CC BY
23УДК 821.161.1-021.272
ПЕРЕКЛИЧКА ЭПОХ В СУДЬБЕ РОССИИ: ИНТЕРТЕКСТ ПОЭМЫ А. С. ПУШКИНА «МЕДНЫЙ ВСАДНИК» В РОМАНЕ Б. А. ПИЛЬНЯКА «ВОЛГА ВПАДАЕТ В КАСПИЙСКОЕ МОРЕ»
Перзеке Андрей Борисович,
доктор филологических наук, профессор кафедры филологии Крымского республиканского института постдипломного педагогического образования, e-mail: perzeke@rambler.ru.
Цель статьи - увидеть влияние поэмы Пушкина «Медный всадник» на роман Бориса Пильняка «Волга впадает в Каспийское море». Структурно-типологический и историко-литературный методы исследования позволяют определить историософские и конструктивные механизмы этого явления, его масштаб, амбивалентную природу романа и место в русской литературе конца 20-х годов ХХ века. Пушкинский интертекст носит в повествовании Пильняка системный характер, широко затрагивая его событийный пласт, образный ряд, концептуальный уровень. Роман выступает литературным авторским мифом, выросшим на стволе петербургского мифа Пушкина о Медном всаднике, грандиозном созидании и катастрофе. Произведение органично принимает в свою художественную структуру пушкинский интертекст как возможность выразить суть своего времени.
© А. Б. Перзеке, 2018
54
_№ 3, 2018, вопросы русской литературы
Ключевые слова: инвариант, интертекст, литературный миф, утопия, антиутопия, метафоричность, амбивалентность, стихия, катастрофа, авторская концепция, космогония.
Влияние «Медного всадника», заключающего в себе важнейшие исторические алгоритмы, выходит далеко за пределы эпохи петровских преобразований и их последствий, осмысленных Пушкиным в его великой поэме, и имеет вектор направленности из прошлого в будущее, придающий ей провидческий характер. Благодаря символико-поэтическому обобщению в этом произведении динамики и взаимодействия могучих сил, действующих в бытии России, оно предстает национальным мифом и отзывается в творениях ХХ века, изображающих катастрофические события революционного переустройства российского мироздания.
Обращают на себя внимание особенности гражданской и нравственной позиции Пильняка, писавшего за два года до создания «Повести непогашенной луны» в дневнике: «.. .признаю, что мне судьбы РКП гораздо меньше интересны, чем судьбы России, РКП для меня только звено в истории России» [4, с. 84]. С этой позицией прямо связаны представления писателя о ложном искусстве, в основе которого лежит указующая идея долженствования и нормативности, характерная для социалистического реализма, ориентация на некий идеал, который когда-нибудь осуществится. Основные задачи искусства Пильняк видел в том, чтобы «запечатлеть время во всем его многообразии, противоречивости, случайностях, которые, тем не менее, составляют более верную картину быта, чем художественное воплощение некой идеальной модели.» [2, с. 9].
Эти установки, творчески ощутимые в истории о негорбящим-ся человеке и командарме Гаврилове в «Повести непогашенной луны», в полной мере характерны и для такого сложного, двухслойного повествования, каким является роман «Волга впадает в Каспийское море». Нем широко присутствует в имплицитной форме многочисленных аллюзий не отмеченный в современных исследованиях интертекст «Медного всадника», существенно влияющий
на его художественную концепцию. Выскажем мнение, что исследовательский ключ к этому глубочайшему творению Пильняка еще не вполне подобран. Оказался определен целый ряд особенностей его поэтики, включая мифопоэтический уровень семантики текста [6], и в то же время сложнейшая историософская концепция романа, имеющая свою логику и свои пути художественного выражения в тексте, еще далека от системного осмысления.
Как известно, роман создавался в ситуации травли Пильняка, разгоревшейся в августе 1929 года из-за его повести «Красное дерево». В нем, на первый взгляд, был настолько откровенно воплощен свойственный социалистической идеосистеме миф о преображении России в духе литературы просоветской ориентации, что произведение сразу после издания в ряде случаев рассматривалось как попытка писателя реабилитировать себя перед властью [9, с. 99]. Подобный взгляд имеет определенную устойчивость и в современных исследованиях о Пильняке. Так, В. П. Скобелев видит в романе атмосферу примиренности конфликтных сил приватного и сверхличного, панораму семейного благополучия, тягу к монумен-тализму и идилличности: «... писатель стремился признать укрепившийся тоталитарный режим как «разумную действительность». В этих условиях возникал. поиск «зон тождества» творческой личности с господствующими идеологическими устремлениями эпохи» [8, с. 184].
