CC BY
46
УДК 81.1 ; 008:361
Лакербай Дмитрий Леонидович
кандидат филологических наук Ивановский государственный университет [email protected]
ПЕРСОНАЛЬНЫЙ СТИЛЬ КАК «ЛИТЕРАТУРНАЯ КАРТА»
Цель исследования - охарактеризовать специфику персонального стиля в аспекте его уникальной информативности. Основные задачи статьи - введение в научный оборот новых представлений о возможностях анализа историко-литературных ситуаций.
Результаты исследования показывают, что, несмотря на затрудненность точного описания, персональный стиль является уникальным информантом, поскольку он представляет собой своеобразную «литературную карту». Во-первых, эта «карта» информирует о включенных в стиль литературных и культурных кодах, локусах, традициях и т. п. Во-вторых, эта «карта» дает новую информацию о сложных историко-литературных ситуациях. «Карта» стиля помогает понять, как возможна передача в культуре «текста субъекта» в его общезначимости и уникальности одновременно. Бродский не заимствует ахматовскую модель «Поэта в Истории», но оказывается единственным, кто способен полноценно усвоить ее, «наполнив» собственной судьбой. Сопоставление «карт» стилей должно помочь также в разрешении вопроса об авторстве сказки «Конек-горбунок».
Ключевые слова: персональный стиль, «литературная карта» стиля, историко-литературная ситуация, когнитивно-прагматическая программа синтетической языковой личности, прецедентный текст, «текст субъекта», литературная мистификация.
Проблема индивидуального стиля писателя (который уместнее называть персональным, исходя из значения латинского слова persona) - составная часть проблем размытой и противоречивой категории стиля в целом. Чем значительней теоретический пласт исследований стиля, тем ощутимей эффект хаоти-зации. Конечно, данного эффекта можно избежать, лишив категорию стиля ведущего значения (в духе постструктурализма / постмодернизма) или «формализовав» (в нашей терминологии, «технологи-зировав») понимание стиля, сведя последний к той или иной количественно исчисляемой «организованности формы».
«Антистилевой» (по причине недоверия к «автору») пафос постструктурализма в масштабе культуры, однако, не противоречит существованию персональных стилей - последние являются вершинным воплощением определенных текстуальных стратегий (внутри тотальности Письма), когда источником эстетического моделирования является сам творящий субъект, сумевший подчинить культурные коды эпохи своему «роману» с языком. Но персональные стили умирают вместе со своими субъектами-инициаторами (иногда и раньше), и на первый план выходят имперсо-нальные текстуальные стратегии - «большие стили» культуры в качестве источника эстетического моделирования имеют уже преображенные творцами-субъектами культурные коды (нередко это «обломки» персонального стиля). Наконец, засилье «больших стилей» приводит к рождению особых имперсональных стратегий «критики языка». Таким образом, в динамичном космосе персональных стилей, «больших стилей» (отвердевающих до канонов) и критических попыток восхождения от их совокупной «репрессивности» к читательскому волюнтаризму и «гулу означающих», реализуется настоящая тотальность Письма.
Во втором случае («технологизации» стиля) слишком значительны искажения и потери, даже в наиболее обстоятельных моделях (дифференцирующих, к примеру, «носители» и «факторы» стиля [см.: 20, с. 68, 87]). Функциональная организованность элементов художественной формы не требует с необходимостью постановки вопроса о том, что именно делает данную систему уникально-живым художественным организмом, в силу чего при «формализованном» подходе художественный стиль гения, стилевая манера умелого журналиста или «второстепенного» автора находятся в равной методологической достижимости (с далеко идущими последствиями, вплоть до бюрократических по сути представлений о более-менее гарантированной успешности «литературной учебы»).
В свою очередь, «органическое» понимание персонального стиля - как авторского «инобытия», как «окончательного выявления индивидуально-поэтического постижения мира», выявленности того, «что, по словам Гёте, каково внутри, таково и снаружи, и наоборот» [17, с. 273] - наталкивается на многочисленные проблемы, которые по отдельности можно счесть «процедурными», но которые в целом обозначают пределы научной дискурсив-ности в системе исследуемый феномен - исследовательская модель. Это отражается в осторожности авторитетных формулировок: стиль есть «...эстетическая модель отображения... внутренне одухотворенная ... невербализуемыми принципами, идеалами, идеями, творческими импульсами. Если нет этой одухотворенности, стиль исчезает. Остаются только его внешние следы: манера, система приёмов» [3, с. 284].
