CC BY
81
том обычного конъюнктурного взаимодействия неравновесных акторов. Таким образом, риски исследования политики памяти связаны с ее излишней эссенциализацией. Специалистам необходимо обращать внимание и на то, как мнемонические акторы взаимодействуют между собой за рамками политики памяти. Важно разделять политику памяти, относящиеся к ней механизмы и контекст, в котором все существует и который также можно представить в виде некоего набора характеристик.
2018.03.003. А.М. ПОНАМАРЕВА. ПАМЯТЬ, ВИНА, ПОКАЯНИЕ И «ПРЕОДОЛЕНИЕ ПРОШЛОГО»: МЕЖСТРАНОВОЕ СРАВНЕНИЕ. (Обзор).
Ключевые слова: политика памяти; геноцид; покаяние; травма; коммеморация; сегрегация; расизм; национальная идентичность; СМИ; США; Германия; ЮАР; Руанда; Китай; Россия.
В данный обзор вошли статьи из первого номера американского издания Foreign affairs за 2018 г.1, посвященного политическим практикам преодоления тяжелого прошлого, применяемым в разных странах.
Как отметил редактор журнала Foreign affairs Гидеон Роуз в предисловии к рассматриваемому нами выпуску, «слишком много преступлений было совершено в слишком многих местах, но шесть "кейсов" выделяются особо - два эпизода геноцида, два - массового политического убийства и два - ставшие следствием устойчивого расового угнетения». В материалах настоящей тематической подборки отдельно разбирается специфика отработки трагического прошлого в каждом из государств, попавших в этот редакторский список. Представляя статьи, мы придерживаемся порядка, заданного в первоисточнике.
В эссе «Первородный грех Америки» историк, юрист и профессор Гарвардского университета Аннет Гордон-Рид - первая аф-роамериканка, получившая Национальную книжную премию США в категории «Документальная литература» за исследование «Хе-мингсы из Монтичелло: Американская семья» о трех поколениях
1 Foreign affairs. - N.Y., 2018. - Vol. 97, N 1: The undead past: How nations confront the evils of history.
рабов, живших в имении Томаса Джефферсона, - размышляет об избирательности исторической памяти и глубинных истоках современного бытового расизма [Gordon-Reed, 2018].
Она обращает внимание читателя на то, что два лежащих в основе государственности США документа - Декларация независимости и Конституция - репрезентируют проблему, с которой американцы имеют дело с момента официального разрыва с метрополией: «Как совместить ценности, выраженные в этих текстах с первородным грехом рабства, пороком, омрачившим начало становления страны, исказившим ее надежды и, в конечном итоге, погрузившим ее в пучину гражданской войны» [Gordon-Reed, 2018, p. 2].
Декларация независимости подписывалась с целью провозгласить освобождение 13 североамериканских колоний от господства британской короны. Однако в своем идейном пафосе она оказалась практически революционной и стала ключевым элементом «гражданской религии» современной Америки. Вводные тезисы ее преамбулы: «все люди созданы равными» и наделены «неотъемлемыми правами», включая «право на жизнь, на свободу, на стремление к счастью», - поместили понятия свободы и равенства в самое сердце «американского эксперимента». При этом один из авторов Декларации, родоначальник демократической идейно-политической традиции в США Томас Джефферсон отлично ладил с крупными плантаторами-рабовладельцами, к которым и сам принадлежал.
Неоднозначной представляется также история создания Конституции 1787 г. На тот момент перед авторами документа стояла задача выработать общие правила игры для развивающегося по капиталистическому пути промышленного Севера и сохранявшего феодальные отношения сельскохозяйственного рабовладельческого Юга. Таким образом, во избежание разрушения экономики южных штатов в первоначальный текст были интегрированы такие положения, как разрешение на ввоз рабов, запрет на оказание им помощи при побеге, а также обязанность их возврата даже из тех штатов, где рабство было отменено. После того как было принято решение, что количество конгрессменов штата будет зависеть от его населения, Юг захотел включить в этот учет рабов, а Север воспротивился этой идее. Достигнутый сторонами компромисс поражает автора статьи своим цинизмом: при определении численности населения каждого штата учитывалось только три пятых
от общего количества рабов в каждом штате. Все вышесказанное дает основания А. Гордон-Рид считать, что Конституция 1787 г. «напрямую защищала рабство» [Gordon-Reed, 2018, p. 2].
Соответственно, «любой порыв отпраздновать зарождение государства неминуемо наталкивается на трагические моменты былого. Желающие без стеснения и с гордостью за свою страну наслаждаться празднованием ощущают неуместность своих чувств из-за тех, кто клеймит позором гнет и насилие, составлявшие суть времени отцов-основателей... Прийти к обеспечению правильного баланса в памяти о прошлом оказалось одной из наиболее сложных проблем американского общества» [Gordon-Reed, 2018, p. 3].
Специфической особенностью американского рабства стало то, что оно основывалось на признаке расы. В отличие от кабальной зависимости, в которую попадали белые выходцы из Европы, приезжавшие в Америку, рабское клеймо в среде чернокожих передавалось по наследству. И даже отпущенные на волю лица африканского происхождения оказывались несвободны в этом обществе [Gordon-Reed, 2018, p. 3].
Ссылаясь на американского историка Эдмунда Моргана, автор пишет, что именно рабство, основанное на расовых признаках, подарило WASP-м свободу. Система, где низшие ступени социальной лестницы были безальтернативно закреплены за чернокожими, нивелировала классовые противоречия белого населения. Статус раба приобретался по физиологическим характеристикам - цвету кожи, чертам лица, - что позволяло с легкостью выявить тех, кому на роду было предписано оставаться рабом, и подчинить их жесткой системе социального контроля. Тринадцатая поправка к Конституции США (1865), официально обозначившая отмену рабства, не могла в одночасье разрушить эту столь длительно выстраивавшуюся систему «белого доминирования» [Gordon-Reed, 2018, p. 4].
Нынешнее поколение, сетует А. Гордон-Рид, попавшее под обаяние «легенды Юга» - нарратива о благородных джентльменах, живших в патриархальной простоте среди живописных плантаций и боровшихся за сохранение своих ценностей и образа жизни, поверженных в прах пушками северян, - отказывается признавать очевидное. «Черное рабство» рассматривалось конфедератами в каче-
стве одного из краеугольных камней государства, которое они планировали создать после победы в Гражданской войне.
Лишь после того, как в 2015 г. расист Дилан Руф застрелил девять чернокожих прихожан в церкви Чарльстона в Южной Каролине, в стране поднялась волна протестов. Начались массовые сносы памятников конфедератам. Если ранее их рассматривали преимущественно как свидетельство особой идентичности южных штатов, определенной фронды по отношению к расположенным на севере федеральным властям или просто как часть городской истории, то инциденты, подобные описанному выше, заставили часть общества увидеть в этих мемориалах монументально закрепленные символы «белого доминирования» [Gordon-Reed, 2018, p. 5].
Тема рабства, обозначает автор, до сих пор является чувствительной для обсуждения. При этом А. Гордон-Рид позитивно отзывается об усилиях старейших университетов Америки - Гарварда, Принстона, Йеля, Брауна и др. - по созданию специальных комиссий, курсов, площадок открытого диалога при кампусах для большего понимания прошлого и определения дальнейшего пути развития страны [Gordon-Reed, 2018, p. 6]. Благодаря развитию правозащитных движений и активному участию в них как белого, так и чернокожего населения со второй половины XX в. ситуация стала меняться. Афроамериканцы смогли улучшить свое социально-экономическое положение и стать полноценными субъектами политического поля.
