CC BY
30
М. М. Горина
МГУ, Москва
ОЦЕНКА РЕФОРМЫ СЛОВАЦКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА 1852 ГОДА В РАБОТАХ ЛИНГВИСТОВ
В словакистике сложилась любопытная и нестандартная ситуация, когда реформа словацкого литературного языка 1852 г., давшая начало современному словацкому литературному языку, вот уже в течение более полутора столетий оценивается неоднозначно и является предметом дискуссии языковедов. Как известно, языковая ситуация в Словакии в течение нескольких столетий, в том числе и в середине XIX в., была чрезвычайно сложной и характеризовалась языковым разделением словацкого общества, в целом совпадавшим с конфессиональным делением его представителей на католиков и протестантов, принадлежавших к евангелической церкви аугс-бургского вероисповедания (евангеликов) [БогиГа etal. 1998]. Католики стремились к использованию словацкого языка в создаваемых ими текстах, постепенно словакизируя, главным образом в соответствии с западнословацким диалектом, чешский литературный язык, проникший в Словакию еще в XIV в. Их усилия привели в 1787 г. к кодификации А. Бернолаком словацкого литературного языка. В среде же протестантов в качестве литературного языка функционировала так называемая библичтина — чешский язык Кралицкой Библии, в который, однако, в некоторой степени также проникали слова-кизмы разного характера. Подобная литературно-языковая разобщенность препятствовала объединению словаков в борьбе за свои политические права и свободы, поэтому в среде молодого поколения евангеликов возникла мысль о создании нового литературного языка, в том числе и для издания общенациональной газеты. Это оказалось возможным в первую очередь потому, что в среде словацких евангеликов в первой трети XIXв. менялась языковая ситуация, что открывало возможности для новой кодификации словацкого литературного языка (см. подробнее [Шапоу 1999]).
Миссию кодификатора словацкого литературного языка блестяще выполнил политический деятель, писатель, публицист и ученый Людовит Штур, обосновавший необходимость кодификации на среднесловацкой диалектной базе и предложивший свод правил нового литературного языка в трудах «Наука словацкого языка» и «Наречие словацкое, или необходимость писать на этом наречии», опубликованных в 1846 г. Диалектная база нового словацкого литературного языка традиционно определяется очень широко как среднесловацкий диалект, однако некоторые исследователи связывают ее с одним из идиомов липтовского типа: липтовским говором среднесловацкого диалекта [Флоринский 1897], среднесловацким фольклорным койне, эпицентром формирования которого был Липтовский комитат [П£апоу 1999], городской речью г. Липтовский Микулаш [Бигоу1с 2002].
Кодификация Л. Штура, однако, не встретила всеобщего одобрения. Старшее поколение евангеликов во главе с выдающимся поэтом Я. Колларом выступило с полным неприятием нового литературного языка. В антиштуровском сборнике «Голоса о необходимости единого литературного языка для чехов, мораван и словаков» Я. Коллар пишет следующее:
Это отличие бернолаковско-штуровское (имеется в виду отличие от чешского языка — М.Г.) я считаю самым большим несчастьем, которое могло постигнуть словаков. Не тратьте силы на то, чтобы размножить языки, на закрепление окраинных способов произношения и написания, лучше обратите внимание на словацкие школы [Ко11аг 1846: 115].
При этом противники кодификации словацкого литературного языка чаще всего приводили два главных аргумента: 1) чешско-словацкое единство позволит и чехам, и словакам обогатить свой язык благодаря сочетанию традиций древней чешской литературы и словацких диалектов; 2) многие народы, проживающие вблизи, но говорящие на разных диалектах, например немцы, итальянцы и греки, отказались от своих местных наречий в пользу единого литературного языка.