Сложившийся, вошедший в историю культуры стиль (как персональный, так и «большой») оказывается по множеству причин «неравен» себе: как правило, в нем нет абсолютной «чистоты», но внешне чужеродные элементы других стилей па-
© Лакербай Д. Л., 2018
Вестник КГУ ^ № 4. 2018
145
радоксально усиливают его художественную выразительность [3, с. 284]; будучи осуществлением «сложнейшей партитуры» (и содержа в себе все отсылки к ней), он органичен, как сама природа, -и в этом смысле совершенный персональный стиль воспринимается как не требующий никакой фигуры автора [15, с. 208-209], что дает возможность парадоксальной констелляции традиционных и постструктуралистских концепций [см.: 13]; он полон «странной диалектики», необходимо связующей новизну и неожиданность «творческих глубин художника» с историческими эпохами, - и без моделирования этой «странности» никакая «правильная» теория стиля невозможна [15, с. 210]; так как художественный текст в принципе «неравен» себе (на уровне не материальной формы, а эстетического объекта), то любая постижимая лингвистическая системность есть только языковой след стиля, и между «идиолектом» и «идиостилем» на самом деле лежит пропасть [см.: 8] - и т. д.
Коль скоро мы согласны, что «собственно словесный стиль... есть только отражение на данной природе материала его художественного стиля (отношения к жизни и миру жизни и обусловленного этим отношением способа обработки человека и его мира)...» [1, с. 251], то зона действия персонального стиля - в масштабе как авторского художественного мира, так и (что более значимо) гетерогенного континуума «Литература» в целом -оказывается заранее не определенной, не ограниченной ни рамками произведения, ни рамками вербальности: возможны любые манифестации и комбинации между «везде» и «нигде», любые «вторжения» в зону, казалось бы, социологии литературы. Вышеупомянутая зона действия, или, вернее, возможное деятельное присутствие стиля (как персонального, так и «большого») делает эвристичным контекстуальное стилевое моделирование (моделирование разнообразных историко-литературных ситуаций с точки зрения стиля, который может оказаться ведущим конституирующим и объяснительным принципом). Для «больших» стилей это, пожалуй, уже аксиома, но вспомним недоумение П.В. Палиевского по поводу монографии Д.С. Лихачева «Человек в литературе Древней Руси»: Лихачев «забирает в "стили" и характеры изображенных в древнерусской литературе князей, царей, дружинников, святых, и мироощущение авторов этих летописей, повестей, житий.» [18, с. 9]. Словечко «забирает» - отражение строго регламентированного представления о стиле, а между тем мышление в ракурсе стиля продуктивно в разных аспектах: выражая и оформляя «всё», стиль контекстуально протеичен и может быть прочитан как своеобразная литературная карта, даже если не задействован напрямую.
Данную «карту» можно помыслить по крайней мере в двух аспектах: 1) это информант о вклю-
ченных в стиль и трансформированных в нем литературных и культурных кодах, локусах, традициях и т. п. (внутренняя карта стиля); 2) это информант о релевантных стилю прочтениях определенных историко-литературных и истори-ко -культурных ситуаций (внешняя карта стиля). Глубинный смысл такой работы со стилем - преодоление гетерогенности литературных фактов, толкуемых в различных дисциплинарных матрицах ("орфически", исторически, психологически, лингвистически, социологически и пр.). Приведем две совершенно различных историко-литературных ситуации на этой «карте».
