запад. В итоге в связи с упадком Британской империи американцам предстояло замкнуть «цивилизационный круг», распространив свое влияние на Азию, где на заре человечества происходило зарождение цивилизация. Президент У. Маккинли, обосновывая аннексию Пуэрто-Рико, Гуама и Филиппинских островов, призы-

вал американцев оправдать доверие, возложенное на них цивилизованным сообществом. Герой Испано-американской войны Т. Рузвельт, ставший вскоре президентом США, и его друг, глава консервативной «старой гвардии» Республиканской партии Г.К. Лодж подчеркивали, что Маккинли идет путем, намеченным Т. Джеф-ферсоном, ибо первый сделал для Филиппин тоже, что последний для Луизианы. Так призыв к свободе и величию выкристаллизовывался в концепцию национальной миссии. Величие Америки вне ее пределов должно было способствовать укреплению свободы внутри нее. Для американского общества эта риторика устанавливала связь с мифическим истоком: нация, рожденная в борьбе против тирании, все еще верна идеалам отцов-основателей и следует своей миссии по переустройству мира. Дж. Стронг, Дж. Фиске и Дж. Бар-джесс предложили развернутое обоснование цивилизаторского империализма Соединенных Штатов. Первый, объединив требование социальной справедливости с призывом к всемирной экспансии и американизации мира посредством его протестантизации, последние - вписав роль американцев во всемирную борьбу между цивилизацией и варварством. Причем один из основателей современной политологии в США, последователь идей англосаксонской школы и преподаватель Рузвельта в Колумбийском университете Барджесс считал Россию основным врагом наций, принадлежавших к «тевтонской расе», - США, Великобритании, Германии. Они, по его мнению, являлись носителями «высшего политического гения», знаменосцами прогресса и цивилизации9.

Наиболее четко задачи Соединенных Штатов в Азиатско-Тихоокеанском регионе были сформулированы А. Мэхэном и Б. Адам-сом, оказавшими прямое влияние на формирование «интернационалистского» курса администрации Т. Рузвельта. Они подчеркивали, что для поддержания превосходства США необходима внешняя экспансия, нацеленная на Китай, и положение держав в мире будет зависеть в конечном итоге от исхода борьбы за господство на его рынках. Ведущего идеолога военно-морского могущества Соединенных Штатов и одного из родоначальников геополитики А. Мэхэна русские волновали в первую очередь, так как, согласное его мнению, они совмещали безжалостную варварскую энергию славян с лживостью, присущей азиатам. В свою очередь, Б. Адамс, известный американский историк и общественный деятель, считал оценку реальных возможностей Российской империи самой насущной задачей с учетом англо-американского противостояния русской экспансии в Азии, где у Соединенных Штатов вырисовывались особые интересы в связи с их ролью в процессе создания нового миропорядка. Брукс Адамс, подобно Генри Лоджу,

конструировал образ России посредством использования концептуальных пар «Средневековье-Современность», «Восток/Азия-Запад», «русский-американец/англосакс», формируя представления о стране, живущей по азиатским стандартам, наследующей традиции Византии и наряду с Османской империей находящейся на периферии мирового развития эпохи индустриализации. Русская цивилизация выступала в качестве антипода англо-американской. И причина этих принципиальных расхождений крылась, по мнению Б. Адамса, Г. Лоджа, А. Мэхэна, Дж. Барджесса и других творцов консервативно-пессимистического дискурса о России в США, в неизменных особенностях национального характера русских, народа абсолютно некоммерциализированного, не умеющего аккумулировать свою энергию и использовать экономические ресурсы. Таким образом, Российская империя с ее «деспотизмом и военным социализмом» выпадала из универсального процесса модернизации, а реализацией своего «особого пути» создавала угрозу интересам Соединенных Штатов, осуществлявших миссию по американизации мира посредством его капитализации10.

Инструментом воплощения в жизнь американской программы на Дальнем Востоке стала «доктрина открытых дверей и равных возможностей», выдвинутая в 1899 г. госсекретарем Дж. Хэем. Ее фактическим автором по праву считается «крестный отец» дальневосточной политики США, дипломат и востоковед У.В. Рокхилл, усматривавший в данной политике не столько коммерческое, сколько политическое содержание. Аннексия Соединенными Штатами островных владений по итогам Испано-американской войны, доктрина «открытых дверей», участие в международной интервенции в Китай в 1900 г., осуществленной для подавления восстания ихэтуаней, наконец, поддержка, оказанная Т. Рузвельтом в 1903 г. сторонникам отделения Панамы от Колумбии с целью приобретения США суверенитета над Зоной панамского канала, - вот основные этапы реализация плана, о котором давно писали американские публицисты и который имел три составляющие: торговое процветание, территориальная экспансия и военная безопасность.

Вашингтон искал теперь союзников в Лондоне и Токио, тем более что благодаря назначениям, сделанным президентом У. Мак-кинли, в администрации получила преобладание пробританская группа во главе с известным англофилом Дж. Хэем.

Именно Япония, с точки зрения Т. Рузвельта, Дж. Хэя, Брукса и Генри Адамсов, А. Мэхэна, У. Рокхилла и тех, кто их поддерживал, могла создать реальный барьер для распространения русского влияния в Китае, так как Страна Восходящего Солнца, по известному выражению Рузвельта, «вела американскую игру». К тому же

Япония встала на путь обновленческих реформ и, по мнению большинства делателей мировой политики в Вашингтоне, превратилась в новый центр модернизации на Дальнем Востоке, в проводника западного влияния в данном регионе. Одним словом, она представала как олицетворение прогресса по сравнению с отсталой Россией, а модернизация теряла свою жесткую расовую характеристику. А это, в свою очередь, лишь укрепляло веру американцев в возможность распространения демократических идеалов по всему миру.

В целом в иерархии рас, существовавшей в рамках англосаксонской идеологии, жители Востока занимали более низкую ступень по сравнению со славянами, хотя те и позиционировались как наполовину европейцы, наполовину азиаты11. Отношение к китайцам отличалось двойственностью. С одной стороны, Соединенные Штаты, подобно России, выполняли в Поднебесной роль «защитника и друга китайцев» (и здесь происходило столкновение мессианских установок), с другой, выступали с программой цивилизаторского империализма, наказывая варваров-азиатов за непослушание, как было в период восстания ихэтуаней (и в этих «цивилизаторских претензиях» русские и американцы также совпадали). Расовые характеристики стали преобладающими в отношении к китайцам в связи с нарастанием их иммиграции в Соединенные Штаты и принятием в 1882 г. первого «исключительного» закона против китайских иммигрантов, означавшего радикальный поворот в иммиграционной политике вашингтонской администрации. В то же время отношение к японцам было иным. Уже в 1890-е годы в американском обществе преобладал их образ как нации активно вестернизирующейся, темпы развития которой и восхищали, и пугали одновременно. Будучи открыта для контактов с остальным миром благодаря экспедиции во главе с коммодором М.К. Перри, Япония воспринималась как талантливый ученик Запада в целом и США в частности, как реальная сила, способная гарантировать интересы американцев на Дальнем Востоке. Президент Т. Рузвельт, по своим внешнеполитическим взглядам социал-дарвинист, воспринимавший мир в категориях борьбы цивилизованных рас и варварских, а по религиозным предпочтениям англи-канин, делавший ставку на его протестантизацию, в начале XX в. «переболевал японофильством» в тяжелой форме. Он уповал на исключительную роль Японии по модернизации Азии, с увлечением читал книгу И. Нитобэ «Бусидо. Дух Японии», изданную в 1900 г. в Филадельфии и подаренную ему японским послом в США К. Такахира, принимал в Белом доме бывшего министра юстиции Японии и своего сокурсника по Гарварду Канэко Кентаро, когда тот приехал в США для пропагандистской кампании, и в 1904 г. пи-

сал: «Я не верю в будущее нации до тех пор, пока она живет в условиях все подавляющего деспотизма. Японцы - не арийцы и не христиане, но они не находятся под властью такого деспотизма как русские... Люди, которые испытывают чувства, подобные нашим, были бы гораздо более счастливы не в России, а в Японии»12.

Потребуется смещение баланса сил на Дальнем Востоке после Русско-японской войны и наплыв японских иммигрантов на Тихоокеанское побережье США, чтобы этот «романтический» образ Японии негативизировался и приобрел ярко выраженные расовые характеристики, а Рузвельт задумался о «желтой угрозе», пришедшей на смену «угрозе московитов».