Однако «Волга впадает в Каспийское море» содержит в себе все признаки амбивалентности, которые заключаются в том, что космогоническое и одическое начала, составляющие внешний смысловой уровень произведения, «снимаются» началом катастрофическим, эсхатологическим, которое предстает оборотной стороной советской космогонии и составляет в романе его главный внутренний смысл. Здесь в авторской интерпретации Пильняка господствуют художественная логика и семантика пушкинского мифа о Медном всаднике, что свидетельствует о том, что писатель, находящийся в период написания своего творения в сложнейшем положении, не смирился и не капитулировал.
Своеобразие романа «Волга впадает в Каспийское море» заключается в его борьбе всем присущим ему арсеналом изобрази-
тельных средств с утопией, ужасающий образ которой возникает в поэтической системе произведения. Поэтому в изображении Пильняком проекта власти по пересозданию в России геологии, географии, включая течение рек, а также человеческих душ носит утрированно-грандиозный, амбициозный характер, а связанная с ними прозаическая ода во всех своих проявлениях предстает условной, как во Вступлении к «петербургской повести», где можно увидеть истоки развившегося в ХХ веке художественного принципа амбивалентности.
Поэма «Медный всадник», на которую обладающий глубоким образованным чувством историзма, мифопоэтическим мышлением, приверженностью классической традиции Пильняк в процессе создания романа, на наш взгляд, ориентировался совершенно сознательно, выступала единственным в своем роде произведением русской литературы, способным послужить писателю с его ощущением катастрофизма происходящего опорным инвариантом, адекватным творческому замыслу Видимо, поэтому она была системно интегрирована в текст его повествования о покорении водной стихии революционной властью.
Отталкиваясь в развитии идеи произведения от изображенной в нем утопической модели пересоздания действительности, Пильняк воплощает узнаваемую по «Медному всаднику» антиутопическую жанровую структуру, которую отличают то же противостояние воды и камня, железная узда власти, насилие над природой, народом, человеческой судьбой и душой, массовая жертвенность и катастрофический результат очередного в истории России утопического властного проекта, спроецированного на будущее, как и в пушкинской поэме. Антиутопическое начало выступает зашифрованным свойством романа, детищем мастерского, изощренного эзопова языка писателя, включающего в себя систему изобразительно-выразительных приемов и особые пути создания авторской позиции.
Весьма показательными являются наблюдения исследователей над сложившимся в 1920-е годы устойчиво негативным отношением Пильняка к «умышленному» Петербургу и делу Петра, чуждым русскому национальному самосознанию [3, с. 116], что во многом свидетельствует о совмещении времен в сознании писателя и
мотивирует в романе «Волга впадает в Каспийское море» интертекст «Медного всадника», который здесь значительно преобладает над мотивами «Пира во время чумы», отмеченными А. П. Ауром [1, с. 7].
Пильняк с филигранным литературным мастерством выстраивает второй смысловой уровень повествования и последовательно развивает в его пространстве мотивику пушкинской поэмы, стоящей у истоков Петербургского текста. Указанием на их активное присутствие становится возникающий в начале романа «безмолвствующий» памятник Пушкина. Красноречиво акцентированный «основной жест» стояния поэта в Москве - столице СССР, отсылает к его знаменитой фразе: «Народ безмолвствует», то есть, молчаливо осуждает власть. А затем упоминается мелькнувшее небо и «уставший золотой день» [5, с. 177], ассоциативно «окликающий» «золотые небеса» «Петра творенья» пушкинской поэмы. Несколько далее в тексте появляется образ самой Москвы 1929 года, на которую Пильняком переносится петербургская семантика центра державы с вертикальным вектором Кремля, где смысловой акцент делается на «военной столице», идущей «стальным шагом военного похода в социализм.» и превратившейся в «крепость» (у Пушкина - «твердыня») [5, с. 182-183].
