CC BY
40
© Иванов А. В., 2012
ИВАНОВ Алексей Викторович
Кандидат исторических наук, доцент кафедры общей и экономической истории
Уральский государственный экономический университет
620144, РФ, г. Екатеринбург, ул. 8 Марта/Народной Воли, 62/45 Контактные телефоны: (343) 254-13-78 e-mail: ivanovav55@yandex.ru
Оценка экономической состоятельности и социально-экономической дифференциации крестьянских хозяйств Урала в предреволюционный период (по материалам исследований 1920-х годов)1
Ключевые слова: Россия; Урал; XX век; экономика; история; сельское хозяйство; сельскохозяйственная статистика; крестьянство; землепользование; социальная и имущественная дифференциация.
Аннотация Проанализированы концептуальные подходы советских экономистов и историков 20-х годов прошлого века, которые на основе материалов сельскохозяйственной статистики начала XX века предприняли попытку оценить экономическую состоятельность крестьянских хозяйств Уральского региона и степень их социально-экономической дифференциации накануне революции 1917 г. Рассмотрены методологические ошибки исследователей, обусловленные их идеологической ангажированностью.
В 20-е годы прошлого века советская экономическая наука делала первые шаги. Отвергая методологические принципы своих предшественников, так называемых «буржуазных специалистов», советские экономисты и историки, занимавшиеся изучением историко-экономических проблем, пытались выработать новые концептуальные подходы, соответствующие базовым принципам коммунистической идеологии. Одним из важнейших вопросов, под который следовало подвести идеологически выдержанное обоснование, была социально-экономическая ситуация в российской деревне накануне революционных событий 1917 г. Значимость проблемы определялась следующими обстоятельствами.
Во-первых, необходимо было теоретически обосновать активное участие крестьянства в Октябрьской революции, причем именно на стороне Советской власти. В противном случае в стране, население которой на три четверти состояло из крестьян, диктатура пролетариата обретала имидж режима, не выражающего интересы большинства. Именно поэтому В. И. Ленин пропагандировал тезис об активной поддержке крестьянством политической линии партии большевиков: «Сначала вместе со всем крестьянством против монархии, против помещиков... Затем вместе с беднейшим крестьянством, вместе со всеми экслуатируемыми против капитализма, в том числе против деревенских богатеев, кулаков, спекулянтов...» 1. С. 311]. Одним из первых эту идею подхватил и развил экономист-аграрий новой формации С. М. Дубровский. По его мнению, глубинной причиной аграрного движения в России в начале XX века был «недостаток земли, проявившийся во всей полноте вследствие наступившего кризиса
1 Работа выполнена при поддержке РГНФ (проект № 12-11-66004).
экстенсивного хозяйства» и заставивший крестьян «обратить взор на помещичьи, казенные, монастырские и прочие некрестьянские земли» 2. С. 175]. Тем самым, подчеркивалась глубокая заинтересованность российского крестьянства в успехе аграрной реформы, осуществлявшейся Советской властью.
Во-вторых, осуществив национализацию средств производства в индустриальном секторе экономики, большевики считали задачу социалистического преобразования России выполненной лишь наполовину. На очереди - проблема национализации аграрного сектора, в котором безраздельно господствовало мелкое индивидуальное крестьянское хозяйство, не совместимое с представлениями радикальных марксистов о грядущем коммунистическом обществе. Страна стояла накануне «великого перелома» в деревне - коллективизации, и для решения этой очередной грандиозной задачи требовалось четко сформулировать цели борьбы, указать врага. Исходя из этого была выработана четкая, понятная, доступная массам, как и весь марксизм в сталинской трактовке, концепция трех основных социальных категорий в деревне с конкретными шаблонами для зачисления в них того или иного хозяйства. Она стала одной из аксиом советской историко-экономической науки и, к сожалению, довлеет над исследователями до сих пор.