В защиту штуровской кодификации выступили представители молодого поколения интеллигенции и евангелического духовенства. Пламенно отстаивал необходимость словацкого литературного языка евангелический священник и будитель Цтибор Зох. Он и
сторонники Л. Штура с Оравы (Е. Тот, А. Добшович, М. Керменди) поддержали кодификатора на страницах «Словацкой национальной газеты» [2^о 2005: 269]. Одним из кульминационных моментов борьбы должно было стать издание сочинения Ц. Зоха «Слово в поддержку словацкого языка» (написано в 1846), которое было опубликовано из-за цензуры только в 1939 году. Ц. Зох положительно оценивал предложения Л. Штура. Он не предлагает вернуться к предшествующей литературной традиции, т. е. чешскому языку Кралиц-кой Библии, хотя при этом и не говорит о необходимости дальнейших преобразований. Перед священниками же, которые боялись искажения смысла божественного слова, Ц. Зох защищал предложенную кодификацию, трактуя ее лишь как средство для толкования Библии.
Существовало и более умеренное крыло евангеликов, которое кодификацию Л. Штура в целом принимало, однако выступало за ревизию отдельных ее положений и внесение поправок в орфографию и фонетическую систему нового литературного языка, а также замену некоторых морфологических форм. В этом плане особенно активным был М. М. Годжа, опубликовавший свои соображения на этот счет в трудах «Полезные суждения о слове для добропорядочных словаков» [Ио^а 1847] и «Высказывания о словацком языке» [Иоёга 1848].
Католики уже пользовались словацким литературным языком, хотя и в иной версии, поэтому они не выступали против кодификации Л. Штура как таковой. Вместе с тем эта кодификация представлялась им чрезмерно радикальной. В связи с этим для сохранения преемственности с письменностью предшествующих поколений они настаивали на введении в новый словацкий литературный язык некоторых форм западнословацкого диалекта, широко использовавшихся в их письменности. Выразителем точки зрения католиков был священник, в скором времени ставший профессором славистики Карлова Университета в Праге, а позже избранный членом-корреспондентом Санкт-Петербургской академии наук Мартин Гаттала. Свои предложения по изменению кодификации Л. Штура он изложил в латинской «Грамматике словацкого языка» [Иайа1а 1850]. Спустя два года после консультаций с евангеликами М. Гаттала написал «Краткую грамматику словацкого языка» [Иайа1а 1852], которая ознаменует собой консенсус между представителями обеих конфессий. Для того чтобы подчеркнуть консенсусный
характер грамматики, она была издана анонимно, а шесть крупных представителей словацкой общественности (трое католиков и трое евангеликов), включая Л. Штура, М. Гатталу и М. М. Годжу, подписали введение к ней. В грамматике реформированию подверглись графика и орфография словацкого литературного языка, его фонетическая и морфологическая системы. В частности, была введена графема y для указания на этимологию фонемы /у/, в действительности утраченной словацким языком, изменена система обозначения парных мягких согласных и дифтонгов, введены фонемы /1/ и /а/ (что нашло отражение и в графике), упразднены специфические сред-несловацкие формы им. и вин. падежей ед. числа прилагательных среднего рода типа dobruo, причастия на -I мужского рода с финальным билабиальным u типа bou, формы им. и вин. падежей ед. числа существительных среднего рода типа zdravia и другие (см. подробнее [Лифанов 2015]). Основная цель реформы — объединение в языковом отношении католиков и евангеликов — была достигнута: представители обеих конфессий перешли на новый литературный язык, устранив таким образом языковую разобщенность словаков.
Несмотря на успешный характер реформы словацкого литературного языка 1852 г. и ее консенсусный характер, лингвисты высказывали и продолжают до наших дней высказывать свое отношение к ней, часто расходясь в оценках. Одним из первых свою точку зрения на реформу высказал российский лингвист Т. Д. Флоринский. Он высоко ценил вклад М. Годжи и М. Гатталы в развитие словацкого литературного языка, состоявший в исключении из литературного языка наиболее маркированных диалектных особенностей, что позволило варианту Л. Штура стать национальным литературным языком: «Среднее наречие, отрешившись от некоторых местных особенностей, должно было получить значение всем понятного общесловацкого языка» [Флоринский 1897: 245]. Более того, Т. Д. Флоринский охарактеризовал реформу 1852 года как «исправление недочетов штуровщины» [Флоринский 1897: 245]. Заметим, что фактически Т. Д. Флоринский предвосхитил позднейшие идеи Н. С. Трубецкого, основоположника истории литературных языков как отдельной лингвистической дисциплины. Уже в XX веке Н. С. Трубецкой указывал, что литературный язык не может основываться на каком-либо одном диалекте:
Для литературного языка всегда крайне невыгодно быть слишком близким к какому-нибудь определенному современному народному
говору, и при естественном развитии всякий литературный язык стремится эмансипироваться от неудобного и невыгодного родства с народным говором... Отдаленность нормального литературного языка от какого бы то ни было живого современного народного говора способствует тому, что этот язык распространяется на территории не одного, а нескольких говоров [Трубецкой 1995: 126].