Однако все еще сохраняющиеся полицейская жестокость и расиализация в деятельности правоохранительных органов доказывают, что Четвертая поправка к Конституции США на практике распространяется не на всех. А полицейские расправы над чернокожими, носящими с собой оружие, в штатах, где такое ношение разрешено, ставят под вопрос право «цветных» пользоваться Второй поправкой к Конституции. Однако для того, чтобы разобраться с этой проблемой, мало изучить рабство само по себе; нужно проанализировать его прочное и порочное наследие - превосходство белой расы, подчеркивает в заключение автор [Gordon-Reed, 2018, p. 7].
В своей статье «От нацизма к "никогда больше": Как Германия смогла примириться со своим прошлым» британский исследователь Ричард Дж. Эванс (провост Грешем-колледжа, Лондон; автор
книги «Третий рейх в истории и памяти»1) анализирует специфику формирования послевоенного немецкого исторического самосознания, а также трансформацию подходов к освещению темы «коллективной вины» на разных этапах нациестроительства после Второй мировой войны [Evans, 2018].
Он обращает внимание на то, что если в странах, подвергнувшихся немецкой оккупации (несмотря на стремление захватчиков сформировать марионеточные правительства из коллаборационистских элементов), возникали очаги и даже движения сопротивления нацистам, то население побежденной Германии не оказало никакого противодействия силам антигитлеровской коалиции. С переходом территории Германии под контроль союзных держав немцы словно забыли свою готовность умереть за «фюрера и фатерланд», безмолвным свидетельством чему остались только надписи на могильных плитах солдат, не увидевших крушения Третьего рейха. В свою очередь, стремясь свести к минимуму угрозу возрождения подобного рода античеловеческих режимов, державы-победительницы запустили так называемую программу денацификации, включившую в себя масштабную кампанию по перевоспитанию немцев. Символическим оформлением ускоренного переизобретения немецкой политической культуры явилось принятое в 1947 г. Союзническим контрольным советом (СКС) решение о формальной ликвидации Пруссии, которая, как сообщалось в соответствующем документе, «с первых дней своего существования была проводником милитаризма и реакции в Германии» [Evans, 2018, p. 8].
Немцы в большинстве своем стремились предать забвению нацистское прошлое и переключиться на решение амбициозной задачи национального восстановления. 1945 г. многими из них расценен как «нулевой час» - время начать все заново. Заново, но не с чистого листа: впасть в коллективную амнезию и забыть о годах Третьего рейха населению послевоенной Германии никто бы не позволил.
Отсутствие среди стран-победительниц единого мнения относительно послевоенного устройства государства привело к разделению Германии на западноориентированную, капиталистическую
1 Evans R.J. The Third Reich in history and memory. - Oxford: Oxford univ. press, 2015.
ФРГ и советскообразную, социалистическую ГДР. С образованием двух немецких государств работа коллективной памяти многократно усложнилась. Тем не менее автор признает, что современная, объединенная с окончанием холодной войны Германии является страной «коллективного принятия моральной ответственности за чудовищные преступления своего недавнего прошлого» [Evans, 2018, p. 9]. Материальным выражением этого «принятия» стали сохранение вещественных доказательств деятельности нацистов и установка новых памятников жертвам Третьего рейха. «Эти памятники, - отмечает автор, - выполняют больше, чем просто символическую функцию: перед лицом обретающих все большее влияние крайне правых групп и партий, которые отрицают современные немецкие нормы толерантности, стремятся положить конец тому, что полагают "заклеймлением" Германии и поддерживают пагубные формы исторического ревизионизма, эти памятники прошлому работают как постоянные, неизбежные и беспощадные напоминания о правде» [Evans, 2018, p. 10].
Сразу после окончания войны союзники постарались стереть с лица земли основные объекты, служившие символами национального величия и расового превосходства в гитлеровской Германии, во избежание превращения их в места паломничества не утративших симпатий к нацизму. Так были уничтожены здание имперской канцелярии и бункер Гитлера, откуда осуществлялось управление гарнизоном Берлина.
Однако если устранение из публичного пространства свастики и гербовых орлов не было связано с какими-либо значительными затруднениями, то совершенно иначе обстояло дело с такими пропагандистскими объектами, как «спортивное поля Рейха» -комплекс сооружений, предназначенных для проведения Олимпийских игр 1936 г., или же берлинский аэропорт Темпельхоф, названный архитектором Норманом Фостером «матерью всех аэропортов», поскольку примененные при его строительстве конструктивные решения в дальнейшем легли в основу аналогичных проектов1. После окончания Второй мировой войны и разделения Германии в
1 Принципиально новая система, примененная проектировщиками, сегодня является золотым стандартом для любого аэропорта: отдельные уровни для зон прибытия и вылета, разделение грузовых и пассажирских перелетов, добавление конгресс-центров, ресторанов, офисных помещений и магазинов.
Темпельхофе обосновались американские войска, которые использовали его как «ворота жизни» для отрезанной от мира советскими войсками части Берлина. В то время самолеты взлетали и садились каждые 90 секунд - для крупного современного аэропорта это неудивительно, но для конца 1940-х годов это был очередной мировой рекорд, побить который до расцвета пассажирской авиации никто даже и не пытался. Затем аэропорт закрывался и вновь открывался (только для малой авиации). В 2008 г. его официально закрыли для регулярного сообщения. Здание было законсервировано и переоформлено в культурный, медийный и творческий центр «Tempelhofer Feld». А на летном поле был разбит парк площадью 300 гектаров с лужайками для пикников и шашлыков.
В первые послевоенные годы даже концентрационные лагеря Третьего рейха использовались как места интернирования нацистских офицеров и их пособников.
Анализируя специфические особенности преодоления прошлого в послевоенной Германии на разных исторических этапах, автор отмечает, что все же существовал некий предел готовности немцев расписываться в своей коллективной вине. Западные немцы «страдали от общей исторической и моральной амнезии в послевоенные годы: в редких случаях они упоминали нацистскую диктатуру, обычно все сводилось к утверждению того, что они ничего не знали о соответствующих злодеяниях, и жалобам на несправедливые виктимизацию и унижение, следующие из программ денацификации и "правосудия победителей" при рассмотрении военных преступлений» [Evans, 2018, p. 10]. В контексте рассуждений о Второй мировой войне многие с негодованием вспоминали ковровые бомбардировки германских городов союзниками, а также последовавшую за капитуляцией Германии депортацию, по данным автора, около 11 млн немцев из Венгрии, Румынии, Польши и других восточноевропейских стран. Опрос общественного мнения, проведенный в Западной Германии в 1949 г., показал, что около 50% населения оценивали нацизм как «хорошую, но плохо реализованную идею».
В свою очередь, лидеры Восточной Германии стремились к выстраиванию общественной солидарности на базе памяти о немецком движении коммунистического сопротивления нацизму, масштабы которого намеренно преувеличивались. Результатом та-
кой политики стало отстранение жителей ГДР от разделения ответственности за преступления гитлеровского режима.
По мнению автора, ситуация в области политики памяти стала меняться в 1960-е годы. «Экономическое чудо ФРГ» позволило первому послевоенному поколению немцев полнее ощутить свою принадлежность к западному демократическому лагерю и с этой позиции морального превосходства потребовать правды о периоде Третьего рейха от своих подчинившихся антидемократическому режиму отцов и дедов. К осмыслению нацистского прошлого активно приступил Институт новейшей истории Мюнхена. Ознаменованием поворота к критической оценке позиций немцев в эпоху Третьего рейха стал процесс по делу охранников концлагеря Освенцим во Франкфурте-на-Майне в 1963-1965 гг. Внимание всего мира приковал к себе суд над бывшим начальником отдела гестапо 1У-Б-4, «архитектором Холокоста» Адольфом Эйхманом, прошедший в Иерусалиме в 1961 г. «Студенческое восстание» 1968 г. и приход к власти Социал-демократической партии (СДПГ) во главе с Вилли Брандтом создали условия для еще более открытой борьбы с призраком нацизма.
