CC BY
149
Е. К. РОМОДАНОВСКАЯ
Институт филологии СО РАН, Новосибирск
ОТ ЦИТАТЫ К СЮЖЕТУ.
РОЛЬ ПОВЕСТИ-ПРИТЧИ В СТАНОВЛЕНИИ НОВОЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ*
Исследование переходной эпохи в истории русской литературы, т. е. того протяженного периода XVII - начала XVIII в., когда древнерусские литературные традиции постепенно уступают место художественной системе нового времени, позволяет выявить зарождение разнообразных явлений, имеющих огромное значение для последующих литературных поколений. Среди них представляется одним из наиболее важных новое отношение к текстам Священного Писания: их начинают оценивать не только как сакральные, но и как чисто художественные. Они теперь служат образцом для подражания и источником собственного творчества. Наиболее известное свидетельство этому - стихотворное переложение Псалтыри, впервые выполненное Симеоном Полоцким исходя из новых эстетических принципов, что создало прецедент и основу для поэтической традиции XVШ-XX вв. Но на Симеона Полоцкого, создавшего свой труд во второй половине 1670-х гг., оказали влияние опыт и образец западно-европейской культуры барокко, а также "высокая" придворная культура; в частности, скорее всего для придворного театра Симеон пишет свою "Комедию притчи о блудном сыне", основанную на евангельском сюжете, как раньше писал для виленского училища пасхальные диалоги на польско-белорусском языке1. Именно в придворном театре в те же 1670-е годы ставятся пьесы на библейские сюжеты, созданные на основе книг "Эсфирь" ("Артаксерксово действо"), "Юдифь" ("Олоферново действо"), "Товий" ("Комедия о Товии младшем"). Тогда же пишет стихи на библейские темы Мардарий
* Работа выполнена при участии Российского Фонда Фундаментальных исследований.
1 См.: Былинин В. К. Неизученная школьная пьеса Симеона Полоцкого // Симеон Полоцкий и его книгоиздательская деятельность. М., 1982. С. 309-317. 66
Хоников, чьи подписи к иллюстрациям Библии Пискатора неоднократно переиздаются в русском библейском лубке и в XVIII в.2
Однако первые опыты обращения к Писанию как художественному источнику появились в русской литературе гораздо раньше этих общеизвестных фактов и были связаны с внутренним развитием древнерусской повести, как правило, анонимной. Здесь можно выделить два типа произведений: прямое заимствование библейского сюжета и переделка его в повесть, а также создание нового произведения на основе стиха из Псалтыри или Евангелия, когда текст Писания делается главным сюжетообразующим элементом.
Примером, довольно редким, первого типа может служить Повесть о царе Газие (Гиезие), которая была создана не позднее середины 1640-х гг. на основе рассказа о событиях, описанных в VI и VII главах 4-й книги Царств. Автор Повести очень свободно обращается с текстом своего источника. Если Хронографы, например, пересказывая исторические книги Ветхого Завета, достаточно точно сохраняют все их детали3, то в Повести о Газие, при соблюдении основной сюжетной схемы библейского повествования, произведен своеобразный отбор эпизодов, что позволило сосредоточить их вокруг одной проблемы - пророк и царь4. Каждый эпизод при этом творчески переработан именно русским автором, доказательством чему служат появившиеся в тексте русские реалии - "кадь пшеницы", "царева мера", "рубль", "пуло" и т.п., а также явно авторская правка на самой ранней рукописи.
Наиболее важные изменения проведены в системе личных и географических имен: безымянный по Библии царь назван Газией (вариант - Гиезией), пророк Елисей переименован в пророка Аггея (в черновых вариантах встречается еще имя Иеремии), а действие перенесено из города Самарии в Иерусалим.
Эти имена не случайны: они помогают автору без лишних слов, с помощью только "значимого" имени (=знака) подчеркнуть корыстолюбие царя: как известно, имя Гиезий в Библии носит прислужник Елисея, наказанный проказой за жадность, а именем пророка Аггея надписано широко распространенное в
2Русская силлабическая поэзия ХУИ-ХУШ вв. /Вст. статья, подготовка текста и примеч. А.М.Панченко. Л., 1970. С.179-183.
3ПСРЛ. СПб, 1911. Т.22, ч. 1. С. 143-145.
4Детальное сопоставление Повести и ее источника см.: Ромодановская Е.К. Повести о гордом царе в рукописной традиции ХУИ-Х1Х вв. Новосибирск, 1985. С.52-73. Там же (с.280-285) опубликованы три редакции Повести.
