CC BY
54
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2015), № 3, с. 277-228335
УДК 82
ЗА СТРОКОЙ ЕРШОВСКОГО ЭПИГРАФА К «БЛОКОВСКОЙ» МИСТИФИКАЦИИ Б. САДОВСКОГО «СОЛДАТСКАЯ СКАЗКА»
© 2015 г. Ю.А. Изумрудов
Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского, Н. Новгород
izummd.nnov@mail. ги
Поступила в редакцию 01.07.2014
Рассматривается историко-литературный контекст эпиграфа (строка из «Конька-Горбунка» П.П. Ершова) к «блоковской» мистификации Б.А. Садовского «Солдатская сказка».
Ключевые слова: эпиграф, сказка, классика, традиция, революция, Ершов, Пушкин, Гоголь, Белинский.
В 1926 году в «сменовеховском» журнале «Новая Россия» Б. Садовской напечатал якобы сохранившееся в его архиве неизвестное произведение А. Блока - прозаическую «Солдатскую сказку». В дальнейшем, однако, выяснилось, что это литературная мистификация Б. Садовского - его полемический отклик (с промонархических позиций) на революционную поэму А. Блока «Двенадцать».
По сюжету сказки в России все никак не могли избавиться от коварно подосланных Наполеоном двенадцати зловредных маршалов, пожирателей казенного серебра, поставивших под угрозу само существование русской державы. Спасает в итоге Отечество совсем, казалось бы, пропащий мужичонка, уроженец провинциальной глубинки (изначально в рукописи таковой значился Арзамас; посылая же текст сказки в редакцию журнала, Б. Садовской меняет Арзамас на Калугу, дабы не афишировать свои хорошо известные в читательских кругах нижегородские пристрастия, во избежание могущих возникнуть нежелательных для него сомнений в авторстве А. Блока).
* * *
В ходе работы над рукописью «Солдатской сказки» Б. Садовской привносит в текст такую конкретизацию касательно образа героя ее, спасителя державы от «наполеоновых серебро-едов», - «поп-расстрига по прозвищу дядя Бдых» (здесь и далее курсив наш. - Ю.И.). Деталь эту, как по-видимому малозначащую, С. Шумихин (автор, по сути, единственной за весь двадцатый век серьезной статьи о «Солдатской сказке», правда, в основном лишь историко-архивного характера [1]) оставил без комментария - меж тем она по-своему примечательна. Как нам удалось выяснить при ознакомлении с частными архивами нижегородских родственников Б. Садовского, дядя Бдых было его шутливым прозви-
щем в семейном кругу в 1920-е годы (когда, собственно, и писалась сказка).
И получалось, что Б. Садовской как бы примеривал на себя образ героя сказки, едва ли не отождествлял себя с ним. И имеющий уши да слышал: придет время, обязательно придет - и Россия призовет для сокрушения новоявленных муратов-пожирателей всех оставшихся ей верными, чего бы это ни стоило, бескорыстных служителей ее, истинных патриотов - таких как укрывшийся за этой мистификацией автор ее, Б. Садовской, советскими идеологами преданный забвению, выброшенный на задворки жизни, немощный физически - и сильный духом, верой в незыблемость подлинных русских державных ценностей. И не символично ли, что в это же примерно время, время создания «Солдатской сказки», о таком Садовском (с его «огромнейшей, благоговейной, порой мучительной любовью к России» [2, с. 322]) пишет его друг -эмигрант В. Ходасевич - в парижской газете «Последние новости» - на весь мир, что называется, пишет: «.. .как должен был страдать он в голоде, в холоде, разбитый параличом, видящий гибель и оплевывание всего, что было для него свято: России, литературы. За эти страдания простятся ему все грехи, ежели они были. Те, кто знал его хорошо и близко, навсегда сберегут о нем память, самую дружескую, самую любовную» [2, с. 329].
