CC BY
62
ОСНОВНОЙ ПРИНЦИП ДИСЦИПЛИНАРНОЙ ВЛАСТИ И ЕГО ОТРАЖЕНИЕ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТЕКСТЕ
I М. Ю. Мартынов
Аннотация. Статья представляет собой междисциплинарный опыт рассмотрения вопроса о способности художественного текста очерчивать семантическое поле «дисциплинарной власти».
Ключевые слова: дисциплинарная власть, М. Фуко, истина, художественный текст, В. Маканин.
Summary. Article presents an interdisciplinary analysis of the issue of how a fiction text is able to outline a semantic field of «the disciplinary power».
Keywords: disciplinary power, M. Foucault, true, fiction text, V. Makanin.
В объяснении феномена власти существуют две традиции: классическая и неклассическая. Первая восходит к Аристотелю и основывается на идее отождествления власти с государственной властью. В методологическом аспекте здесь присутствует установка на детерминацию общественной жизни со стороны политической власти. Методология неклассической парадигмы - это, прежде всего, генеалогическая методология Ф. Ницше («К Генеалогии морали»), наиболее полно реализованная в работах французского философа и политолога М. Фуко. М. Фуко понимает власть как некую тотальность, признавая ее присутствие на любом уровне общества. Власть принципиально процессуальна, дисциплинарна и не центрирована. Она предполагает производство определенных режимов истины как способов контроля индивида и одновременно организации социума.
Обращает на себя внимание и обратная детерминация по сравнению с классической установкой: власть государства есть не причина, а следствие определенного соотношения сил на микроуровне общества, следствие разнообразных властных отношений, например, между мужчиной и женщиной, ребенком и родителями, врачом и пациентом и т.д. Очагами власти могут быть тюрьма, семья, школа, психиатрическая больница и др.
Основной принцип дисциплинарной власти, по Фуко, - это принцип «паноптизма» или «всеподнадзорно-сти». В работе «Надзирать и наказывать» Фуко ссылается на знаменитый проект тюрьмы Иеремии Бентама - па-ноптикон (pan opticon - «полный обзор»). Тюрьма Бентама представляла собой окружность с башней в центре. По окружности располагались камеры, в башне - тюремная охрана. Камеры полностью просматривались, так как
251
!ЕК
ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ НАУКА ВУЗАМ
252
имели два окна: одно внутрь, другое наружу окружности. Из-за особого расположения башни и камер заключенные не имели возможности видеть своих наблюдающих, камеры же заключенных, напротив, просматривались без труда. Конечная цель паноптикона заключалась в создании стабильного пространства сознаваемой видимости заключенного, которое бы обеспечивало «автоматическое функционирование власти», обеспечивало ее «экономию» и «эффективность».
Суть «паноптизма» заключается в том, что воздействие власти сводится к анонимности ее взгляда. Человек, на которого направлен «взгляд», оказывается в поле тотальной видимости, всеподнадзорности. Объектом такого анонимного взгляда является не тело, а душа. У Фуко душа понимается не как, например, у Платона («тело - темница души»). Не является она и чем-то трансцендентным. Напротив, это нечто бесконечно обнаруживающее себя в дискурсах признания. «Душа, - говорит Фуко, - тюрьма тела» [1, с. 46].
В результате дисциплинаризации души индивид становится «началом собственного подчинения». Власть «забирается» в самого человека и контролирует его изнутри, актуализируя разнообразные формы самоконтроля. В дисциплинарном обществе проекция внутреннего мира индивида в пространство интерсубъективного опыта, в результате которого осуществляется перевод субъективного бытия в объективный модус, - становится необходимостью.
Возникновению дисциплинарных практик предшествовала эпоха телесных наказаний. Но наказывалось не просто природное тело, а тело социальное, способное посредством физического наказания ощутить власть монарха.
В дальнейшем, с появлением идеи гражданского общества, с «высвобождением публичной сферы» как условия деятельности «свободного субъекта», власть утрачивает физическое измерение. Происходит отказ от телесных наказаний. Эти трансформации М. Ям-польский поясняет следующим образом: «Всякое телесное наказание, налагаемое суверенной волей государя, вступает в решительное противоречие с идеей свободного субъекта. Свобода субъекта может обеспечиваться только тогда, когда между ним и сувереном воспроизводятся отношения, существующие между человеком и Богом, то есть отношения, основанные на причастности высшему закону» [2, с. 72].
