CC BY
30
ЯРОЦКАЯ Юлия Александровна,
канд. филол. наук, доцент кафедры русского языка и литературы Восточного института - Школы региональных и международных исследований, ДВФУ (г. Владивосток) Электронная почта: [email protected]
УДК 82.3
Отражение специфики культурного пространства пограничья в современной дальневосточной прозе
дальневосточная проза, оппозиция свой/чужой, культурный эксперимент, литературная мистификация, культурный концепт, японские реалии, концепции постмодернизма, художественный синтез, географическое и культурное пограничье
Предметом исследования являются произведения двух современных писателей, чья жизнь связана с Дальним Востоком: Александра Белых и Бранки Такахаши. Оба автора - профессиональные переводчики с японского языка. Используемые методы исследования: историко-литературный, историко-культурный, сравнительно-сопоставительный. Определено, какие феномены, относящиеся к миру чужой культуры, осмысляются авторами; каковы художественные приемы, позволяющие авторам создать органичный образ инокультурного мира; как, с точки зрения автора, происходит культурное взаимопроникновение в самобытных условиях географического пограничья.
Дальневосточные прозаики часто обращаются к проблеме взаимопроникновения культур в условиях географического пограничья. В данной работе нас интересует культурное освоение чужого пространства через «путешествие» в чужой язык. Мы исследуем творчество 2 современных писателей и переводчиков, живущих сейчас на Дальнем Востоке: Александра Белых и Бранки Такахаши.
Пожалуй, самым известным произведением Александра Белых сейчас является роман «Сны Флобера» (2003 г.). В романе автор обращается к творчеству Бориса Пильняка, его «Рассказу о том, как создаются рассказы» (1926 г.), главным героем которого является японский писатель Тагаки. Рассказ Пильняка написан под впечатлением поездки в Японию в 1926 г.
Одна из героинь романа Белых - японка Марико Исида - представлена невесткой японского писателя Хидэо Тагаки, у которого первая жена была русская. В руки героя романа Ореста попадает текст романа на японском языке. Будучи студентом-японистом, он переводит этот роман на русский язык. Исида совершает путешествие в Россию, во Владивосток, где встретился Тагаки с будущей женой. Белых даёт название роману Тагаки («Моя русская жена»), который в тексте Пильняка названия не имеет [1, с. 66]. В романе Белых сказано, что
краеведам уже известен дом на Светланской, где до замужества жила Софья (эта информация распространилась во Владивостоке как достоверная) [1, с. 96], в Японии у Исиды есть дом, доставшийся ей от свёкра, где герой романа Орест находит фотографии Софьи и Тагаки [1, с. 99].
Герои, которые, возможно, в творчестве Пильняка имели реальных прототипов, о которых пока можно говорить только гипотетически, обретают возможность выхода за рамки литературного текста. Постмодернистская концепция уничтожения границ между искусством и жизнью, воплощённая в «Снах Флобера», вынужденно была использована в новом эксперименте автора: публикации романа «японского писателя» Дзиро Хираока «Утопая в облаках» (2006 г.): «Перевод с японского Александра Вялых» (это подлинное имя писателя, которым он подписывает свои переводы, как писатель он подписывается псевдонимом Белых). После нескольких неудачных попыток опубликовать собственные тексты, Белых предлагает издательству якобы «перевод
1 С согласия с японского», который охотно был принят к публикации1. Автор соз-
А. Е. Бе™^ при- даёт роман, героями которого являются русская девушка, живущая
водятся сведения, 1 1 1 тт
полученные в ходе во Владивостоке, и японец, влюблённый в неё. Действие романа про-