В дальнейшем, однако, чтоб никак не обнаруживать себя в «блоковском» тексте - пусть и для узкого круга посвященных: родственников и друзей дома, - Б. Садовской изымает оттуда дядю Бдыха. Как, впрочем, и самого попа-расстригу; его уже по другой причине: Блок вряд ли мог избрать спасителем России такого персонажа, пусть даже и относилось действие сказки во времена весьма и весьма далекие от революции, и, как сообщалось «Новой Росси-
ей», писалась она в 1915-м, то есть тоже еще до революции.
Отказываясь от дяди Бдыха, Б. Садовской тем не менее сохранил синонимическую связь с этим образом: в окончательном варианте (публикационном) герой стал именоваться «лентяй Заспиха». При этом открывались ассоциации с народными сказками об Иване-дураке: как тот лежит себе на печи, ни за какую работу браться не хочет, порицается всеми за леность и неразумность, - но вдруг чудесным образом оказывается ловчее и умнее всех, женится на Красе Ненаглядной и получает царство. В предпубли-кационном варианте была и отсылка к конкретной сказке - «Коньку-Горбунку» П.П. Ершова -эпиграф из него: «Горбунок летел как ветер» (в оригинале «летит»). Почему же для журнала Б. Садовской предложил текст без эпиграфа? Ведь это только народной сказке естественно быть без него. В сказке же литературной (а именно таковой и является напечатанная в «Новой России») вполне может содержаться эпиграф ( в том же «Коньке-Горбунке» он есть у каждой из трех ее частей), но может, конечно же, и отсутствовать. Думается, решение Б. Садовского снять строчку П.П. Ершова связано все с теми же обстоятельствами сокрытия следов своего присутствия в «блоковском тексте».
Об особой склонности Б. Садовского к эпиграфам знали многие (конечно же, и А. Блок их использовал, однако у Б. Садовского это было гораздо более выраженным явлением). Б. Садовской предпосылал эпиграфы как произведениям в целом, так и частям и главам их, поэтическим и прозаическим сборникам, критическим и публицистическим статьям... Даже записям снов и дневникам. И по мере того как развивалось и крепло творчество, возрастал и интерес к эпиграфам. И как раз в послереволюционные годы (когда писалась «Солдатская сказка») это проявилось со всей очевидностью, в частности, и в правке автором своих произведений (отбираемых им с целью издать в виде Собрания сочинений; увы, в тех идеологических условиях это оказалось нереальным): если в некоторых из них еще отсутствовали эпиграфы - они обязательно добавлялись (у Блока, к слову сказать, был обратный процесс; так, редактируя для лирической трилогии «Стихи о Прекрасной Даме», он убрал из них концептуальные эпиграфы из Владимира Соловьева и Валерия Брюсова). Эпиграфы у Б. Садовского не просто характерная примета его писательской манеры, но и один из важнейших факторов, организующих его метатекст.
Как правило, в качестве эпиграфов избирались цитаты из отечественной классики (в том
числе из духовного источника ее, Книги книг, Библии). И она невольно как бы оказывалась неким магическим кристаллом, сквозь призму которого провиделось написанное Б. Садовским; самим автором задавалось такое прочтение его произведений, как бы в присутствии классики (если перефразировать известные слова А. Твардовского о плодотворности разговора о текущей литературной жизни с воображаемым участием Пушкина, «в присутствии Пушкина, которого мы считаем не святыней, отдаленной от нас своим величием, но живым и действенным участником в решении наших нынешних дел» [3, с. 373]).
