Панорама русской критики Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

2004

ВЕСТНИК САНЬСГ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА Сер. 9,2004, вып. 3-4

РЕЦЕНЗИЯ

Е. 3. Тарланов

ПАНОРАМА РУССКОЙ КРИТИКИ

Среди многообразия вопросов, поставленных завершившимся XX столетием как перед нашим современным обществом в целом, так и высшим филологическим образованием в частности, осмыслению истории русской критики принадлежит далеко не последнее место. Несмотря на уже давнее (с конца 1970-х годов) вхождение этого курса в программы специальных и журналистских факультетов, переворот общественного сознания 90-х выявил настоятельную необходимость создания не столько нового учебника, интерпретирующего реалии литературной жизни с позиций нового политического момента, сколько новой, подчас принципиально иной системы оценок литературного процесса. Такая задача, естественно, сама по себе предполагает серьезную экспериментальную природу, постижение которой доступно лишь коллективу глубоко знающих дело профессионалов, более того, энтузиастов-единомышленников. Этот коллектив и формировался в течение многих лет на кафедре общего литературоведения и журналистики Саратовского университета в лице В. В. Прозорова, О. О. Миловановой, Е. Г. Елиной, Е. Е. Захарова и И. А. Книгина— авторов нового учебника по истории русской критики, охватывающего предмет со времен М. В. Ломоносова до 90-х годов XX в.1

Появление подобной книги отнюдь не объясняется лишь естественно-хронологическими итогами, но желанием представить заинтересованному читателю главное — уникальность места критики в истории русской литературы, состоящей, по словам В. В. Прозорова, в том, что «литературно-критические высказывания в своем несомненном большинстве обращены к широчайшему спектру злободневных социально-нравственных вопросов»2. Фактически история русской критики, отражая напрямую историю литературы как социального феномена, создает в реальности и историю русского общества во всех возможных его оттенках, ускользающих от внимания записных политологов. В силу этого, заметим, литературная критика в русском гуманитарном знании закономерно стала социальной филологией.

Следует иметь в виду и то, что ко времени выхода учебника в свет безвозвратно ушла в прошлое оценочная шкала не только 30-летней, но и 10-летней давности. Специфика современной эпохи, на наш взгляд, дает основание считать, что на многое в русской литературе советского периода можно сейчас смотреть иначе, чем даже в начале 90-х годов (возможность такого заключения предоставляет читателю, в первую очередь, открытая концепция книги, вообще сложной по замыслу).

© Е. 3. Тарланов, 2004

Эта трудность обусловливается не столько утратой хорошо известной ленинской партийной монополии в освещении истории умственной жизни России, сколько фундаментальной переориентацией исканий русской литературы, связанной с ее явственным движением в асоциальном, модернистском направлении и предсказуемой реакцией на всякого рода плоско-оптимистический штамп.

Отвлекаясь от социологических упрощений, авторы учебника представляют свой предмет по сути дела в новой, универсальной системе координат, основные компоненты которой могут быть определены как социальное просветительство русского реализма, уже упомянутые модернистски-асоциальные тенденции и позже начетнический догматизм 1930-1950-х годов.

Сказавшееся в этой перемене значительное обновление художественно-эстетической парадигмы русской словесной культуры с конца XIX по начало XXI в. делает возможным, наряду с реабилитацией христианских трактовок русской литературы Н. В. Гоголем, и осознание ценности иных, удаленных от общественной жизни и выходящих за пределы реализма интерпретаций миссии искусства. По этой причине учебник ощутимо, доказательно и корректно отходит от абсолютизации сочувственно представлявшейся в большинстве исследований советской эпохи утилитарно-публицистической позиции Н. Г. Чернышевского и Д.И.Писарева. Избранный угол зрения позволил уделить пристальное внимание литературным взглядам А. В. Дружинина, составившим на преимущественно английских примерах его «артистическую» теорию искусства, новую для русской публики, прежде всего вследствие принципиальной декларации чуждости художественного творчества общественным вопросам.