Данная схема нашла отражение в целом ряде исследований того времени, в частности «В курсе лекций по истории аграрной революции в России», написанном С. М. Дубровским. Учитывая только размеры посевных площадей, автор отнес беспо-севные хозяйства к пролетарским; засевающие до 2 десятин - к бедняцким; до 6 десятин - к середняцким и свыше 6 десятин - к буржуазным [2. С. 228]. Такой подход продемонстрировал стремление обществоведов того времени к универсализации теоретических установок, отразил попытку выработать единый социальный стандарт. Однако ущербность этих установок очевидна, ибо для России с ее необъятными просторами и разнообразием почвенно-климатических условий, а следовательно, с различиями в продуктивности и доходности десятины пахотных угодий выработать единый критерий просто невозможно. Попытка Дубровского подкрепить свои утверждения тем, что многопосевные хозяйства содержат и большее количество рабочего и продуктивного скота, также не может быть принята в качестве аргумента: если в Центральной России хозяйство, имеющее 4-5 голов крупного рогатого скота, вполне могло быть признано зажиточным, то где-то в степях Башкирии аналогичное хозяйство считалось бы в лучшем случае середняцким.
Уже в 20-х годах прошлого столетия уральские историки предприняли попытку выработать свой критерий оценки социального статуса крестьянства. Этот факт, безусловно, следует оценивать как явление положительное. Однако, отказавшись от единого общероссийского стандарта, они попытались разработать свой, местный, не выходя за рамки количественных параметров. Так, К. Петров, опираясь на данные земской статистики 1912 г., сгруппировал крестьянские хозяйства Уфимской губернии следующим образом: безземельные и имеющие менее 3 десятин он включил в категорию бедных; от 3 до 15 десятин - средних; от 15 до 40 - зажиточных и имеющих свыше 40 десятин - в категорию крупнейших, или кулацких [3. С. 14]. Согласно этому критерию приуральская деревня представляется преимущественно середняцкой (55,28% хозяйств) с небольшой прослойкой бедноты (12,46%) и значительным количеством зажиточных (25,50%) и кулацких (6,76%) хозяйств. В то же время в отдельно взятом Златоустовском уезде преобладающей группой в деревне являлись зажиточные и кулацкие хозяйства, составлявшие 46,08% (29,44 и 16,64% соответственно) при значительном удельном весе середняцких - 39,77% [3. С. 14]. Как видим, К. Петров взял за основу не посевные, а общие площади крестьянских наделов, поскольку в сельском хозяйстве Урала значительную роль играло животноводство, вследствие чего в структуре земельных угодий больший удельный вес (по сравнению с Центральной Россией) имели покосы и выгоны.
Совершенно другие оценочные параметры применил А. Кийков, который: а) безземельные хозяйства выделил в отдельную, люмпен-пролетарскую, группу; б) к числу бедных отнес хозяйства, имеющие менее 10 десятин общей площади угодий; в) в категорию зажиточных зачислил хозяйства с наделами свыше 40 десятин, не выделяя кулацкие, а скорее отождествляя эти две категории. В итоге к середняцким он отнес дворы, имеющие от 10 до 40 десятин земли. При таком раскладе уфимская деревня приобретала совершенно иную социальную окраску: абсолютное большинство здесь составили пролетарские и бедняцкие слои (около 51%); мощной представляется середняцкая прослойка (примерно 42%) и стандартной - кулацкая (около 7%) [4. С. 5].
Можно, конечно, спорить, кто из двух вышеуказанных авторов - К. Петров или А. Кийков - более точен в дифференцировании крестьянских хозяйств. На наш взгляд, это бессмысленно, поскольку очевиден односторонний подход к анализу проблемы. Несомненно одно: каждый автор имел определенную установку - доказать преимущественно бедняцкий (А. Кийков) либо середняцкий (К. Петров) характер крестьянства Уфимской губернии. И каждый подогнал одни и те же статистические данные «под себя».
Между тем оба автора не использовали возможности для более обстоятельного анализа. Петров, например, вообще никаких статистических данных, кроме поземельных, не рассматривал. Кийков, хотя и дал в своей книге сведения о посевных площадях и наличии рабочего скота в крестьянских хозяйствах, но не увязал их с социально-экономической стратификацией хозяйств. Сопоставление же данных могло позволить автору более точно определить контуры социальной дифференциации. Покажем это на конкретном примере.