Из всего комплекса самых разнообразных эпиграфов выделяются прежде всего строки авторов, чьи творческие уроки Б. Садовской считал особенно важным учитывать в деле разработки им концепции исторической миссии России (и тут не все объяснялось лишь симпатиями). Так, строки принципиально не любимого им Лермонтова в романе о нем «Пшеница и плевелы» (1936-1941) предопределяют отторжение его как воплощения антихристианского начала от подлинной, по заветам пошедшего на Голгофу Христа, жизни, - отторжение самой корневой, исконной Россией. И, наоборот, слово Гоголя, которого Б. Садовской ценил исключительно высоко, как немногих вообще (с присущим ему максимализмом: «...изо всей нашей литературы можно оставить только Жуковского и Гоголя» [4, с. 180]), становится камертоном уже разбиравшегося нами романа «Охота» [5], с его сказкой о милорде Макинтоше, где все поверяется мнением народным, гласом многомиллионного простого сословия, хранителя истинных нравственных ценностей. И закономерно, что глава, где, собственно, и содержится сказка, по существу завершает роман. И главу эту автор предваряет вполне отвечающим ей эпиграфом (который, если точнее сказать, направляет ее): «И плетет тихие речи разночинный отработавшийся народ» [6]. В них - главное: мудрость, спокойная уверенность, в чем и нуждается Россия на пороге смутных времен.
А теперь об эпиграфе к «Солдатской сказке». Строчкой Ершова, естественно, задавалось прочтение ее в контексте «Конька-Горбунка». Это касалось и содержательного плана: лентяй Заспиха был столь же решителен и стремителен в своем правом деле, как и невзрачный на вид Конек-Горбунок, спешащий помочь хозяину своему, Иванушке. А что особенно важно, это относилось и к поэтике: подчеркивалось, что Б. Садовской творчески подошел к фольклору, перевоплотил его в новое качество, создав художественное произведение, в котором от пер-
воисточника - лишь фабула, остальное же, главное, опорное - видение характеров, философия жизни, язык - авторское.
За строчкой эпиграфа для вдумчивого читателя вырисовывается еще одно поле для сопоставлений, но уже в отрицательном смысле как пример крайнего искажения самого духа первоисточника - «Конек-скакунок» С.А. Басова-Верхоянцева (1906). Широко растиражированная и разрекламированная большевистской прессой псевдореволюционная перелицовка «Конька-Горбунка» Ершова, некая «новая погудка» на старый лад, художественно бездарная - и ущербная, «людоедская» с точки зрения нравственности (явно сказались эсеро-террористские наклонности автора, которые приведут его в дальнейшем в ВЧК-ОГПУ).
И не удивительно ли: садистские картины этой поэмы (а иначе нельзя характеризовать жуткую расправу над семейством царя Берендея, под которым разумелся Николай II) один из лучших критиков 1920-х годов В. Полонский отнес к «пушкинской школе» [7, с. 8]. Как, впрочем, и глумливые вариации уже на тему «Двенадцати» А. Блока в другом «революционном опусе» С.А. Басова-Верхоянцева, поэме «Расея» (странным образом не становившиеся пока еще предметом внимания блоковедов: беспардонное следование ритмике и стилистике «Двенадцати» обернулось, уже помимо воли автора, возмездием ему, убийственной самопародией).
В ряду этих псевдоблоковских писаний (увы, в рамках статьи нет возможности цитировать и комментировать их) мыслятся нами хоть и полемичные уже в отношении автора «Двенадцати», уже с чиновничьим, высокомерно-поучающим апломбом, строки идеолога басовых-верхоянцевых - наркома просвещения А.В. Луначарского, столь же поэтически примитивные:
Так идут державным шагом, А поодаль ты, поэт, За кроваво-красным стягом, Подпевая их куплет. Их жестокого романса Подкупил тебя трагизм. На победу мало шанса, Чужд тебе социализм <...>.
Если б, маршем пропуская, Видел первые ряды, Ты запел бы, весь сгорая, Гимн победы, не беды! Но идешь ты только сзади, Где волочит войско хвост. Добр и чуток Христа ради, Смутен, сложен, ясен, прост.