Обзорный и вместе с тем справочно-библиографический характер структуры учебника, однако, не дал возможности проспективно проследить глубинную связь построений Дружинина со спецификой так называемой позиции дилетанта — знака присутствия в русском литературном процессе последнего двадцатилетия XIX в. модернистских интенций. Наряду с первыми приверженцами символизма их отстаивала и критическая платформа «борьбы за идеализм» A. JI. Волынского. За деятельностью непосредственных и непримиримых оппонентов модернистских тенденций — народников — авторам книги вместе со всем тем удается показать главное — сохранение в новой обстановке веры в общественную миссию искусства слова. Властители дум провинциальной интеллигентской России 1870-1890-х годов П. Лавров и Н. Михайловский стремились придать почерпнутому из Конта и Спенсера экономическому, технократическому представлению о социальном прогрессе нравственное, т. е. демократически-крестьянское, содержание. Этим самым они впервые ставили современным, предваряющим XX в. образам вопрос о моральном, субъективно-нравственном компоненте гуманитарного знания. Как указывает автор соответствующего раздела «Истории критики» И. А. Книгин, отсутствие такого компонента в марксизме и стало в дальнейшем непосредственной причиной ощутимого отторжения экономического материализма тем же Н. Михайловским.

Только сейчас, спустя 150 лет, с позиций исторической проспекции становится очевидным тот факт, что этическое начало в народничестве и его потенция незаметно, объективно и органично сделались одной из основ платформы позднего (1970-1980-х годов) периода советской литературной идеологии. В значительной степени нейтрализуя действие передовиц официальной партийной печати, оно

хранило связь времен и эпох, однако в последние десятилетия XIX в. оно готовило и почву для социологической литературной практики русского марксизма и близких к нему авторов «Современного мира» и «Жизни».

В учебнике начала XXI в. истории русской критики советского периода не может не отводиться значительной части хотя бы даже формального его объема, и это не случайно. События советской эпохи еще активно присутствуют в памяти наших современников, и в то же время уже сложившаяся историческая дистанция позволяет именно сейчас, как нельзя лучше видеть в ней преломление всех общественных традиций нашего XIX в., вплоть до преувеличений и тупиков. В этом контексте можно, например, говорить о родственности тенденций отождествления искусства и жизни в практике критиков народнической эпохи и первых десятилетий послеоктябрьской поры: «конкретно-прагматическая» и «социально-результативная» точки зрения на словесное творчество, как известно, монопольно владели настроениями массовой читательской аудитории во времена Л. Авербаха и В. Ермилова абсолютно с той же непререкаемостью, как и в годы триумфов Варфоломея Зайцева. При всем этом чрезвычайно важной и уместной здесь предстает мысль о кардинальных различиях в статусе марксистской критики дореволюционного и первоначального советского периодов, объединяющихся комплексом социально-культурных причин. Безоглядному революционному азарту первых десятилетий советской эпохи сопутствовала мгновенная трансформация прежних полулегальных мнений в присяжный официоз, в котором уже не находилось места ни культурно-историческим сопряжениям в стиле Г.В.Плеханова, ни простого уважения к традициям.

Нельзя не сказать здесь и о глубоко оригинальном замечании автора раздела о советской критике Е. Г. Елиной, касающемся влияния на советскую критику первого пореволюционного десятилетия Ф. Ницше и связывающем это влияние с категорией «положительного» героя, совершившего или готового совершить жертвенный подвиг. Но суждения о важности Ницше для эстетики первых советских лет, на наш взгляд, все же нуждаются в небольшой коррекции.