Дисциплинарная власть пронизывает все сферы общества и культуры таким образом, что ее организаторские способности не очевидны и не поддаются окончательной экспликации. Скрытость, тотальность власти - категории, подчеркивающие ее нецентрированность, отсутствие абсолютного тождества власти с государством, правом и другими социальными институтами. И все-таки дисциплинарную работу можно репрезентировать посредством обращения к конкретному историческому материалу, рассматривая его в генеалогической перспективе [см.: 3; 4]. Материалом для исследования дисциплинарной власти может быть не только история. Можно предположить, что литература, искусство и другие культурные формы также погружены в общий дисциплинарный контекст и испытывают его влияние. Следы этого воздействия, как правило, не осознаваемы ни автором, ни реципиентом. Только в отдельных случаях культурный текст способен пробиться сквозь дисциплинарную нормативность и выступить моде-
лью дисциплинарной власти, разумеется, не в теоретической оформленности, а в режиме творческого поиска. Попытку проверить эту гипотезу мы постараемся реализовать на примере художественного текста: выясним, как в его пространстве могут быть отражены принципы дисциплинарной власти. Сразу же заметим, что текстов, в которых решалась бы проблема индивида и дисциплинарной власти, не много. Литературные произведения, так или иначе включающие в свое художественное пространство проблему власти, ограничивают ее классической концепцией. Здесь власть тождественна государственно-правовым институтам, а из оппозиции «индивид - власть» возникают следующие проблемные ситуации: личность и тоталитарная власть / авторитарная власть / советская власть и др. Обращение к этим проблемам традиционно обнаруживается исследователями в мировой литературе. Особо отметим лишь писателей антиутопической направленности, так как данная проблематика у них доминирует: П. Буль («Планета обезьян»), Ф. Искандер («Кролики и удавы»), Е. Замятин («Мы»), Н. Костомаров («Скотский бунт»), Дж. Оруэлл («1984», «Скотный двор»), А. Платонов («Котлован», «Чевенгур»), О. Хаксли («О дивный новый мир») и др. Фокус внимания антиутопической литературы сосредоточен на тоталитарном государстве, отсюда и многие типичные для антиутопистов проблемы (например, проблема контроля индивида в обществе, проблема власти, гуманизма и др.) высвечиваются в контексте прежде всего политической рефлексии.
Для нас же важно найти текст(ы), в которых власть репрезентируется как дисциплинарная власть. В этом аспекте она имеет скорее внутреннюю спец-
ификацию, чем внешнюю, противопоставляя индивида не внешним институциональным структурам, но структурам его собственного паноптически загипнотизированного сознания.
Возьмем для рассмотрения повесть В. Маканина «Стол, покрытый сукном и с графином посередине». С первых страниц произведения четко поддается фиксации некая метафизическая власть стола, довлеющая над личностью как частью общества. В этом аспекте произведение Маканина иногда сравнивают с «Процессом» Ф. Кафки. Маканин показывает своего героя в состоянии перманентной экзистенциальной тревоги. Его ночное беспокойство, хаотическое движение по схеме «комната-коридор-кухня», заваривание чая из валерианового корня, - вызвано страхом перед ожидаемым «обсуждением-судилищем», страхом перед «столом», сидящие за которым произведут «коллективный тотальный досмотр» души [5, с. 483].
Это паноптический страх. Страх своей видимости. Боязнь за собственное «Я», которое, по выражению Е. Лямпорта, есть постоянное искушение для безликого «Мы».
Сидящие за столом - это безликие части «Мы», маски-функции дисциплинарного механизма власти. В тексте они создаются за счет исключения индивидуализации собственных имен: «Старик», который желает истины (родовая номинация), «Женщина, что с обычной внешностью», «Тот, кто с вопросами» (фразовая номинация) и др. Все эти маски-функции принуждают находящегося пред ними к признанию, к рассказу о своей «полнокровной жизни». Они производят вину, когда человек «виноват не в смысле признания вины, а в смысле ее самоощущения» [там же, 448].