Таков в представлении Луначарского Блок «Двенадцати», плетущийся где-то «сзади, где волочит войско хвост», едва ли не на пару (вспомним финал знаменитой поэмы) с «паршивым», «шелудивым», «безродным псом». И как контраст этой нелепой фигуре представлен истинный, по Луначарскому, вождь красногвардейцев, их «передних рядов» (не «Христос жемчужный»), В.И. Ленин, «реальный человек и в то же время подлинное воплощение самых могучих идей, какие когда-либо развивались на земле и перед которыми христианский лепет является жалкой старинкой» [9, с. 50].
Кто ведет? Христос жемчужный? Кто там зоркий и живой Над Европою недужной Простирает разум свой?
Всей тоски их порожденье, Кормчий всех надежд и снов, Для буржуев наважденье И антихрист для попов [8, с. 204].
Оба - и Басов-Верхоянцев, и Луначарский в равной мере порочат Блока. Оговоримся: Луначарский стихи свои, которые он квалифицировал как послание Блоку, не стал-таки печатать (они увидят свет только в 1961 году). А вот критику, где допустил уже явную непристойность, напечатал - как вступительную статью к двенадцатитомнику Блока (1932-1936), самому масштабному на то время изданию сочинений поэта (принявшего революцию!..). Вот что писал, в частности, Луначарский по поводу бло-ковской «Записки о «Двенадцати»): «Мы присутствуем при проявлении полнейшего политического идиотизма» [9, с. 51]. Б. Садовской, постоянный и бескомпромиссный оппонент большевиков, подобного не позволял себе. К Блоку, принявшему революцию, относился с уважением. Самое сильное и решительное, на что пошел он в выражении своего несогласия с его позицией, - это приписал ему свою «Солдатскую сказку», где Блок-идеолог иносказательно как бы сам себя отрицал. Предосудительный конечно же поступок - как-никак подлог! - однако в сравнении с бранью Луначарского, считавшегося высококультурным и гуманнейшим из членов советского правительства, едва ли не невинная шалость.
Нами уже отмечалось, что в указанный две-надцатитомник Блока вошла «Солдатская сказка». И, стало быть, косвенно фраза Луначарского о «политическом идиотизме» относится и к ней (в смысловом отношении, пусть и метафорически, связанной с блоковской «Запиской»). Ведь в истории о сокрушении сереброедов уже
в прямой форме выразилось то, что было - на уровне смутных предощущений - и в «Записке о «Двенадцати»».
Укажем еще на некоторые аспекты, связанные с мотивом эпиграфа из «Конька-Горбунка», -прежде всего в плане прояснения его историко-литературного контекста, каким он представляется нам в свете эстетической позиции автора «Солдатской сказки».
Важным будет отметить, что эпиграфом из Ершова Б. Садовской следовал произведению, пусть и неоднократно издаваемому в советские годы, включенному в школьные программы, однако и порицаемому с идеологических трибун (в частности, таким авторитетным ученым, как М.К. Азадовский) за «дух официальной народности», «черты православно-религиозные» [10, с. 14], за кулацкое скопидомство [11]. В тридцать седьмом, расстрельном, такие вот прегрешения, как особо опасные для советского строя, будут инкриминироваться другу Б. Садовского, Сергею Клычкову, на фольклорной основе создавшему изумительные по своим художественным достоинствам романы «Сахарный немец», «Чертухинский балакирь», «Князь мира»; произведения эти, а равно и имя автора, на десятилетия исключат из литературного процесса.