Возникшая в 1964 г. как антитеза этому движению Национал-демократическая партия Германии (НДПГ) смогла добиться определенного успеха в конце 1960-х годов, собрав голоса на выборах в местные органы власти, однако так никогда и не преодолела 5%-ный рубеж на федеральных выборах, позволяющий направить делегатов в немецкий парламент.
С переменами на внутриполитическом фронте вопрос адекватного и морально приемлемого использования «реликтов» Третьего рейха вновь встал ребром.
Р.Дж. Эванс детально описывает этапы общественной дискуссии, развернувшейся вокруг проблемы использования территории съездов Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП) в Нюрнберге, которая только в конце первого десятилетия XXI в. все же была превращена в музей под открытым небом.
Те немногочисленные музеи, которые появлялись на месте бывших концентрационных лагерей Западной Германии, практически ничего не сообщали о чудовищных механизмах функционирования «фабрик смерти», подменяя честное и открытое обсуждение условий, которые сделали возможным Бухенвальд, Дахау и Освен-
цим, выражением уважения к памяти жертв, увековеченной в отдельных композициях. Только под давлением инициативных групп, сформированных бывшими узниками концлагерей, власти ФРГ согласились открыть мемориальные комплексы в Дахау (1955), Бер-ген-Бельзене (1966) и Нойенгамме (1981). Однако музейные экспозиции в пространстве бывших концлагерей соответствовали духу холодной войны и отражали западное представление об истинных ценностях: осуждались все тоталитарные режимы и затемнялся тот факт, что многие узники стали таковыми за то, что были коммунистами.
Обратная картина наблюдалась в Восточной Германии. Там аналогичные мемориальные комплексы акцентировали внимание экскурсантов на сопротивлении заключенных коммунистов, с которыми, как предполагалось, и должны были отождествить себя посетители.
Очередная трансформация в политике памяти оказалась сопряжена с падением Берлинской стены, на протяжении 28 лет бывшей зримым воплощением «железного занавеса», и объединением двух Германий в 1989-1990 гг. Мемориальному буму способствовала смена поколений: достигнув пенсионного возраста, удалились от дел те специалисты, которые противились интенсивным «раскопкам» прошлого в силу того, что сами начинали свою карьеру в период Третьего рейха [Evans, 2018, p. 12].
Новая волна мемориальной активности охватила Германию. В 1992 г. берлинский художник Гюнтер Демниг начал работу над проектом «Камни преткновения»1, мемориалом, призванным напоминать людям о судьбах жертв нацизма. На сегодняшний день более 56 тыс. Stolpersteine было установлено в городах 22 стран, но подавляющее большинство, конечно, в Германии.
1 В память о 50-й годовщине депортации кёльнских цыган в концентрационные лагеря рейха Г. Демниг заложил в брусчатку перед зданием Ратуши в Кёльне первый «камень преткновения» - бетонный кубик 10 х10 сантиметров, обитый латунными пластинами, с коротким текстом на одной из граней. Как говорит сам Демниг, продолжать и развивать проект его побудил разговор с пожилой немкой, прожившей в Кёльне всю войну, но по сей день уверенной в том, что никаких цыган в городе не было, как и упомянутой депортации. Тогда у художника и появилась идея устанавливать «камни преткновения» с именами, датами жизни и местом смерти жертв нацизма перед домами, откуда их увозили в тюрьмы и лагеря.
При формировании экспозиций в мемориальных комплексах на месте бывших концентрационных лагерей стал использоваться более объективный, в сравнении с периодом блокового противостояния времен холодной войны, подход.
В 2005 г. в центре Берлина между Браденбургскими воротами и элементами бункера бывшего руководства нацистской Германии открылся памятник жертвам Холокоста1. Под мемориальным полем, на площади в 800 квадратных метров, расположен информационный центр, где собраны архивные материалы, рассказывающие посетителям о Холокосте, его причинах и последствиях. Здесь, в частности, представлен список из израильского мемориального комплекса Яд Вашем, содержащий более трех миллионов имен погибших евреев.
Безусловно, констатирует автор, в Германии слышны голоса тех, кто настаивает на том, что немцы переборщили с покаянием, но они все еще представляют собой меньшинство. И эта точка зрения не находит воплощения в государственных мемориальных комплексах.
Продолжается дискуссия вокруг судьбы тех памятников, что достались Германии от Третьего рейха. В качестве примера подобного конфликтогенного сооружения Р. Дж. Эванс приводит находящийся в самом центре Гамбурга, неподалеку от вокзала Дамм-тор, памятник, непочтительно именуемый многими «Кригсклотц» -«военный чурбан». Он был создан в 1936 г. в честь солдат, погибших в Первой мировой войне. Некоторые считают, что украшающая его надпись: «Германия должна жить, даже если мы должны
1 На площади в 19 тыс. квадратных метров, сопоставимой с двумя футбольными полями, в шахматном порядке установлены 2711 бетонных «домино» различной высоты - от 0,2 до 4,7 метра. Человек, желающий осмотреть мемориал, окажется в каменном лабиринте, выход из которого нужно найти самостоятельно. Эффект потерянности - часть авторской концепции создателя мемориала, американского архитектора Питера Айзенмана. Споры о том, где, кем и как должен быть построен памятник европейским евреям, продолжались почти десять лет, пока немецкий Бундестаг не принял окончательного решения в 1999 г. Строительство мемориала началось осенью 2001 г. и продолжалось почти три года. Питер Айзенман известен как изобретатель собственного «эзотерического» стиля, примыкающего к деконструктивизму. «Бессмысленность и безутешность не могут быть выражены средствами классической архитектуры», - сказал мастер на торжественном открытии мемориала, объясняя свою творческую позицию.
умереть», - это порождение милитаристской пропаганды национал-социалистических времен. С тем чтобы сгладить это впечатление, власти Гамбурга поручили известному скульптору Альфреду Хрдличке создать в этом же месте «антимонумент» - напоминание о жертвах Второй мировой войны, в особенности о 40 тыс. жителей города, погибших в ходе бомбардировок Гамбурга силами союзников в 1943 г. Незавершенный по финансовым причинам памятник авторства Хрдлички, как бы то ни было, сводит на нет милитаристский пафос мемориала 1936 г., напоминая, что война - это отнюдь не славное и героическое приключение.
Не вызывает удивления, что понимание непомерной цены войн пронизывает всю современную политическую культуру Германии. «С 1945 г. ни одна европейская страна не демонстрировала большего пацифизма или большего неприятия вооруженных интервенций за пределы государства. Ни одна страна не придавала большего веса стабильности и преемственности - предпочтение, наиболее четко выраженное в знаменитом выборном слогане Аденауэра 1950-х годов: "Никаких экспериментов!" И никакая другая европейская страна не была столь благосклонна к иммигрантам и лицам, ищущим убежища...», - утверждает автор [Evans, 2018, p. 14]. В сегодняшних условиях миграционного бума, спровоцированного событиями на Ближнем Востоке, эти столь дорого обошедшиеся Германии ценности подвергаются крайне жесткой проверке. Выражением кризисных тенденций в немецком обществе стало появление на общественно-политической арене правопопу-листского движения «Европейцы-патриоты против исламизации Старого Света» (ПЕГИДА), а также недавний успех консервативной и евроскептической партии «Альтернатива для Германии» (АдГ), ставшей по итогам выборов 2017 г. третьей по численности партией в Бундестаге. Причем, как отмечает автор, эти проекты пользуются большей поддержкой именно в Восточной Германии, что свидетельствует о провале программы идеологизации населения, осуществлявшейся прокоммунистическим руководством ГДР. Тем не менее ПЕГИДА и АдГ не разрушили национального консенсуса относительно нацистского прошлого.