Однако стоит особо подчеркнуть, что конфликтная составляющая российско-американских отношений в дальневосточном регионе станет определяющей не ранее 1902 г. Во второй половине 1890-х годов, несмотря на ощущение тревоги по поводу усиления позиции России в Восточной Азии в связи со строительством Транссибирской дороги, большинство американских наблюдателей было терпимо к русской экспансии на Дальнем Востоке. Более того, сооружение КВЖД, вызывавшее определенное беспокойство в Вашингтоне в связи с активизацией дальневосточного направления российской внешней политики и превращением Маньчжурии в сферу русского влияния, тем не менее способствовало началу подлинного американского «коммерческого вторжения» в Россию. Поставки материалов и оборудования для железнодорожного строительства развернулись в полном объеме как раз после 1896 г. К тому же курс вашингтонской администрации на мировую политику, приводивший к столкновению интересов двух стран на Дальнем Востоке, вызвал напряженные дискуссии в самом американском обществе. В 1898 г. к созданной в Бостоне Антиимпериалистической лиге примкнуло 70 000 влиятельных политических деятелей из обеих партий. Участники антиимпериалистического движения, игравшего важную роль на протяжении всей Прогрессивной эры (1895-1920), выступали против строительства колониальной империи США в Тихом океане, используя для обоснования своей позиции широкий набор аргументов: рассуждения об угрозе для внутреннего рынка рабочей силы, негативные последствия роста ассигнований на военные расходы, социал-дарвинистские размышления о размывании англосаксонского ядра американской нации вследствие интеграции цветного населения, наконец, опасность ревизии конституционных основ государственности13.

Важно не забывать и о том, что основным вектором внешней политики России вплоть до 1902 г. был европейский, а не дальневосточный, так как в условиях начавшейся глобализации системы

международных отношений блоковый механизм поддержания ее стабильности тем не менее формировался в Европе. Правительство Николая II оказалось пока не готово к пересмотру тактики на Дальнем Востоке, о чем со всей очевидностью свидетельствует состоявшееся в начале 1900 г. обсуждение всеподданнейшей записки министра иностранных дел М.Н. Муравьева с военным министром А.Н. Куропаткиным, управляющим морским министерством П.П. Тыртовым и министром финансов С.Ю. Витте14. Кроме того, Российская империя признала аннексию Филиппинских островов и присоединилась, хотя и с неохотой, к доктрине «открытых дверей» в Китае, которая лишь по мере ухудшения двусторонних отношений в Маньчжурии в первые годы XX в. стала приобретать антирусскую направленность. И даже в 1901 г. госсекретарь Хэй еще заявлял о готовности Соединенных Штатов признать действия России по защите ее интересов в Маньчжурии правомерными при условии сохранения «дверей открытыми»15. Вот почему сложно согласиться с мнением американского авторитетного историка Т. Бей-ли датировавшего серьезное обострение противоречий между двумя странами на Дальнем Востоке в первой половине 1890-х годов.16

Ситуация начала меняться в 1902 г., когда Российская империя сделала ставку на реализацию «нового курса» на Дальнем Востоке, ориентированного в конечном итоге на территориальные расширения за счет присоединения Кореи. И здесь интересы России неизбежно сталкивались с японскими. Япония уже с мая 1898 г. осуществляла программу «мирного проникновения» в Корею, как и в другие стратегически важные и географически близкие к ней территории (Китай, Индокитай, русский Дальний Восток). Несмотря на противодействие со стороны С.Ю. Витте, вскоре отправленного в отставку, а также министра иностранных дел В.Н. Ла-мздорфа, в 1903 г. Российская империя отказалась от собственного варианта доктрины «открытых дверей» в Китае и объявила о продлении оккупации русскими войсками Маньчжурии. Группа во главе с А.М. Безобразовым одержала верх в дальневосточной политике, в результате чего экспансионистские планы России пересеклись с имперскими амбициями Японии.

Реакция госдепартамента США, а вслед за ним и американской прессы, действия России в Маньчжурии в 1903 г. оказалась столь негативной, что посол А.П. Кассини получил с берегов Невы указание дать подробное интервью журналистам с целью заверить вашингтонскую администрацию и американский народ в «традиционной дружбе, существовавшей между двумя странами», в стремлении развивать торгово-экономическое сотрудничество и соблюдать принцип «открытых дверей» в Китае17.

На это событие наложилось еще одно - антиеврейский погром в Кишиневе в 1903 г., - получившее мощный резонанс в США и ставшее причиной своеобразной «варваризации» образа России. В результате начавшейся кампании протеста произошло возрождение деятельности Американского общества друзей русской свободы, к которому теперь примкнули лидеры американо-еврейской общины, и актуализировалась мессианская идея. Под давлением общественности и лидеров «Независимого ордена Б'ней Б'рит», посетивших Белый Дом, в условиях кризиса в российско-американских отношениях и учитывая влияние еврейской общины на результаты предстоящих президентских выборов, Т. Рузвельт решил представить Николаю II петицию протеста против преследований евреев в Российской империи, подписанную видными политическими и общественными деятелями страны. Она так и не была передана в С.-Петербург ввиду категорического отказа царского правительства от интернационализации «еврейского вопроса», хотя в прессе тиражировались сообщения о том, что Николай II отклонил гуманную петицию американского народа в защиту прав дискриминируемого еврейского меньшинства. В декабре 1904 г. Рузвельт заявил о возможности действий для борьбы с подобными актами насилия и произвола18. Выступления такого рода демонстрировали кажущуюся готовность вашингтонской администрации перенести проблему прав человека в сферу международных отношений и подпитывали мессианские настроения, получившие распространение в американском обществе и в полной мере проявившиеся в период Первой русской революции.

Значимым для американцев последствием Кишиневского погрома стал второй массовый исход евреев из России за океан. Причем переселенческий поток будет нарастать в дальнейшем как результат антиеврейских погромов периода Первой революции. Русско-еврейские эмигранты вливались в состав «новой иммиграции» и оказывались в центре общественно-политической борьбы между нейтивис-тами, требовавшими ограничений для въезда «новых иммигрантов» и сторонниками либерального иммиграционного законодательства. В более широком плане речь шла о столкновении двух ассимиляционных теорий - англоконформизма и «плавильного котла»19.

В целом 1903 г. стал переломным в российско-американских отношениях, а его события имели долгосрочные последствия.

Во-первых, произошла интеграция идеологической составляющей в политику США по отношению к России. В итоге ее действия в рамках системы международных отношений позиционировались не как следование национальному интересу, а как проекция внутриполитического режима.

Во-вторых, началось планомерное разрушение образа России -исторического друга США. Причем тон кампании по ревизии «истории российско-американской дружбы» задал один из лидеров американо-еврейской общины О. Штраус20.

В-третьих, с 1903 г. «русская тема» превратилась в одну из центральных в американской прессе, причем не только в вербальных, но и в графических текстах. Журнальная и газетная карикатурис-тика Соединенных Штатов переживала на рубеже XIX-XX вв. свой подлинный расцвет, способствуя визуализации как «демонического», так и «романтического» образов России в общественном сознании американцев и закреплению долгосрочных мифов о ней. Более того, именно с 1903 г. журналисты и карикатуристы начинают активно обыгрывать в своих текстах использование русского «Другого» для обоснования нового внешнеполитического курса США, а также для укрепления веры американцев в особые преимущества в то время, когда они сами переживали период расовых смут и социальных разочарований (погромы vs. линчевания, Маньчжурия vs. Панама). В то время, когда США переживали пик расового противостояния, публицисты и журналисты, религиозные и общественные деятели заговорили о том, что не Юг, а Российская империя является теперь полем для миссионерской деятельнос-ти21. Параллельно в американском общественно-политическом дискурсе о России неизменно присутствовала и метафора «стеклянного дома». Сторонники прогрессивных реформ, антиимпериалисты, темнокожие американцы, русофилы призывали сограждан не терять из виду проблемы в самих Соединенных Штатах и их неоднозначную внешнюю политику в различных регионах мира22.

Благодаря выступлениям представителей политического и интеллектуального истэблишмента, ратовавших за реализацию «интернационалистского» курса, усилиям карикатуристов, журналистов и публицистов «варварская Россия» лишалась права на осуществление цивилизаторской миссии на Дальнем Востоке, а международный конфликт в регионе и Русско-японская война осмысливались посредством дихотомий Цивилизация vs. Варварство, Запад vs. Восток, «японский Давид vs. русский Голиаф».

«Давид У8. Голиаф», или «имиджевая война» США против России

В ходе Русско-японской войны симпатии американцев оказались на стороне «маленькой модернизированной Японии», которая имела мужество напасть на «огромную отсталую Российскую

империю» для защиты собственных интересов и прогрессивного развития Азии.