Порицался «Конек-Горбунок» и возвеличенным в советские годы первым русским критиком, идеологом революционной демократии В.Г. Белинским - и, как нам представляется, за строчкой эпиграфа к «Солдатской сказке» прочитывается полемика с ним. Надобно сказать, что с Белинским у Б. Садовского были особые счеты, еще с дореволюционной поры. Белинский виделся как «узко-либеральный публицист», проводник «чуждых литературе идей» [12, с. 372], предшественник и вдохновитель особо ненавистной Б. Садовскому «знаменитой триады» [12, с. 372] - поповичей Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова, а также «нигилиста-вандала» [13, с. 528] Д.И. Писарева. В скандальном антибольшевистском романе 1921 года «Шестой час», изначально писавшемся в стол как совершенно немыслимый в тогдашней печати в цензурном отношении, фамилия «Неистового Виссариона» отдана отталкивающему в нравственном плане персонажу, жандармскому полковнику, трусливому, беспринципному, изменившему долгу защиты тысячелетней русской державы, готовому прислуживать большевикам как новым хозяевам. К слову, и двое из наследующей «Неистовому Виссариону» триады также развенчиваются в этом романе. Так, фамилию Писарева, отрицателя монархии («Династия Романовых и петербургская бюро-
кратия должны погибнуть <...>. То, что мёртво и гнило, должно само собою свалиться в могилу; нам останется только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы» [14, с. 126]), носит опять-таки жандарм, только чином уже несравнимо ниже, всего лишь вахмистр из охранки. А из идей автора знаменитого романа «Что делать?» оболтусы-семиклассники - будущие декадентский виршеплет Зеленецкий и от нечего делать секретарь консистории Антонычев (опять своего рода попович, только уже из корыстно-конъюнктурных соображений) извлекают такое вот рациональное зерно: «Всех перевешать и деньги разделить, а мы в стеклянных дворцах жить будем» [15, с. 16].
В одном лагере с Белинским (и «триадой»), по концепции Б. Садовского, в итоге оказывается и. Пушкин (одно время, кстати, весьма ценимый Б. Садовским). А ведь без него бы, пожалуй, и Ершова не было бы. Всем известно: пушкинские сказки, ставшие образцом этого жанра, предопределили появление «Конька-горбунка», избранного Б. Садовским в качестве ориентира при написании «Солдатской сказки». И почему бы, собственно, и самому художническому опыту Пушкина не быть им использованным в этом деле? (Кстати, из произведений Пушкина вполне можно было бы подобрать близкие по смыслу эпиграфы к «Солдатской сказке» - к примеру, из сказок о Царе Салтане и Золотом петушке). Увы, в период написания «Солдатской сказки» Пушкин воспринимался Б. Садовским в негативном контексте. Не имея возможности в рамках настоящей статьи развивать пушкинскую тему в творчестве Б. Садовского, многогранную, очень емкую, отразившуюся и в стихах его, и в прозе, и в литературной критике, отметим лишь следующее, самое важное. В годы молодости, а это был период наибольшей известности его в литературном мире, Б. Садовской был убежденным поклонником Пушкина, причислял себя к «пушкинской школе» [16, с. 2]. После революции, в 1920-е годы, когда и замышлялась «Солдатская сказка», позиция Б. Садовского кардинально изменилась. Теперь он уже отрицает, «преодолевает» [4, с. 178] Пушкина как одного из ключевых кумиров Серебряного века - по его глубокому и выстраданному убеждению, антихристианской, демонической эпохи, открывшей ящик Пандоры - губительных для тысячелетней русской державы революций, гражданской войны, большевистского террора. Примерами этого являются повесть «Кровавая звезда» (1919), романы «Шестой час» (1921), «Пшеница и плевелы» (1936-1941), дневник, лирика 1920-1930-х гг., в
частности, вот это стихотворение, написанное в годы, когда начал формироваться официальный советский культ Пушкина:
Ты рассыпаешься на тысячи мгновений,
Созвучий, слов и дум.
Душе младенческой твой африканский гений
Опасен как самум.
Понятно, чьим огнем твой освящен
треножник,
Когда в его дыму
Козлиным голосом хвалы поет безбожник
Кумиру твоему [17 , с. 146].