«Очевидно, что угроза правого популизма в Германии значительно слабее, чем в ряде других европейских стран», - утверждает автор. Попытки заигрывания с темой нацизма, провокационные
высказывания некоторых деятелей партии типа хвалебных слов в адрес солдат вермахта раскалывают даже праворадикальные партии. Так, одна из лидеров АдГ Фрауке Петри заявила, что покинет партию, а в Бундестаге, в который она избралась по одномандатному округу, будет независимым депутатом. Такое же решение принял ее муж Маркус Претцель, также один из старейших членов АдГ. Политики объяснили свои действия разногласиями с более радикальным крылом партии. Так что, хотя АдГ заявила, что хочет покончить с немецким чувством вины за Третий рейх, с учетом насыщенности публичного пространства страны массой мемориальных комплексов, посвященных жертвам нацизма, не волне понятно, как это может произойти. «Когда дело касается признания грехов прошлого, у Германии в конечном итоге - резюмирует автор, - нет альтернативы» [Evans, 2018, p. 15].
В статье заместителя председателя Совета Научно-информационного и просветительского центра общества «Мемориал» Никиты Петрова «Память, молчи! Как Россия репрессирует свое прошлое» российская власть обвиняется в намеренном сокрытии постыдных страниц истории страны сталинского периода, предпринимаемом с целью максимально снизить нетерпимость общества к современным авторитарным тенденциям в отечественной политике. Следует отметить, что автор достаточно вольно обращается со статистикой и отдельными фактами, что приближает данную работу к жанру политического памфлета [Petrov, 2018].
В качестве маркера «нового поворота в политике памяти» (причем, если рассуждать в логике Н. Петрова, «поворота не туда») приводится прозвучавшее из уст В.В. Путина во время его первой инаугурации в 2000 г. утверждение, что «в нашей истории были и трагические, и светлые страницы».
В статье критикуется декларативность предложенной правительством в 2015 г. Программы увековечения памяти жертв политических репрессий. Отмечая важность состоявшегося в рамках реализации этой программы открытия «Стены скорби», мемориала жертвам советского тоталитаризма, автор одновременно поддерживает тех правозащитников, которые выражают скептицизм относительно способности российского правительства признать прошлое. Он указывает на «растущее количество случаев нарушения прав человека и на то, что архивы, в которых содержатся докумен-
ты о преступлениях спецслужб, закрыты по сей день» [Ре1хоу, 2018, р. 17]. По его мнению, возможность посчитаться с преступлениями советской власти была упущена, когда Конституционный суд, позволив Ельцину ликвидировать КПСС, «не поставил перед собой задачу определить, нарушала ли КПСС какие-либо законы, а потому не дал никакой оценки преступлениям, совершенным партией или ее лидерами» [Ре1хоу, 2018, р. 18]. Попытки российского правительства вмешаться в ход судебных процессов, подобных тем, что проводятся в Эстонии и Латвии над бывшими советскими военнослужащими, обвиняемыми в геноциде и военных преступлениях, автор полагает недопустимыми.
«Официальное признание преступных деяний как самого Сталина, так и системы, которой он руководил, играет важную роль, - заявляет Н. Петров, - поскольку оно помогло бы не допустить возвращения государства к политике, которая сделала возможным возникновение сталинского режима. В современной России, с ее глубоко укоренившейся традицией авторитаризма, опасность возвращения к дурным привычкам вполне реальна» [Ре1хоу, 2018, р. 18].
Правительство РФ упрекается в том, что (заметим: как и другие правительства) рассматривает историю как «инструмент продвижения идеологии государства» [Ре1хоу, 2018, р. 19].
В данном контексте показательным в плане определения системы морально-этических ориентиров эксперта представляется тот факт, что он четко противопоставляет патриотизм и гражданское самосознание. «В теории образовательные исторические тексты должны быть направлены на развитие самостоятельного мышления, которое может стать основой гражданского сознания. Но на практике стремление пропагандировать патриотизм мешает честному анализу истории и выносит школьные учебники за пределы сферы образования», - пишет Н. Петров [Ре1гоу, 2018, р. 19].
Пространством, где проявляется архаичность идей российских лидеров, становится, по мнению автора, внешняя политика. Посредством своей пропаганды Кремль провозгласил «исключительную природу русского народа и его истории, а также особую значимость объединения всех русскоязычных людей независимо от места их проживания. Все это служит оправданием российского экспансионизма за рубежом и внутри страны» [Ре1хоу, 2018, р. 20-21].
Отметим все же, что каждый народ является в чем-то «исключительным», и пока это представление не подразумевает унижения других, оно вряд ли заслуживает такой яростной критики. Позволим себе в этом контексте процитировать 44-го президента США Барака Хуссейна Обаму, который во время визита в Европу в апреле 2009 г. на вопрос корреспондента газеты Financial Times: является ли он, подобно многим своим предшественникам, «приверженцем школы американской исключительности, которая считает, что Америка уникальна и создана для того, чтобы руководить миром, или у него имеются несколько отличные представления на этот счет», - ответил следующее: «Я верю в американскую исключительность, подобно тому как, по-видимому, англичане верят в британскую исключительность, а греки - в греческую исключи-тельность»1.
Впрочем, для автора, утверждающего, что «рабский менталитет глубоко укоренился в русских умах наряду с латентным монархизмом и патернализмом» [Petrov, 2018, p. 21], право современной России на «историческое заблуждение» для сплочения нации и на отстаивание собственной позиции на международной арене явно представляется не бесспорным. «Пока Россия отказывается официально признавать темные моменты своего прошлого, ее будут преследовать идеи, которым давно пора кануть в Лету», - предостерегает Н. Петров [Petrov, 2018, p. 21].
0 цензурировании научных исследований и воспоминаний участников и очевидцев неоднозначных в моральном плане событий общенационального масштаба в своей статье «Китайская дымовая завеса: Когда коммунисты переписывают историю» рассказывает Орвилл Хикок Шелл III - гражданский активист, писатель, а также директор Центра американо-китайских отношений в Обществе Азии в Нью-Йорке [Schell, 2018].
1 октября 1949 г. в Пекине, на площади Тяньаньмэнь, Мао Цзэдун провозгласил «Новый Китай». Четыре десятилетия спустя это поистине священное для китайской государственности место в сознании международного сообщества оказалось накрепко связано
1 Obama B. The President's news conference with President Felipe de Jesus Calderon Hinojosa of Mexico and Prime Minister Stephen Harper of Canada // The American presidency project. - 2012. - 02.04. - Mode of access: http://www.presiden cy.ucsb.edu/ws/index.php?pid=100451 [Accessed: 10.04.2018.]
с жестоким подавлением студенческих протестов армией «народной республики». Однако «перекосы», допущенные властями в процессе строительства социализма, так и не стали предметом открытого обсуждения в экспертном сообществе современного Китая.
В инициированной Коммунистической партией Китая (КПК) охоте на «внутренних врагов» от преследования сторонников побежденного Гоминьдана власти достаточно быстро перешли к разоблачению «предателей» внутри самой Компартии. Кампания «Большой скачок», заключавшаяся в проведении индустриализации городов за счет крестьянства, обернулась периодом ужасающего голода, который в официальной китайской историографии осторожно именуется «тремя горькими годами». Мао вернулся к реальной власти только несколько лет спустя, устроив «Великую пролетарскую культурную революцию», целью которой было провозглашено тотальное избавление от «четырех пережитков»: отживших традиций, культуры, порядков, идей. На практике это привело к серьезным социально-экономическим потрясениям, вылившись в масштабный террор, зримым символом которого стали физические истязания «контрреволюционеров» во время публичных самосудов. Точное число жертв «культурной революции» до сих пор неизвестно.