В сентябре 1904 г. посол России в США А.П. Кассини писал министру иностранных дел В.Н. Ламздорфу: «В самом начале войны Японию приравнивали здесь к "Давиду, дерзнувшему вступить в борьбу с гигантом Голиафом", удивлялись ее решимости и смелости и высказывали пожелания победы слабому в борьбе с сильным. Известия о первых победах Японии были приняты значительной частью здешнего общества с неподдельным восторгом»23. Сменивший Кассини на посту посла Р.Р. Розен резюмировал в сентябре 1905 г.: «На почве антирусских настроений в США зародилось и расцвело то широкое сочувствие Японии в ее конфликте с Россией, которое... послужило одним из самых важных факторов, побудивших японское правительство смело идти на риск войны с нами, которое ему служило все время могучей нравственной опорой и которое облегчило ему возможность добывать финансовые средства для ведения этой кровопролитной борьбы»24. Не было сомнений, в том, что в период Русско-японской войны симпатии американцев, в том числе и американского русофила либеральных взглядов С. Харпера25, оказались на стороне «маленькой Японии».

Лучшим подтверждением того, сколь прояпонским оказалось общественное мнение Соединенных Штатов накануне и в ходе Русско-японской войны, являются вербальные и графические материалы прессы. Безусловно, авторы статей по сравнению с карикатуристами занимали не столь однозначную позицию в интерпретации ситуации на Дальнем Востоке. И в вербальных текстах отражалась разноголосица мнений, усиливавшаяся по мере приближения к Портсмутской конференции26. А вот карикатуристы, вносившие важный вклад в «вестернизацию» образа Японии и «ориентализа-цию» образа России вплоть до подписания мирного договора в Портсмуте, значительно упрощали картину восприятия, играя важную роль в конструировании образа внешнего мира. Политическая карикатуристика - это одновременно и индикатор общественных настроений, и механизм формирования новых общественных предпочтений. Она позволяет выразить в простой и наглядной форме то, что не всегда поддается вербализации, и задействовать такое мощное оружие как сатира и юмор. Посредством карикатуры обретала видимые очертания ментальная картина мира, высказывались скрытые суждения американцев о прошлом и будущем других стран и народов, а также происходило ранжирование внешних «друзей» и «врагов». Тем самым карикатуристы принимали деятельное участвуя в формировании национальной идентичности и визуализации образа Я. Наряду с журналистами они способствовали разверты-

ванию в США своеобразной «имиджевой войны» против России в 1903-1905 гг., обеспечившей Японии моральную и финансовую поддержку американского общества.

В политической карикатуристике Российская империя представала основной виновницей эскалации конфликта на Дальнем Востоке. Ярко и изобретательно выписывалась идея о лживости и лицемерии ее правителя и правительства, дававших пустые обещания по поводу эвакуации войск из Маньчжурии, об агрессивности ее намерений, угрожавших «закрыть двери» Китая для американской торговли. У аудитории-реципиента не возникало сомнений: Страна Восходящего Солнца - не виновник, а жертва агрессии (и это несмотря на экспансионистские настроения последней и нарушение норм международного права при нападении на Тихоокеанскую эскадру России). Такие нюансы интересовали авторов статейных публикаций, упоминавших, к примеру, о нарушении Японией нейтралитета Китая или об укреплении военной репутации командующего Маньчжурской армией А.Н. Куропаткина после наступления русских войск на реке Шахэ. Что же касается художников-карикатуристов, то в их графических текстах Русско-японская война была представлена как череда блестящих побед японского оружия без серьезных намеков на военные успехи России. Перед взором американцев прошла вереница непрофессиональных полководцев и флотоводцев, бездарных чиновников и продажных бюрократов. Не вызывало симпатий и изображение Николая II, зачастую просто отталкивающее по своему визуальному эффекту (чего стоит галерея «злобных карликов» художника Ф. Моргана из «The Philadelphia Inquirer»). В то время как Россия исключалась из «клуба цивилизованных держав» и уподоблялась Османской империи, членство в нем получала Япония, являвшая пример военного искусства, экономического прогресса, политической модернизации и на время превращавшаяся в «янки Востока»27.

Исследователи А.Е. Куланов и В.Э. Молодяков склонны объяснять распространение японофильских настроений в США, прежде всего, успехами масштабной пропагандистской кампании, организованной самими японцами и ориентированной на обоснование идеи о борьбе «цивилизованной» Японии против «нецивилизованной» России28. Не умаляя успехов японской «имиджевой войны» против Российской империи на Западе, о чем убедительно рассказал на страницах своей книги Д.Б. Павлов29, необходимо обратить внимание на три существенных момента. Во-первых, ставка на Страну Восходящего Солнца как на модернизационный центр на Дальнем Востоке была сделана теоретиками экспансии в США задолго до того, как Япония развернула полномасштабную пропа-

гандистскую кампанию. И в этом смысле японцы не просто внушали американцам определенную мысль, а говорили то, что последние уже сами озвучили и хотели слышать. Причем в Токио считали, будто Япония использует Великобританию и США в своих интересах, о чем, кстати сказать, рассуждали и критики американо-японского сближения по обе стороны Атлантики. В Вашингтоне, напротив, были убеждены, будто это Соединенные Штаты играют на экспансионистских амбициях империи микадо в выстраивании своей политики в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Во-вторых, отношение к Японии в американском обществе формировалось с учетом видения перспектив Первой русской революции, дифференциации образов России официальной («демонический») и России народной («романтический»), а также представлений о самой Японии как о двигателе революционных преобразований в Российской империи. Следовательно (и это в-третьих), не только американо-еврейское лобби, о чем упомянули Куланов и Молодяков, но и участники «движения друзей русской свободы» в США желали победы Японии в этой войне.

В период первого кризиса в российско-американских отношениях антирусские и японофильские настроения (а их необходимо рассматривать как взаимозависимые тренды восприятия) получили развернутое идеологическое обоснование и были интегрированы во внешнюю политику вашингтонской администрации. С.Л. Гу-лик в публицистической работе «Белая угроза на Дальнем Востоке», подготовленной в ходе Русско-японской войны, изложил идейное кредо американского японофильства: «Япония выступает в защиту основополагающих принципов англосаксонской цивилизации. Она соблюдает индивидуальные права и свободы: свободу передвижения, свободу в выборе профессий, интеллектуальную свободу и свободу совести, поддерживает универсальные ценности просвещения и представительного правления... Япония выступает за свободу промышленности и торговли, за соблюдение принципа "открытых дверей". И, наконец, она отстаивает территориальную целостность Китая, создание условий для распространения там западного образа мыслей и предоставление Китаю права выбора в развитии природных ресурсов»30.

В 1904 г. Дж. Кеннан, в то время корреспондент журнала «Outlook» на Дальнем Востоке, представил развернутое сравнение «цивилизованной, современной Японии» и «средневековой полуварварской России». Он писал о готовности сделать выбор в пользу Японии, если бы ему пришлось выбирать между мировым господством той или другой страны31. Кеннан, по сути, мыслил в унисон с Рузвельтом и подобно другим участникам «крестового по-

хода» за демократизацию России преодолевал свои сомнения в достаточной просвещенности русских и их готовности к представительной форме правления. Он уповал на победу Японии в надежде, что это ускорит падение самодержавия в Российской империи.

Не только экспансионисты, но и «друзья русской свободы» в США интерпретировали внешнюю политику России как проекцию внутренней, а не как следование национальному интересу. У.Д. Фульк, сенатор из Индианы, который в конце XIX в. принимал активное участие в борьбе против русско-американской конвенции о взаимной выдаче преступников, а в 1903 г. возглавил возрожденное Американское общество друзей русской свободы, конструировал образ русского народа - способного ученика Запада и усматривал угрозу, исходящую от Российской империи, в режиме военного абсолютизма, ставшего анахронизмом среди великих держав. Агрессивная внешняя политика России на Дальнем Востоке виделась сенатору следствием внутреннего деспотизма. Следовательно, противостояние англосакса и славянина могло, по его мнению, исчезнуть лишь тогда, когда многострадальный народ России обретет свободу и начнет, подобно американцам и англичанам, реализовывать свой потенциал. Победа Японии рассматривалась Фульком в качестве двигателя революции, открывающей новую эру в истории Российской империи. В письме Дж. Роперсу, одному из лидеров антиимпериалистического движения в Соединенных Штатах, Фульк, ссылаясь на собственную книгу, рассуждал об освободительной миссии американцев на Филиппинах и проводил аналогии с борьбой между славянином и саксом на Дальнем Востоке, в которую Америке предстояло внести особый вклад32. Так русские оказывались в одном ряду с филиппинцами, превращаясь в один из объектов миссионерской деятельности Соединенных Штатов по реформированию мира.