Одна связана с «потаенным» характером поэтического «наследования» Иосифом Бродским традиций Анны Ахматовой. Казалось бы, при чем тут стиль, если оба поэта подчеркивали свои стилевые различия? Однако детальное изучение «ситуации наследования» заставляет признать, что привычная литературоведческая дискурсивность, с раздельным категориальным описанием, здесь не работает. Бродский отмечает относительно всех четверых друзей, приходивших к Ахматовой в течение нескольких лет: «На всех нас, как некий душевный загар, что ли, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и необычайной щедрости, от нее исходивших» [4, с. 256]. Тем не менее некий неясный механизм «наследования» явно ощутим только относительно самого Бродского, конгениального классику Серебряного века настолько, что Ахматова с благодарностью принимает максиму юноши Бродского (главное - это «величие замысла») как символическое обозначение их совокупных представлений о назначении поэта и его месте в исторической действительности. Добавим, что у Ахматовой нет ярко выраженного стихотворения в жанре «памятника», но у Бродского есть широкоизвестное «На столетие Анны Ахматовой» - поэтический памятник-манифест программно-обобщающего характера: в тексте концептуализированы судьба поэта, природа его голоса, плата за обретение дара речи «в глухонемой вселенной». Таким образом, перед нами ситуация одновременно ясная - и ускользающая, как с сожалением отмечал Лев Лосев: «Кажется также, что литературоведу здесь делать нечего. Литературоведение, по крайней мере то, в канонах которого мы воспитывались. <...> .не знает понятий "душа", "душевное", "духовное"» [16]. При этом он делает выводы о продолжении и завершении Бродским великой традиции Поэта (и ахматовском узнавании этой традиции в Бродском).
Каким же образом в ситуации глобального разрыва культурной преемственности Ахматова, транслируя для всех участников дружеского общения свой отрефлексированный культурно-исторический и нравственный опыт, главные, глубинные его структуры передает только одному? Необходи-
мо основание для сведения наших гетерогенных данных в достаточно строгую модель. Таким основанием и является, на наш взгляд, стиль в режиме объемной литературной карты (внешней и внутренней), поскольку персональные стили Ахматовой и Бродского, принципиально различные в своей вербальной воплощенности, имеют фундаментальную общую область, обусловливающую тип поэтического становления и развития.
Автор данных строк неоднократно обращался к этой проблеме [7; 14], и первый ее разворот был оценен тем же Львом Лосевым весьма сдержанно: «Модель образа поэта, общую в творчестве и жизненном поведении Ахматовой и Бродского, выстраивает Д. Лакербай...» [16]. Разумеется, мы имели в виду не «образ поэта» - это часть изображенного мира, могущая иметь к творцу текста любое отношение - но по прошествии времени признаем: в условиях отсутствия метаязыка для единого прочтения литературных фактов таким языком автоматически становится традиционный язык литературоведения (отметим - здесь непригодный). Поэтому вторая попытка [7] была выполнена - в соавторстве - с привлечением лингвокуль-турологического понятия «прецедентный текст» и метадисциплинарной теории Д.И. Иванова [6], ключевыми понятиями в которой являются синтетическая языковая личность (СЯЛ) и когнитивно-прагматическая программа (КПП). СЯЛ (понятие является дискурсивной проекцией категории «языковая личность» на семиотически понимаемый «текст») в интересующем нас смысле представляет собой текст субъекта в культуре, оформленный как перевоплощенный (в вербальном, аудиаль-ном, жизнеповеденческом - любом пространстве) когнитивно-прагматический след его уникального творческого / жизнетворческого «я». Созданная первоначально для изучения рок-культуры, СЯЛ оказалась применима для адекватного прочтения нестандартных дискурсивных ситуаций в литературе («политический», «квартирный», «стадионный» формат, феномен «потаенного» писателя, авангардная традиция, жизнетворческий путь ху-дожника-мифотворца). Смысл и структура СЯЛ определяются КПП - целостной динамичной системой когнитивно-прагматических установок, в рамках которой происходят усвоение, трансформация и развитие «чужих» программ.
Именно КПП СЯЛ Ахматовой в ее «эпилоги-ческом», модельно-обобщенном варианте (то, что для аудитории предстает как «автобиографический миф», но что является для субъекта-источника системой реализованных программных установок, а для конгениального субъекта-интерпретатора - модельным образцом) стала таким «прецедентным текстом», к усвоению-интерпретации которого был способен исключительно Бродский. Дело не только в мощи таланта: уже в юности
Бродским (в качестве исходной КПП) была полуинтуитивно, но абсолютно бескомпромиссно избрана универсальная программа Поэта-избранника / изгоя, почти автоматически актуализирующая романтико-модернистский неомиф Судьбы Поэта. Путь Бродского - результат непрестанного осмысления собственной Судьбы Поэта в постапокалиптическом мире, и именно поэтому не вербально воплощенный стиль (то есть языковая поверхность, языковой след стиля), но находящийся буквально перед глазами программно выстроенный (через КПП) образ Ахматовой (он же образ ее поэзии), воплощающий жизнетворческую стратегию модернизма (уже прошедшую через исторические испытания), участвует в оформлении краеугольных положений философии и эстетики Бродского («На столетие Анны Ахматовой», эссе «Муза плача», темы времени, памяти, культуры, внимание к классическим поэтическим формам и пр.). В эссе об Ахматовой формулируется важнейшее: «В определенные периоды истории поэзия -и только она - оказывается способной иметь дело с действительностью, придавая ей форму, позволяющую ее осознать и удержать в сознании» [2, с. 41-42]. Модель такого масштаба нельзя скопировать - можно лишь «обновить» ее собственной судьбой, подтвердив жизнетворчество как онтологически-тотальную стратегию властного сотворения себя, стихов и биографии одновременно, как ответ на вызов обесчеловеченного мироздания.