Сегодня Китай наслаждается периодом относительной стабильности. КПК пропагандирует идею «гармоничного общества», а не классовой борьбы, и прославляет благополучие, достигнутое через насилие. Не специалист по истории страны может подумать, что Китай расплатился по долгам прошлого, нашел способ излечить раны истории и двигаться дальше. Но это далеко не так [Schell, 2018, p. 22].
Несмотря на все причиненные ею боль и мучения, КПК так и не выпустила ни одного официального заявления с признанием своей вины, не говоря уже о том, чтобы допустить мемориализа-цию своих жертв. И в силу того, что любое действие в формате «mea culpa» несет с собой риск подрыва легитимности правящей политической партии, ничего подобного не произойдет до тех пор, пока последняя остается у власти [Schell, 2018, p. 23].
При нынешнем председателе КНР Си Цзиньпине впервые со времен Дэн Сяопина стала невозможна критика Мао Цзэдуна. Лидер китайской нации утверждает, что нападки на тоталитарный Ки-
тай Мао контрпродуктивны, ведь без этого периода не были бы возможны реформы открытости.
Жесткая цензура со стороны Отдела пропаганды Центрального комитета Коммунистической партии Китая в отношении СМИ и сети учреждений культуры оборачивается устранением из пространства публичного обсуждения наиболее противоречивых и драматических эпизодов недавнего прошлого страны. «Поддержание "правильной" версии истории не только требует тоталитарного контроля, но и лишает китайских граждан возможности увидеть, проговорить, осознать и принять моральные последствия совершенного в их отношении, а также того, что они были вынуждены сделать сами себе и один - другому», - предупреждает О.Х. Шелл [Schell, 2018, p. 23].
Масштабы ведущейся КПК работы по переписыванию прошлого высветило недавнее исследование специалиста по Китаю из Университета Мичигана Гленна Тифферта. Он выяснил, что два цифровых архива - Китайская национальная инфраструктура знаний (The China National knowledge infrastructure, CNKI), связанная с Университетом Цинхуа, и Национальная база данных по социальным наукам, финансируемая китайским правительством, - «потеряли» один и тот же блок из 63 статей, опубликованных в период с 1956 по 1958 г. двумя китайскоязычными научными журналами. Пострадали преимущественно статьи, авторы которых отклонились от канонической партийной линии «умолчания» в трактовке прошлого. Таким образом, эти работы остались только в библиотеках отдельных заграничных институтов, где еще хранятся подборки соответствующих журналов, однако обычному среднестатистическому гражданину КНР данные «спорные» материалы недоступны [Schell, 2018, p. 23-24].
В статье цитируется высказывание астрофизика и диссидента Фан Личжи о подобных осуществляемых под руководством государства «изъятиях»: «Цель этой политики заключается в том, чтобы заставить все общество забыть свою историю, и в особенности истинную историю самой КПК. В попытке удерживать всех граждан в состоянии перманентного забытья политика требует, чтобы никакой эпизод истории, не отвечающий интересам КПК, не был выражен ни в одном выступлении, книге, документе или каким-либо иным способом». Эти слова Фан Лижи произнес после «бой-
ни» на площади Тяньаньмэнь, а десять лет спустя китайский художник и политический активист, выступающий с острой критикой правящей партии Ай Вэйвэй повторил фактически то же самое, но в еще более жесткой форме: «Поскольку нет никакого обсуждения этих событий, китайские граждане все еще имеют малое представление об их последствиях. Цензура в конечном итоге стерилизовала общество, превратив его в поврежденного, иррационального, лишенного цели кадавра» [Schell, 2018, p. 24].
Автор находит справедливым заключение бывшего корреспондента BBC в Пекине Луизы Лим, назвавшей КНР «народной республикой амнезии». Этот «диагноз» она вынесла в заголовок своей опубликованной в 2014 г. книги1, посвященной 25-летней годовщине трагических событий в Пекине. В ней она опрашивает родственников убитых на площади, впервые в истории берет интервью у главы китайской благотворительной организации «Матери Тяньаньмэнь», а также рассказывает о судьбе партийных функционеров, дети которых были застрелены 4 июня. Отдельная часть книги - интервью с молодыми китайскими националистами, которые, как выяснилось, не имеют ни малейшего представления о студенческих волнениях 25-летней давности.
Но действительно ли обществу идет на пользу коллективное припоминание драм собственного прошлого? Не откроет ли подобная ретроспекция старые раны и не приведет ли к возобновлению старых противостояний? Такими вопросами задается О.Х. Шелл, соотнося их с идеями, высказанными Дэвидом Риффом в книге «Хвала забвению»2, в которой тот ставит под сомнение современную интерпретацию известного высказывания Джорджа Сантояны: «забывающий прошлое обречен на его повторение». Представления о моральности памяти и аморальности забвения придерживаются все организации по защите прав человека, ООН, ЕС и т.п. Однако Д. Рифф видит свою задачу в том, чтобы напомнить о важности такого процесса, как переосмысление памяти. Он утверждает, что воспоминания о прошлом не всегда исцеляюще воздействуют на социум, и необходимо в каждом отдельном случае при-
1 Lim L. The People's Republic of amnesia: Tiananmen revisited. - N.Y.: Oxford univ. press, 2014.
2
Rieff D. In praise of forgetting. - New Haven (CT): Yale univ. press, 2016.
нимать решение о целесообразности или вреде памяти. Фактически основной пафос книги Д. Риффа сводится к утверждению независимости друг от друга таких категорий, как мир и справедливость. Коммунистическая партия Китая, по мнению О.Х. Шелла, хотела бы, чтобы народ, которым она управляет, а также остальная часть мирового сообщества приняли эту «риффовскую» логику и сочли уклонение от встречи с жестокой правдой относительно прошлого лучшей стратегией нациестроительства. То есть на практике КПК реализует чисто инструментальный подход к прошлому, где важную роль играет осознанное и целенаправленное сокрытие ряда эпизодов истории. Ученые, «принижающие роль партии и ее героев», называются «историческими нигилистами»1. Под это определение попадают критики марксизма и социализма, а также истории компартии. Нападками на наследие Мао Цзэдуна коммунисты считают аналитические статьи о «голодоморе» 1958-1962 гг. или об издержках «культурной революции» 1960-1970-х годов. В 2017 г. китайский парламент дополнил Гражданский кодекс статьей о наказании граждан за распространение сведений, «порочащих героев и мучеников» революции Мао Цзэдуна, а также за «искажение истории партийных подвигов». «Оскорбление имени, образа, репутации или чести героев и мучеников идет во вред общественным интересам и должно наказываться в рамках гражданского кодекса», -говорится в новой статье, которая должна вступить в силу вместе с Гражданским кодексом к 2020 г.2 [Schell, 2018, p. 24-26].
Цитируя Г. Тифферта, автор отмечает, что «китайское правительство эффективно использует технологии, экспортируя свои
1 Лидер КНР Си Цзиньпин еще в 2016 г. подчеркивал необходимость для компартии сохранения собственной интерпретации истории. Он утверждал, что история распада СССР должна стать для КПК предупреждением о последствиях осуждения вождей революции.
2 Новый закон вступает в противоречие с более ранним заявлением Компартии Китая, которая уже официально признала, что «культурная революция» Мао Цзэдуна была ошибочной как в теории, так и на практике. Об этом говорилось в большой статье «Жэньминь жибао», опубликованной в 2016 г. сразу после того, как во всем мире отметили 50-летие со дня начала драматических событий «культурной революции». В 1981 г. КПК официально провозгласила «культурную революцию» катастрофической ошибкой. Однако эта тема, как и «голодомор», остается чувствительной для Компартии Китая, а власти запрещают СМИ проводить любые расследования по этим вопросам.