Количество хозяйств, не имеющих скота, почти в точности совпадает с количеством безземельных (7,76 и 6,8% соответственно), а количество безлошадных (22,3%) -с суммарной численностью безземельных и имеющих менее 5 десятин дворов (22,71%). Эта тенденция просматривается и далее: хозяйства, владевшие одной рабочей лошадью, в Уфимской губернии составили 29,8%, а имевшие от 5 до 10 десятин угодий - 28,06%; хозяйства с 2 лошадьми - 27,7, с наделами от 10 до 20 десятин - 27,83; с 3 и более лошадьми - 20,1, имевшие свыше 20 десятин земли - 21,4% [3. С. 14; 4. С. 5-8]. Подобным образом можно вывести и более сложную зависимость: количество беспосевных хозяйств в Уфимской губернии (13,1%) примерно равно суммарному числу безземельных и имеющих до 3 десятин (12,46%). Логично предположить, что все эти хозяйства входят в число безлошадных (22,3%). Если выделять потребляющую группу хозяйств (по методике А. Воробьева это хозяйства беспосевные и с посевом до 2 десятин), то они составят 34,7%. К данной группе можно отнести все хозяйства, имеющие менее 5 десятин, и примерно половину с наделом от 5 до 10 десятин - 36,74% и, соответственно, все безлошадные и примерно половину однолошадных - 37,2%. Выделив производящую группу хозяйств (с посевом свыше 4 десятин), мы получаем 41,9% их общей численности. Сюда можно отнести все хозяйства, имеющие надел свыше 15 десятин и примерно половину с наделом от 10 до 15 десятин - 40,75%. Изучив данные по рабочему скоту, мы сделали вывод, что в эту категорию входят все хозяйства, имеющие более 3 лошадей, и подавляющее большинство дворов с 2 рабочими лошадьми - 47,8% [3. С. 14;
4. С. 5-8]. Небольшие расхождения в цифрах, а также несовпадение некоторых показателей численности хозяйств при учете различных параметров их оценки объясняются различиями почвенных и хозяйственных условий в отдельных местностях губернии, а также произвольностью выбора самих параметров (например, площади угодий разбиваются на группы с частотой в 5 десятин, т. е. существует определенная погрешность приближения). Вдобавок ко всему сказанному это еще раз подтверждает сложность оценки социально-экономического статуса крестьянских хозяйств и невозможность выработки всеобъемлющего, единого критерия.
Несколько ранее, чем А. Кийков, аналогичный взгляд на место южноуральского крестьянина в социальной иерархии высказал И. Подшивалов: «Приуральский крестьянин в среднем ... являл собой бедняка, опутанного полукрестьянскими отношениями, налоговыми и барщинными тяготами» [5. С. 25]. И даже более того, Подшивалов считал, что «приуральское крестьянство в силу своей сборности, этнографической и культурно-бытовой разнородности, трудовой неустойчивости и земельной закаба-ленности имело люмпен-пролетарский характер...» 5. С. 25]. При этом он использовал тот же критерий деления крестьян на имущественные группы, что и Кийков: все хозяйства, имеющие менее 10 десятин земли, Подшивалов отнес к числу малоземельных, или бедняцких [5. С. 16]. Следует отметить, что автор не ограничился лишь этим показателем. В отличие от других исследователей он сопоставил данные по посевным площадям, по поголовью рабочего и продуктивного скота в крестьянских хозяйствах [5. С. 17-18 и на этом основании сделал вывод: в пределах Уфимской губернии примерно 10% крестьян - это люмпены, батраки; еще 10% - кулаки, а остальные - «бедняцкий и середняцкий элемент» 5. С. 19 . Этот вывод не соответствует тому определению характера сельского населения Южного Урала и Приуралья, которое он дал несколькими страницами далее, и которое было процитировано выше: 10%-ная люмпен-проле-тарская прослойка не дает достаточных оснований, чтобы считать ее доминирующей и определяющей социальную физиономию деревни. Видимо, в данном случае Подши-валов не избежал некоторой политической ангажированности. Впрочем, объяснение тому дал он сам, хотя и не напрямую. Согласно его мнению, именно крестьянство, страдающее в условиях капитализма от двойного гнета, представляло собой главную революционную силу, а заводское население, «являвшееся, по существу, стоком батрацких элементов из равнины», было лишь «конденсатором исторически накопленной революционной энергии приуральского крестьянства» 5. С. 25].
