CC BY
39
ЮРИДИЧЕСКИЕ НАУКИ
Вестник Омского университета, 2003. №4. С. 122-125 © Омский государственный университет
УДК 344.1/.7(470)
ОТЕЧЕСТВЕННОЕ УГОЛОВНОЕ ПРАВО (ТРАГЕДИИ СТАНОВЛЕНИЯ)
М.С. Гринберг
Омский государственный университет, кафедра уголовного права и процесса
644077, Омск, пр. Мира, 55а
Получена 14 октября 2003 г.
In this article paradox development of criminal right of postrevolutionary Russia is studied.
Как любой предмет, уголовное право не может быть любым - не апеллировать, в частности, к сознанию и воле человека. Там, где такой апелляции нет и людьми манипулируют, никак не относясь к их воле в рамках бессудных расстрелов и заточений в тюрьмах и лагерях, уголовного права нет.
Эта, казалось бы, самоочевидная истина не всегда учитывается в литературе. Так, Н.Ф. Кузнецова гуманизм уголовного права видит в том, что по постановлению СНК от 5 сентября 1918 г. о красном терроре было расстреляно не более 600 человек [1]. Но из книги С.П. Мельгунова «Красный террор в России», из которой Н.Ф. Кузнецова взяла эту цифру, следует, что за 1917-1923 гг. в стране было расстреляно 1,7 млн. человек! [2]
Почему, однако, уголовное право должно принять на себя «страдание» за террор, видеть себя причастным к явлению, к которому оно не имело и не могло иметь какого-либо отношения?
Отторгаемые уголовным правом бессудные расправы несовместимы с ним, иметь ли в виду, помимо расправ первых послереволюционных лет, расстрелы по предложению ЦК ВКП(б) от 2 июля 1937 г. некоторых групп кулаков и уголовников [3]; направление по приказу наркома внутренних дел СССР от 15 сентября 1937 г. в лагеря жен и достигших 15 лет «социально-опасных» детей изменников родине и членов право-троцкистских шпионско-диверсионных организаций [4]; бессудное уничтожение конкретных лиц, неугодных тоталитарной системе [5].
Вместе с тем действовали декреты РСФСР «О суде» 1917-1918 гг., Руководящие начала по уголовному праву 1919 г., УК РСФСР 1922 г., Основы уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1924 г., УК РСФСР 1926 г. и др., суммарно адресовывавшиеся к сознанию и воле людей. Но наряду с ними действовали и
нормы «уголовного права», свободные от принципов индивидуальной и индивидуализированной ответственности, ответственности за вину и от других его принципов, отвергавшие нормы подлинного уголовного права. «Как метеор выходит из гравитационного поля, - писал М.К. Мамарда-швили, - так вышла из времени, из истории и из жизни» тоталитарная система, увлекаемая «стремящейся реализоваться утопией» [6]. Из времени, из истории вышло и «уголовное право» тоталитарного общества. Этот режим, пишет о нем Ю.М. Антонян, «представлял «собой возврат к тем далеким и, казалось бы, навеки ушедшим временам, когда вся жизнь строилась на грубой силе и расправе (или угрозе) ее, когда неугодный власти человек мог быть схвачен, когда уничтожались целые национальные, религиозные и иные группы» [7].
Политические преследования опосредовались в рамках уголовного права, по мнению В.Н. Кудрявцева, репрессированием 1) тех, кто боролся за государственную или политическую власть;
2) идейных или своекорыстных противников тоталитарного режима, боровшихся против тоталитарной системы, но не претендовавших на власть;
3) инакомыслящих, не согласных с политикой тоталитарной системы, но не боровшихся с ней, за исключением высказывания своих взглядов; 4) потенциальных противников режима в силу социального происхождения, прежнего места службы и т.д. [8].
Первая, вторая и четвертая из названных задач могли решаться и de facto решались бессудными расправами и, стало быть, без уголовного права. Но их огромная репрессивная сила сочеталась с нулевым или почти с нулевым общепреду-предителъным эффектом: сведения о расстрелах белых офицеров, священников и других классово чуждых лиц не могли влиять на тех, кто не был
ни тем, ни другим.