У представителей американо-еврейской общины оказались свои резоны желать поражения России в войне с Японией. Дж. Шифф, возглавлявший один из крупнейших банкирских домов «Kuhn, Loeb & Co», обеспечил размещение четырех военных займов Японии в Соединенных Штатах, причем последнего накануне переговоров в Портсмуте33. Шифф объяснял свою позицию стремлением ослабить царский режим, дискриминирующий русских евреев, и тем самым способствовать либерализации политического строя Российской империи.

Безусловно, прояпонская позиция была не единственной из существовавших на официальном и общественном уровнях, хотя и стала преобладающей. Деятельность так называемых интернационалистов во главе с Т. Рузвельтом подвергалась критике последова-

тельных изоляционистов, осуждавших американо-англо-японское сближение, чреватое осложнениями в отдаленных от Соединенных Штатов регионах и отвлекавшее их силы от дел на Американском континенте. Например, банкир, публицист и общественно-политический деятель из Филадельфии Уартон Баркер, будучи сторонником доктрины Монро, рассматривал правительство Николая II в качестве союзника в борьбе с новым внешнеполитическим курсом вашингтонской администрации. На рубеже XIX-XX вв. Баркер предложил С.-Петербургу организовать масштабную прорусскую кампанию в американском обществе в противовес англо- и японо-фильской. Кстати, этот русофил, гордо именовавший себя другом России, стал основным оппонентом О. Штрауса в общественно-политических дебатах, нацеленных на ревизию образа России -исторического друга США, и внес вклад в закрепление «романтической легенды» о визите русского флота в Нью-Йорк и Сан-Франциско в период Гражданской войны 1861-1865 гг.34

Среди критиков позиции, занятой Вашингтоном в период Русско-японской войны, оказались и такие сторонники мировой политики, как сенатор А. Беверидж, ошибочно причисленный известным американским историком В. Уильямсом к антирусской группе35. Отстаивая продвижение США в Азиатско-Тихоокеанский регион и рассуждая об ответственности американцев за возрождение мира, Беверидж видел в России не промышленного конкурента, а доминирующую силу и проводника цивилизации в Восточной Азии. Сенатор призывал к поиску соглашения с царским правительством в целях обеспечения доступа американских товаров в Маньчжурию и Сибирь36. На взаимодействие с Россией для реализации «Manifest Destiny» в Китае рассчитывали генерал и предприниматель Дж. Вильсон и известный адвокат из Нью-Йорка Дж. Маккук, занимавший влиятельные позиции в рядах Республиканской партии37. В свою очередь посланник США в Корее Г. Аллен (1901-1905) пытался убедить госдепартамент и лично президента отказаться от прояпонской политики, чреватой в будущем столкновением с Японией, и настаивал на расширении сотрудничества с Россией38.

Последовательно прорусскую позицию занимал директор «Associated Press» М. Стоун, который в результате поездки в С.-Петербург в начале 1904 г. добился аккредитации в России собственных корреспондентов39. План Стоуна нашел самую горячую поддержку у бизнесмена, дипломата и филантропа Чарльза Крей-на. Он, как и все американские русофилы, выступал с критикой прояпонской позиции США и негодовал по поводу антирусских настроений в обществе. Не оправдывая оккупацию Маньчжурии

Россией, Крейн тем не менее выставлял в невыгодном свете близорукую политику вашингтонской администрации и прессы. В Азии, убеждал он своих соотечественников, Российская империя не только выполняет цивилизаторскую миссию, осуществляя экспансию, подобную движению американцев на Запад, но и создает условия для развития американской коммерции и предпринимательства. Россия - наш друг, делал вывод Крейн, и от нас будет зависеть, сколь долго она им останется40.

На имя госсекретаря Хэя и президента Рузвельта приходили письма от общественных деятелей и бизнесменов с выражением недовольства по поводу вмешательства США в конфликт на Дальнем Востоке на стороне Японии, а автор одной из публикаций, обеспокоенный всплеском русофобии, писал: «Многие американцы лишь желают того, чтобы Россия реформировала и либерализовала свои институты, прекратив притеснения финнов, евреев, поляков, армян, наделив всех жителей равными правами, и твердо верят в великое будущее славянской нации. Они также с интересом и удовлетворением наблюдают за прекрасной цивилизаторской работой по замирению Средней Азии и по освоению сибирских владений. Желание России достичь Тихого океана с его незамерзающими портами понятно жителям такой континентальной империи, как наша, более чем другим. Подавляющее большинство американцев не делают ставку на то, что Россия будет сломлена или отброшена назад в результате войны»41. В данном случае, как мы видим, критика внутренней политики не приводила к «демонизации» внешней, а право на реализацию Россией особого пути не воспринималось в качестве угрозы интересам Соединенных Штатов.

Список тех, кто выступал с критикой американо-японского сближения, можно, конечно, продолжать42. Однако, не стоит увлекаться и забывать о возобладавшей, причем с внушительным перевесом, позиции тех, кто выступал в поддержку Японии и желал ей победы в войне с Россией. Среди них в США по разным причинам оказались представители политического и интеллектуального истэблишмента, делатели политики в Вашингтоне, участники движения за создание Свободной России и лидеры американо-еврейской общины. Их аргументы, широко тиражированные в прессе и визуализированные карикатуристами, оказались востребованы с учетом новой международной и внутренней повестки дня.

Ярким доказательством симпатий и антипатий американцев в период Русско-японской войны стала работа Всемирной выставки в Сент-Луисе летом 1904 г. Здесь развернулось настоящее соперничество за награды между Россией и Японией. И хотя экспозиция произведений русской живописи была самой представительной и

впечатляющей, американские судьи продемонстрировали, что искусство тесно связано с политикой, присудив Японии в общей сложности 35 золотых, серебряных и бронзовых медалей (всего был представлен 91 экспонат), а России - 30 (всего было представлено 533 экспоната). 1 июня 1904 г. японцы устроили грандиозный прием в своем павильоне в честь одержанных ими военных побед над Российской империей, на котором присутствовало 2 000 приглашенных лиц, в том числе дочь президента Алиса Рузвельт. В роли хозяина приема выступал посол Японии в США К. Такахира, а его особым гостем оказался Кентаро Канеко, приехавший зимой 1904 г. для организации пропагандистской кампании в США. Кроме того, в ноябре 1904 г. официальным посетителем выставки в Сент-Луисе стал принц Фушими, прибывший в сопровождении многочисленной свиты с пропагандистскими целями и принятый в Вашингтоне на высшем уровне43.

Всплеск японофильских настроений в США, антирусская кампания в американской прессе и «демонизация» образа России в карикатуристике вызвали ответную негативную реакцию официального С.-Петербурга и проправительственной прессы. Образы Дяди Сэма и Джона Булла использовались русскими карикатуристами с целью объяснить поражения и разочарования в период Русско-японской войны. Авторами публикаций выражалось недоумение по поводу позиции американцев, которые вместо того, чтобы воспринимать войну как противостояние «белой» и «желтой» расы, христианства и язычества, встали на сторону Японии, объявив ее защитницей западных принципов в Азии. Обеспокоенный посол А.П. Кассини слал тревожные депеши в МИД и давал интервью американской прессе с целью оказать влияние на общественное мнение в Соединенных Штатах. В свою очередь русские либералы и радикалы, а также все те, кто в России рассчитывал на ослабление правящего политического режима с целью его модернизации, не испытывали враждебности к американцам за их японо-фильство, тем более что активные усилия сатирической печати и лубочных изданий, обыгрывавших идею превосходства «русских над япошками», «русского гиганта над японскими карликами», не смогли помешать неуклонному снижению популярности войны в российском обществе44.

В США вестернизированный образ Страны Восходящего Солнца оставался преобладающим вплоть до разгрома эскадры вице-адмирала З.П. Рожественского японским флотом под командованием вице-адмирала Х. Того в Цусимском проливе в мае 1905 г. И это несмотря на определенные успехи русской агентуры, сумевшей, например, сделать деятельным союзником России бывшего

морского офицера Дж. Арчибальда, корреспондента еженедельника «Commerce Weekly» и одного из трех иностранных журналистов, прикомандированных к армии А.Н. Куропаткина. Арчибальд читал публичные лекции и печатал статьи в лос-анджелесских газетах. Однако сложно согласиться с выводом Д.Б. Павлова о том, что к осени 1904 г. в глазах мирового сообщества имидж Японии оказался разрушен45. В данном случае публикации в русской прессе, использованные исследователем, - не совсем надежный источник, так как информация из американских периодических изданий перепечатывалась в них выборочно.