Описание города «колоссальных дел и замыслов» [5, с. 182], равно как и грандиозных замыслов и дел, связанных с изменением русел течения рек, обреченности деревень и всей прежней Руси -Расеи, а также рассуждение о необходимости гнать людей в историю отмечены одическим пафосом. Однако он выступает авторским приемом, «маркирующим» утопию, и входит в произведении Пильняка в запланированное им противоречие с объективным катастрофическим и дегуманистическим смыслом изображаемого. Иначе говоря, апофеоз советской космогонии, воплощенный писателем в гиперболизированном образном выражении, на наш взгляд, является тонким, хорошо продуманным поэтическим ходом, призванным донести до читателя истинную авторскую позицию, восходящую к пушкинской аксиологии в «петербургской повести».
Интерпретация в романе «Волга впадает в Каспийское море» логики, структуры и христианско-гуманистической аксиологии пуш-
кинского мифа имеет свои особенности. Так, властные планы по пересозданию традиционного российского мира: строительства монолита и изменения естественного водного баланса, создания под Москвой новой подземной реки и впервые в Европе - системы связующих пространство водных артерий, поворота Волги в пустыни, появления там цветущего современного аналога древней Месопотамии и т.д. узнаваемо соотносятся с тем гармонизующим утопическим «пиром на просторе», представления о котором возникают в «Медном всаднике». При этом образ Москвы, данный Пильняком в апологетическом аспекте, соотносим с одическим, условно-идиллическим Петербургом пушкинской поэмы.
В повествовании писателя создается развернутое изображение космогонии, детально показывается, «каким образом» идет перетворение мира, что семантически присутствует в поэме Пушкина в качестве фигуры умолчания и имеет косвенное выражение при описании свойств Медного всадника. Одновременно Пильняк создает и образ катастрофы, в прошлом связанной с разрушительным огнем революции, а в настоящем - с назреванием рукотворного потопа и его угрозы будущему, в чем проявляется мотивика пушкинского инварианта.
Системному интертекстуальному присутствию в романе «петербургской повести» ни в коей мере не противоречат сюжетные линии, связанные с братьями Бездетовыми, Яковом Скудриным, инженером Полтораком, объединенные темой сопротивления старого мира, которое доходит до прямого вредительства. Эта откровенная сюжетная схема в духе современной Пильняку литературы, развивающей советскую идеомифологию, выступает у него не художественной неудачей, как это видится И. Шайтанову [10, с. 50]. Она является специфическим «отвлекающим» приемом, необходимым для создания амбивалентного повествования. Включая в себя также искусственный пафос созидания и безжалостного расставания со старой Русью, этот ход был призван камуфлировать истинные катастрофические смыслы романа, его передаваемую посредством пушкинской мотивики идею гибельного пути, избранного властью для народа и России.
Если попытаться среди множества сюжетных линий, тем, эпизодов и лежащей на поверхности авторской позиции романа-мета-
форы «Волга впадает в Каспийское море», созвучного «петербургской повести» Пушкина самим метафорическим принципом художественного изображения, выделить его несущую сюжетно-семан-тическую основу, то можно со всей определенностью увидеть три образных комплекса, заключающих в себе семантику власти, стихии и личности, которые уходят своими истоками в триаду пушкинского мифа о Медном всаднике. Под его углом повествование Пильняка о строительстве монолита наследует на новом уровне «Повести непогашенной луны», составляя с ней в его творчестве единый выделенный контекст.
Центром картины мира этих произведений писателя является средоточие деспотической власти, как и в «Медном всаднике». В романе это, прежде всего, Кремль, который «уходил своими башнями в небесный мрак» [5, с. 182]. Здесь и в некоторых других местах произведения ориентация писателя на пушкинские смыслы точна, последовательна и порой приближена к цитатности. Так, Кремль, под которым «лежала Москва» [5, с. 182], выполняет образно-символическую функцию статуи Медного всадника («Кто неподвижно возвышался / Во мраке медною главой.» [7, с. 392393]), наследуя от него вертикальный вектор властного пространства, негативную семантику мрака, зловещую неподвижность при одновременной всеохватной эманации на окружающий мир своей «воли роковой». Пильняк не называет властные персоналии, но исходя из контекста его творчества, в Кремле должен находиться не упоминаемый в романе, но уже ставший ранее художественной реальностью негорбящийся человек в окружении своей атрибутики власти, изображенный писателем в «Повести непогашенной луны».