Физикам известно понятие гомеостазиса, выражающее способность всех организованных систем к самосохранению за счет механизмов, устраняющих или ограничивающих воздействие на них дезорганизующих факторов [9]. Проблема гомеостазиса играла свою роль и в годы массовых репрессий. При любом повороте событий пределы репрессий не могли не ограничиваться демографически. Какой-то минимум людей должен был оставаться на свободе, чтобы служить в армии, работать в промышленности, в сельском хозяйстве, в школах и т.д. Соответственно бессудные расправы дополнялись индивидуальными расправами с людьми, казавшимися тоталитарной системе недостаточно надежными. «Ведь даже среди большевиков, - говорил В.М.Молотов, -были и есть такие, которые хороши и преданы, когда стране и партии не грозит опасность. Но если начнется что-нибудь, они дрогнут, переметнутся» [10].
В рамках таких опасений должны были меняться и менялись правила игры: правила «преступление - кара», «уход от преступления - уход от кары» сменились алгоритмами «подозрение в преступлении - кара», «уход от подозрений - уход от кары». Фобии бессудных расправ редуцировались в фобии подозрений, а точнее, в фобии самоподозрений - в видение себя каждым предметом подозрений.
Судебные процессы тех времен над так называемыми врагами народа служили формированию и стабилизации этих подозрений, став, образно говоря, операционными, в которых как бы вершилась ледяным топориком популярная у американских нейрохирургов лоботомия, в корне перекраивающая интеллект и волю людей.
Этапом «коллективизации» сознания и воли населения страны стала развернувшаяся после Великой Отечественной войны идеологизация биологии, физиологии, психологии и других, открытых для властного давления наук. С легкой руки Т.Д.Лысенко пропагандировалась, не говоря о другом, идея превращения одних биологических видов в другие. Причем над каждым принимавшим участие в научной дискуссии нависал дамоклов меч расправ за малейшее отклонение от должного.
Тот же меч в увеличивающейся мере нависал над каждым, навлекшим на себя недовольство и в производное от него подозрение в нелояльном или недостаточно лояльном отношении лица к системе.
Так, ст.1 постановления ЦИК СССР от 21 июня 1929 г. [11], возводя в преступление действие, чреватое подозрениями в таковом, относила к измене Родине наряду с действительно
изменническими действиями (шпионаж, переход на сторону врага и т.д.) бегство или перелет лица за границу, т.е. действия, сами по себе не являвшиеся преступлением, но не исключавшие подозрения в таковом.
По мнению А.Игнатьева, субъективную сторону действий, предусмотренных данной статьей, приходилось толковать ограничительно, вводя в число признаков предусмотренного ею преступления «специальную цель - проведение за границей враждебной деятельности против СССР» [12]. Кто, однако, должен был прибегать к ограничительному толкованию данной статьи - следователь ОГПУ-НКВД, деятельность и политическое лицо которого оценивались по количеству расследованных им и переданных в суд «контрреволюционных дел»? Не уместнее ли здесь сослагательное наклонение: чтобы избежать квалификации любого бегства за границу в качестве измены Родине, субъективную сторону этого преступления следовало бы толковать ограничительно, вводя в нее специальную - антисоветскую - цель. Возможно ли, однако, было такое толкование вне уподобления органов НКВД оруэлловскому «Министерству нежности и любви»? О том же можно сказать иначе: ввод в число признаков контрреволюционных преступлений антисоветской цели, превращение этой цели в критерий контрреволюционных преступлений уменьшили бы население ГУЛАГа в тысячи и, возможно, в десятки тысяч раз.
Игнорировали субъективную сторону преступления нормы об измене Родине и о других контрреволюционных преступлениях, а равно признаки их объекта и объективной стороны 1) директива НКЮ РСФСР от 15 апреля 1938 г., предложившая квалифицировать одобрение террористических актов в отношении вождей партии и советского правительства и высказывание в отношении их террористических намерений как соучастие в террористическом акте, 2) ч.2 ст. 581в УК РСФСР 1926 г., предусматривавшая ссылку на пять лет в отдаленные районы Сибири совершеннолетних членов семьи военнослужащего -изменника Родине, ничем не способствовавших готовившейся или совершенной измене и даже не знавших о ней, а равно 3) ст. 5810 УК РСФСР 1926 г., относившая к антисоветской агитации и пропаганде хранение литературы антисоветского содержания.