цензурные ограничения за границу... манипулируя тем, как эксперты повсеместно осмысляют прошлое, настоящее и будущее [КНР]» [Schell, 2018, p. 26]. Летом 2017 г. Пекин вынудил издательство Cambridge university press удалить из своего цифрового архива англоязычного журнала The China quarterly 300 статей, вызвавших неодобрение со стороны КПК. В ноябре 2017 г. Springer Nature, издающий такие журналы, как Nature и Scientific American, удалил с регионального сайта своих изданий в общей сложности около 100 статей, содержащих «политически некорректные» высказывания. В основе такого разворачивающегося даже в международных масштабах утаивания прошлого, по мнению О.Х. Шелла, лежит представление КПК об отсутствии на практике так называемых универсальных ценностей, которые безальтернативно ассоциируются у всех с демократией и правами человека и которые партийное руководство воспринимает как нечто навязанное Китаю Западом с единственной целью подорвать сложившуюся в государстве систему власти. Однако если бы универсальных и понятных каждому ценностей действительно не существовало, у Пекина не было бы оснований опасаться честного разговора о своем прошлом, заявляет автор. Но поскольку КПК доходит до предела в своих попытках вытравливания из коллективной памяти «черных» эпизодов собственной истории, возникает противоречие: руководство партии испытывает если не чувство вины, то по крайней мере ощущение стыда при мысли о возможном раскрытии содеянного ранее. Возможно, в будущем китайский режим будет вынужден встать на путь признания и даже осуждения того, что КПК осуществила в КНР. Но в среднесрочной перспективе подобное развитие событий представляется автору маловероятным. «Даже если когда-либо подобная практика будет поддержана лидерами КНР, ее эффект окажется не особо драматичным, поскольку на протяжении такого длительного периода времени соответствующие попытки подавлялись и сдерживались». Приводя цитату Лю Сяобо - единственного китайского лауреата Нобелевской премии мира, -О.Х. Шелл резюмирует: «Глаза, слишком долго смотревшие в темноту, нелегко привыкают к слепящему солнечному свету, неожиданно врывающемуся в окна» [Schell, 2018, p. 27].
Известная южноафриканская писательница и общественный деятель Сисонке Мсиманг в критическом эссе «Все не прощено:
Южная Африка и шрамы апартеида» обращает внимание на структурные недостатки столь «широко разрекламированного» процесса национального примирения и поиска правды (truth-and-reconcilia-tion process), последовавшего за официальным отказом руководства ЮАР от политики расовой сегрегации [Msimang, 2018].
Несмотря на все усилия пришедшего к власти в 1994 г. Африканского национального конгресса (АНК) - партии, основанной еще в 1912 г. и представляющей интересы черного населения Южной Африки, - по формированию пространства открытого обсуждения нарушений прав человека, институциональные аспекты наследия апартеида все еще остаются без должного внимания. «Сегодня, - отмечает С. Мсиманг - многие ретроспективно оценивают этот процесс [национального примирения и поиска правды] как тщательно срежиссированную постановку - спектакль, имеющий отношение преимущественно к внешней стороне установления истины, а не содержательному наполнению этой истины» [Msimang, 2018, p. 28].
Кратко описывая историю становления, развития и обстоятельства падения режима апартеида, провозглашенного правящей Национальной партией в 1948 г. и просуществовавшего фактически до избрания первого черного президента, лидера АНК Нельсона Манделы, автор отмечает, что в современной ЮАР «оформление справедливости всегда значило намного больше самой справедливости» [Msimang, 2018, p. 29-30].
Отдав предпочтение дипломатическим методам решения конфликта, Нельсон Мандела и его единомышленники предотвратили гражданскую войну и сумели избавить белое население страны от преследования. «Взносом» белых в эту сделку должна была стать их готовность принять на себя полную моральную ответственность за преступления, совершенные в отношении чернокожих жителей государства в годы апартеида. С целью юридического закрепления этого решения правительством была создана Комиссия правды и примирения (Truth and reconciliation commission), в задачи которой входили обличение преступлений апартеида, наказание виновных и компенсация потерпевшим. Тем же законом, по которому создавалась комиссия, были определены условия амнистии для замешанных в преступлениях апартеида. Прежде всего, произошел отказ от «амнистии списком», т.е. амнистии всеобщей и
безусловной. Также не шло речи о персональной амнистии: никогда не амнистировался индивид, но амнистировалось действие. Были обозначены два условия амнистии за действия: 1) это было действие, бездействие или преступное поведение, «связанное с достижением политических целей (associated with a political objective) в ходе прошлых конфликтов» в период между 1 марта 1960 г. и «окончательным сроком разрыва» (firm cut-off date) 10 мая 1994 г.; 2) «кандидат на амнистию полностью признался во всех фактах своей деятельности». Тем, кто добровольно рассказывал о своем участии в преступлениях апартеида и мог мотивированно объяснить собственные поступки давлением существовавшего на тот момент политического режима, комиссия предоставляла своего рода «карту амнистии».
В основе работы комиссии лежала идея о том, что правда представляет собой первый необходимый шаг к исцелению. Впервые за всю историю ЮАР белым пришлось выслушать черных. Жертвам предоставили право лично опрашивать своих преследователей, которые, в свою очередь, были обязаны рассказывать все, не утаивая ни малейшей детали «в интересах национального сплочения и примирения». Таким образом, по словам Сисонке Мсиманг, для многих черных людей, чьи жизни на протяжении десятилетий были подчинены прихотям стоящих на вершине социальной лестницы белых, «комиссия предложила больше, чем просто правду; она предоставила шанс восстановить свое достоинство» [Msimang, 2018, p. 31].
В работе комиссии был ярко выражен элемент исповедально-сти: «грешники» приходили на слушания в поисках отпущения грехов, а их жертвы в стремлении отпустить свою боль через прощение. Некоторые участники рассматривали эти публичные слушания как своеобразное религиозное действо. Соответствующий общественный настрой активно поддерживал председатель комиссии, англиканский архиепископ Десмонд Туту, рассуждавший в своих интервью о «чуде» раскаяния и прощения, свидетелем которого ему довелось стать. «Неоднократно, - заявил он в одном из своих выступлений 1997 г., - я чувствовал, что мы должны снять обувь нашу с ног наших, ибо место, где мы стоим, есть земля святая». Давний друг и соратник Манделы, он даже написал книгу с говорящим названием «Нет будущего без прощения». На протяже-
нии всего времени периода работы комиссии ЮАР воспринималась международным сообществом и позиционировалась на мировой арене как страна, где «правда восторжествовала над трагедией» [Msimang, 2018, p. 32].
«Но фетишизируя индивидуальные случаи нарушения прав человека, - уточняет Сисонке Мсиманг, - [комиссия] отступила перед структурными последствиями апартеида» [Msimang, 2018, p. 32]. Обращаясь к работам профессора Махмуда Мамдани, бывшего главы Совета по развитию экономических и социальных исследований в Африке (CODESERIA) (1999-2002), автор указывает, что комиссия оставила без внимания проблему постепенного обнищания чернокожего населения, которая в действительности является прямым следствием дискриминационной политики белых властей ЮАР. Как утверждает Мамдани, неготовность южноафриканских властей расширить полномочия комиссии до изучения широкого спектра политически обусловленных форм дискриминации (ограничение на передвижение, запрет на прохождение в районы проживания белого населения без специального разрешения, запрет смешанных браков, запрет на участие в выборах, раздельный и неравный доступ к услугам здравоохранения и образования) привела к «к отказу от рассмотрения апартеида как чего-то испытанного широкими массами населения ЮАР» [Msimang, 2018, p. 32].