Отметим, что над обозначенным в произведении зданием ЦИК, входящим в семантический комплекс власти в романе, «горел красный огонь знамени» [5, с. 183]. Стихия огня также выступала одним из существенных свойств Медного всадника: «А в сем коне какой огонь!»; «Мгновенно гневом возгоря. » [7, с. 393]. Это пример того, как в космогоническом мифе романа в составе выражающего его одического стиля были заложены антиномичные ему семантики пушкинского мифа, опорные для Пильняка в осмыслении сущности установившегося социализма. Что касается образа
Пимена Полетики, в котором некоторые исследователи увидели демиурга, то в романе он лишь управляющий перестройкой мира и автор грандиозных утопических замыслов, начавших воплощаться в жизнь. Вместе со своими помощниками Ласло и Садыковым он составляет «часть той силы», которую в романе символизирует Кремль. Подобное разделение мысли и властной воли, сконцентрированных творцом «петербургской повести» в фигуре Петра, становится авторской вариацией Пильняка в пределах смыслового поля мифа о Медном всаднике, возникающего в его романе.
Благодаря узнаваемому интертексту поэмы Пушкина, писатель поднимает в своем повествовании тему повторяющегося в истории России государственного насилия, исходящего теперь уже от новой власти. «Вся напряженная до судорог, Москва, как весь СССР шла стальным шагом социализма, чтобы победить» [5, с. 182]. Из этого и многих других фрагментов, где говорится о продовольственных очередях, податях, наборах и разверстках на строительство монолита, многотысячной армии рабочих, мобилизации всех сил, складывается образ тотальной войны на уничтожение, объявленной из Кремля и ЦИКа всему, что является Россией. В этом ряду стоят церковные колокола, сложившаяся веками российская провинция, ее леса, болота, деревни, монастыри, усадьбы, сами люди с их традиционным укладом, бытом и душевным строем. Так отзывается в романе воспринятый писателем обобщающий и обличительный смысл пушкинских строк, обращенных к державному «властелину судьбы»: «Не так ли ты над самой бездной, / На высоте, уздой железной / Россию поднял на дыбы?» [7, с. 393].
Сюжетно разворачивая и детализируя деспотическую космогонию, невероятно лаконично и метафорически переданную Пушкиным, Пильняк вслед за ним говорит о страшной национальной трагедии, постигшей Россию от роковой власти в ХХ веке. Благодаря этому в его амбивалентном, антиутопическом и по своей жанровой сути философском романе, в котором писатель становится восприемником и творческим продолжателем пушкинской историософии, воплощенной в художественной системе «Медного всадника», буквально прорастают сквозь искусную имитацию государственной оды очертания эсхатологического мифа в облачении российских реалий
ХХ века, впервые в отечественной литературе осмысленного Пушкиным в глобальном для страны масштабе.
«Циклопический монолит» [5, с. 187] в творении Пильняка, изображенный гигантским созданием человеческих замыслов и рук, агрессивно вторгающимся в естественную жизнь, всей своей сутью, которая складывается из связанного с ним из ассоциативного ряда, воплощает негативное, зловещее начало. Он является главным элементом многосоставного образа власти в романе и заключает в себе преемственность с важнейшими гранями философии пушкинского мифа. Вертикальный вектор возвышающегося над округой монолита-великана, который собрал для своего строительства тысячи людей, заключает в своей основе архетип Вавилонской башни, который исследователи находят в величественных вертикалях «града Петрова» и его «оживленных берегах». Точно также и детище Петра в «Медном всаднике», и воплощаемый проект Кремля и Полетики фактом своего существования одинаково отрицают несовершенную действительность: свободное течение рек, «избы здесь и там», леса и болота, уравновешенное бытие, «старую Москву», выступающую у Пушкина метафорой того мира, который Пильняк называет «Россия-Расея» и прямо указывает, что ей дается бой всей мощью советского государства.