Отказ от романтизации образа Японии будет происходить в Соединенных Штатах постепенно. Он, безусловно, наметился после Цусимы, которая произвела отрезвляющее впечатление на Т. Рузвельта46. Параллельно на поддержание японофильских настроений и «демонического» образа официальной России оказывало влияние увлечение русской революцией в США, а рост опасений по поводу реализации японского варианта «Доктрины Монро» в Азии и развития «паназиатизма» соседствовал с надеждами на то, что эта политика имела не столько антиамериканский, сколько антиевропейский характер. Более того, в начале и даже в ходе работы конференции в Портсмуте не наблюдалось кардинальной смены одних общественных предпочтений на другие: японофильские настроения оставались преобладавшими, а образ России по-прежнему сохранял свои негативные характеристики, несмотря на расширение диапазона мнений в периодических изданиях. И президент США, и пресса не смогли адекватно оценить кризис ресурсов, который к концу войны переживала Япония. В ее репрезентациях продолжали преобладать светлые тона. Она оставалась страной, одержавшей победу потому, что смогла воспользоваться плодами модерниза-ции/вестернизации, и имевшей все основания диктовать условия мира побежденной отсталой России. Это нашло наглядное отражение в американской карикатуристике.

Среди решающих факторов, оказавших влияние на спад японо-фильских настроений и, как следствие, смягчение образа России можно назвать: ощущение опасного для интересов США нарушения баланса сил в Азиатско-Тихоокеанском регионе в пользу Японии; нарастание беспокойства Вашингтона по поводу сохранения целостности Китая и антиамериканских демонстраций в Токио; умелое поведение главы русской делегации С.Ю. Витте на переговорах в Портсмуте, сумевшего наладить контакты с американской прессой и использовать свой имидж реформатора; просчеты членов японской делегации, угрожавшей своими действиями сорвать успех миссии президента Т. Рузвельта по установлению мира на

Дальнем Востоке, той самой, за которую он вскоре получит Нобелевскую премию.

Параллельно, уже с конца 1904 г., внимание граждан Североамериканской республики оказалось приковано к борьбе за свободу, разворачивавшуюся по другую сторону Атлантики, где русские проходили тест на способность совершить революцию, подлинную с точки американцев. Возникшая в американском обществе эйфория по поводу перспектив модернизации Российской империи, равно как и постепенно нараставшее опасение того, что революция перерастает в социальный бунт, кровавый и беспощадный, оказывали влияние на видение итогов Русско-японской войны. В то же время закрепление представлений о сокрушительном поражении русского оружия вносило свои коррективы в «демонизацию» образа правителя/правительства - деспотичного и продажного, толкавшего страну в пучину войны, разорения, неграмотности, и «романтизацию» образа русского народа, рвущегося из «тьмы варварства и произвола» к «свету свободы, прогресса и процветания»47.

«Welcome, Russia». Революция 1905-1907 гг.: от эйфории универсализма к мифу об «извечной Руси»

Отношение к заграничным революциям превратилось в важную составляющую политической культуры Соединенных Штатов, будучи сформировано элитой, закреплено через систему образования, с помощью церкви и прессы. Революционные события в России вписывались в Третью волну революций (1890-1910-е годы), которая происходила в то время, когда Соединенные Штаты выходили из состояния изоляции, «новые иммигранты» несли радикальные идеи на их территорию, а общественное мнение пыталось оказывать реальное влияние на выработку внешней политики. Именно с этого периода ответственность за делание революций за пределами США начинала осознаваться в качестве одной из ее составляющих, чего не было прежде, хотя американцы с неизменным энтузиазмом приветствовали борьбу за свободу в других странах. Видение зарубежных революций становилось проекцией понимания американским обществом смысла его собственного революционного эксперимента. Причем в невозможности других народов этот эксперимент повторить граждане Соединенных Штатов находили веское подтверждение своего особого права на мировое лидерство. Франция в конце XVIII в. проходила тест на способность первой совершить революцию, истинную с точки зрения американцев.

И ее неудачный опыт оказался для них наиболее травматическим, дважды затем повторившись в XIX в. Жители Латинской Америки вообще подтвердили худшие опасения своих северных соседей48.

В начале XX в. настала очередь России. В ходе Первой русской революции проведение параллелей с Американской и Французской революциями XVIII в. свидетельствовало о стремлении американцев вписать революционный опыт русских в политические движения западного типа. При этом американская модель превращалась в референтную (не случайно среди делателей революции авторы публикаций стремились найти «отцов-основателей», которыми становились то земцы, то П.Н. Милюков, то С.Ю. Витте), а французская - была призвана напомнить об опасностях социального хаоса, анархии и террора, характерных для масштабного разрушения «старого порядка». В этом контексте образ Людовика XVI, широко тиражированный карикатуристами в 1905-1907 гг., играл роль послания, адресованного Николаю II, предостерегая его от совершения ошибок, стоивших французскому королю головы49.

Тема «Русской революции» заняла прочное место в прессе Соединенных Штатов с ноября 1904 г., когда в С.-Петербурге начал свою работу первый съезд представителей земств, воспринятый по обе стороны Атлантики как «подлинная весна» либерализма в России, а излюбленным приемом американских карикатуристов стала игра на образах «Тьмы» и «Света». Эта коммуникативная стратегия была нацелена на «демонизацию» представлений о России как о стране, пребывающей в Средневековье («темных веках»), как о тюрьме для политических диссидентов, религиозных и национальных меньшинств, а также на поддержание мессианских настроений в обществе (Америка как источник «Света Свободы» для «Империи Тьмы»). Обе эти идеи актуализировались в графических и вербальных текстах еще в ходе реакции на Кишиневский погром, чему также способствовал религиозный фактор. Манихейское миропонимание, предполагавшее столкновение двух царств - Тьмы и Света, оказывало непосредственное влияние на формирование представлений о России. В то время как участники «первого крестового» похода за ее демократизацию рассуждали о религиозной реформации и распространении рациональной веры как неотъемлемой составляющей движения по обновлению политического режима, американские миссионеры-протестанты проникали на территорию Российской империи с надеждой осуществить еванге-лизацию русского народа50.

Представления о России официальной реакционной и народной революционной становятся двумя параллельными реальностями в репрезентациях заокеанских наблюдателей, а

после «Кровавого воскресенья» в США происходит своеобразная «варваризация» образа Николая II.

По другую сторону Атлантики начиналось подлинное увлечение русской революцией, смысл которой американцы видели в проведении политических реформ и установлении конституционного строя, делая основную ставку на либеральное движение. Под влиянием эйфории универсализма уходили на задний план сомнения по поводу достаточной просвещенности русского народа и его готовности к участию в управлении государством, одолевавшие либералов-универсалистов, а также представления об «извечной Руси», характерные для консерваторов и русофобов с их стремлением подчеркнуть ее «чужеродность» и «восточность». Им на смену приходил романтический образ России - страны, готовой следовать западной модели развития, народ которой ждет помощи из-за океана в своей борьбе за дело Свободы. Эти общественные настроения были связаны не только и не столько с реальными событиями, происходившими в Российской империи, сколько с собственными представлениями американцев об «истинной революции», с их мессианским энтузиазмом, идеологическим рвением и политическими идеалами. Причем изрядное количество дров в костер американского универсального либерализма подбросили русские либералы и радикалы, приезжавшие в США в начале XX в., дабы поведать о том, сколь похожей на Американскую будет революция, грядущая в России51.

На страницах газет и журналов, в клубах и на многолюдных митингах всерьез обсуждались планы об оказании реальной помощи русскому народу в его борьбе за свободу. Для этого предлагалось снарядить пароходы с оружием, продовольствием, медикаментами, а главное - литературой, разъясняющей принципы американской демократии, или вообще осуществить «гуманитарную интервенцию», подобную кампании на Кубе. В итоге в мессианских помыслах журналистов и публицистов, религиозных и общественных деятелей русские оказались в одном ряду с кубинцами. Мессианская идея закреплялась в общественном сознании в связи с миротворческой деятельностью президента Теодора Рузвельта в период Русско-японской войны. Он представал в облике «крестоносца» мира, человека, способствующего гармонизации международных отношений, дающего шанс Николаю II не только завершить бесславную войну, но и пресечь сползание России в хаос социальной анархии и деструктивного революционного мятежа.

На волне очарования Русской революцией в американской прессе, пусть и на короткий срок, произошла легитимация политического убийства. В конечном итоге Николай II, обманывая рус-

ский народ пустыми обещаниями, играл с огнем. А генерал-губернатор Москвы вел. кн. Сергей Александрович, погибший в результате покушения, вообще был печально известен как ярый реакционер и противник реформ. Так закладывалось представление американцев о том, что насилие могло быть оправдано по отношению к правителям, которые вставали на пути прогресса в отсталых странах. Квинтэссенцией подобных настроений стал «Монолог царя», опубликованный в мартовском номере журнала «North American Review» за 1905 г. Марком Твеном, давним участником движения «друзей русской свободы» в США52.