Вместо того чтобы изменить способы взаимодействия на всех уровнях социальной структуры через реальную трансформацию конфликта, «прощение сделали национальной мантрой, а примирение - официальной идеологией», констатирует автор. «Критерием прогресса в области нациестроительства стала степень продвижения по пути "отпущения грехов". Чтобы стать "хорошим" юаровцем, следовало оставить гнев и ярость в прошлом. Новые власти были так обеспокоены тем, что страна утонет в горечи, что не оставили достаточного пространства для обсуждения несправедливостей, сохраняющихся по сей день» [Msimang, 2018, p. 3233]. Сегодня, продолжает автор, белые юаровцы кажутся охваченными «коллективной амнезией». Этот растущий цинизм она связывает с «чувством, что для белых падение режима апартеида не стало сигналом конца их привилегированного положения точно так же, как это не стало знаком прекращения страданий для большей части чернокожего населения» [Msimang, 2018, p. 33].
Дисбаланс в доходах и уровне доступа к системе социального обеспечения, который определял расовые отношения периода апартеида, сохраняется. Согласно национальному опросу общественного мнения, проведенному в 2015 г., 60% белых респондентов указали, что располагают финансовыми ресурсами, позволяющими им достигать поставленных целей; при этом только 43% черных и 26% цветных так же ответили на этот вопрос [Msimang, 2018, p. 33].
По прошествии десятилетий стало очевидно, что не может быть никакого значимого улучшения в расовых отношениях без ликвидации закрепившейся системы экономического неравенства. В то время как экономика ЮАР за период правления Джейкоба Зу-мы оказалась в состоянии стагнации, нерешенный вопрос примирения разъедает общество, точно ржавчина. Если доля безработных среди черных составляет около 31% и 23% - среди цветных, то для белых данный показатель не превышает 7%. И лишь вопрос времени, предупреждает автор, когда накапливающееся раздражение от сплетения экономического и расового неравенства, подкрепленного тяжелой исторической памятью, вырвется наружу. В силу этих причин, резюмирует С. Мсиманг, власти страны уже сейчас должны задуматься о внесении фундаментальных изменений в структуру собственности и контроле над экономикой в пользу автохтонного населения ЮАР и не ставить при этом «страхи меньшинства выше потребностей большей части населения» [Msimang, 2018, p. 34].
По прошествии более чем 20 лет со времени геноцида в Руанде Фил Кларк (Школа восточных и африканских исследований при Лондонском университете) в статье «Восстановление Руанды: Когда воспоминание становится официальной политикой» оценивает проводимую властями страны политику памяти с точки зрения ее соответствия декларируемой задаче достижения общенационального примирения [Clark, 2018]. При этом автор пытается выйти за границы традиционных рапортов об успехах и обозначить те неочевидные риски, которые несут в себе предписанные коммемора-тивные практики поминовения жертв этой страшной трагедии. Несмотря на большое количество музеев и мемориалов внутри страны, история чудовищного по масштабу жертв и примененного
насилия1 конфликта между общинами тутси и хуту все еще остается «рассказанной не до конца».
Кровавые события в этой небольшой республике Восточной Африки начались 7 апреля 1994 г. после того, как днем ранее неизвестными был сбит самолет президента хуту Жювеналя Хабиари-маны. Пришедшее к власти временное правительство, состоящее из представителей народности хуту, обвинило в произошедшем тутси -меньшинство населения Руанды. Отряды ополчения и обычные граждане хуту взялись за мачете и начали массовое истребление тех, к кому десятилетиями испытывали зависть как к занимавшим более привилегированное положение в системе социальной стратификации. Всего за сто дней, по данным ООН, были убиты более 800 тыс. человек. А уже 4 июля 1994 г. силы Руандийского патриотического фронта (РПФ), созданного убежавшими в соседнюю Уганду тутси, под командованием Поля Кагаме взяли город Кига-ли. Они положили конец трагическим событиям, а их лидер стал президентом страны [Clark, 2018, p. 35].
Сегодняшняя Руанда представляет собой удивительное пространство: три четверти тех, кто сразу после прихода к власти РПФ был арестован за участие в преступлениях геноцида, полностью реинтегрировались в национальное сообщество. Ни в одном другом государстве мира нет такого количества лиц - участников массовых зверств, которые бы проживали бок о бок со своими жертвами. Казалось бы, это вынужденное и крайне тесное соседство несет в себе угрозу возобновления насилия, однако подавляющее большинство граждан сделало осознанный выбор в пользу отказа от мести и преодоления прошлого.
Создание новой общности руандийцев, а не представителей хуту или тутси, стало ключевым элементом процесса социальной реконструкции страны после геноцида, а также залогом национального единства и примирения ранее враждовавших групп. Активная вовлеченность государства в постконфликтное урегулирование, выражающаяся в числе прочего в работе с коллективной исторической памятью, обусловила относительно спокойный, в
1 По оценке французского историка Жерара Прюнье, повседневная интенсивность геноцида в Руанде «по меньшей мере в пять раз» превосходила темпы уничтожения жертв в немецких лагерях смерти. См.: Prunier G. The Rwanda raisis: History of a genocide. - N.Y.: Columbia univ. press, 1995. - P. 261.
сравнении с соседними Бурунди, Конго и Угандой, переход народа к примирению. Однако, с точки зрения автора, такое агрессивное вмешательство властей в личную жизнь граждан и жесткий отбор допустимых при осмыслении произошедшей трагедии эмоций подчас даже препятствуют искреннему принятию прошлого [Clark, 2018, p. 36].
В 2000-х годах правительство Руанды разработало четырех-этапную стратегию «излечения» страны, включавшую в себя такие стадии, как коммеморация, воспитание в духе гражданственности, социоэкономическое развитие и примирение через установление справедливости. За прошедшие 15 лет автор провел более 1000 интервью с обычными руандийцами, в том числе панельное обследование 20 респондентов разного этнического происхождения, которые повторно опрашивались каждые 18 месяцев, с тем чтобы выяснить, как со временем меняется отношение людей к проводимой государством политике памяти. Подавляющее большинство респондентов оценило государственную стратегию преодоления социального раскола как успешную, но при этом выявилось, что многие руандийцы чувствуют себя перегруженными шквалом правительственных постгеноцидных программ. Люди жаловались на усталость и говорили, что предпочли бы оказаться предоставленными самим себе, чтобы иметь возможность обратиться к прошлому в более личной манере [Clark, 2018, p. 36].
Для выстраивания новой системы правосудия Комиссия по национальному единству и примирению (КНЕП) успешно формализовала традиционные социальные институты Руанды, в частности «ингандо» - собрание членов общин для обмена мнениями по вопросам войны и мира. В доколониальный период посредством ингандо король мобилизовывал население при наступлении различных бедствий. Сегодня на расширенных сессиях ингандо обсуждаются истинные причины геноцида, роль иностранных держав в случившемся и значение национального гражданского единства для успешного будущего новой Руанды.
Эти же темы были интегрированы в учебную программу средней школы Руанды. Соответствующее решение было приято только в 2008 г., поскольку до этого в силу аберрации близости эксперты не могли выработать пригодного для целей государственного строительства нарратива о случившемся. До сих пор учи-
теля жалуются, что при обсуждении геноцида им приходится обходить такие противоречивые вопросы, как можно ли считать произошедшее примером реверсивного насилия и должно ли нести за него ответственность все сообщество хуту или же только военные и политики. Отдельного рассмотрения требует тема жертв среди самих хуту.
Признав социально-экономическое неравенство основным драйвером геноцида, правительство сделало все для уменьшения неравенства этнических групп. С 2000 по 2015 г. Руанда почти вдвое снизила смертность новорожденных, совершив, по признанию специалистов ЮНИСЕФ (Детского фонда ООН), «одно из самых больших достижений в истории человечества».
На атмосфере в обществе положительно сказалась внедренная новым правительством практика создания совместных, объединяющих тутси и хуту производственных кооперативов. Как отметил председатель одного из таких предприятий, «легко произнести слова примирения. Действия - вот, что действительно имеет значение. Долгие часы совместной работы расскажут вам все, что таится в сердцах людей» [Clark, 2018, p. 40].