«Громада» монолита в романе, равно как и Кремля, обладает огромной символической емкостью и имеет свои пути созвучий с изображенными Пушкиным в поэме статуей Медного всадника, гранитными берегами Невы и «громадами стройными» «Петра творенья». Это сооружение выступает воплощением властной надчеловеческой и неумолимой силы, и той роковой воли, согласно которой нарушается мировой порядок и под городом искусственно создается новая река, что по своим возможным катастрофическим последствиям то же самое, что основанный «под морем город». В ходе развития писателем темы строительства монолита и реализации связанных с ним перестроечных проектов он все больше начинает выполнять в картине мира романа, «управляемой» пушкинским мифом, функции ее оси, которая в творении великого поэта воплощена в фигуре царственного наездника, застывшего на каменном «подножии».
Предметность, событийность и формы поэтики изображаемой Пильняком космогонии прямо соотносятся с центральным конфликтом «петербургской повести», со всем диапазоном ее поистине всеохватных цивилизационных, философских, национальных смыслов, а также принципами метафорического выражения. Так, в тексте романа гранит и бетон противопоставляются природе: «взяты были железом и человеческим трудом под уздцы земля, реки и леса»; «Москва-река» текла вспять» [5, с. 247]. У Пушкина: «В гранит оделася Нева»; «Из тьмы лесов, из топи блат...»; «Перегражденная Нева / Обратно шла.»; «Уздой железной.» [7, с. 379; 378; 393].
В романе «Волга впадает в Каспийское море» тема покоренной властью природной и народной стихии, которая выступает одной из главных, узловых в «Медном всаднике», находит свое развернутое детальное изображение. При этом, как и у Пушкина, на первом плане оказывается образ водной стихии в ее прямом и метафорическом значении. Одно целое с ней у Пильняка составляет образ народной массы, направляемой властью, как и воды рек, в нужное ей русло.
Важно отметить, что писатель интерпретирует и оборотную грань пушкинского мифа, разрабатывая в таком же ключе тему бунта стихии, обретающей в его произведении полнозвучное философское звучание. Как лейтмотив в нем постоянно звучит напоминание о страшной разрушительной силе воды, имеющее метафорический подтекст и относящееся к эсхатологии романа. «.он (Пимен По-летика - А. П.) знал, как могут рваться монолиты, когда вода, как тесто, разворачивает бетон и железо и идет затем скоростью курьерского волною в небоскреб, все уничтожая на своем пути» [5, с. 277]. В качестве эквивалентной параллели с инвариантом можно вспомнить такую сцену из «Медного всадника», когда река покидает сдерживающие ее свободу пределы гранитных берегов: «Нева вздувалась и ревела. / И вдруг, как зверь остервеняясь, / На город кинулась...» [7, с. 384].
Приведем еще одну выразительную цитату из романа на ту же тему: «Инженеры знают десятки гибелей, когда стихии воды уничтожают города и тысячи людей, ломая все на своих дорогах» [5, с. 321]. Достаточно обратиться к пушкинскому изображению разру-
шительного потопа, чтобы в приведенных строках романа ощутить интертекст поэмы. Подобная опасность связана в повествовании Пильняка со строительством монолита. Важно отметить, что антропоморфный аспект стихии, вышедшей из повиновения, только в более смягченном варианте, чем у Пушкина, в романе можно встретить в сцене женского бунта, несомненно, находящегося в смысловом соотнесении с научным по форме описанием угроз, исходящих от вырвавшейся из плена воды.
Вариативность выстраивания пушкинского мифа в романе не нарушает, тем не менее, его инвариантной логики, согласно которой потоп был вызван резким вторжением Петра в естество природного и народного бытия. У Пильняка рукотворный потоп как бунт власти против исторического наследия, географии, геологии России, российской души, будучи запланированным, также предстает губительным, катастрофическим. Окончание строительства монолита, сброс воды с плотин, которую он должен был сдержать и перенаправить - начало грандиозного проекта, связанного с затоплением лугов, деревень, изб, памятников русской старины (Маринкина башня), сразу же оборачивается потопом и приводит к гибели от его вод людей, среди которых были сами первые революционеры, носители революционной огненной стихии, а также мальчик. Его гибель выступает в авторской концепции особым знаком катастрофы для будущего. Стоит вспомнить, что у Евгения в петербургской повести» от потопа, державного виновника которого он нашел и обличил, погибает невеста, а вместе с ней мечты о детях и внуках.
