CC BY
71
УДК 130 Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2012. Вып. 3
Л. С. Гуменюк
ПАМЯТНИК И ОБЩЕСТВО: ИСТОРИЯ ПРОТИВ АРХИТЕКТУРЫ
Последнее время защите архитектурного наследия в масс-медиа уделяется внимания не меньше, чем решению жилищных, транспортных и прочих городских проблем.
Например, в Петербурге известен скандал с так называемым «Домом литераторов» (Невский пр., 68). Это здание, обреченное на снос для возведения новой гостиницы, было рядовым доходным домом, разрушенным во время Великой Отечественной войны и отстроенным в формах сталинской неоклассики. Защита объекта в прессе и блогах строилась на его связи с литераторами: Белинским, Тургеневым и др. (которые, к слову, жили в соседнем корпусе [1]), а не на идее сохранения хорошего образца советской архитектуры, что выглядело бы более логичным.
В этой статье нас интересует проблема формирования общественного отношения к культурному наследию, в том числе и градозащитного дискурса, в контексте проблемы замещения архитектурной ценности здания ценностью исторической и общекультурной.
Новое — хорошо не забытое старое
Начнем с основного, но уже банального вопроса теории и практики сохранения культурного наследия — оппозиции реставрации, подразумевающей восстановление и воссоздание недостающих частей, и чистой консервации, когда здание остается в том виде, в каком оно дошло до наших дней, и предотвращается лишь его дальнейшее разрушение. В идеале современная европейская теория реставрации тяготеет к консервации. Однако в России эта концепция принимается с трудом: для нас сохраненный памятник все еще представляется зданием в идеальном техническом состоянии. Этот вопрос беспокоит современных исследователей. Например, В. В. Седов высказывает теорию о том, что Россия в данном вопросе ориентируется на протестантские северо-европей-ские страны, где «новая чистенькая среда является местом обитания обновленных, достойных и чистых помыслами людей» [2]. Но в этом также видится преобладание исторического восприятия памятника — как макета, маркирующего место, связанное с культурным событием.
Архитектурная форма как место истории
Известно, что первоначально почитаемой была не столько сама сакральная постройка, сколько место, на котором она располагалось: от капищ до храмовых и монастырских комплексов. Во время крестовых походов возникла практика воспроизведения важных христианских святынь: в Европе появляются подобия Иерусалимского комплекса с «Путем скорби». Отголосок этого явления возник позже и в России в виде Новоиерусалимского монастыря. Практика была направлена на доказательство преемственности веры и создание новых мест паломничества. Это было макетированием
© Л. С. Гуменюк, 2012
5
не архитектуры, а географии, связанной с важными для верующего человека событиями. Для паломников устраивались своеобразные экскурсии. И здесь прослеживается прямая связь с современными турами «Москва Пушкина», «Петербург Достоевского» и т. д. Степень условности подчеркивается еще и тем, что зачастую посещаются места, где были не только сами писатели, но и их герои. Здания являются лишь маркерами географического маршрута, а в лучших случаях, когда они не сильно перестроены, «создают атмосферу». Экскурсионное дело, хотя и подразумевает одновременный показ и рассказ, чаще всего сводится к историям и легендам и редко вплотную подходит непосредственно к архитектуре. А ведь именно экскурсия является основным звеном, связывающим памятник с обществом. В вышеупомянутой статье В. В. Седов также намекает на эту проблему [2].
Макет и миф
Таким образом, получается, что мемориальному месту совсем не обязательно быть подлинным — достаточно и макета, к которому можно привязать миф.
Примером может послужить «Дом Дельвига» на Загородном проспекте, ценный тем, что дает представление о малоэтажной застройке Владимирской площади начала XIX в. Во-первых, единственное, что сохранилось в здании с пушкинских времен — своды подвальных помещений [3], остальное было перестроено, во-вторых, нет точных доказательств того, что Дельвиг жил именно по этому адресу [4], но, тем не менее, за зданием прочно укрепилось название «Дом Дельвига», и именно под таким громким именем градозащитникам в свое время удалось уберечь его от сноса.
Находящийся неподалеку литературно-мемориальный музей Ф. М. Достоевского располагается в здании, где, действительно, жил и умер Федор Михайлович, однако, почти сразу после его смерти дом был перестроен [5; 6]. Фасад исторически не соответствует моменту жизни писателя, планировка квартиры, парадная лестница, вход — все воссоздано с разной степенью точности в 1970-е годы. Однако это не мешает литературно-мемориальному музею представлять квартиру Достоевского, а посетителям — ее воспринимать. Здание также не перестает быть мемориальным.