И тем не менее, авторы отдельных публикаций увидели в покушениях на высших сановников Российской империи опасные тенденции, предупреждая читателей о жестокости разворачивающейся революции и обращая внимание на необходимость постепенного постижения основ парламентаризма. В консервативной «The Los Angeles Times» появилась карикатура под названием «Это - ошибка», на которой одетый в сюртук крестьянин, олицетворявший простой народ, с осуждением взирал на анархиста, вооруженного бомбой и кинжалом, и с горечью констатировал: «А весь мир думает, будто он представляет нас». Таким образом, в политической карикатуристике закреплялось представление о «нигилистической революции», навязываемой степенному и здравомыслящему русскому народу, - подход, характерный для американских русофилов консервативного толка53. В то же время журнал «Arena», известный своей прогрессивной направленностью, не терял оптимизма и убеждал американцев в том, что народ России в состоянии совершить политическую революцию и готов к самоуправлению, а среди делателей революции не будет недостатка в мудрых и высокоинтеллектуальных лидерах, подобных Т. Джефферсону, Б. Франклину и Дж. Вашингтону54.

Однако американцы симпатизировали Русской революции до тех пор, пока она не произошла. Когда же она случилась и нарушила заранее известный сценарий, то стала вызывать беспокойство и разочарование своими «опасными тенденциями»: ростом социальной напряженности, восстаниями в армии и на флоте, забастовками и стачками, созданием Советов рабочих депутатов, не прекращающимися антиеврейскими погромами, следствием чего становилась массовая русско-еврейская эмиграция в США. Анализ политической карикатуристики свидетельствует о том, что реальные изменения в восприятии Русской революции обозначились уже в середине лета, причем не только в консервативных изданиях, хотя прежде всего в них55.

Манифест 17 октября 1905 г., которому предшествовала всеобщая стачка, внес серьезные коррективы в восприятие американцами борьбы за свободу в России. Авторы публикаций, в особенности в либерально-прогрессистских изданиях, не забывали напоминать о том, что действия Николая II были «вынужденной уступкой», вырванной силой. Тем не менее, манифест, провозглашавший основные гражданские свободы, а также расширявший избирательные права и полномочия будущей Думы, был воспринят как начало новой эры внутриполитического развития России, как возможность для дальнейшей эволюции политического строя. В американской прессе был тиражирован возникший еще в конце Портсмутской конференции «романтический» образ С.Ю. Витте, назначенного в октябре 1905 г. на пост Председателя Совета министров. О нем писали как о сильной личности, проводнике западного влияния, человеке, вызывающем доверие всего цивилизованного сообщества и наиболее подходящего для того, чтобы провести реформы и направить революцию в мирное русло.

Уже в осенние-зимние месяцы 1905 г. ведущие печатные издания Соединенных Штатов за немногими исключениями заявили о необходимости восстановить закон и порядок, коль скоро революционеры не могут достичь реальных политических результатов. Новая серия еврейских погромов, в том числе с участием крестьян, волна аграрных беспорядков, бесчинства черносотенцев и, наконец, декабрьское вооруженное восстание привели к разочарованию в Русской революции, превращавшейся, по мнению большинства американских наблюдателей, в бунт «бессмысленный и беспощадный», в кровавую схватку не на жизнь, а на смерть, в «беспредел нигилистов, крестьян и рабочих».

И это значительно остудило пыл тех, кто в США рассчитывал на демократизацию России, и привело к спаду миссионерской лихорадки в американском обществе в целом. Официальный Вашингтон, несмотря на достаточно сильный общественный резонанс, вызванный в Соединенных Штатах известиями о еврейских погромах осени 1905 г. и погроме в Белостоке в 1906 г., не предпринял никакого демарша в духе «гуманитарной дипломатии». В письмах к Д. Шиффу, О. Штраусу, Э. Карнеги президент Т. Рузвельт заявлял о том, что бесполезно и вредно тратить слова на угрозы, коль скоро правила международной этики не предусматривают возможность для эффективной защиты прав армян в Турции, евреев, финнов, поляков в России, ибо для великих свободных народов губительна демонстрация собственного бессилия, укрепляющая деспотизм и варварство в других странах56. Так Рузвельт, будучи уверен в бесперспективности русской революции, продемонстри-

ровал тесную взаимосвязь между гуманитарными причинами вмешательства и политическими.

Последний всплеск интереса американцев к Русской революции оказался связан с созывом Первой Думы в апреле 1906 г. Ее деятельность, по их мнению, могла стать выходом из социального хаоса и базой для мирной трансформации автократического режима в конституционный, началом реальной борьбы за свободу путем реформ. Однако при всей симпатии к народному представительству радикальные требования депутатов не вызвали поддержки общественного мнения в заокеанской республике, а русские либералы, на которых делалась ставка, не смогли направить революционное движение в русло парламентской борьбы, отказавшись от постепенных реформ и сотрудничества с правительством. И хотя роспуск Думы в июле 1906 г. вызвал негативную реакцию в прессе и был назван глупейшей ошибкой царя, и хотя реформистские журналы акцентировали внимание на политическом возмужании русской нации, в целом надежды на превращение революции в эволюцию сменились предсказаниями смут с последующим ужесточением реакции. На страницах газет и журналов печатались сообщения о борьбе поляков за свою независимость, звучали призывы предоставить автономию Финляндии, осуждались репрессии и правительственный террор. Либералы-прогрессисты и прежде всего участники первого «крестового похода» за демократизацию России рассуждали о приобретении бесценного опыта парламентаризма, американские радикалы восхищались «социальным очистительным ураганом» в Российской империи, где могло возникнуть общество, отличное от западного, и вдохновлялись «русским революционным посланием человечеству». Однако в целом на смену энтузиазма по поводу перспектив революции пришло разочарование ее итогами, свидетельством чему стало резкое сокращение карикатур по «русской теме», практически их полное исчезновение.

На первое место вышел миф об «извечной Руси», прогорклая русофобия, рассуждения о неготовности русской нации к представительному правлению в силу особенностей национального характера, образ «Революции по-русски», когда ее делатели предпочитали террористические акты в качестве механизма решения политических проблем. На фоне этой смены настроений приветствовалась политика П.А. Столыпина по наведению порядка в стране и осуществлению программы правительственной модернизации. Увы, но таков был особый путь развития России, неспособность народа которой выдержать тест на обретение свободы объяснялась теперь посредством знакомых концептов расового восприятия.

Первый «цикл надежд и разочарований» американцев по поводу перспектив модернизации России завершился. Закончился и их

первый «крестовый поход» за ее обновление.

* * *

Надежды на либерализацию политического строя Российской империи и вера в особую миссию Соединенных Штатов по ее обновлению, страхи по поводу агрессии царского правительства в Китае и окончательная ревизия образа России - исторического друга США, вдохновение в связи с «вестернизацией Японии» и актуализация враждебного «ориентализма» в видении характера русской цивилизации стали фоном первого в истории российско-американских отношений кризиса.

Поворот, наметившийся в них в эти годы, предвосхищал будущее идеологическое противостояние XX в. Русский «Другой» впервые интегрировался в идеологию внешней политики Соединенных Штатов и был задействован представителями политического и интеллектуального истэблишмента, религиозными и общественными деятелями, журналистами и карикатуристами для обоснования новых внешнеполитических приоритетов и нового мировидения.

В годы кризиса впервые не только на общественном (этот процесс со всей очевидностью уже обозначился в конце XIX в.), но и на официальном уровне тиражировалась идея о том, что источником внешнеполитического поведения России являются не национальные интересы, а характер ее политической системы. В итоге впервые в межгосударственные отношения двух стран было интегрировано одно из базовых представлений американского общества о самом себе, предполагавшее объяснение действий США на мировой арене исходя из демократического характера их политического строя.