В том, что начало катастрофы, к которой на всем протяжении развития сюжета романа фактически шла подготовка, становится финалом произведения, заключен, на наш взгляд, еще один мастерский авторский ход. Процесс разрастания катастрофических последствий от внедрения проекта оказывается уже за пределами повествования, семантически следуя из его него и составляя подтекст финала. Точно также катастрофическое окончание вражды «воды и камня» спроецировано в поэме Пушкина на будущее. Следует отметить, что до конца представляя посредством условной авторской позиции нарастающее в стране всеобщее бедствие как победу над прошлым и над природой, последовательно проводя одичес-
кое начало и сведения по гидродинамике в их научной форме и метафорическом звучании через все повествование, Пильняк выдерживает в своем романе принцип амбивалентности. Истинное значение происходящего доносит широко представленный здесь пушкинский интертекст в его особой полноте и глубоком творческом преломлении в неповторимо индивидуальном, ярком и активном художественном сознании писателя.
Очевидно, что семантическая структура «Медного всадника» во многом явилась жанрообразующим романным фактором для эпического повествования «Волга впадает в Каспийское море». В его поэтическом мире присутствие узнаваемых вариаций мотивики пушкинского мифа еще более широкое, чем это было показано выше. Среди нерассмотренных можно только назвать мотив «строителя чудотворного», связанный с Полетикой, Ласло и Садыковым; мотив обреченности на нищету и несчастье выходцев из дворянских семей, верой и правдой служивших России, и связанный с ним мотив сиротства; мотив толпы, не понимающей угрозы от плененной монолитом стихии и восхищающейся ее обманчиво контролируемой мощью. У Пильняка в романе: «Сотни тысяч людей, приехавших и пришедших смотреть рождение новой реки, праздновали победу строительства [5, с. 383]». У Пушкина в поэме: «Поутру над ее брегами / Теснился кучами народ, / Любуясь брызгами, горами / И пеной разъяренных вод» [7, с. 384]. В этом ряду интертекстуальной переклички следует также назвать мотив ложного кумира (его функцию в романе выполняет монолит), мотив безбожия в подвергнутом трансформации мире, мотив дома и бездомья.
Идея личности в романе, через которую проходят силовые линии его антиутопического, гуманистического начала, концентрируется в Марии, чей образ занимает особое место в системе персонажей произведения. Эта женская сюжетная линия истории и гибели героини органично встроена писателем в общий сюжет о создании монолита и нерасторжимо связана с катастрофизмом произведения. Трагический женский образ выполняет в художественной концепции романа ту же функцию, какую образы Евгения и Параши - в «Медном всаднике», и соотносим в разной мере с обоими пушкинскими персонажами. Стихия революции лишила Марию дома и родителей. Она сирота, обездоленная младшими «строите-
лями чудотворными», которые в свое время были частью революционной стихии, а теперь стали проводниками властной космогонической воли. В новой жизни она - «лишний человек» подобно Евгению, только в женской ипостаси. Так же, как и он, эта героиня отвергает жестокий железобетонно-гранитный мир, лишенный любви, добра и домашнего семейного тепла, вынося этим протестом ему приговор.
Подобно Параше, Мария становится невинной жертвой надличностной силы, облеченной в художественной ткани романа в человеческие персоналии, ее жертвенная функция у Пильняка выходит по своей символике за пределы альковной тематики на уровень философского обобщения, как это происходит в пушкинском мифе. С намеченным несколькими штрихами образом невесты Евгения этот персонаж связан мотивом нерожденных детей, получающем в романе невероятно глубокую и оригинальную авторскую интерпретацию: Мария оказывается без младенца на фоне упоминания в тексте: «Мария, мать Христа» [5, с. 196]. Благодаря ассоциативной проекции на центральную Евангельскую тему, этот образ писателя воплощает в себе ее регрессивную инверсию и символизирует собой гибель мира, безнадежно лежащего во зле, поскольку в него в нарушение логики христианского мифа не пришел младенец-Спаситель. Здесь с очевидностью осуществляется откровенно новаторское, творческое развитие большим писателем семантики инвариантной основы, раскрывающее ее потенциал в новом преломлении. И если судьба Параши в цепочке причинно-следственных связей поэмы Пушкина становится показателем истинной сути «умышленного» мироздания Петра, то судьба Марии в романе «Волга впадает в Каспийское море» выступает успешно найденным автором одним из художественных путей обнажения мифического смысла революционной катастрофы ХХ века и строящегося социализма.