Свято место пусто не бывает
Как известно, Французская Революция, хотя и повлекла за собой множественные разрушения, все-таки сыграла не последнюю роль в становлении культа охраны памятников, ведь она, как и отечественная революция, помогла взглянуть на наследие со стороны, через практику отчуждения от прошлой истории. Церкви и дворцы потеряли наследных хозяев и превратились в произведения искусства и символы времени, требующие определенной селекции. Тогда же возник феномен памяти деконструкции. Пустое место, оставшееся от разрушенной Бастилии, само стало памятником этого разрушения, символом торжества народной воли, если угодно. И эта степень семантики памяти, памяти как отсутствия объекта, доступна далеко не каждому обществу. Наглядным примером может послужить реставрация после Второй мировой войны, принесшей разрушения во многие города. Единичные законсервированные руины или новая застройка исторических районов могла бы больше напоминать о случившемся, но судьба Ленинграда сложилась иначе — город был воссоздан, став символом невозможности уничтожения отечественной культуры и закрыв дыру тяжелых воспоминаний
6
очередным подвигом. Со временем ценность памятников включила в себя и уважение к труду послевоенных реставраторов.
Это можно проиллюстрировать словами Д. С. Лихачева, который видел суть проблемы воссоздания, но, тем не менее, не отрицал, что вновь отстроенные памятники всегда можно трактовать как символы патриотизма: «...нельзя восстановить здание как "документ", как "свидетеля" эпохи своего создания. Всякий заново отстроенный памятник старины будет лишен документальности. В известных обстоятельствах "новоделы" имеют смысл, и со временем они сами становятся "документами" эпохи, той эпохи, когда они были созданы. Старое Место или улица Новый Свет в Варшаве навсегда останутся документами патриотизма польского народа в послевоенные годы» [7].
Ленинград
Таким образом, получается, что все лозунги в защиту Петербурга по сути выражают желание сохранить послевоенный Ленинград, восстановленный силами советских граждан — наиболее близкий знакомый и ностальгический образ, не терпящий вмешательств. Наше революционное отчуждение все еще живо. И если памятники — символы города, вроде Исаакиевского собора, мы готовы воспринимать как произведения искусства, то рядовая застройка требует исторической легитимизации, унаследованной еще с советского времени — дома, где бывал Ленин, где проходили заседания ячеек РСДРП(б) или жили деятели культуры дореволюционного времени, одобренные советской властью. Это продолжает быть привычной мифологией.
Рождение градозащитного дискурса
Градостроительная ситуация в Петербурге второй половины XIX в. чем-то напоминала сегодняшнюю: тогда появился слой населения, имеющий средства для скупки земли в центре города в коммерческих целях — для постройки крупногабаритных доходных или торговых домов. Искусствовед и историк Г. К. Лукомский, подхватывая общее настроение создателей музея «Старый Петербург» (А. Н. Бенуа, И. А. Фомина и др.), выпустил сборник статей «Старый Петербург» [8], где жалел о том, что пропадают маленькие особнячки Екатерининского и Александровского времени, а на их месте вырастают безобразные доходные дома (которые сейчас и формируют облик рядовой застройки города). И это точный прототип дискурса, отражающего общественное отношение к современным вмешательствам в городскую среду: нотки ностальгии по «милому сердцу прошлому» на фоне недовольства безобразной новой архитектурой. Этот наследный дискурс передается из поколения в поколение.
Тело
Сетования на отсутствие бережного отношения к памятникам старины встречаются еще в «Соборе Парижской Богоматери» Виктора Гюго — романе, о котором часто говорят, что его главным действующим лицом является сам собор. Вообще тема антропоморфности памятника присуща теории реставрации середины XIX в. Практика Виолле-ле-Дюка имела непосредственные связи с развитием естественных наук: он изучал сравнительную анатомию Кювье и называл свою работу призванием патологоанатома. И именно из-за отношения к памятнику в «биоморфном» контексте было возможно лишь комплексное восстановление, или, как принято говорить, «стилистическая»
7
реставрация: ведь «рану» нужно залатать, а не оставлять на общее обозрение «белеющую кость», которая неэстетична и интересна лишь самому ученому [9, р. 31-41].
Надо отметить, что поэтическое отождествление памятника с человеком существует и в настоящий момент, здание как будто обладает телесными чувствами, страдает: разрушенный дворец смотрит на нас «пустыми глазницами», собор стоит «обезглавленный», боярский дом без пристроек остается «осиротелым», Д. С. Лихачев сравнивает достроенные части зданий с «протезами» [10, с. 9].
Душа
Каков идеальный образ отечественного памятника? Богатая на события дореволюционная история, важная роль в революции, почти полное разрушение (равное страданию народа) во время Великой Отечественной войны и последующее его воскрешение таким же прекрасным, или даже лучше, героическими силами граждан. С одной стороны, это образ советской, сталинской, пропаганды, с другой — здесь можно увидеть и некий христианский подтекст: тело страдает, но душа живет (В. В. Седов также пишет о «душе» и феномене «переселения душ» в воссозданные здания [2]). И эта душа на самом деле и есть культурная, историческая память, заключенная в архитектурной форме, которая оптимистичнее выглядит, когда эта форма целая. Как поновленная и убранная могила — сразу видно, что ее посещают и чтут.