Преодолевается Пушкин и в разбиравшемся выше романе «Охота» со включенной в него типологически близкой «Солдатской сказке» сказкой о лорде Макинтоше. Пушкина здесь позволительно знать лишь несмышленышу Жене Толубееву, «юному, румяному правоведу». Для человека же постарше, пусть и немного, но познавшего жизнь, послужившего офицером в провинции, - Арсения Львовича Каратова -Пушкин принципиально не существует. На упоенное чтение Женей стихов и пояснение его: «.это Пушкина, из «Полтавы», - Каратов отвечает убийственной репликой: «Пушкина из Полтавы? А как ей отчество?» [6].
В отдельно взятом романе это можно было бы счесть за невежество Каратова, но в контексте всего творчества Б. Садовского, в метатек-сте, фраза звучит как четко осознанная позиция по отношению к поэту. Она конкретизируется одним из заключительных эпизодов романа, с легко прочитываемым символическим смыслом: денщик Каратова, солдат Лопухов, как бы от лица Каратова и во исполнение воли простого народа, хранителя нравственного идеала, утюжит тумаками поповича за распространяемую им похабную солдатскую сказку, где герой ее показан как обманщик и вор, что дискредитировало образ русского солдата с его присягой честной службы народу и отечеству. И два этих деяния - забвение Пушкина и наказание поповича, духовные братья которого Чернышевский и Добролюбов были восславлены в большевистские времена за низвержение основ русской державности, - принципиально в одном ряду, взаимообусловлены: ведь, по сути, на этой же идеологической базе низвержения основ строился в сталинском СССР уже упоминавшийся нами культ Пушкина.
Пушкину в «Охоте», отметим также, явно противопоставлен Фет. Здесь он уже как один из персонажей романа, адъютант Орденского полка. «Славный парень. Стихи сочиняет и выпить не дурак» [6] - так по-свойски уважительно характеризуется он в кругу сослуживцев. Это гармоничная, уравновешенная натура, вы-
зывающая искренний интерес к себе. Вот так: один «стихи сочиняет», а от другого осталась лишь некая Марья из Полтавы (как явствовало из уже приводимой реплики Каратова из романа «Охота»). А ведь когда-то оба они в эстетической системе Б. Садовского были главными авторитетами, с ними соизмерялось все ценное в искусстве. И вот - по разные стороны баррикад. В «Охоте» у Пушкина еще один антипод -Гоголь (особая значимость творческого наследия которого осозналась Б. Садовским именно в советские годы), потому главам с отмеченными выше сказками, противопоставленными по смыслу (о лорде Макинтоше и солдате-обманщике), и историями Марьи Пушкиной из Полтавы и поповича, а также роману в целом предпосланы в качестве эпиграфа строки из его последней, незаконченной книги. В ней наряду с мертвыми должны быть показаны и живые души, где предвещалось бы великое будущее Земли Русской.
Вернемся же к Белинскому - характеристике им «Конька-Горбунка», с которым в плане преемственности соотносил свою «Солдатскую сказку» Б. Садовской. Это совершенно неверная характеристика, безапелляционно-резкая, несправедливая: «Конек-Горбунок», по мнению критика, не обнаруживает в себе «русского духа», «не имеет не только никакого художественного достоинства, но даже и достоинства забавного фарса», не предполагает в авторе какого-либо таланта [18, с. 367]. Столь же однозначно отрицательным было и в целом мнение западников, к примеру, Н.В. Станкевича, главы известного философского кружка, куда входил и Белинский: «.черт знает, что такое. Плюнул да и руки вымыл <...> ... Конек-Горбунок просто несносен» [10, с. 10].