КПП языковой личности в интересующем нас аспекте - это когнитивно-прагматическое «ядро» ее уникальной творческой субъектности, задающей все основные параметры персонального стиля (воплощенные как письменно, так устно и поведенчески). Нетрудно заметить, что в данном случае субъектные культурные коды внутренней карты стилей Ахматовой и Бродского определяют трансформации внешней карты (историко-литературной ситуации «наследования»). Нет никакой необходимости искать «границы» стиля-карты - они-то как раз и явлены во внешнем несовпадении («речевых стилей») поэзии (уже в эссе картина иная), но и это является информативным, как любая рефлексия по поводу центра, периферии и границ объекта (объектов).
Другая ситуация поистине может считаться отечественным «шекспировским вопросом». Ее буквальное описание вызывает ощущение банального «разноязычия» строгой науки и «сенсационной» журналистики - но ведь именно язык описания и создает облик ситуации. Речь о том, что знаменитая сказка Ершова «Конек-горбунок», а вернее, ее авторство - не что иное, как самая изощренная и масштабная пушкинская мистификация [см.: 10]. В способности Пушкина на это, равно как и в его неравнодушии к литературным мистификациям, сомневаться не приходится. Реакция академического пушкиноведения варьируется от презри-
Вестник КГУ ^ № 4. 2018
147
тельного игнорирования до жёсткого разоблачения «ревизионистов». Но так ли всё просто?
Сразу оговоримся: автор данных строк как исследователь признает весомость аргументов пушкинистики - но как читатель с детства ни на минуту не сомневался в авторстве Пушкина. Как такое может быть? Очевидно, существует - для многих! - некое расхождение между данными истории литературы и авторством сказки как эстетического объекта. Но путь к разрешению проблемы лежит через признание ее существования.
Отечественная пушкинистика - гордость нашего литературоведения, хранитель его научных традиций, выросших на кропотливом и тонком воссоздании самой «ткани» пушкинской эпохи; «штудии» «формалистов» и структуралистов лишь укрепляли этот могучий фундамент объективного знания. Версия об авторстве Ершова подкреплена историческими свидетельствами и авторитетом самого Пушкина, поэтому для ее опровержения совершенно недостаточно аргументации «ревизионистов» (видимое несоответствие текста сказки и таланта 18-летнего (!) Ершова; ощутимая многосторонняя «стилистическая» близость сказки Ершова пушкинскому циклу сказок; отсутствие (намеренное уничтожение?) черновых рукописей - и т. п.). На поле историко-литературных деталей (идет ли речь об истории создания, изданиях, цензуре, гонорарах и пр. [см., напр.: 19]) у пушкинистики не выиграть (особенно если «постарался» сам Пушкин и действительно вовлек это предприятие влиятельных друзей и знакомых). Вот что отмечает сотрудник Культурного центра П.П. Ершова Г. Крамор: «.конструкция "исторических" доказательств неавторства Ершова напоминает карточный домик. "Стилистические" же доводы - сплошная вкусовщина. Петра Павловича обвиняют в том, что он "испортил" классически-стройный "пушкинский" текст сказки <.. .> Между тем беспристрастные филологи ясно отличают пушкинскую и ершовскую стилевые манеры.» [12]. Нельзя не согласиться с разгневанным краеведом и в том, что «антиершов-цы» «восстанавливают» пушкинский текст по вкусовому принципу (оценивая, ухудшают или улучшают исправления текст первого издания): «А ведь настоящая наука не знает лицеприятия» [12].