Уважение
Ю. Г. Бобров приводит цитату из Альбрехта Дюрера: «...бог недоволен теми, кто уничтожает великое мастерство, достигнутое большим трудом и работой и затратами большого времени и исходящее только от бога» [11, с. 16-17]. То есть идея уважения к мастерству прошлого появляется еще в эпоху Возрождения, но со временем она трансформируется в уважение к любому творчеству прошлого, независимо от его художественной ценности или памятности. Всему старому автоматически присваивается ярлык «культуры», причем «Культуры» с большой буквы, все старое приравнивается к памятному, благодаря своей «возрастной ценности», как сказал бы Алоиз Ригль [12].
Его ученик Макс Дворжак подходил к вопросу наследия еще более радикально, утверждая, что отсутствие уважения к прошлому и отрицание практики охраны памятников — признак аморального человека [13].
Д. С. Лихачев придерживался примерно тех же идей: «Если человек не любит старые дома, старые улицы, пусть даже и плохонькие, значит, у него нет любви к своему городу. Если человек равнодушен к памятникам истории своей страны, значит, он равнодушен к своей стране» [7]. То есть бережное отношение к архитектурному наследию (даже «плохонькому») априори является качеством культурного человека. И не только каждый культурный человек, но и человек из сферы культуры понимает и может иметь мнение относительно архитектурного наследия — будь то режиссер А. Н. Сокуров или актер О. В. Басилашвили. Сфера охраны наследия практически всегда депрофессиона-лизирована? и судят о ней «любители» с культурным бэкграундом, опять же потому что понятМ памятника выходит за рамки архитектуры и воспринимается лишь в абстрактных рамках «Культуры».
Современное отношение к архитектурному наследию существует в рамках мифа, который можно свести к лозунгу «Сохранять Ленинград — моральный долг каждого
8
петербуржца». Под охраной оказывается не конкретный объект, а его привычный исторический образ, содержащий в себе знакомую легенду, та самая «душа» памятника. Возможно, именно поэтому возникает и часть проблем с законодательством в сфере охраны культурного наследия: «душа» не может войти в юридические рамки.
Литература
1. Историческая справка дома №68 по Невскому пр. Ленинград, 1945 // Архив КГИОП п. 445/2, Н-1042/1.
2. СедовВ В. Памятник архитектуры в России: особенности национального восприятия древности. URL: http://www.archaeolog.ru/?id=2&id_nws=149&zid_nws=1&fb_source=message (дата обращения: 23.02.2012).
3. Акт по результатам государственной историко-культурной экспертизы объекта «Дом Тычинкина» («Дом Дельвига»). СПб., 2008 // Архив КГИОП 1054 Н-8684.
4. Кириллина Р. А. Где жил Дельвиг? // Памятники истории и культуры Санкт-Петербурга. Исследования и материалы. Вып. 9. СПб., 2006. С. 75-79.
5. Паспорт РСФСР Министерство культуры ГИОП на Дом, в котором жил и умер Ф. М. Достоевский. В этом же доме помещалась редакция и контора газеты «Правда». Ленинград, 1975.
6. Историческая справка о жизни и деятельности Ф. М. Достоевского, прожившего с начала 1846 по 24 мая 1846 г. // Архив КГИОП. Инв. № 104.
7. Лихачев Д. С. Письма о добром и прекрасном. URL: http://www.orthgymn.ru/publish/ likhachev/khrestomatia/letters/ (дата обращения: 25.02.2012).
8. Лукомский Г. К. Старый Петербург: прогулки по старинным кварталам столицы. СПб.: Свободное искусство, 1908.
9. Baridon L., Loyer F. L'imaginaire scentifique de Viollet-le-Duc. Paris: L'Harmattan, 2009. C. 31-41.
10. Восстановление памятников культуры. Проблемы реставрации: под ред. Д. С. Лихачева. М: Искусство, 1981.
11. Бобров Ю. Г. Теория и реставрация памятников искусства: закономерности и противоречия. М.: Эдсмит, 2004.
12. Riegl A. Der Moderne Denkmalkultus: Sein Wese und Seine Entstehung. Vienna, 1903.
13. Крейчи М. Охрана памятников как эстетический императив: Макс Дворжак и становление системы охраны памятников в Центральной Европе. URL: http://history.spbu.ru/userfiles/ VM_2(4)_Marek.pdf (дата обращения : 26.02.2012).
Статья поступила в редакцию 15 марта 2012 г.
9