личной беседы. исходит во Владивостоке. Белых создаёт «биографию японского писателя». Автор наделяет выдуманного им Дзиро Хираока чертами собственной профессиональной биографии [9, с. 143]. В журнале перед текстом помещён графический портрет «Дзиро Хираока», роман опубликован под рубрикой: «Страна Восходящего Солнца. Литература Японии» [9, с. 143]. В предисловии к роману «переводчик» пишет: «В представленном произведении меня интересовал не столько герой, родственный некоторым жалким и смешным персонажам русской литературы, и не столько сюжет как таковой, сколько возможности соединить два противоположных метода повествования - говоря условно, восточного и европейского» [9, с. 143]. Высказывание соотносимо с фразой из описания романа Тагаки, сделанного Пильняком в «Рассказе о том, как создаются рассказы»: «Японская мораль не стыдится обнажённого тела, естественных человеческих отправлений, полового акта; с клиническими подробностями был написан роман Тагаки, - русским способом размышлять размышлял Тагаки о времени, мыслях и теле своей жены» [4, с. 57]. Здесь также соседствуют и сливаются «два метода»: натуралистический, согласно Пильняку, находящий объяснение в морали Японии, и реалистический, основанный на размышлении, воспринятый Тагаки из русской литературной традиции. Поскольку Белых на самом деле пишет о своём романе, очевидно, что он ставит перед собой экспериментальную задачу: создать «переводной» текст с ощутимым национальным колоритом в области поэтики. Задача создания «чужого» текста для Белых в этом случае была не нова - все герои его романа «Сны Флобера» - сочинители. Новой является задача создания оригинального текста, который должен выглядеть как перевод. Актуализируется исследовательский потенциал дальневосточного текста: объектами исследования являются язык и литературная поэтика Японии.
Белых более полно отвечает на вопрос, заданный японцами Пильняку, и действительно пишет роман от имени японского писателя. Писатель придуман, но роман написан.
Таким образом восполняется нехватка творческих взаимодействий между русской литературой Дальнего Востока и японской литературой.
Следующий эксперимент Белых был вполне сознательной мистификацией. Сам он объяснил, что попробовал «заполнить культурную лакуну», когда создал и опубликовал «Поэзию царства Бохай» (2007 г.)2. Истоки мистификации можно обнаружить в романе Белых «Сны Флобера». Герой романа Орест, находясь на острове Рейнеке, слушает рассказ Марго о поэте Бохайского царства Тайтее [1, с. 26], в летнем доме семьи своей возлюбленной находит книгу «История Бо-хайского царства» [1, с. 43], Исида показывает ему старинное зеркало с орнаментом, пришедшим из Бохайского царства [1, с. 99]. Вновь представив себя как переводчика, теперь уже древней поэзии, автор принял поздравления по случаю «замечательного открытия», поскольку о бохайской поэзии до этой публикации было известно только то, что она, вероятно, была. В предисловии к публикации стихов Белых пишет: «Поэты не умирают, и стихи их не исчезают. Моё увлечение японской древностью, её поэзией, в том числе личностью придворного поэта Сугавара Митидзанэ, мучительно погибшего в ссылке, куда он был отправлен по ложному донесению, но затем оправдан, а впоследствии обожествлён как бог-покровитель японской поэзии, привело меня к открытию имени бохайского поэта Хайтэя и внезапному поэтическому откровению, когда его стихи в один зимний вечер зазвучали для меня на русском языке, которому в некотором роде по прихоти исторических обстоятельств суждено было стать наследником древней культуры Бохай на территории современного российского Приморья» [5, с. 263]. Далее автор называет свой перевод «художественным откровением» [5, с. 263]. Исходным посылом для автора, видимо, является высказанная ещё в «Снах Флобера» и повторённая в предисловии мысль о бессмертии поэтов и поэзии. Необычная посмертная судьба Сугавара Митидзанэ (845-903 гг.), посмертное воплощение которого именуется Тэндзин - «небесный бог» [2, с. 91], вероятно, вдохновила автора на создание цикла стихов. Историческая справка, данная автором в предисловии к стихам, выглядит столь убедительно и «научно», что слова «поэтическое откровение» воспринимаются как метафора. Однако они являются столь же точным описанием процесса создания стиха, как точны и приведённые сведения о японском поэте. В области преемственности для Белых актуальна не национальная принадлежность поэта, но то, что у него с «бохайским поэтом» общая родина. Родина, в данном случае - не государство, а географическое пространство.