Хуту, как утверждает автор, видят, что власти помогают им не в меньшей мере, чем тутси, что, безусловно, способствует устранению из социальных отношений обид и зависти, которые раскалывали руандийскую нацию на протяжении десятилетий [Clark, 2018, p. 38].
В 2001 г. для решения проблемы, связанной с наличием тысяч обвиняемых, ожидающих суда в рамках национальной судебной системы, правительством Руанды была восстановлена традиционная система местных общинных судов под названием «гачача». Санкции, которые могли наложить эти народные трибуналы, были минимальны по сравнению с наказанием, которое выносилось в рамках обычной юридической системы. Несмотря на изначальные опасения таких правозащитных организаций, как Human Rights Watch и Amnesty International, что подобная формализация автохтонных практик обернется стихийными коллективными расправами и всплесками «правосудия толпы», слушания в системе судов «гачача» способствовали примирению путем предоставления возможности жертвам узнать правду о смерти членов их семей и родственников. Они также давали возможность виновным при-
знаться в своих преступлениях, выразить раскаяние и попросить прощения у своей общины. Суды «гачача» завершили свою миссию в 2012 г. При этом, как отмечает автор, наиболее распространенной реакцией как подозреваемых, так и выживших жертв на прекращение работы «гачача» стало чувство облегчения. Многие жаловались, что интенсивность и частота правительственных программ коммеморации, в частности необходимость выделять один день в неделю на участие в общинных судах, мешали им заняться восстановлением собственной жизни и отвлекали от повседневных, но не менее важных обязанностей [Clark, 2018, p. 39].
Постепенно произошло смещение акцентов в политической повестке дня: от обсуждения тяжелого наследия геноцида власти перешли к выстраиванию перспектив на будущее. В фокусе внимания оказались задачи модернизации экономики, региональной интеграции и уменьшения зависимости от иностранной помощи. Это нашло отражение даже в изменении сюжетных линий самого популярного в Руанде мелодраматического радиосериала Musekeweya (что в переводе означает «Заря нового дня»), повествующего о двух вымышленных африканских деревнях, между жителями которых разгораются поистине шекспировские страсти. Количество эпизодов, вдохновленных трибуналами «гачача», сократилось, и стали подниматься более общие вопросы любви, доверия, травмы и социальных условий конфликта [Clark, 2018, p. 39-40].
Признавая заслуги правительства Кагаме, автор констатирует, что, несмотря на отдельные все еще сохраняющиеся противоречия и горькую память, никто в Руанде не допускает возможности повторения трагедии 1994 г. Этому способствовала деятельность судов «гачача», давших выход людской ярости и страданиям, а также уменьшение социально-экономического неравенства между двумя основными этническими группами страны и последовавшее за этим резкое снижение напряженности в их отношениях.
Однако со ссылкой на работы руандийского исследователя Эммануэля Сарабве, Ф. Кларк отмечает, что Руанда столкнулась с широким распространением новых форм конфликтов, включая домашнее и сексуальное насилие, а также кровную месть. Многие из этих проблем уходят своими корнями в историю геноцида и объясняются психологической травматизацией руандийского общества.
Основной угрозой стабильному постконфликтному развитию Руанды, по мнению автора, является снижение темпов демократизации и наметившаяся тенденция к «закручиванию гаек» со стороны руководства республики.
В августе 2017 г. в Руанде прошли очередные президентские выборы. Результаты не были неожиданными: победил лидер страны П. Кагаме, получивший почти 99% голосов избирателей. Выборам предшествовала длительная подготовка. Еще в 2015 г. был проведен референдум, инициированный серией петиций о предоставлении П. Кагаме права баллотироваться на третий срок и одобривший поправки к Конституции. Одна из них позволила П. Кагаме третий раз участвовать в выборах в качестве кандидата. Парламент единогласно утвердил результаты референдума. Таким образом, П. Кагаме останется у власти до 2024 г. А с 2024 г. меняется (по другой поправке) срок пребывания президента у власти - вместо семи лет он составит пять. Так что П. Кагаме сможет еще два раза принимать участие в борьбе за президентское кресло и гипотетически находиться у власти до 2034 г. Такого рода политические манипуляции дают основания международным правозащитным организациям и оппозиции обвинять президента Руанды в авторитаризме. Регулярно звучат обвинения в ограничении гражданских свобод в республике, в репрессиях против политических конкурентов и инакомыслящих, в преследовании журналистов. Действительно, многие оппозиционные активисты, заявлявшие о создании П. Кагаме полицейского государства, сегодня находятся в заключении1.
Завершая статью, автор подчеркивает, что «впечатляющее восстановление Руанды после геноцида стало следствием не только хорошо скоординированных и в высшей степени организованных ответных мер со стороны государства, но и жизнестойкости и творческого духа местного населения. Для того, чтобы обеспечить возможности процветания последнему, государство должно предоставить своим гражданам гораздо больше свободы, с тем чтобы они могли нарисовать собственное будущее» [Clark, 2018, p. 41].
1 При этом режим президента Руанды П. Кагаме наряду с традиционными для африканских диктатур идеями секьюритизма и патриотизма ассоциирует себя с политикой модернизации, а также с панафриканизмом. Апелляцию к ценностям развития следует признать исключением среди постколониальных диктатур в Африке.
Подводя итог вышеизложенному, отметим, что статьи, вошедшие в настоящий обзор, позволяют нам проследить, как именно отдельные государства, будучи основными субъектами целенаправленного формирования коллективной памяти, выстраивают определенную линию интерпретации исторических событий, которая ложится в основу осмысления гражданами своей принадлежности к нации, посредством чего конструируется политическая идентичность. При этом настоящая подборка наглядно иллюстрирует тот факт, что любая «линия интерпретации» может вызывать критику как за пределами сообщества, так и внутри него1, в особенности при обращении к проблемным, темным или даже позорным эпизодам истории того или иного народа.
Список литературы
1. Clark Ph. Rwanda's recovery: When remembrance is official policy // Foreign affairs. - N.Y., 2018. - Vol. 97, N 1. - P. 35-41.
2. Evans R.J. From Nazism to never again: How Germany came to terms with its past // Foreign affairs. - N.Y., 2018. - Vol. 97, N 1. - P. 8-17.
3. Gordon-Reed A. America's original sin: Slavery and the legacy of white supremacy // Foreign affairs. - N.Y., 2018. - Vol. 97, N 1. - P. 2-7.
4. Msimang S. All is not forgiven: South Africa and the scars of apartheid // Foreign affairs. - N.Y., 2018. - Vol. 97, N 1. - P. 28-34.
5. Petrov N. Don't speak, memory: How Russia represses its past // Foreign affairs. -N.Y., 2018. - Vol. 97, N 1. - P. 16-21.
6. Schell O.H., III. China's cover-up: When communists rewrite history // Foreign affairs. - N.Y., 2018. - Vol. 97, N 1. - P. 22-27.
2018.03.004. ХЕРМАН Г. В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОЙ ПАМЯТИ: СОХРАНЕНИЕ И РАЗРУШЕНИЕ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ХОРХЕ СЕМПРУНА.
HERMAN G. In search of lost memory: Preservation and ruination in the works of Jorge Semprnn // Memory studies. - L., 2018. - March 8. -P. 1-15.
1 Гигаури Д.И. Политика памяти в практике социального конструирования политической идентичности // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение: Вопросы теории и практики. -Тамбов, 2015. - Т. 60, № 10, ч. 1. - С. 59-64. - Режим доступа: http://scjournal.ru/ агйс^^п_1997-292Х_2015_10-1_13.pdf [Дата обращения: 10.04.2018.]