Совершенно очевидно и другое противоречие. Как указывалось выше, И. Подши-валов определил прослойку кулацких хозяйств 10% их общего количества. Но буквально абзацем ниже, исследуя данные о распространении наемного труда в уфимской деревне, в своей работе он приходит к выводу, что доля хозяйств, имевших постоянных наемных работников, составляла лишь около 3%, а самих наемных рабочих - 0,6% численности сельского населения 5. С. 19]. Значит, оставшиеся 7% крупных хозяйств не использовали наемной рабочей силы, и их следует считать трудовыми, а не кулацкими исходя из определения кулачества как «прослойки сельской буржуазии».
Как видим, и здесь Подшивалов не избежал некоторой односторонности в попытках внести ясность в проблему социальной дифференциации деревни. Тем не менее в заслугу ему следует поставить стремление к комплексному ее решению, чего не наблюдалось у других исследователей. В частности, Подшивалов, единственный из всех, отметил распространение кустарных промыслов в деревне, которыми было занято 17,9% хозяйств и которые давали существенный доход [5. С. 19]. Однако конкретно увязать этот факт с имущественной характеристикой хозяйств автор не смог, видимо, в силу недостаточности источниковой базы. Скорее всего по той же причине не получил достаточного освещения и развития вопрос об арендных отношениях в приуральской деревне. Используя материалы земской статистики, автор, как и несколько позднее А. Кийков, вывел следующую закономерность: среди малопосевных (до 2 десятин) хозяйств процент сдающих свои наделы в аренду (38%) намного превышает процент арендующих (22%); среди среднепосевных (от 2 до 4 десятин) соотношение практически равное (27 и 26% соответственно); среди многопосевных оно резко изменяется в противоположную сторону. Например, среди хозяйств, имевших свыше 10 десятин посева, сдавали землю в аренду лишь 12%, в то время как арендовали - 60%. Интересно, что Кийков на основании этих данных сделал весьма спорный вывод о закабалении малоимущих крестьян экономически сильными. Подшивалов же от выводов воздержался
и этот факт лишь констатировал, по всей вероятности, потому, что он не укладывался в рамки традиционных представлений об арендаторе как объекте эксплуатации [4. С. 6; 5. С. 17].
С позиций современной науки этот феномен вполне объясним. Отмеченный факт свидетельствовал о глубоком кризисе мелкого крестьянского хозяйства, об аграрном перенаселении России начала XX века. Развитие товарно-денежных отношений требовало повышения товарности сельского хозяйства, а это было невозможно без укрупнения субъектов хозяйствования. Но поскольку существование в российской деревне общинного уклада ограничивало возможности купли-продажи земли, выход был найден в сфере арендных отношений. Казалось бы, этот вывод лежит на поверхности, однако он не был сделан советскими исследователями. Обусловлено это причинами идеологического характера. Дело в том, что его признание автоматически означало признание правильности идей П. А. Столыпина о реформировании деревни на капиталистических началах и порочность большевистско-левоэсеровского курса на «поравнение», «осереднячивание» деревни, провозглашенного «Декретом о земле» и подтвержденного Основным законом «О социализации земли». Для экономистов и историков того времени это было абсолютно исключено.
На основании изложенного выше можно сделать следующий вывод: исследователям 1920-х годов так и не удалось прийти к единому мнению по вопросу о социальной структуре уральского крестьянства; они не смогли выработать комплексные критерии оценки имущественного состояния хозяйств, на основе которых можно было бы говорить о принадлежности того или иного крестьянского двора к определенной социально-экономической группе. Тем не менее их работа, изучение источников (в особенности данных земской статистики) стали хорошим заделом для последующих поколений ученых. В первую очередь эти исследования стали базой для обобщений и выводов, сделанных ими самими.