67
рукописях ХУ1-ХУ11 вв. слово, посвященное обличению "златолюбивых" и ставящее проблему "доброго" и "лукавого" богатства5. Появление же имени "вечного" всемирного города вместо исторически конкретной Самарии - один из наиболее типичных приемов русификации произведения, известных в ХУИ-ХУШ вв. и дающих писателю большую свободу личного творчества6.
Но изменение имени (личного или географического) - это еще и средство изъять все повествование из исторически достоверных обстоятельств, переведя его из разряда исторической литературы в чисто беллетристическую (=псевдоисториче-скую). Это средство ввести в исконно исторический сюжет вымышленного героя, появление которого, как писал Г.Маркевич, является главной приметой
7 ~ ~
художественного вымысла', т.е. той эстетической категории, которая в первую очередь отличает литературу нового времени от литературы средневековой. Для последней, как писал М.И.Стеблин-Каменский, характерно тесное переплетение в описании реальных событий ("исторической правды") и неосознанного вымысла, который воспринимается как такая же "истинная правда"; исследователь назвал такой тип вымысла "скрытым", а явление в целом - "синкретической правдой"8. Для литературы же нового времени, теряющей деловые функции и решающей чисто художественные задачи, основной приметой делается вымысел, осознанный как автором, так и читателем: "Произведение, представляющее собой сознательный художественный вымысел, как правило, и рассчитано на то, чтобы быть принятым за
" и9
художественный вымысел 9.
Повесть о Газие стоит в ряду псевдоисторических повестей о царях, созданных в 40-е годы XVII века. Помимо нее к этому своеобразному циклу можно отнести такие произведения, как повести о царе Михаиле, о Василии Македонянине, о царе Лев-тасаре, о разуме человеческом. Большинство из них, как показал
5Там же. С.56-61.
6См.: Ромодановская Е.К. Западные сборники и оригинальная русская повесть (К вопросу о русификации заимствованных сюжетов в литературе XVII - начале XVIII в.) // ТОДРЛ. Л., 1979. Т.ЗЗ. С.173.
7Маркевич Г. Основные проблемы науки о литературе. М., 1980. С.155.
8 Стеблин-КаменскийМ.И. Мир саги. Становление литературы. Л., 1984. С.48.
9Там же. С.29.
еще М.Н.Сперанский10, имело основным источником древнерусские переводы византийских хроник; именно герои этих хроник, византийские императоры, стали действующими лицами русских повестей, сюжет которых, в отличие от Повести о Газие, оказался полностью вымышленным, а характеристики героев никак не совпадают с одноименными историческими прототипами. Таким образом, близкие по идеям и по литературной специфике сочинения11 в равной мере опираются на вымысел, но этот вымысел имеет разный характер: если в Повести о Газие - это прежде всего вымышленный герой, сюжет же совпадает с источником, то в повестях о византийских царях полностью вымышлен сюжет, герой же сохраняет еще свое историческое имя. Однако и в том, и в другом случае образованный читатель, знакомый скорее всего с источником, ощущает художественный вымысел наравне с автором, что чрезвычайно важно именно на начальных этапах становления нового типа литературы.
Итак, если одни произведения прежде всего подчеркивают вымышленный характер героя, то в других повестях начинает подчеркиваться вымышленный сюжет. Он характерен не только для псевдоисторических повестей, но и для так называемой повести-притчи, также основанной на библейском источнике.
Среди многочисленных разновидностей древнерусской повести особое место занимают произведения, сюжет которых полностью строится вокруг цитаты из Писания. Первые образцы таких памятников можно отнести к рубежу XV-XVI вв. (Повесть о старце, просившем руки царской дочери), в XVII в. они уже широко распространяются, составив, в частности, основную сюжетную схему нового типа повестей о гордом царе, когда герой уже не помышляет соперничать с Богом, как было на ранних этапах, а лишь сомневается в конкретном стихе Евангелия или Псалтыри. "Проверка" правоты Писания - главная задача, стоящая перед героем. Иногда она осознана, как в Повести о старце, просившем руки царской дочери, и тогда герой сам разрешает все возникающие сложности; иногда же, как в сказаниях о наказании гордеца, требуется вмешательство высших сил в лице ангела, чтобы опровергнуть все сомнения в непременном торжестве божественной истины. "Проверка Писания"
10См.: Сперанский М.Н. Эволюция русской повести в XVII в. // ТОДРЛ. Л., 1934. Т.1. Новейшее издание текстов см.: Памятники литературы Древней Руси. М., 1988. XVII век. Кн.1.
11Общую характеристику цикла см.: Ромодановская Е.К.Русская литература на пороге нового времени. Новосибирск (в печати).