Близкой, но не идентичной точки зрения придерживался и автор следующей кодификации словацкого литературного языка 1902 года Самюэль Цамбел. Его взгляд на реформу 1852 года двоякий. По мнению С. Цамбела, Л. Штур решил «возвысить живой словацкий язык до литературного» [Czambe1 1890: 8], при этом за основу взяв фонетический принцип правописания, предложенный еще А. Бернолаком. С. Цамбел логично указывает на то, что вариант, предложенный Л. Штуром, в своем первоначальном виде воспринимался словаками как язык деревенский:
Среднесловацкий диалект, который широко использовался в устной речи, но записанный на основе фонетического принципа, был огромным скачком назад по сравнению с историческим литературным языком, и именно поэтому глазам и ушам, привыкшим к иным, мягким формам исторического литературного языка, он представлялся грубым, деревенским, непригодным для книг [Czambe1 1890: 9].
С. Цамбел указывает, что фонетические отличия между диалектами столь велики, что принятие фонетического принципа в качестве основы правописания значительно усложнило бы само распространение единого литературного языка [Czambe11890:10]. И в этом смысле С. Цамбел положительно оценивает значение реформы 1852 года.
С другой стороны, С. Цамбел воспринимает изменения, предложенные Годжей и кодифицированные М. Гатталой, как нарушение единой системы среднесловацкого диалекта, легшего в основу концепции Л. Штура:
Реформа Гатталы только в основе своей объединила словаков... Жизнь приняла основы, но не допускаемые грамматикой Гатталы расхождения с живым среднесловаким диалектом и живым словацким языком в целом [Czambe1 1887: 35].
В связи с этим, как пишет исследователь, в языке словацких писателей появлялись отклонения от правил «Краткой грамматики словацкого языка».
Безусловно положительную оценку реформе словацкого литературного языка дает Л. Новак (одновременно с негативной оценкой кодификации Л. Штура), который в 30-е гг. XX в. стал в этом отношении выразителем взглядов значительной части словацкой интеллигенции. С точки зрения Л. Новака, Л. Штур, хотя и опередил свое время, вычленив фонемы и предложив графическое оформление для них, значительно отошел от грамматической традиции более развитых литературных славянских языков (главным образом чешского и русского). Л. Новак критически оценивал Л. Штура как лингвиста, полагая, что он был недостаточно образован для того, чтобы кодифицировать литературный язык:
Его скромные способности проявились не только в неудобной грамматической системе литературного словацкого языка 40-х годов прошлого века, но главным образом в использовании им фонетического принципа в орфографии. Фонетическую систему правописания Штур построил как бы примитивно, в противоречии с духом славянских языков и против общепринятых научных основ славянского языкознания [Моуак 1935-1936: 48].
Л. Новак одобряет реформу 1852 г., поскольку использование этимологического принципа орфографии позволило словацкому литературному языку встать в один ряд с другими славянскими языками: «На предложенных Годжей более глубоких теоретических и научных основах, соответствующих уровню славянского языкознания того периода, Мартин Гаттала смог поставить всю систему нового словацкого литературного языка на крепкий фундамент этимологии» [Ыоуак 1935-1936: 48]. Это позволило словацкому литературному языку и в дальнейшем развиваться в славянском духе [Ыоуак1935-1936: 48].