Сочетание оценочных и формально-определенных признаков контрреволюционных преступлений не было случайным. Суды должны были не только уяснять понимание законодателем сути шпионажа, выдачи военной или государственной тайны, перехода на сторону врага, призывов к свержению, подрыву или ослаблению советской
124
М.С. Гринберг
власти, но и не оспаривать видение (желание видеть) законодателем контрреволюционного начала в далеких от него действиях - в бегстве, например, за границу, в отказе вернуться из-за границы по любым мотивам и т.д. Это видение, вернее, представление о нем играло роль «указующего перста», нацеливающего суд на установление преступления там, где его не существовало, где высказывания, например, лишенные политического начала, вменялись «виновному» как содержащие это начало. Так, в готовившееся «уголовное дело» маршала Советского Союза Жукова были включены якобы имевшие место приписывание им себе разработок планов военных операций во время Великой Отечественной войны, его недовольство предполагавшимся назначением сына Сталина инспектором Военно-воздушных Сил страны и т.п. [13]. Как антисоветская агитация оценивались в 30-х годах слова «голод на Юге» [14].
Полемизируя с мнением А.С.Ахиезера о том, что целью террора этих лет было стремление « сформировать некоторый идеальный порядок..., распространить этот порядок на связи и мысли всех граждан страны» [15], В.Н. Кудрявцев отмечает, что «в те годы до постановки подобной задачи было еще далеко; о реальности же ее осуществления можно говорить только к концу правления Сталина» [16]. Но эта задача не была решена и к концу его правления в последующие годы, свидетельством чего явились непрекращающиеся осуждения за «антисоветскую агитацию и пропаганду» десятков и сотен тысяч людей, более половины которых были осуждены за контрреволюционные преступления [17]. По данным Ж.Росси, они составляли 25% населения ГУЛАГа [18].
В коллизии между «инстинктом свободы» (И.П. Павлов) и телом, заставляющим «хотеть жить» (Э. Фромм), люди выбирали свободу в сочетании с фобиями страха, противополагая безопасному опасное, минимизируя, но все же выбирая его. Иными словами, люди считались с запретами, но считались с ними дважды - на предмет подчинения им и на предмет их обхода, когда такой обход был возможен.
Другими словами, нормы о контрреволюционных преступлениях и, прежде всего ст. 5810 УК РСФСР 1926 г., были оселком, на котором оттачивались людское лицемерие и двоедушие. «Делу партии Ленина-Сталина предан, имеет склонность к хищению соцсобственности», - гласила характеристика матроса, преданного суду Военного трибунала Северного флота.
«Нельзя не подгонять страну, - говорил Сталин в 1933 г., - которая отстала на сто лет и которой угрожает из-за ее отсталости смертель-
ная опасность. Только таким образом можно было дать стране возможность наскоро (курсив мой - М.Г.) перевооружиться на базе новой техники. .. » [19].
Нацеленное, как любое действие, на решение конструктивной и охранительной задач [20] действие у станка, в цехе, на заводе, в любой отрасли народного хозяйства «сокращалось» снижением его охранительного, страхующего эффекта. « Этот опыт, - писал в другой связи Э. Морэн, - не записан на официальных скрижалях марксизма-ленинизма. Он оккультен и остается таковым для достижения успехов будущих манипуляций» [21].
Тем не менее опыт этот был закреплен практикой правоприменения, сводившейся к игнорированию законов. Так, декрет «О рабочих дисциплинарных товарищеских судах» 1919 г. устанавливал в ряду наказаний за нарушение трудовой дисциплины направление на тяжелые общественно необходимые работы и помещение в концентрационный лагерь на срок до шести месяцев [22]. Но ни этот, ни другие декреты такого рода не применялись и люди безбоязненно проворачивали болт на производстве не положенные пять или шесть раз, а только два раза, красили деталь один раз вместо двух и т.д.
Натыкаясь, используя выражение авторов «Немецкой идеологии», на «грубое Нечто» [23], коим была заинтересованность тоталитарной системы в действиях с удвоенной и утроенной отдачей любой ценой, система должна была смотреть сквозь пальцы на их издержки. Итоги того - сегодняшние катастрофы на железнодорожном, водном и воздушном транспорте, взрыв под Уфой, унесший жизни более 700 пассажиров двух поездов, гибель АПЛ «Курск» и т.д., в результате, в частности, некачественных сварных швов, бракованной или отслужившей свой срок резины и другие проявления того, что Генеральный прокурор назвал «традиционным отечественным разгильдяйством» [24].