69
определяет все дальнейшее развитие действия12, и структура данного типа сочинений чрезвычайно близка повестям о предсказании судьбы.
Мне уже приходилось писать о том, что повести о судьбе, где герой стремится избежать предсказанного (Повести на Эдипов сюжет - об Андрее Критском и об Иуде предателе, о Валтасаре Вавилонском и др.) или же не верит в пророчество (Повесть об ангеле, ослушавшемся Бога), сближаются с повестями о проверке Писания постольку, поскольку последние также предсказывают судьбу героя: он на себе должен испытать правоту священного текста, что буквально и исполняется13. Сейчас я думаю, что они действительно очень близки структурно, но не генетически.
Чтобы разобраться в этом вопросе, необходимо обратить внимание на наблюдения В.Я.Проппа. Анализируя один из важнейших сюжетов о судьбе - сюжет "Эдипа", он блестяще доказал не только его фольклорность, но и вторичность самого элемента "предсказания", "пророчества"14, столь важного для созданных на этой основе литературных сочинений15. Мне думается, что этот мотив вторичен для большинства подобных
12Сюжеты о "проверке Писания" появились в древнерусской литературе сразу за принятием христианства и представляют один из древнейших пластов дидактической литературы, прежде всего переводной. Одним из самых ярких примеров подобного типа может служить рассказ "О милостыни, яко даяй милостыню убогим Христу дает и сторицею приимет", известный по прологам под 7 декабря и по Синайскому патерику (см.: Синайский патерик / Изд. подготовили В.С.Голышенко, В.Ф.Дубровина. М., 1967. С.298-299), где "проверяется" приведенный в заглавии стих из Книги Притчей (Притч. XIX, 17). Однако структурно этот рассказ, как и другие подобные в составе прологов, патериков, измарагдов и т.п., далек от рассматриваемых повестей о "проверке Писания": для ранних памятников типично утверждение основных христианских истин, доказываемых "примерами" из жизни, тогда как в более позднее время такая необходимость отпадает. Для нового героя характерно сомнение лишь в отдельных, частных положениях христианских текстов. Именно на этом этапе цитата из Писания начинает играть роль сюжетообразующего элемента, какой она ранее не имела.
13См.: Ромодановская Е.К. Повести о гордом царе... С.40.
14Пропп В.Я. Эдип в свете фольклора // Пропп В.Я. Фольклор и действительность. М., 1976. С.263.
15Как пишет В.Я.Пропп, "пророчество" необходимо лишь для удаления ребенка из дома, что может совершаться и по другим причинам, - см., например, сюжет о папе Григории (Там же). 70
сюжетов и приписывается к рассказу уже после того, как судьба состоялась; я подозреваю нечто подобное и в отношении наиболее известного русского предания о предсказании судьбы - предания о смерти Олега от коня.
Однако к XVI-XVII вв., когда повести о предсказании судьбы особенно широко входят в репертуар русской книжности, их структура уже вполне сформировалась и предстает достаточно жесткой. Переход фольклорного сюжета в религиозную легенду, что произошло, в частности, с "Эдипом" (Повести об Андрее Критском, о папе Григории), еще больше закрепляет эту структуру и сближает ее с традицией дидактической (проложной) повести и агиографии (см., например, нередкое обозначение Повести об Андрее Критском в рукописях как "Жития"16). Происходит "окнижение" сюжета, мотив пророчества начинает восприниматься как обязательный элемент, в связи с чем повествование подчиняется тому принципу построения, когда "текст лишь иллюстрирует тезис"17.
Можно думать, что именно эта структура повлияла и на повести о проверке Писания. Типологически наиболее ранним образцом предстает тот случай, когда повесть о судьбе механически соединяется с цитатой из Писания. В настоящее время мне известен, по крайней мере, один такой пример: повесть на фольклорный сюжет "Царевнина Талань"18 в рукописи названа "Слово о судьбах божиих, яко небо и земля мимо идет, а словеса моя не имут преитти"19. Цитата из Евангелия (ср. Матф. XXIV, 35; Марк. XIII, 31; Лук. XXI, 33) приводится только в заглавии, все же повествование в целом подчинено рассказу о попытках царевны избежать предсказанного бесчестия ("биена будет бичом по нагому телу"), ради чего отец помещает ее в "столп мраморен", а сама она предпочитает смерть и взрывает этот столп бочкой с "зелием" (=порохом), после чего переносится по воздуху "во иное царство", где и сбываются все пророчества. Вся повесть насыщена фольклорными сказочными мотивами, но в то же время создается как книжное произведение,
16См.: Климова М.Н. Опыт текстологии Повести об Андрее Критском // Древнерусская рукописная книга и ее бытование в Сибири. Новосибирск, 1982. С.51.