С подобной точкой зрения принципиально не согласились пуристы, вступившие в острую конфронтацию с Л. Новаком. Их лидер, референт Матицы словацкой Г. Бартек абсолютизировал значение реформы Л. Штура и считал кодифицированный им язык совершенным, не требовавшим преобразований. Предложения Л. Штура заслужили высоких оценок Г. Бартека главным образом благодаря орфографии, построенной на фонетическом принципе. В опоре орфографической системы на среднесловацкий диалект и народную речь пурист видел своеобразие литературного словацкого языка, проявлявшееся прежде всего в отличии от этимологического
чешского правописания [БаПек 1933-1934: 279-280]. В своих статьях, опубликованных в 30-е годы на страницах журнала «Словен-ска реч», Г. Бартек попросту игнорирует реформу 1852 года и не оценивает характер внесенных М. Гатталой изменений и их значение для последующего развития литературного языка. При этом известно, что особенно негативно он относился к введенной графеме у, которую намеревался исключить из словацкой орфографии.
После второй мировой войны острая дискуссия по поводу оценки реформы 1852 г. затухает. Новый всплеск интереса наблюдается в 60-е-70-е годы ХХ века. В этот период оценки ученых становятся довольно умеренными и взвешенными. Как правило, вклад Л. Штура, М. Годжи и М. Гатталы исследователи (Е. Йона, К. Габовштякова, А. Едличка) рассматривают сбалансированно, пытаясь объективно взглянуть на концепции словацкого литературного языка, предложенные разными кодификаторами. Прежде всего, они подчеркивают значение реформы 1852 года для объединения двух лагерей — бернолаковцев и штуровцев. Лингвисты признают, что без выведения из литературного языка некоторых ярких диалектных особенностей было бы невозможно утверждение нового литературного языка в качестве общенационального. Кроме того, они утверждают, что Л. Штур своей реформой фактически порывал со всей предшествующей литературной традицией, тогда как М. Гаттала эту связь восстановил.
Видный словацкий лингвист Катарина Габовштякова подчеркивала:
Значение Гатталы в истории словацкого литературного языка заключается именно в том, что в эпоху, когда судьба литературного языка была под угрозой, он сумел объединить два его основных варианта: бернолаковщиину и штуровщину [НаЬоузШкоуа 1971: 36].
Однако еще до статей К. Габовштяковой профессор Еуген Йона, долгие годы занимавшийся историей словацкого литературного языка, высоко оценивал реформу 1852 года и подчеркивал ее социально-политическую необходимость [Цопа 1961:11]. Е. Йона отстаивал правомерность включения в словацкий литературный язык некоторых морфологических элементов, которые подверглись наибольшей критике сторонников «штуровщины», в частности флексий прилагательных среднего и мужского рода с гласным е (йоЪге,
йоЬгеЪо) в соответствии со среднесловацкими дифтонгами ио (йоЬгио) и )в ^оЬ^вИо) в «классической штуровщине». Е. Йона отвечал критикам М. Гатталы, что последний учел при кодификации фонетики и орфографии разные взгляды привержецев словацкого литературного языка Цопа 1961:13]. Поскольку е было представлено в парадигмах склонения прилагательных еще у А. Бернолака, а среднесловацкие формы флексий католики категорически не принимали, то М. Гаттала поступил очень разумно, включив в кодификацию формы с е. В целом Е. Йона положительно относился к преобразованиям М. Год-жи и М. Гатталы и считал их необходимыми для становления словацкого литературного языка и его принятия всеми слоями населения.
Кульминацией признания М. Гатталы как кодификатора, его реформаторской деятельности стала конференция в местечке Тр-стена. В 1971 году мероприятие приурочили к 150-летию со дня рождения кодификатора. На нем выступила целая плеяда видных словакистов и богемистов. Помимо вышеупомянутых Е. Йо-ны, К. Габовштяковой, а также А. Едлички назовем также Й. Качалу, И. Котулича, Ф. Кочиша. Исследователи посвятили большую часть докладов описанию орфографической и морфологической систем «Краткой грамматики словацкого языка», социально-политическим предпосылкам ее создания, а также работам М. Гатталы в области синтаксиса. Фактически общий подход и взгляд на труд кодификатора выразил Йозеф Ружичка в послесловии к сборнику тезисов:
В дальнейшей судьбе словацкого литературного языка концепция Гатталы оказалась адекватной общественному развитию, она точно выразила прогрессивную силу в общенациональной жизни, которая позволила литературному словацкому языку развиваться на пространстве между среднесловацкими диалектами с одной стороны и литературным чешским — с другой [ЯиЛска 1971Ь: 89].