Такахаши - сербская писательница, филолог-японист, в силу семейных обстоятельств сейчас живёт в Токио. Несколько лет жила во Владивостоке с супругом-дипломатом. Во Владивостоке в 2008 г. вышла её первая и пока единственная книга рассказов «Первые 37» [8]. Рассказы в этой книге публикуются в авторском переводе на русский и японский языки (также опубликованы тексты на сербском). Писательница склонна объяснять «многоязычие» своего творчества тем, что ей необходимы читатели там, где она живёт в определённый момент времени.
В частности, в электронном письме автору статьи она пишет: ««Русский поезд, женский вагон» написан ещё в 2000 году, в Минске,
2 С согласия А. Е. Белых, приводятся сведения, полученные в ходе личной беседы.
3 Здесь и далее цитаты из электронных писем приводятся с согласия Б. Такахаши.
но я не успела его перевести до выхода «Первых 37». Писан он на сербском языке <...>. «Девушка на качелях» - свежая вещь, из конца прошлого года. Писана на японском языке, как и большинство рассказов, которые я пишу в последнее время (легче на японском написать, чем потом на японский переводить; исключение только «Нелепость», которую я писала на русском языке <...>.
А что касается языка написания «Выбора», то можно сказать просто: дневник Михаила на сербском, письма и дневниковые записи Наталии - на русском языке. А можно рассказать и сложно: о том, как я три месяца не могла решиться, на каком языке писать. Понятно было, что в итоге и этот рассказ будет и на сербском и на русском, что ломать голову смешно и даже глупо, и тем не менее, три целых месяца я не могла взять ручку и начать писать полностью завершённый в голове рассказ»3.
Текст последнего абзаца цитаты свидетельствует о том, что для автора при выборе языка написания важен не только язык читателя, но и язык героя. В рассказе «Выбор» (Такахаши Б. Выбор. 2010 г. Рукопись неопубликованного рассказа из личного архива автора. 20 с.) Михаил - серб, а Наталья - русская. Проблема текста - возможность суицида при неизлечимой болезни. Проблема смерти поставлена в определённом ракурсе: как переживание близкими ухода любимого человека. О замысле текста Такахаши написала автору данной статьи следующее: «Вот, что из реальной жизни послужило отправной точкой для этого рассказа: у моей немецкой подруги Антье на руках умирал родной брат. Она видела, как он мучается и говорила ему: «Ян, ты можешь уйти. Не беспокойся о маме с папой, расслабься... » Вот то, как она отпустила нежно любимого брата (они были погодки и привязаны друг к другу практически, как близнецы) - вот то осознанное расставание с близкими, которое меня (и не только меня) пугает, вот это я должна была «отработать» через повесть «Выбор»». В рассказе, главными героями которого являются сербы и русские, описана ситуация немецкой семьи и дано разрешение ситуации в русле национальных японских традиций.
Современный исследователь японской культуры А. Ф. Прасол пишет: «. японское население активно поддерживает идею эвтаназии - добровольного ухода из жизни при невозможности излечения <...>. По мнению социологов, в этом сказывается влияние японской этики, налагающей запрет на действия и поступки, которые создают трудности для окружающих.» [6, с. 318].
И хотя Такахаши утверждает в своём письме: «На меня лично больше всего давят нестыковки между «ими» и «нами»», - имея ввиду «Труднопреодолимые разницы мировоззрения нас и японцев», однако она замечает: «<...> мне иногда наши (русские и сербские) люди говорят, что в моём поведении есть много японского, но я всегда была такой». Близкие индивидуальности компоненты «чужого» перестают ощущаться «чужим», присваиваются, однако распознаются в структуре личности посторонними, но принадлежащими к «своей» культуре, как «чужое».