11Панченко A.M. Основные направления в беллетристике XVII в. // Истоки русской беллетристики. Л., 1970. С.501.
18 Сравнительный указатель сюжетов: Восточнославянская сказка. Л., 1979. С. 184 (736В*).
19 Публикацию текста см.: Ромодановская Е. К. Неизвестная повесть-сказка в рукописном сборнике XVIII в. // Древнерусская рукописная книга и ее бытование в Сибири. С. 234-241.
71
знаком чего является и цитата в заглавии. Впрочем, заглавие можно изменить -содержание повести, вся ее сюжетная схема от этого не пострадают. Поэтому можно думать, что появление цитаты здесь тоже вторично по отношению к рассказу о предсказании судьбы.
Функция цитаты в данном случае очень традиционна: она никак не влияет на формирование сюжета, т. е. не является сюжетообразующим элементом; как и в более ранних повестях - легендах, ее функция ограничивается своеобразным "резюме", приводящимся в заглавии или - чаще - в заключении. В этом случае цитата из Писания, как правило, закрепляет рассказ, заканчивает его, служит своеобразным выводом изложенного. Приведу несколько примеров из пролога. Так, в "Слове от Лимониса о мурине древосечце" (8 сент.) восхищенный героем епископ заключает его рассказ: "Воистину ты еси свершил Писание глаголющее, яко рече: «Пришлец есмь на земли»" (Псл. 118, 19). Точно так же в "Слове о девице, сотворшей милость над хотевшим удавитися должников ради" (8 апр.) папа прославляет героиню цитатой из Псалтыри: "Праведен еси, Господи, и прави суди твои" (Псл. 188, 137). А в "Слове от жития святаго Епифания о житопродавце" (12 мая) цитата приводится от имени автора, подводящего итоги: "И сбысться псаломское слово: «Богатии обнищаша и взалкаша, взыскающии же Господа не лишатся всякаго блага»" (Псл. 33, 11). Ранее в тексте приведенные цитаты не упоминались и не определяли развития действия в повествовании.
Совершенно другую роль играет цитата ("Богатые обнищаша, а нищие обогатеша") в Повести о гордом царе Аггее. Совпадение ее с "резюме" из "Слова... о житопродавце" делает это различие наиболее наглядным. В отличие от приводившихся примеров вся повесть разрушится, если убрать цитату. Цитата превращается в сюжетообразующий элемент, как только появляется сомнение героя в ее непреложности, как только судьба героя начинает определяться ее содержанием. Гордый царь, кичившийся своим богатством, по божественной воле оказывается беднее последних нищих и вынужден прислуживать им. Точно так же в других повестях о проверке Писания дословно выполняется все, что заложено в священном тексте: старец проверяет текст Евангелия "Толцете - отверьзется вам, просите -дастся вам, ищите - обрящете" (Матф. VI, 6). Он стучится в царский дворец - и ему открывают, просит царскую дочь в жены - и ему обещают, ищет волшебный камык (самоцветный камень) - и находит его с помощью волшебного помощника - беса. Сбываются все "предсказания" Евангелия, причем их предначертанность ясна для читателя с самого начала. Невозможность 72
изменить концовку, не оспорив текста Священного Писания, не разрушив непререкаемый его авторитет, приводит к отсутствию вариативности в конечном эпизоде.
Сюжетообразующая роль цитаты сказывается и в том, что вариативные и редакционные отличия в повестях реже всего захватывают начальную ситуацию; это детально прослежено мною на повестях о гордом царе20. Наибольшая жесткость сюжетной схемы в эпизоде кощунства царя, накрепко привязанном к цитате из Псалтыри, придает особенно окниженный характер началу повествования, а обязательный, заранее предрешенный, столь же жесткий конец сближает данный тип повести с одним из важнейших жанров средневековых литератур - притчей. В
последней, как и в рассматриваемых повестях, речь идет прежде всего "о
" 1121
подыскании ответа к заданной задаче .
Повесть-притча, как удобнее всего называть данный тип древнерусской повести, восприняла от собственно притчи особенности построения сюжета (его заданность, подчинение обязательному, заранее определенному выводу), а также стилистику: обобщенность, абстрагирование, выражающееся в почти полном отсутствии исторических, географических, социальных реалий, монологов и портретов героев. Вместе с тем предначертанность развязки требует высокого мастерства автора в построении сюжета, чтобы держать читателя в постоянном напряжении, а редкие
географические или исторические приурочения играют чисто орнаментальную
22
роль22.
