CC BY
32
?гАБрега: эпистемология и этика в историческом исследовании
М. А. КУКАРЦЕВА
Проблему, предложенную к обсуждению проф. Мегиллом, можно рассматривать как своего рода «исторический пирронизм». Он имеет длительную историю, которая вряд ли когда-либо закончится. Диапазон предложенных вариантов решения колеблется от утверждений о том, что история есть только интерпретативная практика, а не объективная, нейтральная наука; что историческое значение принадлежит дискурсу, а не самим объектам, - до вполне аргументированных теорий, вообще отрицающих приложимость критериев истинности или вымысла к исторической репрезентации прошлого.
На мой взгляд, универсального критерия истинности в исторической работе не существует, т.к. и сам историк, и его читатель никогда не совпадают, по крайней мере, в чем-то одном: в своем историческом положении; в личных обстоятельствах; в допущениях своего сообщества, которые создают матрицу индивидуального суждения (концептуальные схемы); в перцептивном аппара-те; в языке. Но история - древняя дисциплина, за столетия своего и
существования вопрос истинности своих репрезентаций она, так ^
или иначе, решить пыталась. Парадокс при этом состоит в том, X
что в историческом знании теоретические проблемы не осознают- х
ся как таковые самими историками. Преобладающее большинство историков абсолютно не-теоретичны, хотя и думают, что они теоретики. Историческое мышление характерным образом существу- х
м С
ет в минимуме правил. Историки никогда не вырабатывали свой собственный язык. Они никогда не вырабатывали унифицирован- ф
ный критерий оценки своей работы. Самое большое изменение за прошедшие сорок лет заключается в том, что историки стали бо- **
|]анельная дискусси
М. А. КУКАРЦЕВА
лее сознательны и в некотором роде более ответственны в отношении своих теоретических заимствований. До тех пор пока историки не поймут, что любое исследование проблемы истины в историческом исследовании не может избежать вопросов теории и философии истории, они останугся замкнугыми в круге неразрешимых проблем. Собственно, об этом Мегилл и рассуждает, призывая историков перестать жить с повернутой назад головой и посмотреть на то, что уже давно лежит прямо перед ними - на эпистемологические аспекты их работы. Соображения социальной и политической утилитарности, исторические методы, методологическую оригинальность и память он относит к тем паттернам, исследование которых в заданном аспекте прольет свет на решение проблемы истинности историографического описания.
В первом случае историческая репрезентация является результатом определенного идеологического заказа, что порождает проблемы объективности и релятивизма в исторических исследованиях. Типичным примером «официальной истории» является, например, восточно-азиатская историография, которую часто называют «политическим или моральным критицизмом»1. Такая история в древнем Китае публиковалась по заказу правительства каждый раз, как происходила смена династий; при этом факты излагались настолько тенденциозно, что сейчас существует по меньшей мере 24-25 таких официальных историй Китая. Этот подход имманентен китайскому историческому дискурсу; несмотря на закономерные интеллектуальные ре-ориентации, он и сегодня оказывает на него сильнейшее влияние. В западном историческом мышлении этот подход был преодолен как препятствие научной объективности. Если в восточно-азиатской историографии историческое суждение и фактическое воссоздание исторических событий являются конфликтующими принципами, то в западной -это две стороны одного и того же реконструктивно-репре-зентационного процесса. Определение места исторической истины в этом процессе является ключевой проблемой западной профессиональной историографии. На мой взгляд, здесь есть, по крайней мере, два вопроса. Первый: как избежать ловушек аберрации сознания? Речь о том, что нередко обстоятельства, проецируемые по аналогии на действительность, начинают проявлять себя как непосредственно существующие, и тогда социальная практика, в том числе и деятельность историков, ориентируется на них. Историк должен всеми средствами избегать таких ловушек, даже принимая во внимание то обстоятельство, что он не может
1 Ying-shih Yu. Reflections on Chinese Historical Thought. P. 161; Thomas H. C. Lee. Must History Follow Rational Patterns of Interpretations? Critical Questions from a Chinese Perspective. P. 175-176.
PER ASPERA: ЭПИСТЕМОЛОГИЯ И ЭТИКА В ИСТОРИЧЕСКОМ ИССЛЕДОВАНИИ
nt
действовать при полном знании всех нюансов объекта своего исследования; что диалектика истины и заблуждения в историческом исследовании неоднозначна; что сам объект исторического познания инспирирует субъективное отношение к нему историка. Мегилл подчеркивает, что историческая эпистемология требует от
!