Таким образом, произведение Пильняка со всеми свойственными ему принципами изображения реальности выступает авторским литературным мифом, выросшим с присущей ему картиной мира на стволе петербургского мифа Пушкина о Медном всаднике. Пушкинский интертекст романа становится свидетельством того, что в России повторился космогонический проект для государства, а не для человека, утопический по своей сути. Он не знает меры в
трансформации российской реальности, предстает в самонадеянной гордыни безбожным и антинародным, а потому - катастрофическим, сигналит, что сущность новой власти и ее отношение к миру: природе, народу, национальной традиции, идее личности не изменилась. Мир под углом ее теорий предстает таким же, как и в эпоху Петра: несовершенным и подлежащим исправлению.
В романе «Волга впадает в Каспийское море» писатель замыкает мифологический круг познанной им российской судьбы. Поэтическое и внешнее идейное обрамление литературного мифа Пильняка с выраженной одичностью и нарочито бесстрастными научными выкладками намеренно вуалировало его трагический смысл, будучи призвано в душной атмосфере идеологического террора защитить роман от нападок и донести истину о времени до «своего» читателя, имеющего общие с писателем культуру и ценности. Произведение, органично принявшее для выражения современной ему реальности в свою художественную систему интертекст пушкинской поэмы, выступает по своей историософской концепции национальным Апокалипсисом, своего рода «Словом о погибели земли Русской» в развитие семантического потенциала «Медного всадника». Этим, на наш взгляд, определяется еще не в полной мере раскрытое место романа «Волга впадает в Каспийское море» в литературном процессе конца 1920-х годов и общем контексте русской литературы ХХ века, а также причины и масштаб интертекстуального присутствия в ней пушкинского шедевра.
Список использованных источников
1. Ауэр А. П. О поэтике Бориса Пильняка // Б. А. Пильняк. Исследования и материалы. Межвуз. сб. науч. трудов. Вып. 1. Коломна: Изд-во КГПИ, 1991. С. 4-15.
2. Голубков М. М. Эстетическая система в творчестве Бориса Пильняка 20-х годов // Борис Пильняк: опыт сегодняшнего прочтения (По материалам научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения писателя). ИМЛИ им. А. М. Горького РАН. М.: Наследие, 1995. С. 3-10.
3. Горинова С. Ю. Петербургская тема в творчестве Бориса Пильняка // Петербургский текст: Из истории литературы 20 - 30-
вопросы русской литературы, 2018, № 3_
х годов ХХ века. Межвуз. сб. / Под ред. В. А. Лаврова. СПб.: Изд-во С.-Пб. ун-та, 1996. С. 114-124.
4. Пильняк Б. А. Отрывки из дневника // Перспективы. " 1991. - №» 3. С. 84-88.
5. Пильняк Б. А. Целая жизнь: Избр. проза / Сост. и прим. Б. Савченко; Вступ. ст. В. Новикова. Минск: Мастацкая лггература, 1988. 638 с.
6. Профатило И. И. Художественный мир прозы Б. Пильняка: автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2006. 19 с.
7. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10-ти томах. Т. IV. Поэмы. Сказки. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1949. 552 с.
8. Скобелев В. П. Андрей Платонов и Борис Пильняк (Романы «Чевенгур» и «Волга впадает в Каспийское море» // Борис Пильняк: опыт сегодняшнего прочтения. (По материалам научной конференции, посвященной 100-летию писателя). ИМЛИ им. А. М. Горького РАН. М.: Наследие, 1995. С. 172-186.
9. Уокер Клинт Б. Патриарх, «прохвост» или кукла с усами? (Образ Полетики в романе «Волга впадает в Каспийское море» // Б. А. Пильняк. Исследования и материалы. Межвуз. сб. науч. трудов. Вып. 3-4. Коломна: Изд-во КГПИ, 2001. С. 99-104.
10. Шайтанов И. О. Исторические метафоры Бориса Пильняка («Красное дерево» и «Волга впадает в Каспийское море») // Б. А. Пильняк. Исследования и материалы. Межвуз. сб. науч. трудов. Вып.1. Коломна: Изд-во КГПИ, 1991. С. 47-56.