Сш bono? Краевед, что называется, «в своем праве»: «... ершововедам, живущим на родине Петра Павловича, трудно смолчать. Ведь не только сказку отбирают у ее автора, - у Тюменского края отбирают имя, которым он законно и по праву гордится. Отбирают накануне 200-летнего юбилея поэта!» [12]. Без опоры на академическую пушкинистику это звучало бы саморазоблачительно, но опора есть. Пушкинистика в свою очередь указывает на псевдонаучность аргументации «ревизионистов», отстаивая «честь знамени». А что отстаивают сами «антиершовцы»?
В классической уже книге А. де Компаньона «Демон теории» есть прекрасный пассаж: «Да, конечно, автор умер, литература не имеет ничего общего с внешним миром <...> однако же мы продолжаем читать писательские биографии, сопереживать романным героям, мы с любопытством ищем на улицах Санкт-Петербурга следы Расколь-никова <...> а Барт на сон грядущий услаждал себя чтением "Графа Монте-Кристо". Потому-то теория никак и не может одержать победу. Она не в силах уничтожить во мне читателя» [11, с. 299]. Точно так же «академическая» история литературы не в состоянии уничтожить во многих из нас читателей - и он, этот читатель, нутром чует подвох. С точки зрения почтенного пушкиниста нормален следующий пассаж: «"Конька-Горбунка" мог написать только человек, сохранивший непосредственное детское мировосприятие, но уже овладевший приемами классического стихосложения. А потом Ершов просто повзрослел.» [цит. по: 12]. А вот с точки зрения читателя это звучит совершенно фантастически: Пушкин (автор захватывающих воображение сказок! мастер эпиграмм и остроумный шутник!) уже слишком «взрослый» для «Конька-горбунка»? «Повзрослевший» Ершов - все-таки «хороший» (сопоставимый с Пушкиным по дарованию) писатель? Чтобы написать «Конька-горбунка», достаточно «детскости» и навыков версификации (причем стихи Ершова этого периода представляют собой скорее риторические упражнения)?
Опыт читателя подсказывает: условные «ершовы» (имя им легион), при всех своих прочих замечательных качествах, не способны создать шедевр - тем более ровно того типа и склада, который в данную эпоху был под силу лишь одному поэту. Но пока игра идет по правилам пушкиноведения, на общепринятом языке, то на стороне «ершов-ской» версии как минимум традиционно понимаемая научная объективность.
Другой вопрос - исчерпывает ли эта научная традиция объективное знание? Как мы уже видели на примере со Львом Лосевым (который честно не стал зачеркивать «методом» свой читательский и культурный опыт) - нет. Однозначные лингвистические выводы Л. Л. и Р. Ф. Касаткиных («почти все диалектизмы, встречающиеся в 1-м издании, отмечены и в псковских говорах и / или у Пушкина. Такую сказку с таким количеством псковских диалектизмов тогда не мог написать никто, кроме Пушкина» [9, с. 285]), безусловно, являются важным, но косвенным доказательством авторства Пушкина - таким же косвенным, как и приводимый пушкинистами массив историко-литературных фактов. Прямым доказательством может являться только персональный стиль - но не на уровне речевой поверхности, где всегда возможны вариации, а во всей своей глубине, которая «покоится
на глубочайших твердынях познания» [5, с. 28] и является воплощением не техники, но видения. Никакой Ершов, на наш взгляд, не обладает этой мощью познания и видения, но для продвижения в рассматриваемом вопросе необходимо: 1) перестать (пушкинистам) делать вид, что всё объективное знание о гении принадлежит им - это иллюзия; 2) создать (или обобщить в нужном ракурсе) развернутую внутреннюю карту пушкинского «сказочного» стиля (без «Конька-горбунка») - и такую же карту относительно Ершова (без «Конька-горбунка» - сомнительно, что вообще обнаружится какой-либо персональный стиль, разве что «манера»); 3) сопоставить эти стилевые «карты», а не впечатления или разрозненные языковые данные -с целью установить степень пушкинского участия в тексте (тут возможны самые разные ответы). До тех пор, пока это не сделано, «по сумме судейских решений» автором «Конька-горбунка» с полным на то основанием остается П.П. Ершов.
Библиографический список
1. Бахтин М.М. Собрание сочинений: в 7 т. -М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2003. - Т. 1. - 957 с.