И здесь самим Б. Садовским подсказывается сравнение с современником автора «Конька-Горбунка», также связавшим свою судьбу с фольклорной стихией, только песенноа, -А.В. Кольцовым. Этот «наивный прасол», как считает Б. Садовской, пошел на поводу у интеллигентского мнения Станкевича и членов его кружка, оказавших на него «несомненно вредное влияние», и не состоялся в должноа мере как поэт (а стихотворцы, взявшие его «тон»: «тяготение к интеллигенции», «отрешение от своего языка и быта», «стремление писать общешаблонным литературно-гладким слогом», -вообще «выродились в убогую банальность» [19 , с. 143]). Ершов же остался верен себе - и не сошел с художнической высоты, подчеркивая в позднейших редакциях «Конька-Горбунка» все большую укорененность в традициях русской державно-монархической жиз-
ни (а Кольцов, как утверждал лично общавшийся с ним М.Ф. Де-Пуле - его концепция творческой судьбы поэта-прасола, полемически противопоставленная воззрениями Белинского, была близка Б. Садовскому, - в последние годы жизни пришел к внушенному ему «Неистовым Виссарионом» «отрицанию всех основ русской жизни» [20, с. 153]).
Б. Садовской, всегдашний и последовательный оппонент В. Белинского, печатно мнение свое о П. Ершове не высказал. Однако его общая высокая оценка творчества поэтов, разрабатывающих фольклорные мотивы, с их органической ориентацией на традиции высокой классики, на равноправный союз с творцами ее («После бездушной лжепоэзии эстетов из «Аполлона» и наглой вакханалии футуризма отдыхаешь душой на чистых, как лесные зори, вдохновениях народных поэтов» [19, с. 144]), дает основания распространить ее и на автора «Конька-Горбунка».
И совершенно неслучайно, что свой опыт в фольклорном духе (блестяще удавшийся) он, как уже указывалось нами, и соотнес как раз с Ершовым.
Список литературы
1. Шумихин С.В. Мнимый Блок? // Лит. наследство. Т. 92. Кн. 4. М., 1987. С. 736-751.
2. Ходасевич В.Ф. Некрополь. Литература и власть. Письма Б.А. Садовскому. М.: Согласие, 1996. 464 с.
3. Твардовский А.Т. Собрание сочинений. В 6 т. Т. 5. М.: Худож. лит., 1980. 463 с.
4. Садовской Б.А. Заметки. Дневник (1931-1934) // Знамя. 1992. № 7. С. 172-194.
5. Изумрудов Ю.А. К вопросу о проблематике «Солдатской сказки» Б.А. Садовского // Вестник
Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. 2015. № 2. С. 170-175.
6. Садовской Б.А. Охота [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.nasledie-rus.ru/red_port/ hunt00.php
7. Полонский В. С.А. Басов-Верхоянцев // Басов-Верхоянцев С.А. Собрание сочинений: В 3 т. М.-Л., 1927. Т. 1. С. 5-10.
8. Два стихотворения А.В. Луначарского // Вопросы литературы. 1961. № 1. С. 201-204.
9. Луначарский А.В. Александр Блок // Блок А.А. Собрание сочинений: В 12 т. Л., 1932. Т. 1. С. 14-55.
10. Азадовский М.К. Путь «Конька-горбунка» // Ершов П.П. Конек-горбунок. М., 1934. С. 9-15.
11. Попович Н. «Конек-горбунок». Сказка или намек? [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.unbelievable.su/articles.php?id=381
12. Садовской Б.А. О старой и новой критике // Критика русского символизма. В 2 т. М., 2002. Т. 1. С. 372-375.
13. Белинский В.Г.: Pro et contra. СПб.: РХГА, 2011. 1168 с.
14. Писарев Д.И. Сочинения. В 4 т. Т. 2. М.: Ху-дож. лит., 1955. 430 с.
15. Садовской Б.А. Шестой час // Волшебная гора. 1997. № 6. С. 12-41.
16. Садовской Б.А. Позднее утро. М., 1909. 88 с.
17. Садовской Б.А. Стихотворения, рассказы в стихах, пьесы и монологи. СПб.: Академический проект, 2001. 398 с.
18. Белинский В.Г. Собрание сочинений. В 9 т. Т. 1. М.: Худож. лит., 1976. 736 с.
19. Садовской Б.А. Ледоход. Пг.: Издание автора, 1916. 208 с.