ROLL CALL OF EPOCHS IN THE FATE OF RUSSIA: INTERTEXT OF PUSHKIN'S POEM «THE BRONZE HORSEMAN IN THE NOVEL BY B. A. PILNYAK «THE VOLGA FLOWS INTO THE CASPIAN SEA»
Perzeke Andrei Borisovich,
Doctor of Philology, Professor, Department of Philology, Crimean Republican Institute of Postgraduate Pedagogical Education, e-mail: perzeke@rambler.ru.
The purpose of the article is to see the influence of Pushkin S poem «The Bronze Horseman» on Boris Pilnyak's novel «The Volga Flows into the Caspian Sea». Structural-typological and historical-literary methods of research allow to define historiosophical and constructive mechanisms of this phenomenon, its scale, ambivalent nature of the novel and its place in the Russian literature of the end of 20-ies of 20th century. Pushkin's intertext in the Pilnyak's narrative is of system character and widely affects its event layer, figurative series, conceptual level. The novel acts as a literary author's myth, which grew on the trunk of the Petersburg myth of Pushkin's bronze horseman, grandiose creation and catastrophe. The work organically takes Pushkin intertext into its artistic structure as an artistic opportunity to express the essence of its time.
Keywords: invariant, intertext, literary myth, utopia, dystopia, metaphoricity, ambivalence, element, catastrophe, author's concept, cosmogony.
References
1. Auer A. P. O poetike Borisa Pil'nyaka // B. A. Pil'nyak. Issledovaniya i materialy. Mezhvuz. sb. nauch. trudov. Vyp. 1. Kolomna: Izd-vo KGPI, 1991. S. 4-15.
2. Golubkov M. M. Esteticheskaya sistema v tvorchestve Borisa Pil'nyaka 20-kh godov // Boris Pil'nyak: opyt segodnyashnego prochteniya (Po materialam nauchnoy konferentsii, posvyashchennoy 100-letiyu so dnya rozhdeniya pisatelya). IMLI im. A. M. Gor'kogo RAN. M.: Naslediye, 1995. S. 3-10.
3. Gorinova S. YU. Peterburgskaya tema v tvorchestve Borisa Pil'nyaka // Peterburgskiy tekst: Iz istorii literatury 20 - 30-kh godov KHKH veka. Mezhvuz. sb. / Pod red. V. A. Lavrova. SPb.: Izd-vo S.-Pb. un-ta, 1996. S. 114-124.
4. Pil'nyak B. A. Otryvki iz dnevnika // Perspektivy. " 1991. - J№ 3. S. 84-88.
5. Pil'nyak B. A. Tselaya zhizn': Izbr. proza / Sost. i prim. B. Savchenko; Vstup. st. V. Novikova. Minsk: Mastatskaya lHteratura, 1988. 638 s.
6. Profatilo I. I. Khudozhestvennyy mir prozy B. Pil'nyaka: avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. M., 2006. 19 s.
7. Pushkin A. S. Polnoye sobraniye sochineniy: V 10-ti tomakh. T. IV. Poemy. Skazki. M.-L.: Izd-vo AN SSSR, 1949. 552 s.
8. Skobelev V. P. Andrey Platonov i Boris Pil'nyak (Romany «Chevengur» i «Volga vpadayet v Kaspiyskoye more» // Boris Pil'nyak: opyt segodnyashnego prochteniya. (Po materialam nauchnoy konferentsii, posvyashchennoy 100-letiyu pisatelya). IMLI im. A. M. Gor'kogo RAN. M.: Naslediye, 1995. S. 172-186.
9. Uoker Klint B. Patriarkh, «prokhvost» ili kukla s usami? (Obraz Poletiki v romane «Volga vpadayet v Kaspiyskoye more» // B. A. Pil'nyak. Issledovaniya i materialy. Mezhvuz. sb. nauch. trudov. Vyp. 3-4. Kolomna: Izd-vo KGPI, 2001. S. 99-104.
10. Shaytanov I. O. Istoricheskiye metafory Borisa Pil'nyaka («Krasnoye derevo» i «Volga vpadayet v Kaspiyskoye more») // B. A. Pil'nyak. Issledovaniya i materialy. Mezhvuz. sb. nauch. trudov. Vyp.1. Kolomna: Izd-vo KGPI, 1991. S. 47-56.