Именно в этот период благодаря особому вниманию к событиям в России в Соединенных Штатах окончательно оформились основные дискурсы о ней - либерально-универсалистский, консервативно-пессимистический, русофильский и радикальный, с характерным для них видением природы национального характера русских и перспектив модернизации России. Более того, вследствие подлинной визуализации ее образа в карикатуристике произошло закрепление долгосрочных трендов восприятия, сохранивших свое значение вплоть до настоящего времени57. Во-первых, установка на упрощенное, дихотомическое видение процессов, происходивших в России, на прогнозирование ее заранее известного будущего, готовность легко перейти от вдохновения

по поводу ее переустройства к разочарованию в связи с результатами очередного этапа ее модернизации. Во-вторых, достигшее своего пика во время Первой русской революции стремление к переделыванию России окончательно превратило ее в один из объектов миссии США по реформированию мира, укрепляя веру американцев в их особые преимущества в период социальных смут, расовой напряженности и переоценки ценностей. В-третьих, русский «Другой» как элемент внешней политики начал выполнять роль конституирующего в выстраивании американской Я-концепции не только на общественном, но и на официальном уровне. И хотя этот фактор превратился в постоянно действующий после 1917 г., в короткий период первого кризиса он впервые актуализировался со всей очевидностью. Видение процессов, происходивших по другую сторону Атлантики, становилось проекцией мессианских настроений, идеологического рвения, политического энтузиазма и религиозного вдохновения самих американцев. Они конструировали «демонический» образа официальной России с ее ксенофобствующим и ретроградным правительством и «романтический» образ России народной, открытой для американского влияния, готовой при помощи американцев создавать «Соединенные Штаты России» и ждущей от них помощи в этом нелегком деле.

Первый «крестовый поход» за демократизацию России, организованный в США «друзьями русской свободы» еще в конце XIX в. и достигший своей высшей точки в период Первой русской революции, стал прообразом последующих кампаний за либерализацию Российской империи в 1917 г., России Советской и постсоветской. Тогда, как и в начале XX в., американцы были склонны выстраивать свое видение процессов, исходя из реальности воображаемой, а не реальной, легко переходя от эйфории универсализма к разочарованию и пессимизму.

Так в период первого кризиса в двусторонних отношениях был окончательно закреплен как один из основных имагологических трендов тот уровень восприятия, который франко-болгарский ученый Ц. Тодоров назвал праксеологическим (сравнение себя с «Другим»), отделив его от аксиологического (оценочно-констата-ционного) и эпистемологического (не знакомство-узнавание, а изучение-познание)58. А это способствовало поддержанию стереотипов восприятия России и долгосрочных мифов о ней в американском обществе.

Примечания

Campbell D. Writing Security: United States Foreign Policy and the Politics of Identity. Minneapolis, 1998. По мнению Кэмпбелла, иммиграция, игравшая принципиально значимую роль в историческом опыте Соединенных Штатов, усиливала необходимость признания и развития его репрезентационных практик, способствуя постоянному подыскиванию новых коллективов с целью сделать их «Другими». Однако, на мой взгляд, критическое отношение к конструируемому «Другому» являлось не только продуктом кризиса национальной идентичности. Оно также диктовалось общей матрицей культурных символов, а также менявшейся внутренней и международной повесткой дня. Об изменении образа России в США на рубеже XIX-XX вв. и возникновении «новой мессианской идеи» подробнее см.: Журавлёва В.И., Фоглесонг Д.С. Русский «Другой»: формирование образа России в Соединенных Штатах Америки (1881-1917) // Американский ежегодник, 2004. М., 2006. С. 233-281; Журавлёва В.И. Свет американской свободы и «Империя Тьмы»: образ России в контексте мессианской идеи в США // Новый исторический вестник. 2008. № 1(17). C. 63-75; Foglesong D.S. The American Mission and the «Evil Empire». The Crusade for a «Free Russia» since 1881. Cambridge University Press, 2007. P. 7-46. Архив внешней политики Российской империи (далее - АВПРИ). Ф. 133. Канцелярия. Оп. 470. Д. 101. 1893 г. Л. 26-28, 64-65об.

Там же. Д. 114. 1895 г. Л. 112-114об. См. также: No American Alliance with England // The Mail and Express. 1895. Sept. 25.

История внешней политики России. Конец XIX - начало XX в. М., 1997. С. 133-147.

Анализ идеологии движения России на Дальний Восток, получившей определенную поддержку в российском обществе см.: Schimmelpenninck van der Oye D. Toward the Rising Sun. Russian Ideologies of Empire and the Path to War with Japan. Northern Illinois University Press, 2001.

Мижуев Б£. Моделирование понятия «национальный интерес». На примере дальневосточной политики России конца XIX - начала XX века // Русский Архипелаг [Электронный ресурс] URL: http://www.archipelag.ru/geopolitics/ nasledie/east/ (дата обращения: 19.04.09).

Denby Ch. America's Opportunity in Asia // North American Review. 1898. Vol. 166. Jan. P. 32-39; Ibid. Chinese Railroad and Mining Concession // Forum. 1899. Vol. 28. Nov. P. 341, 345.

HuntM.H. Ideology and U.S. Foreign Policy. New Haven; L., 1987. P. 31, 38, 40-42; Stephanson A. Manifest Destiny. American Expansion and the Empire of Right. N.Y., 1995. P. 74-100, 104-111; История внешней политики и дипломатии США, 1867-1918. М., 1997. С. 194-206; LaFeber Ж The Turn of the Russian-American Relations, 1889-1905 // Русское открытие Америки. М., 2002. С. 283-285; Мальков В.Л. Путь к имперству. Америка в первой половине XX века. М., 2004. С. 32-35.

2

3

4

5

6

7

8

9

10 Mahan A. Problem of Asia. L., 1900; Adams B. America's Economic Supremacy. N.Y.; L., 1947 (1st edition 1900). P. 175-193; AdamsB. The New Empire. N.Y., 1902. P. 186, 194-195, 203; Lodge H.C. Some Impressions of Russia // Scribner's Magazine. 1902. May. P. 570-580; The American Image of Russia. 1775-1917. Ed by E. Anschel. N.Y., 1974. P. 173-174. Об образе России в репрезентациях американских консерваторов подробнее см.: Журавлёва В.И. Конструирование образа русского «Другого» в консервативной идеологии США на рубеже XIX-XX вв. // Консервативная традиция в американском обществе. Истоки, эволюция, современное состояние. М., 2006. С. 287-308.

11 При анализе данного аспекта восприятия необходимо брать в расчет специфику трактовки понятия раса в общественно-политической мысли того времени. Американцы соотносили его не только с цветом кожи, но и со специфическим набором культурных характеристик, носителями которых были отдельные этнические общности. DeConde A. Ethnicity, Race, and American Foreign Policy: A History. Boston, 1992. Ch. 5.

12 The Letters of Theodore Roosevelt (LTR) In 8 Vols. Cambridge, 1951-1954. Vol. 4. Cambridge, 1951. P. 760; Hunt M.H. Op. cit. P. 69-77, 126-135; Куланов А., Моло-дяков В. Россия и Япония: имиджевые войны. М., 2007. С. 90-91.

13 Small M. Democracy and Diplomacy: The Impact of Domestic Politics on US Foreign Policy, 1789-1994. Baltimore, 1996. P. 30-32; Stephanson A. Op. cit. P. 100-104.

14 Задачи внешней политики России по отношению к Турции, Персии, Афганистану и на Дальнем Востоке. 25 января 1900 г. (старый стиль) // АВПРИ. Секретный архив министра. Оп. 467. Д. 191/187. Л. 24-26; Отзывы министров // Там же. Л. 17об.-18, 20-21, 25-26об. Поводом стала «Записка вице-адмирала Алексеева о занятии или приобретении Россией о. Каргодо» (архипелаг близ Кореи) // Там же. Л. 29-34.

15 Романов Б.А. Россия в Маньчжурии (1892-1906). Л., 1928. С. 304-305.

16 Bailey T.A. America Faces Russia: Russian-American Relations from Early Times to Our Day. Ithaca, 1950. P. 149.

17 A Defense of Russian Diplomacy // Literary Digest. 1903. Vol. 26. May 16. P. 710.

18 Schoenberg P.E. The American Reaction to the Kishinev Pogrom of 1903 // American Jewish Historical Quarterly (AJHQ). 1974. Vol. 63. March. P. 263-283; Best G.D. To Free a People. American Jewish Leaders and the Jewish Problem in Eastern Europe, 1890-1914. Westport, London, 1982. P. 64-90; Шлезингер А.М. Циклы американской истории. М., 1992. С. 139.

19 Об этом подробнее см.: Журавлёва В.И. «Новые еврейские иммигранты» и американское общество на рубеже XIX-XX вв. // Американский ежегодник, 2000. М., 2002. С. 137-164.

Straus O.S. Russia's Attitude Toward America // The New York Times. 1904. Feb. 14. См. также: Straus O.S. The United States and Russia: Their Historical Relations // North American Review. 1905. Vol. 181. Aug. P. 237-250. См. также: The United States and Russia: A Reexamination of the Traditional Friendship

20

between Them in the Light of the Past and Present History // Public Opinion. 1903. Vol. 34. May 21. P. 680.

21 На этот факт первым обратил внимание в своих публикациях Д.С. Фоглесонг.