253
254
«Стол связан с подвалом»: он является «апофеозом подвала», а подвал продолжением стола. «Связь стола и подвала субстанциональна, вечна и уходит в самую глубину времени. [...] Стол всегда держался подвалом, подпирался им, и это одно из свойств и одновременно таинств стола. И следует счесть лишь случайностью, если их связь вдруг обнажается напрямую, как при Малюте или, скажем, в подвалах 37-го года, - в слишком, я бы сказал, хвастливой и откровенной (очевидной) форме» [там же, с. 457, 459]. Подвал связан с процедурой пытки, процедурой признания, «выколачивания» истины путем физического воздействия. Маканинский «стол» - это иной тип принуждения. «Стол» таким образом воздействует на индивида, чтобы поражать «скорее душу, чем тело» (М. Фуко). Это метафора дисциплинарной власти, нормализующего дисциплинарного механизма: «Они и дальше будут копать канаву, рыть яму за ямой на месте каждой неровности твоей души, ямы и малые ямки, каверны, пещеры...» [там же, с. 473].
Мысль о том, что у Маканина речь идет именно о дисциплинарной власти, нуждается в определенной реконструкции.
Этимологически и семантически «власть» в русском языке связана с пространственной определенностью. Как указывает М. Фасмер, «власть, властвовать, заимств. из цслав. вместо волость» [6, с. 327]. С XI века «волость» - «область, земля, находящаяся под одной верховной (княжеской) властью» [7,
с. 164]. Со второй половины XIX в. до 1928 г. под «волостью» понималась «административно-территориальная единица, подразделение уезда в старой России» [там же]. Отметим, что в изданиях «Большой советской энциклопедии» долгое время не было словарной статьи «власть», а только «государственная власть». Это - политическое измерение власти, именно оно естественным образом проявляется в языке и находит в нем семантическую и этимологическую поддержку. Государство вмещает в себя и власть, закрепленную территориально (пространственная целостность), и власть, имеющую метафизический уровень в обосновании собственной легитимности (верховность, сакральность власти).
Дисциплинарная власть не может быть однозначно локализована, у нее нет той же пространственности, что у «государственной власти», предполагающей отношения вертикальной зависимости. Видимо, онтологическая состоятельность дисциплинарной власти обнаруживается совсем в других отношениях, связанных с перспективой установления истины.
Истина здесь - концепт, а не поня-тие1; именно в этом качестве она удерживает субстанциональность связи стола и подвала. Истина, выступая в роли концепта, вмещает в себя различные уровни (или «слои» в терминологии Ю. С. Степанова) смыслов, которые в силу своей культурной незавершенности не могут быть абсолютно «собранными» в конкретном мыс-
1 Мы принимаем здесь различие между «понятием» и «концептом», предложенное В. З. Демьянковым. «В русском узусе предполагается, что концепт уже существует сам по себе, не требует эксплицитной договоренности, а торг по поводу того, как понимать те или иные термины, нацелен не на построение («конструкцию»), а на реконструкцию концепта как чего-то существующего самого по себе». «Понятия - то, о чем люди договариваются, их люди конструируют для того, чтобы "иметь общий язык" при обсуждении проблем; концепты же существуют сами по себе, их люди реконструируют с той или иной степенью (не)уверенности» [см.: 8].
ЕК
лительном акте и требуют определенной реконструкции.
В тексте Маканина в самом торце длинного дубового стола, с правой стороны, сидит Старик, про которого говорится, что он «стар и мудр», он «все знает»; «молчащий умный старик», «он хочет истины». Старик приходит раньше других и без него «судилище» невозможно2.
В этимологическом аспекте слова «старик», «старый» оказываются сближенными со словами «стол» и «истина» (произв. от «истый»): их можно отнести к группе «стоять», «стать» с общим индоевропейским корнем sta-, вй-[7, с. 201, 204, 360, 361]. «В индоевропейских языках слова с основой -ста указывают на крепость, силу, прямо-стояние - на то, что может и должно быть в основе чего бы то ни было и прежде всего - самой жизни, космоса» (др.-инд. вШга- - «крепкий», «твердый», «сильный»; лит. st6ras - «толстый»; др.-сканд. st6rr (совр. исл. st6r; норв., дат., швед, вШг) - «большой»; рус. старый в значении мудрый, опытный) [там же, с. 201]3.