Источники сюжета в повести-притче крайне разнообразны. Она широко пользуется фольклорными, в первую очередь сказочными, мотивами, активно включает в свой состав элементы, уже давно известные по другим древнерусским памятникам: мотив заключенного беса, легенды о кровосмесителе, "бродячий" мировой сюжет о подмененном царе. По структурному образцу притчи выстраивается и исконно историческое повествование, как, например, предания о смерти Олега в переработке поздних "баснословных" летописей конца XVII в.23 Повесть-притча нисколько не гнушается вымыслом, поскольку уже ее образец -притча - издревле опирается на откровенную фантастику. Правда, в отличие от сказки, этот вымысел внешне менее
20 Ромодановская Е. К. Повести о гордом царе... С. 118-119.
21 Аверинцев С. С. Притча // Краткая литературная энциклопедия. М., 1971. Т. 6. Стлб. 21.
22 О жанре повести-притчи см. подробнее: Ромодановская Е. К. Повести о гордом царе... С. 38-52.
23 См.: Халанский М. Г. Экскурсы в область древних рукописей и старопечатных изданий. ХХ1-ХХ111. Харьков, 1902. С. 12-13, 21-22.
73
откровенен и часто выглядит элементарным "случаем из жизни". Но присутствие вымысла в притче обличается как жесткой подчиненностью сюжета заданной аллегории, о чем уже много говорилось, так и чрезвычайной обобщенностью, абстрактностью образов. Посвященная "вечным", по понятиям средневековья, идеалам притча наиболее условна в своем изображении действительности и, не будучи связана с конкретными реалиями, "кочует из одной литературы в другую"24. Вместе с тем свободное толкование текста, характерное для притчевой литературы, воспитывает у читателя навык многозначного понимания любого художественного произведения; именно притча учит читателя первым основам принципов словесного искусства.
Помимо вымысла существеннейшей чертой притчи является ее дидактичность, которая сыграла свою положительную роль в создании беллетристики - литературы нового типа - в XVП-XVШ вв. Известно по многим литературам, что феномен массовой словесности обладает двумя непременными качествами: занимательностью и "пользой"25. Это сочетание сохраняется и в позднейшей книге "для широкого читателя" - от булгаринского "Ивана Выжигина" до современного детектива, где добро непременно побеждает зло, справедливость и закон торжествуют, а читатель получает моральное удовлетворение26.
Свободное толкование текста, характерное для притчевой литературы, приводило исследуемые повести о проверке Писания к широкой вариативности их "центральной" части - между завязкой и концовкой. Один и тот же сюжет мог восприниматься как чисто дидактический, развлекательный, публицистический и т. п. Такая свобода прочтения, наряду с осознанием откровенного вымысла как
основного содержания литературного творчества, воспитывала у читателя многозначное понимание любого художественного произведения. В этом особое, далеко идущее значение данного жанра для истории русской литературы. В частности, на повести-притче, возникающей как массовый жанр на пороге нового времени, воспитывается новый читатель, иначе, чем его древнерусский предок, воспринимающий
24 Лихачев Д. С. Древнеславянские литературы как система // Славянские литературы. VI Международный съезд славистов: доклады советской делегации. М., 1968. С. 45.
25 Гринцер П. А. Индийская обрамленная повесть как массовая литература средневековья // Классические памятники литератур Востока (в историко-функциональном освещении). М., 1985. С. 38-39.
26 О феномене современной массовой литературы см.: Хренов Н. А. Массовые реакции на искусство в контексте исторической психологии // Художественное творчество и психология. М., 1991. С. 81-108.
74
художественный текст: он отличает текст литературный от чисто информативного, осознает авторскую позицию, художественный вымысел, художественную форму, наслаждается как "полезностью", так и занимательностью беллетристического чтения.
Черты, характерные для древнерусской повести-притчи, можно наблюдать и в более поздних памятниках русской литературы. Обращение писателей ХЕХ-ХХ вв. к древнерусской легенде требовало понимания и освоения ее художественных принципов. Существенность этого процесса подтверждается тем, что почти все сюжеты, отмеченные для жанра повести-притчи в XVII в., получили свое развитие в литературе нового времени. Особое значение имели сюжеты об Иуде (А. М. Ремизов), об ангеле, ослушавшемся Бога ("Чем люди живы" Л. Н. Толстого). Наиболее интересны переработки Повести о царе Аггее, выполненные В. М. Гаршиным и А. М. Ремизовым: в них в большей степени сказалась не только традиция, но и связь с системой взглядов и полемикой своего времени. Древнерусская повесть-притча, основанная на евангельской цитате, свободно вписалась в литературу другой эпохи.
75