20. Де-Пуле М.Ф. Кольцов в его житейских и литературных делах и в семейной обстановке. СПб.: Типография Грацианского, 1878. 199 с.
BEHIND THE LINES OF ERSHOV'S EPIGRAPH TO SOLDATSKAYA SKAZKA, A LITERARY FORGERY OF BLOK BY B. SADOVSKOY
Yu.A Izumrudov
We consider the historical and literary context of the epigraph (a line from the fairytale Konyok-Gorbunok by P. Er-shov) to Soldatskaya Skazka (The Soldier's Tale), a literary forgery of Blok by B. Sadovskoy.
Keywords: epigraph, fairytale, classic, tradition, revolution, Ershov, Pushkin, Gogol, Belinsky.
References
1. Shumihin S.V. Mnimyj Blok? // Lit. nasledstvo. T. 92. Kn. 4. M., 1987. S. 736-751.
2. Hodasevich V.F. Nekropol'. Literatura i vlast'. Pis'ma B.A. Sadovskomu. M.: Soglasie, 1996. 464 s.
3. Tvardovskij A.T. Sobranie sochinenij. V 6 t. T. 5. M.: Hudozh. lit., 1980. 463 s.
4. Sadovskoj B.A. Zametki. Dnevnik (1931-1934) // Znamya. 1992. № 7. S. 172-194.
5. Izumrudov Yu.A. K voprosu o problematike «Sol-datskoj skazki» B.A. Sadovskogo // Vestnik Nizhego-
rodskogo universiteta im. N.I. Lobachevskogo. 2015. № 2. S. 170-175.
6. Sadovskoj B.A. Ohota [Ehlektronnyj resurs]. Re-zhim dostupa: http://www.nasledie-rus.ru/red_port/ hunt00.php
7. Polonskij V. S.A. Basov-Verhoyancev // Basov-Verhoyancev S.A. Sobranie sochinenij: V 3 t. M.-L., 1927. T. 1. S. 5-10.
8. Dva stihotvoreniya A.V. Lunacharskogo // Vo-prosy literatury. 1961. № 1. S. 201-204.
9. Lunacharskij A.V. Aleksandr Blok // Blok A.A. Sobranie sochinenij: V 12 t. L., 1932. T. 1. S. 14-55.
10. Azadovskij М.К. Ри^ «Коп'ка^огЬипка» // Ег-shov Р.Р. Konek-goгbunok. М., 1934. S. 9-15.
11. Popovich N. «Копек^огЬипок». Skazka ili па-тек? [ЕЫекгоппу) гesuгs]. Rezhim dostupa: http://www.unbelievable.su/aгticles.php?id=381
12. Sadovskoj В.А. О staгoj i novoj kгitike // Kritika ги^^о simvolizma. V 2 t. М., 2002. Т. 1. S. 372-375.
13. ВеНшку V.G.: Кго et contгa. SPb.: RHGA, 2011. 1168 s.
14. Pisaгev D.I. Sochineniya. V 4 t. Т. 2. М.: Ни-dozh. lit., 1955. 430 s.
15. Sadovskoj В.А. Shestoj chas // Volshebnaya go-
га. 1997. № 6. S. 12-41.
16. Sadovskoj В.А. Pozdnee utгo. М., 1909. 88 s.
17. Sadovskoj В.А. Stihotvoгeniya, rasskazy v sti-hah, p'esy i monologi. SPb.: Akademicheskij pгoekt, 2001. 398 s.
18. ВеНшку V.G. Sobгanie sochinenij. V 9 1 Т. 1. М.: Hudozh. Ш., 1976. 736 s.
19. Sadovskoj В.А. Ledohod. Pg.: Izdanie а\!ога, 1916. 208 s.
20. De-Pule M.F. Kol'cov v ego zhitejskih i Шега-tuгnyh delah i v semejnoj obstanovke. SPb.: Tipografiya Gracianskogo, 1878. 199 s.