2. Бродский И. Сочинения: в 7 т. - СПб.: Пушкинский фонд, 2001. - Т. 5. - 376 с.
3. Бычков В. В. Эстетика: учебник. - М.: Гарда-рики, 2004. - 556 с.
4. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. -М.: Изд-во «Независимая газета», 1998. - 327 с.
5. Гете И.-В. Простое подражание природе, манера, стиль // Гете И.В. Собрание сочинений: в 10 т.- М.: Художественная литература, 1980. -Т. 10. - С. 26-30.
6. Иванов Д.И. Теория синтетической языковой личности: в 2 т. / Гуандунский ун-т междунар. исследований (Китай). - Т. 1. - Иваново: ПресСто, 2016. - 360 с.; Т. 2. - Иваново: ПресСто, 2017. -296 с.
7. Иванов Д.И., Лакербай Д.Л. Когнитивно-прагматическая программа синтетической языковой личности как «прецедентный текст» (на примере «наследования» И. Бродским «текста» А. Ахматовой) // Филологические науки: Вопросы теории и практики. - 2018. - № 5 (83): в 2 ч. -Ч. 2. - С. 264-267.
8. Иванов Д.И., Лакербай Д.Л. Текст, стиль, идиостиль в лингвистике и литературоведении: замечания к привычному // Филологические науки: Вопросы теории и практики. - 2017. - № 4 (70): в 2 ч. - Ч. 2. - С. 18-22.
9. Касаткин Л.Л., Касаткина Р.Ф. Псковские диалектизмы в сказке «Конек-горбунок» как свидетельство авторства А.С. Пушкина // Словесность. -2013. - № 8. - С. 273-287.
10. Козаровецкий В. А был ли Пушкин... Мифы и мистификации. - М.: Алгоритм, 2013. - 430 с.
11. Компаньон А. де. Демон теории. Литература и здравый смысл. - М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2001. - 336 с.
12. Крамор Г. «Медвежьи услуги» Пушкину не нужны. «Сенсационные литературоведы» пытаются отнять сказку у Ершова [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://rospisatel.ru/ershov2. htm (дата обращения: 25.09.18).
13. Лакербай Д.Л. Автор, читатель, произведение (к теории индивидуального стиля) // Ученые записки Казанского университета. Сер.: Гуманитарные науки. - 2014. - Т. 156. - Кн. 2. - С. 98-105.
14. Лакербай Д.Л. Ахматова - Бродский: проблема преемственности // Иосиф Бродский и мир: Метафизика, античность, современность. - СПб.: Изд. журнала «Звезда», 2000. - С. 172-184.
15. Лосев А.Ф. Проблема художественного стиля. - Киев: Collegium: Киевская академия евробиз-неса, 1994. - 288 с.
16. Лосев Л. Ахматова и Бродский: Доклад на открытии коллоквиума «Иосиф Бродский и циркуляция поэзии», Стэнфордский университет, Калифорния, 23 февраля 2001 г. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://www.all-art.org/ literature/brodskij/brodskij%20and_axmatova.htm (дата обращения: 23.09.2018).
17. Михайлов А.В. Проблема стиля и этапы развития литературы Нового времени // Михайлов А.В. Языки культуры: учебное пособие по культурологии. - М.: Языки русской культуры, 1997. - С. 472-506.
18. Палиевский П.В. Постановка проблемы стиля // Теория литературы: основные проблемы в историческом освещении: в 3 т. - М.: Наука, 1965. - Т. 3: Стиль. Произведение. Литературное развитие. - С. 7-33.
19. Савченкова Т.П. «Конек-Горбунок» в зеркале «сенсационного литературоведения» // Литературная учеба. - 2010. - Кн. 1. - С. 127-156.
20. СоколовА.Н. Теория стиля. - М.: Искусство, 1968. - 223 с.
References
1. Bahtin M.M. Sobranie sochinenij: v 7 t. - M.: Russkie slovari; YAzyki slavyanskoj kul'tury, 2003. -T. 1. - 957 s.
2. Brodskij I. Sochineniya: v 7 t. - SPb.: Pushkinskij fond, 2001. - T. 5. - 376 s.
3. Bychkov V.V. EHstetika: uchebnik. - M.: Gardariki, 2004. - 556 s.
4. Volkov S. Dialogi s Iosifom Brodskim. - M.: Izd-vo «Nezavisimaya gazeta», 1998. - 327 s.
5. Gete I.-V. Prostoe podrazhanie prirode, manera, stil' // Gete I.V. Sobranie sochinenij: v 10 t.- M.: Hudozhestvennaya literatura, 1980. - T. 10. - S. 2630.