Одним из выводов, базирующихся на анализе структуры землевладения на Урале, был тезис об особенностях уральского крестьянства, отличающих его от собратьев по классу в Европейской части России. Эта особенность заключалась в лучшей земельной обеспеченности, а следовательно, в более высоком уровне зажиточности. Ранее были приведены данные о производящей группе хозяйств на Урале, т. е. имеющих свыше 4 десятин посева на двор. На Южном Урале - районе, благоприятном для земледелия, такие хозяйства, по сведениям И. Подшивалова, К. Петрова и А. Кийкова, составляли 41,9%, что существенно превышало среднестатистические данные по России, приводимые А. М. Большаковым и Н. А. Рожковым: по их сведениями, хозяйства с посевом свыше 4 десятин в России в 1917 г. составляли 28,9% общего числа хозяйств [6. С. 181].
При сопоставлении количества рабочего скота в хозяйствах вырисовывается та же картина: если на Урале было 47,8% хозяйств, имевших 2 и более рабочих лошадей [4. С. 8] , то в среднем по России - лишь 21,8% [6. С. 181]. Используя в качестве главного оценочного показателя посевные площади, Большаков к числу зажиточных и кулацких в разных своих работах относил от 28,9 (см. выше) до 31% 7. С. 133] крестьянских хозяйств Великороссии (по данным 1917 г.). Как видим, эти цифры существенно ниже тех, которые выведены в трудах А. Кийкова, К. Петрова и И. Подшивалова. Если же взять районы Зауралья, где преобладало ориентированное на хлебный рынок товарное хозяйство, то здесь, по данным А. П. Таняева, доля зажиточных хозяйств была еще выше - от 70 до 85% [8. С. 12].
Объяснение явления уральские исследователи находят в том, что наш регион исторически не был районом помещичьего землевладения. А. Воробьев, например, указывал: если по России в целом доля частновладельческих (некрестьянских) посевов составляла 10,70% их общей площади, то на Урале - лишь 0,61% 9. С. 29]. Как констатировал Таняев, в Пермской и Вятской губерниях помещичьих хозяйств почти не было;
весьма незначительной была их роль в Оренбургской губернии, и лишь в Уфимской губернии имелось «более или менее крупное помещичье землевладение» [10. С. 6]. В неоднократно упоминавшейся статье А. Кийкова приведены следующие цифры: в 1913 г. доля дворянского землевладения в Уфимской губернии составляла 23% общего массива земель, а двумя годами позднее - уже 21,5% [4. С. 5 , что свидетельствует о кризисе и явной тенденции к сокращению помещичьих угодий. Если обратиться к исследованию И. Подшивалова, то можно констатировать следующее: используемые им материалы аграрной переписи 1917 г. свидетельствуют, что частновладельческие земли в Уфимской губернии занимали 1 360 288 десятин из 10 262 898 десятин общей площади сельскохозяйственных угодий [5. С. 14,. Нетрудно подсчитать их удельный вес - всего 13,25%. Поскольку подавляющее большинство сельхозугодий принадлежало помещикам, мы констатируем, что тенденция снижения роли дворянского землевладения была весьма выраженной.
Приведенные выше факты и суждения свидетельствуют о достаточно высоком уровне экономической состоятельности крестьянства Уральского региона в предреволюционный период. В целом представленные материалы являются отправным пунктом исследований, цель которых - выяснить, как изменился этот уровень в результате аграрных реформ, проводившихся в годы Советской власти.
Источники
1. Ленин В. И. Пролетарская революция и ренегат Каутский // Ленин В. И. Полн. собр. соч. : в 55 т. М., 1973. Т. 37.
2. Дубровский С. М. Очерки русской революции. М., 1923. Вып. 1.
3. Петров К. Экономика Южного Урала // Октябрь на Южном Урале. Златоуст, 1927.
4. Кийков А. Южный Урал и Приуралье в годы империалистической и гражданской войн // Пройденный путь. Уфа, 1927. Вып. 1.
5. Подшивалов И. Гражданская борьба на Урале. М., 1925.
6. Большаков А. М., Рожков Н. А. История хозяйства России в материалах и документах. М. ; Л., 1926. Вып. 3.
7. Большаков А. М. Деревня после Октября. Л., 1925.
8. Таняев А. П. Вводный очерк // Колчаковщина на Урале (1918-1919 гг.): в документах и материалах. Свердловск, 1929.
9. Воробьев А. Сельское хозяйство Урала. Свердловск, 1926.
10. Таняев А. П. Колчаковщина на Урале. Свердловск ; М., 1930.