С конца 70-х годов вновь усиливается критическая составляющая в оценках лингвистами реформы 1852 г., в частности тезис о том, что она разрушила целостную систему «штуровщины» и негативно отразилась на общенациональном литературном языке, лишив его наиболее ярких и своеобразных черт, противопоставлявших словацкий другим славянским языкам. До сих пор подобная идея превалирует в работах словацких лингвистов. Этот период, который мы условно обозначим как сдержанно-критический, идеи
об «улучшении» «штуровщины» путем позднейших реформ отвергаются исследователями (Э. Паулини, Р. Крайчовичем, Л. Дюрови-чем). Эуген Паулини называет М. Годжу недостаточно образованным и мало осведомленным в области словацкой диалектологии [РаиКпу 1971:120]. Л. Дюрович еще более категоричен в своих оценках. Он напрямую заявляет о том, что реформа 1852 года испортила «штуровщину»: «Штуровскую последовательную и системную норму испортил и сделал более архаичной вдохновленный Год-жей Мартин Гаттала» [Бигоу1с 2002: 344]. Р. Крайчович полагает, что реформа М. Гатталы, принятие этимологического принципа орфографии ослабили «позиции штуровщины главным образом в правописании и словообразовании» [Кщ'Соутс, 2006: 186].
В вину Годже и Гаттале ставят прежде всего ориентацию на младограмматиков с их интересом к сравнительно-историческому языкознанию и истории языка. Помимо прочего, нарекания вызывает значительное усложнение фонетической системы и орфографии за счет использования графем, обозначающих фонемы, утраченные словацким языком. Последователей Л. Штура упрекают в первую очередь в искусственности морфологии, фонетики и орфографии (в отличие от второго периода, когда тот же аспект признавался несомненно положительным), и в отрыве от живого разговорного языка. Так, Е. Паулини, говоря о преимуществах «штуровщины», пишет: «Устная речь вообще очень сильно повлияла на форму штуровско-го проекта. И именно ей принадлежит главная заслуга в том, что предложение в литературном языке в штуровский период стало живым, близким к устройству разговорной речи. Влияние устной речи проявилось прежде всего в том, что штуровская литературная норма, опираясь на среднесловацкий диалект, привнесла в литературный язык строение разговорного предложения» [РаиКпу 1983: 187].
Несмотря на критические высказывания относительно личности М. Годжи и реформы, которая только усложнила словацкий литературный язык, Е. Паулини в начале 70-х гг. все же указывал, что, с точки зрения истории литературного языка, новая кодификация была необходима:
У штуровской кодификации, сильно отличавшейся от чешского языка, который имел прочные традиции в Словакии, не было в данных условиях надежды на успех... Было полезнее, чтобы словацкая орфография принципиально не отличалась отчешской [РаиНпу 1971:125].
Однако спустя всего лишь десятилетие Е. Паулини полностью откажется от положительных замечаний касательно реформы и перейдет к резко негативным оценкам.
Критическое отношение к реформе 1852 года высказывает и известный советский словакист Н. А. Кондрашов:
Система словацкого литературного языка, выявленная и кодифицированная Штуром, очень совершенна... Объективной оценке его филологической деятельности препятствовали, с одной стороны, дурная слава раскольника, с другой, отсутствие резкого национализма [Копагавоу 1974: 280].
Кондрашов относится довольно скептически к «Краткой грамматике словацкого языка», поскольку, во-первых, он оценивает внесенные изменения как «непринципиальные» (и заодно отмечает, что большинство преобразований коснулось орфографии), а во-вторых, откровенно указывает, что «они (изменения — М. Г.) не всегда означают улучшение штуровской кодификации литературного языка» [Копагаэоу 1974: 269].