22 См., например, карикатуры Дж. Маккатчеона в «The Chicago Daily Tribune»:

1903. Dec. 22; 1904. Jan. 9, March 11, а также карикатуры К. Мейбелла в «Brooklyn Daily Eagle» и Т. Мэя в «Detroit Journal» // Literary Digest. 1903. Vol. 26. May 16. P. 711; 1905. May 20. Vol. 30. P. 732.

23 Россия и США: дипломатические отношения 1900-1917. Документы. Составители: Ю.В. Басенко, В.И. Журавлёва, Е.Ю. Сергеев. М., 1999 (далее - Россия и США). С. 64-65. См. также: С. 52-53, 365.

24 Там же. С. 102.

25 Харпер С. Россия, в которую я верю. Мемуары. 1902-1914. Вып. 1. М., 1962. C. 32.

26 См., например, обзоры прессы: Literary Digest. 1903. May 16. Vol. 26. P. 711;

1904. Jan. 23. March 12, Vol. 28. P. 101-102, 354-356; 1904. Sept. 17. Oct. 29, Nov. 12, Vol. 29. P. 241-242, 556-557, 635; Aug. 19, 26, Sept. 9, 1905. Vol. 31. P. 233- 234, 270, 333-335.

27 Подробнее см.: Журавлёва В.И. «Давид против Голиафа»: образ России в американской политической карикатуре периода Русско-японской войны // США и Канада: Экономика - Политика - Культура. 2007. № 10. С. 66-84.

28 Куланов А., Молодяков В. Указ. соч. С. 85-89.

29 Павлов Д. Русско-японская война 1904-1905 гг. Секретные операции на суше и на море. М., 2004. С. 325-334.

30 Gulick S.L. The White Peril in the Far East. An Interpretation of the Significance of the Russo-Japanese War. N.Y.; Chicago, 1905. P. 155-156.

31 Kennan G. Which is the Civilized Power? // Outlook. 1904. Vol. 78. Oct. 29. P. 515-523.

32 Foulke W.D. Slav or Saxon. A Study of the Growth and Tendencies of Russian Civilization. N.Y., London, 1899 (1st edition - 1887). P. 7-8, 13-14, 18, 21, 23-25, 30, 37, 69-74, 90, 126-127; У.Д. Фульк - Дж. Роперсу, 12 мая 1899 г. // Library of Congress (LC). Manuscript Division (MD.) William Dudley Foulke Papers. Box 3.

33 Участвуя совместно с Великобританией (50 на 50) в трех военных займах Японии и совместно с Великобританией и Германией (в трех равных долях) в четвертом займе, банковский синдикат Д. Шиффа предоставил Японии 180 млн долл. См.: Best G.D. Financing a Foreign War: Jacob H. Schiff and Japan, 1904-1905 // AJHQ. 1972. Vol. 61. June. P. 314-320.

34 LC. MD. The Papers of Wharton Barker. Box 9, 10, 11; Barker W. The Secret of Russia's Friendship // Independent. 1904. Vol. 56. Feb. P. 645-649; New Testimony to Russia's Friendship // Literary Digest. 1903. April 16. P. 543-544.

35 Williams W.A. American-Russian Relations 1781-1947. N.Y., 1952. P. 44. А. Беверидж обосновал свой взгляд в работе «The Russian Advance» (N.Y., L., 1904), написанной после путешествия на Дальний Восток в 1901 г.

37 The Settlement of Political Affairs in the Far East [December, 1903] // LC. MD. Papers of James Harrison Wilson. Box 52 See also: J. Wilson to G. Kennan, December 21, 1903 // Ibid. Box 12.

38 Harrington F.H. God, Mammon, and the Japanese: Dr. Horace N. Allen and Korean-American Relations, 1884-1905. N.Y., 1922.

39 Charles Richard Crane Memoirs // Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture. Charles R. Crane Papers. R. 3. P. 73-76. Stone M. Fifty Years a Journalist. N.Y., 1921. P. 261-278.

40 См., например, статью Ч. Крейна в «New York Times» от 2 августа 1903 г., которая появилась в ответ на передовицу в номере от 1 августа 1903 г.

41 См., например: Ф.У. Холлс - Т. Рузвельту, 6 июля 1903 г. // LC. MD. The Papers of Theodore Roosevelt. R. 34; Р. Макензи - Дж. Хэю, 3 июля 1903 г. // Ibid. The Papers of John Hay. Р. 17; No Hostility to Russia // Review of Reviews. 1904. Vol. 29. April. P. 406; Russia and the United States // World's Work. 1905. Vol. 9. March. P. 5894.

42 Н. Сол в своей монографии как раз уделил основное внимание позиции тех, кто выступал за сотрудничество с Россией. В итоге определенного смещения акцентов возникает ощущение того, что в США преобладала не прояпонская, а прорусская позиция. Saul N.E. Concord and Conflict. The United States and Russia, 1867-1914. Lawrence, 1996. P. 478-480, 482-483, 485-487.

43 Л. Гриском - Дж. Хэю, 23 февраля 1904 г. // LC. MD. The Papers of John Hay. Р. 8; А.П. Кассини - В.Н. Ламздорфу, 20 октября; 2 ноября 1904 г. // Россия и США. С. 66-67; Williams R. Ch. Russian Art and American Money, 1900-1940. Cambridge, 1980. P. 50-52.

44 Laserson M.M. The American Impact on Russia, 1784-1917: Diplomatic and Ideological. N.Y., 1950. P. 320-340.

45 Павлов Д. Указ. соч. С. 341-346.

46 Историки единодушны в этом выводе. Из последних работ см.: Saul N.E. The Kittery Peace // The Russo-Japanese War in Global Perspective. World War Zero. Leiden-Boston, 2005. P. 493.

47 О наложении образов и визуализации представлений о России в период первого кризиса в целом см.: Журавлёва В.И. Образ России в репрезентациях американских карикатуристов в начале XX века // Диалог со временем. Вып. 25(1). 2008. С. 237-270.

48 О восприятии зарубежных революций в американском обществе см.: Hunt M.H. Op. cit. Ch. 4.

49 См. карикатуры: The Chicago Daily Tribune. 1905. Jan. 24; Puck. 1905. Feb. 8. (обложка).

50 О значении религиозного фактора в формировании представлений американцев о России в XX в. см.: Foglesong D.S. Conversion and Condemnation: Religious Influences on American Images of Late Tsarist, Soviet, and Post-Soviet Russia // Российско-американские отношения в прошлом и настоящем: образы, мифы, реальность. Редактор-составитель В.И. Журавлёва. М., 2007. C. 256-272.

51 О восприятии американцами революции 1905 г. см.: Журавлёва В.И. Предел допустимого в революции: 1905 г. в России в восприятии американцев // Русское открытие Америки. М., 2002. С. 292-301; Она же. Образ Русской революции в американской политической карикатуристке // Российско-американские отношения в прошлом и настоящем. С. 157-186; Thompson A.W., Hart R.A. The Uncertain Crusade: America and the Russian Revolution of 1905. Amcherst, 1970; Saul N. Op. cit. P. 488-527.

52 Марк Твен. Монолог Царя // Собр. соч. М., 1961. Т. 11. С. 545-549. См. также: Харпер С. Указ. соч. С. 46. См. карикатуры в: The Chicago Daily Tribune. 1905. Feb. 18; The Philadelphia Inquirer. 1905. Feb. 18, 20. The New York World. 1905. Feb. 19. 1905. Life. March 9.

53 О взглядах русофилов см.: Журавлёва В.И. «Soul for export»: американское русофильство рубежа XIX-XX вв. // Americana. Вып. 8. Волгоград, 2006. С. 105-128.

54 The Los Angeles Times. March 18, 1905; Living Age. 1905. Vol. 244. March. P. 695-697; Independent. 1905. Vol. 58. Feb. P. 349-350, 441-443; The New York Times. Jan. 30, Feb. 18, 23, 1905; North American Review. 1905. Vol. 180. Jan. P. 19-20, Feb. P. 300; Arena. 1905. Vol. 33. Feb. 1905. P. 210-213.

55 В то время как Томпсон и Харт делают вывод, что увлечение русской революцией не ослабевало до конца лета 1905 г. См.: Thompson A.W., Hart R.A. Op. cit. P. 69.

56 LTR. Vol. 5. P. 112-113, 207-208, 336, 345.

57 О преемственности коммуникативных стратегий см.: Журавлёва В.И., Фогле-сонг Д.С. Конструирование образа России в американской политической карикатуре XX века // Мифы и реалии американской истории в периодике XVIII-XX вв. М., 2008. С. 189-262.

58 Todorov T. The Conquest of America: The Question of the Other. N.Y., 1982. P. 185-186.