В рассказе «Не совсем японская и не совсем любовная история» (2014 г.) проблематизируется культурный феномен наличия бездомных людей в развитой и благополучной Японии: «Когда идёт речь о Японии, все сразу представляют чистоту и благополучие. А те, кото-
рые знают, что и в Японии есть бездомные люди, думают, что они просто так, из каприза, захотели дистанцироваться от мира, они видят их кем-то вроде хиппи» (Такахаши Б. Не совсем японская и не совсем любовная история. 2014 г. Рукопись неопубликованного рассказа из личного архива автора. 30 с. С. 6]. В письме Такахаши пишет: «<...> я сидела с квадратными глазами, когда смотрела как прототип Судзу-ки в нескольких метрах от меня сооружает себе дом и переодевается. Этого человека я не знаю, но я видела его регулярно в парке, где играл Хиро. В отличие от бомжей, он всегда был хорошо одет, чист и гладко побрит - я в жизни не подумала бы, что он тут ночует».
Дом - один из центральных концептов в каждой этнической культуре. Однако в японской культурной традиции концепция дома весьма своеобразна. О людях, живущих в картонных коробках в Японии, пишет Белых в романе «Сны Флобера», он отмечает, что в Японии нельзя увидеть бродячих собак, но бездомных людей много [1, с. 114]. Пильняк утверждал, что лёгкость конструкций японских домов связана с частыми землетрясениями - лёгкий дом, состоящий из деревянного каркаса и бумажных перегородок, сохраняет жизнь своим владельцам и может быть быстро восстановлен, он называл дом японцев «шалашами» [3, с. 64]. О том, что дом в Японии не является «крепостью», местом, где можно уединиться, согреться в холодную погоду, пишет Прасол [7, с. 79]. Возможно, по этой причине японцы не реагируют на «голубые палатки» бездомных как на «потерю лица» их владельцами: в Японии бедные люди веками жили в очень ненадёжных домах, мало отличающихся от «голубых палаток» и картонных коробок. Но европейцы реагируют на этот культурный феномен очень остро, вероятно, в силу того, что дом для них - крепость, часть личности владельца.
В условиях дальневосточного культурного пограничья происходит трансформация понятия «чужой». Возможны два подхода к культуре вообще: природа (земля) формирует культуру, другой взгляд - культура формирует природу (землю). Писатели, к творчеству которых мы обращаемся в данной работе, создают образ Дальнего Востока. В их текстах это труднодоступная уникальная земля, на которой формируется необыкновенная культура. Здесь европеец теряет чувство превосходства над «туземцем» и убеждённость в безотносительной ценности своих знаний; здесь трансформируется понятие о «чужом», как о непостижимом и враждебном, в понятие о «чужом» как влияющем, возможном, становящемся частью «своего»; здесь стирается граница между «чужим» и «своим», жизнью и искусством, а предшественником в области творчества может рассматриваться гипотетический «бохайский поэт».
Литература
1. Белых А. Е. Сны Флобера // Рубеж, 2003, № 4. С. 7-122.
2. Боги, святилища, обряды Японии: Энциклопедия синто / Под ред. И. С. Смирнова; отв. ред. А.Н.Мещеряков; отв. секр. В.А. Федя-нина. (ОпеП:аНа е! С1а881еа: Труды Института восточных культур и античности; вып. 26). - М.: РГГУ 2010. 310 с.
3. Пильняк Б. А. Корни японского солнца. - М.: Три квадрата, 2004. 330 с.
4. Пильняк Б. А. Рассказ о том, как создаются рассказы. // Б. А. Пильняк Расплеснутое время: Романы, повести, рассказы. - М.: Советский писатель, 1990. С. 49-57.
5. Поэзия царства Бохай. В переложении А. Вялых. // Рубеж, 2007, № 7. С. 262-267.
6. Прасол А. Ф. Япония. Лики времени: менталитет и традиции в современном интерьере. - М.: Наталис, 2008. 360 с.
7. Прасол А. Ф. От Эдо до Токио и обратно: культура, быт и нравы Японии эпохи Токугава. - М.: Астрель: CORPUS, 2012 г. 528 с.
8. Такахаши Б. Первые 37. - Владивосток: Морской государственный университет имени адмирала Г. И. Невельского, 2008. 210 с.
9. Хираока Д. Утопая в облаках // Рубеж, 2006, № 6. С. 143-169.