Некоторые ученые (Л. Н. Смирнов, К. В. Лифанов, П. Жиго) придерживаются более умеренных взглядов, одновременно признавая неизбежность рекодификации «штуровщины» и отмечая ее неоднозначную роль для истории языка. В отличие от Н. А. Кондрашова, скорее положительно, нежели отрицательно о реформе 1852 года пишет Л. Н. Смирнов. Его сдержанную, почти нейтральную оценку преобразований мы находим главным образом в тезисе о том, что они создали
предпосылки для объединения на платформе «исправленной шту-ровщины» двух основных течений словацкого национального движения (католического и евангелического — М.Г.). Таким образом, новый литературный язык практически стал употребляться без конфессиональных ограничений [Смирнов 1992: 57].
П. Жиго отмечает, что «штуровщина» «выполнила в конкретных исторических условиях функцию общенационального литературного языка» [2^о 2005: 273]. Однако в то же время П. Жиго отмечает, что Л. Штуру так и не удалось достичь главного, чтобы кодифицированный им язык стал языком богослужения у евангеликов [2^о 2005: 274].
К. В. Лифанов также в целом положительно оценивает вклад М. Гатталы в развитие общенационального литературного языка:
«Ревизия кодификации Л. Штура была необходимым шагом ввиду ее узколокального характера» [Лифанов 2015: 340]. Однако, с другой стороны, автор видит главный недостаток реформы 1852 года в том, что с этого времени литературный язык начал постепенно возвращаться к предыдущему, «доштуровскому» состоянию:
Они (изменения — М. Г.) как бы задали «обратное» направление развитию нового литературного языка, приобретшее характер тенденции, так как утрата им среднесловацких черт продолжалась и в последующие десятилетия [Лифанов 2015: 343].
Этот процесс завершился лишь после кодификации С. Цамбела 1902 года.
Как мы видим, взгляды исследователей на необходимость, характер и значение реформы 1852 года в истории словацкого литературного языка менялись с течением времени. Если в конце XIX в. и в первой трети XX в. вокруг этих вопросов разворачивалась острая полемика, в середине века превалировали одобрительные оценки, то к концу предыдущего столетия отношение к реформе-1852 г. стало более негативным. Иными словами, взгляды на реформу словацкого литературного языка эволюционировали от кон-фронтационных (наиболее ярко в 30-е гг. XX в.) к консенсусным (до начала 70-х гг.) и до сдержанно-критических (по настоящее время). Современная оценка этой реформы, содержащая в себе элементы критики, потенциально допускает внесение определенных изменений в словацкий литературный язык, причем его наиболее слабым звеном представляется в первую очередь позиция графем у и у.
Литература
Лифанов 2015 — К. В. Лифанов. Кодификация С. Цамбела как рубеж в развитии словацкого литературного языка // Г. П. Нещименко (отв. ред.). Актуальные этноязыковые и этнокультурные проблемы современности. Книга II. М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2015. С. 338353.
Смирнов 1992 — Л. Н. Смирнов. Вклад Людовита Штура в формирование словацкого литературного языка // Л. Н. Смирнов (отв. ред.). Людо-вит Штур и его время. М.: Институт славяноведения и балканистики РАН, 1992. С.42-59. Трубецкой 1995 — Н.С.Трубецкой. Общеславянский элемент в русской культуре//История. Культура. Язык. М.:Прогресс, 1995. С.267-281.
Флоринский 1897 — Т. Д. Флоринский. Лекции по славянскому языкознанию. Т. 2. Киев — СПб.: Типография Императорского Университета св. Владимира, 1897. Bartek 1933-1934 — H.Bartek. Este o spravnosti jazykovej// Slovenska rec
2,9-10, 1933-1934. S. 278-296. Czambel 1887 — S.Czambel. Prispevky k dejinam jazyka slovenskeho. Budapest: Tlac Kolomana Roszu, 1887. (https://archive.org/stream/ pspvkykdejin01czamuoft#page/32/mode/2up) Czambel 1890 — S.Czambel. Slovensky pravopis. Budapest: Tlac Viktora Hornyanszkeho, 1890. (https://archive.org/details/ slovenskpravopiOOczamgoog) Dorula et al. 1998 — J. Dorula, E. Krasnovska, P. Zenuch. Dve linie v slovenskom jazykovo-historickom vyvine alebo slovensko-ceske vztahy v predspi-sovnom obdobi // J. Dorula (ed.). XII. medzinarodny zjazd slavistov v Krakove. Prispevky slovenskych slavistov. Bratislava: Slavisticky kabinet SAV, 1998. S. 65-68. Durovic 2002 — E. Durovic. Sturova Nauka reci slovenskejz perspektivy zaciatku
XXI. storocia // Slovenska rec 67,6, 2002. S. 342-349. Habovstiakova 1971 — K. Habovstiakova. PostojMartina Hattalu k Antonovi Bernolakovi a k bernolakovcine// J.Ruzicka (ed.). Martin Hattala, 18211903: Material z konf. konanejvTrstenejdna 21. a 22. okt. 1970. Trstena: Pripravny vybor oslav 600 rokov mesta Trsteneja 100 rokov gymnazia v Trstenej, 1971. S. 35-40. Hattala 1850 — M. Hattala. Grammatica lingue slovenica. Schemnicii: Typis Francisci Lorber, 1850. (https://babel.hathitrust.org/cgi/pt7id4oc.ark:/ 13960/t0cv5q11b;view=1up;seq=12) Hattala 1852 — M. Hattala. Kratka mluvnica slovenska. Presporok: Tiskom Sch-midovym, 1852.