«Уголовное право», свободное от принципов гуманизма, справедливости, дифференциации и индивидуализации ответственности, определяло и постановление ЦИК и СНК СССР «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» от 7 августа 1932 г., а равно указы Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» и «Об усилении охраны личной собственности граждан», соответственно каравшие предусмотренные ими преступления расстрелом или лишением свободы на срок в десять лет, от 7 до 10, от 10 до 25, от 5 до 8, от 8 до 20 и от 5 до 6, от 6 до 10, от 10 до
15 и от 15 до 20 лет. Законы были непсихологичны и, если возможен такой оборот, небиологичны
- не устанавливали и не закрепляли «перепад» между положением законопослушного индивида и положением индивида, нарушающего закон. «Когда же голод и холод, - писал 2000 лет назад китайский философ Ван Чун, - настигают людей одновременно, то среди них немного окажется таких, которые не станут нарушать законы» [25].
Применявшееся (возвращаясь к постановлению от 7 августа 1932 г.) к действиям, не имевшим ничего общего с предусмотренными ими преступлениями, - к преуменьшению норм высева [26], незаконному расходованию молочных продуктов [27], к нарушениям правил, повлекшим порчу машин и аварию трактора [28], -постановление противоречило принципу законности. Авторы же учебного пособия по уголовному праву 1938 г. отстраненно писали о посягательствах, «приравниваемых в смысле наказуемости к хищениям» [29]. «Старый доктор согбен в красной тоге, - провидчески писал о том Н. Гумилев,
- он законов ищет в беззаконии».
Итак, существуют (существовали) подлинное уголовное право, призванное защищать общество от преступных посягательств и от издержек такой защиты, и «уголовное право», трагически свободное от этих задач и открывающее путь бесправию и произволу. Соответственно существует в предельно остром виде проблема очистки правового поля переходного периода от опаснейшего произвола, основывающегося на предположении о том, что уголовное право может быть любым
- служить наполнению тюрем и лагерей любой частью населения страны и оставлять другую ее часть в рамках, в частности, бесконечных, опережающих друг друга амнистий без должной уголовно-правовой охраны.
[1] Курс уголовного права. Общая часть. М., 1999. Т. 1. С. 28.
[2] Мельгунов С.П. Красный террор в России. М., 1993.
[3] См.: Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. М., 1997. Т. 1. С. 135.
[4] См.: Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических репрессий. М., 1993. С. 86-88.
[5] См., например: Судоплатов П. Разведка и Кремль. М., 1996; Он же. Спецоперации. М., 1997.
[6] Мамардашвили М.К. Мысль под запретом // Вопросы философии. 1992. № 3 С. 71.
[7] Антонян Ю.М. Отрицание цивилизации. М., 2003. С. 167.
[8] Кудрявцев В.Н., Трусов А.И. Политическая юстиция в СССР. М., 2000. С. 95-98.
[9] Кондаков Н.И. Логический словарь-справочник. М., 1975. С. 123.
[10] Чуев Ф. Молотов. Полудержавный властелин. М., 2000. С. 454.
[11] См.: Собрание законодательства СССР. 1929. № 76.
[12] Игнатьев А. Статьи 275 и 276 УК РФ нуждаются в совершенствовании // Уголовное право. 2002. № 1. С. 16.
[13] См.: Краснов В. Неизвестный Жуков. Лавры и тернии полководца. М., 2000. С. 456-459.
[14] См.: Медведев Р. О Сталине и сталинизме. М.,
1990. С. 212.
[15] Ахиезер A.C. Мифология насилия в советский период (Возможность рецидива) // Общественные науки и современность. 1999. № 2. С. 85.
[16] Кудрявцев В.Н., Трусов А.И. Указ. соч. С. 113.
[17] См.: Лунеев В.В. Преступность XX века. М., 1977. С. 185.
[18] См.: Росси Ж. Справочник по ГУЛАГу. Ч. 1. М.,
1991. С. 10.
[19] Сталин И. Вопросы ленинизма. М., 1952. С. 411.
[20] См., например: Бернштейн H.A. На путях к биологии активности //Вопросы философии. 1965. № 10. С. 65; Анохин П.К. Биология и нейрофизиология условного рефлекса. М., 1968. С. 15.
[21] Морэн Э. О природе СССР. М., 1995. С. 106.
[22] См.: СУ РСФСР. 1919. № 56.
[23] Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения. Т. 2. С. 304.
[24] Антигосударственная тайна 1 // Российская газета. 2002. 28 авг.
[25] Цит. по кн.: Кудрявцев В.Н. Преступность и нравы переходного общества. М., 2002. С. 20-21.
[26] См.: Собрание законодательства СССР. 1933. № 6.
[27] См.: Собрание законодательства СССР. 1934. № 60.
[28] См.: Собрание законодательства СССР. 1933. № 6.
[29] Уголовное право. Особенная часть. Государственные преступления. М., 1938. С. 99.