6. Ivanov D.I. Teoriya sinteticheskoj yazykovoj lichnosti: v 2 t. / Guandunskij un-t mezhdunar.
Вестник КГУ .J № 4. 2018
149
issledovanij (Kitaj). - T. 1. - Ivanovo: PresSto, 2016. -360 s.; T. 2. - Ivanovo: PresSto, 2017. - 296 s.
7. Ivanov D.I., Lakerbaj D.L. Kognitivno-pragmaticheskaya programma sinteticheskoj yazykovoj lichnosti kak «precedentnyj tekst» (na primere «nasledovaniya» I. Brodskim «teksta» A. Ahmatovoj) // Filologicheskie nauki: Voprosy teorii i praktiki. - 2018. - № 5 (83): v 2 ch. - CH. 2. -C. 264-267.
8. Ivanov D.I., Lakerbaj D.L. Tekst, stil', idiostil' v lingvistike i literaturovedenii: zamechaniya k privychnomu // Filologicheskie nauki: Voprosy teorii i praktiki. - 2017. - № 4 (70): v 2 ch. - CH. 2. -C. 18-22.
9. Kasatkin L.L., Kasatkina R.F. Pskovskie dialektizmy v skazke «Konek-gorbunok» kak svidetel'stvo avtorstva A.S. Pushkina // Slovesnost'. -2013. - № 8. - S. 273-287.
10. Kozaroveckij V A byl li Pushkin... Mify i mistifikacii. - M.: Algoritm, 2013. - 430 s.
11. Kompan'on A. de. Demon teorii. Literatura i zdravyj smysl. - M.: Izd-vo im. Sabashnikovyh, 2001. - 336 s.
12. Kramor G. «Medvezh'i uslugi» Pushkinu ne nuzhny. «Sensacionnye literaturovedy» pytayutsya otnyat' skazku u Ershova [EHlektronnyj resurs]. -Rezhim dostupa: http://rospisatel.ru/ershov2.htm (data obrashcheniya: 25.09.18).
13. Lakerbaj D.L. Avtor, chitatel', proizvedenie (k teorii individual'nogo stilya) // Uchenye zapiski
Kazanskogo universiteta. Ser.: Gumanitarnye nauki. -2014. - T. 156. - Kn. 2. - S. 98-105.
14. Lakerbaj D.L. Ahmatova - Brodskij: problema preemstvennosti // Iosif Brodskij i mir: Metafizika, antichnost', sovremennost'. - SPb.: Izd. zhurnala «Zvezda», 2000. - S. 172-184.
15. Losev A.F. Problema hudozhestvennogo stilya. - Kiev: Collegium: Kievskaya akademiya evrobiznesa, 1994. - 288 s.
16. Losev L. Ahmatova i Brodskij: Doklad na otkrytii kollokviuma «Iosif Brodskij i cirkulyaciya poehzii», Stehnfordskij universitet, Kaliforniya, 23 fevralya 2001 g. [EHlektronnyj resurs]. - Rezhim dostupa: http://www.all-art.org/literature/brodskij/ brodskij%20and_axmatova.htm (data obrashcheniya: 23.09.2018).
17. Mihajlov A.V. Problema stilya i ehtapy razvitiya literatury Novogo vremeni // Mihajlov A.V. YAzyki kul'tury: uchebnoe posobie po kul'turologii. -M.: YAzyki russkoj kul'tury, 1997. - S. 472-506.
18. Palievskij P.V. Postanovka problemy stilya // Teoriya literatury: osnovnye problemy v istoricheskom osveshchenii: v 3 t. - M.: Nauka, 1965. - T. 3: Stil'. Proizvedenie. Literaturnoe razvitie. - S. 7-33.
19. Savchenkova T.P. «Konek-Gorbunok» v zerkale «sensacionnogo literaturovedeniya» // Literaturnaya ucheba. - 2010. - Kn. 1. - S. 127-156.
20. Sokolov A.N. Teoriya stilya. - M.: Iskusstvo, 1968. - 223 s.