Мотив героя, готового отдать жизнь за идею в рассматриваемое время, напротив, не мог быть однозначно прикреплен к этому источнику, так как вызывал в памяти читателей и пишущего сообщества тех лет персонажи романов Чернышевского. Фигура же и концепция Ницше входили в общественно-литературную обстановку Советской России 1920-х годов с несколько другой стороны, обосновывая иной компонент образа героя времени — «нового человека», стремящегося создать новый мир, в котором не было бы нужды в нормах традиционной нравственности. Именно футуризм, и— конкретнее— эта его имморалистическая составляющая выступали прямым средством внедрения Ницше в литературный процесс первых десятилетий советского времени. В итоге футуристические декларации, начиная с Маринетги, дали жизнь и основным признакам культурной ситуации первых лет советской эры — пафосу индустриальной эстетики и вере в обязательность абсолютного контакта искусства с жизнью без участия художественного вымысла, отлившемуся затем в призывы РАПП продвигать ударников в литературу и воспевать безличную деятельность априорно передового класса, занятого в сфере материального производства — пролетариата.

Подобные догмы, без сомнения, не могли не быть и результатом примитивно понятых марксистских сентенций, а потому и метод русской критики первых со-

ветских лет с сегодняшних позиций может быть назван своеобразным гибридом марксизма и футуризма. Как и футуристические действа за двадцать лет до того, общественная ситуация времени, замешанная на жестком отказе от всей культуры прошлого на сей раз во имя чистоты классовой природы нового искусства, предоставляла бывшим футуристам, адептам ЛЕФа, деятелям Пролеткульта и их последователям в РАПП возможность неограниченного жонглирования «революционными», особенно марксистскими, терминами. Все это создавало как бы вторую действительность, проникнутую непримиримым духом самовлюбленной ортодоксальности, но не имевшую ничего общего с живой природой словесного творчества. Приснопамятная теория «стакана воды», выдвинутая А. Коллонтай, и написанные в ее подтверждение скандальные повести Романова, Малашкина и Гумилевского не могли явиться только выдумкой сектантствующих идеологов пролетарской культуры, провинциально свидетельствуя о присутствии имморалистически-ницшеан-ских черт в умственной атмосфере того времени вообще. Об этом, как нам думается, говорит некоторое показательное хронологическое соседство всего названного с творчеством Д. Г. Лоуренса и судебным запретом в 1928 г. его романа «Любовник леди Чаттерлей» и известными особенностями поздних рассказов И.А.Бунина.

Мы склонны придерживаться убеждения, что осуществленная в результате возникновения в 1934 г. Союза советских писателей унификация идейно-эстетических платформ в коренных своих свойствах являлась не чем иным, как предсказуемой реакцией на бесконтрольность то и дело облекавшихся в марксистскую фразу экспериментов, пролетарски-ортодоксальный угар которых чудовищно искажал все сферы литературной жизни страны. Не столько циркуляры партийных органов, сколько уважение к прошлому и просто здравый смысл требовали прихода на литературную сцену фигуры, ориентированной на традиционный социальный реализм, — и ею в ситуации Советской России рубежа 1920-1930-х годов стал М. Горький. Его напряженная критическая деятельность и интенсивные контакты с молодыми писателями практически, действенно и окончательно сделали непререкаемым авторитет художественных завоеваний русской классики в общественном мнении первых десятилетий советской эры. Выступления писателя в конкретно-исторических условиях своего времени говорили новому поколению литераторов и читателей более о реализме вообще, чем о частностях его вхождения в конструкцию новой культуры.

Не претерпев существенных изменений с дореволюционного времени, художественная концепция Горького выдвигала на первый план популярную идею русского демократического реализма начала XX в. — противостояние личности гнету потребительской среды, обернувшуюся действительно важной чертой русской литературы советского периода. Новая фаза отличалась от предшествующей только оценками, а характеристика нового метода как «социалистического реализма» по своей поверхностности могла возникнуть только в репортерском блокноте.

Из всех десятилетий советской истории русской литературы ядовито-розовый, идеологически непорочный колорит нового термина по стилистике как нельзя лучше сходился уже с несколько поздним временем — серым оптимизмом догматических банальностей второй половины 1940-1950-х годов, в которые теория бесконфликтности, созданная усердием партийных функционеров, превращала пропагандируемые Горьким просветительские потенции реализма XX в.