'у?;
историка основывать свое суждение только на проверенных данных, избегая текучей и размытой границы между истинным и ложным. В исторической работе можно полагаться только на реально существующие свидетельства, какое бы значение не имели доксографические или неправильно познанные и интерпретированные факты. Именно в этом смысле суждение историка всегда неокончательно, оно - результат хитросплетения взаимоперехо-дов истины и заблуждения. Но достаточно ли этого императивного требования для эффективного исторического исследования? Не возвращается ли тогда историческая дисциплина в прежнюю матрицу своего существования (к прежнему идеалу объективности), которая обязывает историка к сбору и анализу информации (предпочтительно архивной) об объекте изучения, где существует четкое разделение между наблюдателем и наблюдаемым, где позиция историка считается само собой разумеющейся? Значит ли это, что объективность исторического исследования, понимаемая как процесс разработки диапазона позиций субъекта исторического познания (историка, читателя, социального агента) с его различными акцентами и артикуляциями, нелегитимна? Второй вопрос: как быть с границами репрезентации - эстетическими, нравственными, интеллектуальными? Они не должны быть нарушены в поиске истинностного описания, но они должны быть нарушены во имя этой истины. Возникает проблема исторического релятивизма. X. Уайт, например, считает, что некоторые события надо репрезентировать в контексте возвышенного, что означает невозможность их познания, получения исторической истины. Здесь нужен ограниченный дискурс, отрицание буквальности: о чем-то необходимо промолчать и представить это «что-то» как форму языка, аналитическую категорию2. К. Гинзбург, напротив, страст-но выступает за буквальную истинность исторической репрезентации. С его точки зрения, даже если голос только одного свидетеля >«
дает нам доступ к реальности прошлого, это уже позволяет нам получить историческую истину3. На мой взгляд, здесь как раз и ^
2 White Н. Historical Emplotment and the Problem of Truth // Probing the
Limits of Representation. P. 37-53. См. также: White H. The Politics of Historical Representation : Discipline and De-Sublimation // The Content of the щ
Form. Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore, 1987. Ф
3 Ginzburg C. Just One Witness // Probing the Limits of Representation.
P. 82-96. B
6 Зак. 625
81
М. А. КУКАРЦЕВА
обнаруживается неизбежное столкновение между этическими (Уайт) и эпистемологическими (Гинзбург) измерениями историографических дебатов о проблеме истины в истории, о которых говорит Мегилл. Кажется естественным предположить, что о событиях может быть дано множество различных дескрипций и интерпретаций на различных уровнях общности, но будут ли это те же самые события? Они были бы таковыми только в том случае, если бы мы могли разграничивать их и обеспечивать их стандартные дескрипции, делая их своего рода эквивалентами атомов в классической физике. Но, апеллируя к «живой» памяти, к «этическому стандарту», мы используем экзистенциальные критерии верификации реальности прошлого. Вопрос об истине в этом случае вторичен.
Сложнее с методами и методологиями исторической дисциплины. Во времена Нибура и Ранке следование традиционному «критическому» методу, как предполагалось, производило в историографии безусловную истинность в аристотелевском смысле. Изменение фокуса исследований в середине XX в., в результате чего историческая наука стала огромным полем исследования, сформировало убеждение в том, что в истории нет «одного метода», что история есть «просто аргументация», что она не зависит «от любой систематической методологии», но может «подбирать и выбирать» свои методы из других дисциплин или из конвенций обычной логики. Возникло новое, широкое понимание исторического метода, гораздо более факультативное. В его рамках обоснование объективности истории как научной дисциплины основывается как на отыскании некой ее вневременной инвариантной характеристики, так и на отсылках на свидетельства, почерпнутые, метафорически говоря, из выброшенной на берег бутылки. Суть в том, что историк может реферировать не только к технике исследования источника, но, в принципе, к любому аспекту своей деятельности, в том числе и к этической позиции. Реализуют же историки идею Канта писать тот тип истории, который позволяет 5 им увидеть то будущее, которое они хотят. Исторические иссле-
У дования в этом случае представляют собой витальную форму по-
>• ворота от реальности по направлению к чему-то еще. Вряд ли,
конечно, к истине. Специфическая конфигурация аргументов,
X
СС
свидетельств и фактов риторически образует истину в определенное время и в определенном пространстве. То, что мы получаем в
К
(О результате приложения «этического стандарта» к эпистемологическим требованиям, предъявляемым к историческому исследова-
*5 нию, есть истории, истинные для данного момента, данной ауди-
X тории, данной проблемы и ситуации.
п
а