Hodza 1847 — M. M. Hodza. Dobruo slovo Slovakom, sucim na slovo. Levoca: Tlac Jana Werthmullera a syna, 1847. (https://babel.hathitrust.org/cgi/ pt?id=uc1.b2823051;view=1up;seq=7) Hodza 1848 — M. M. Hodza. Vet in o slovencine. Levoca: Tlac Jana Werthmullera a syna, 1848. (http://babel.hathitrust.org/cgi/pt7id4nu.32000010044560; view=2up;seq=8;size=150) Jona 1961 — E. Jona. Martin Hattala a spisovna slovencina (1821-1903): 140.
vyrocie narodenia. Martin: Matica slovenska, 1961. Kollar 1846 — J.Kollar. O ceskoslovenske jednote w reci a w literature // J. Kollar (ed.). Hlasowe o potrebe jednoty spisowneho jazyka pro Cehy, Morawany a Slowaky. Praha: Komissia Kronbergra i Riwnace, 1846. S. 101126. (http://babel.hathitrust.org/cgi/pt?id=loc.ark:/13960/t9378m815; view=1up;seq=9)
Коп^аБоу 1974 — N. А. Коп^аБоу. Vznik а zaсiatky 8р1зоупе]81оуепсту. Бга-11з1ауа: Уеаа, 1974.
KrajCoуiC, Zigo 2006 — Я. KrajCoуiC, Р. Zigo. Берпу spisoуnejs1oуenCiny. Бга^-1ауа: Uniуerzita КошешкеЪо, 2006.
Lifanoу 1999 — К. П1апоу. Rekato1izаcia ако medzшk у dejinаch
spisoуnejs1oуenсiny // Jazykoуedny сasopis 50,1, 1999. 8.17-26.
№уак 1935-1936 — К^оуак. Eudoуít §йг а foneticky pravopis // 81оуешка гес 4,2-3, 1935-1936.8.47-55.
РаиПпу 1971 — Е. РаиНпу. Dejiny spisoуnejs1oуenCiny od zaCiatkoу 1: Od zaсi-atkoу po L'udoуíta §йга. Бratis1aуa: S1oуenskë pedagogickë пак^а-tel'stУo, 1971.
Pau1iny 1983 — Е. РаиНпу. Dejiny spisoуnejs1oуenCiny od zaCiatkov po sйCasnosf. Бratis1aуa: S1oуenskë pedagogickë nak1adatel'stУo, 1983.
RuziCka 1971Ь —}. RuziCka. Vys1edky rokoуania//J.RuziCka (ed.). MartinHatta1a, 1821-1903: Materiа1 z konf. копапе)'у Т^епе]^па 21. а 22. okt. 1970. Т^епа: Ра^^упу ууЬОГ os1ау 600 rokoу mesta Т^епе]^ 100 rokoу gymnаzia у Т^епеь 1971. 8.88-90.
Zigo 2005 — Р. Zigo. ЁЫгоуа kodifikаcia spisoуnejs1oуenсiny а jejreforma // 81оуешка reC 70,5, 2005. Р. 265-275.