Отрезок советской истории, заключавший в себе 1960-1970-е годы, в принципе и прошел под знаком борьбы против такого рода правоверных штампов, и потому посвященные этому двадцатилетию страницы учебника как бы обрекаются на читательский интерес.

Повествование о 70-х, как думается, отличает, однако, некоторая неточность выражений, аттестующих десятилетие временем «бесперспективности» и «властной жестокости по отношению к инакомыслящим». Бесспорно и справедливо то, что объяснение такой оценки может выводиться из броского и яркого контраста разнообразия манифестов, фигур, биографий и сюжетов, сделавших буквально революцию в практике всей советской идеологии вообще со стабильностью новых времен, лишенных внешней динамики. «Новый мир» Твардовского навсегда и безвозвратно отправил в прошлое слишком многое из привычного во вкусах читателей и жизни советского общества. Результаты этого сказывались в общем духе терпимости 70-х. Их кардинальным отличием от всего предшествовавшего стало предоставление писателю, критику и читателю свободы выбора приоритетов творческого поведения. Явная эмансипация сферы искусства от официозного контроля, совмещаясь с обильными общефилософскими контекстами и акцентами, впервые в истории советского периода формировала возможности применения общегуманистического ракурса в истолковании даже общих мест партийной пропаганды. Сейчас, с позиции прошедших тридцати лет, нам представляется, что именно тогда в интеллектуальной жизни Советского Союза возник устойчивый и в то же время либеральный литературно-общественный компромисс, сказавшийся, в частности, и в феномене беспрецедентно широкой популярности идей и книг Д. С. Лихачева. Сам этот компромисс не мог не быть математически выверенным, а следовательно, и хрупким, поскольку отражал сложность и разнообразие реальной духовной жизни советского общества 70-х годов.

Как мы полагаем, в последние советские десятилетия он обеспечивал уважение к истории в целом и не был в должной мере оценен, легко сломавшись в полемическом ожесточении «перестройки» под ударами вульгарного национализма, которыми обернулись в конце концов всем памятные споры «Огонька» и «Нашего современника» (им оказалась неподвластна лишь взвешенная позиция, например, журнала «Север»). Таким образом, обозначился фактический конец традиционной идеологической доминанты русской литературы и литературной критики, совпав с концом советской эпохи.

Значение и смысл эстетического перелома рубежа ХХ-ХХ1 вв. невозможно в наши дни понять и оценить без осознания сути, определившей всю советскую эру теории социалистического реализма как стремления при помощи соответствующей стилистики сохранить идущие из XIX века принципы и постулаты реализма традиционного. В условиях XX века русская советская литература стала в каком-то смысле островом такого реализма, как бы охраняемого от модернистских влияний несмотря на то, что даже деятельность наиболее крупных фигур русской эмиграции Бунина и Набокова не только испытывала подобные влияния, но также их и формировала. В ситуации современной России стрелы постмодернизма направляются на помещенный в соцреалистический камуфляж русский реализм вообще, что позволило Льву Аннинскому прогнозировать в будущем «победу, равную поражению».

То, что написанный коллективом саратовских авторов учебник не скрывает вопросов о будущем русской критики и культуры от читателя, приглашая его к разговору, говорит о дискуссионности, т. е. яркости, глубине и полезности этой книги, очень необходимой и созвучной трудному началу нового века3.

1 История русской литературной критики / Под ред. В. В. Прозорова (допущено Министерством образования Российской Федерации в качестве учебника для студентов высших учебных заведений, обучающихся по специальности «Филология» направления «Филология»).

2 Там же. С. 9.

3 Работа финансировалась Советом по грантам Президента РФ для поддержки молодых российских ученых и ведущих научных школ. № гранта МД-233.2003.06.

Статья поступила в редакцию 20 сентября 2004 г.