Графин посередине маканинского стола усиливает связь стола, подвала и истины. Графин не выполняет утили-
тарной функции (в тексте он ни разу не встречается в качестве предмета быта), это скорее священный сосуд, как в мифе выполняющий важную космогоническую функцию («рог изобилия», «сосуд Пандоры»), содержащий в себе некое высшее знание. Маканин пишет: «графин в середине стола играет лишь роль торчащего камня, ритуального фаллоса (бессмысленно стоящий графин, из которого никто и никогда не пьет)».
Дальнейшая реконструкция концепта «истина» в пространстве мака-нинского текста, то есть в связи с дисциплинарной властью, метафорой которой является «стол», возможна, как нам кажется, в восстановлении связей с хайдеггеровской метафорой пещеры, которая стала популярна в русской интеллектуальной культуре в последние два десятилетия XX в.
Образ подвала, как чего-то потаенного, можно заменить образом знаменитой платоновской пещеры. Нетрудно заметить антитезу: истина определяется Платоном как аХ^беш (несо-крытость в понимании М. Хайдеггера) [11]4 и противопоставляется чему-то потаенному - тому, что необходимо вытащить («выпытать») на поверхность пещеры, на свет. Солнце в свою
255
2 Похожую функцию выполняли врачи в фашистской Германии. Научная истина, проводником которой был врач, делала возможным представить убийство евреев как рационально обоснованный и даже необходимый поступок: не убийство, но лечение. Н. Кристи в книге «Борьба с преступностью как индустрия. Вперед, к Гулагу западного образца» пишет: «Немецкий народ рассматривался как тело. Все тело нуждалось в лечении. Если какой-то орган нездоров, необходимо прибегнуть к хирургическому вмешательству. Евреи - это раковая опухоль, зараженный орган должен быть удален. Это - не убийство, это лечение. [...] Без врачей или тех, кто их заменял, это было бы убийство» [9, с. 183].
3 Учитывая некоторую спорность данного этимологического сближения, отметим, что с точки зрения «исторической этимологизации» существует необходимость в дополнительном исследовании. С другой стороны, указанное сближение представляется методологически оправданным, если учитывать перспективу развития этимологии во второй половине XX в., в которой непроизвольная (историческая) и произвольная (авторская) этимологизации могут уравниваться в художественном тексте [см.: 10].
4 Г.-Г. Гадамер поясняет: «Вывод о том, что àW|0Eia собственно означает несокрытость, был впервые сделан не Хайдеггером. Но Хайдеггер показал нам, что означает для мышления бытия то, что истину нужно извлекать из сокрытости и потаенности вещей (Ding) так, будто совершаешь кражу. Сокрытость и потаенность связаны между собой. Вещи скрываются от самих себя, или как, по преданию, говорил Гераклит: "Природа любит скрываться"» [12].
256
очередь символизирует идею блага, это источник истинности, соразмерности, красоты и т.д.
«Истина» стола и платоновская «истина» совпадают в конструктивном смысле, только у Платона структурирующий принцип применяется к сущему, которое без причастности к идее Блага есть «ничто». Дисциплинарная же власть прорабатывает, прежде всего, социальное5: в дисциплинарном пространстве «стола» возможна потаенная истина об индивиде, так как это место, где происходит соединение процессов объективации, нормализации и встречного процесса индивидуализации. Совпадение этих процессов можно обозначить общим понятием «объективация индивидуальности» [13]. Процедуры «объективации индивидуальности» являются необходимой основой для «научного знания о человеке» в различных областях. Они тесно связаны с процедурами выявления «отклонений» по отношению к норме. Для отслеживания различных девиантностей запускается «дискурс признания» как особая практика по регулированию поведением человека, по введению его в дисциплинарное пространство принудительной видимости, в котором никогда не прекращается маканинское «обсуждение-судилище», лишь меняет формы.
В «Надзирать и наказывать» Фуко отмечает, что в современном обществе индивидуализация перестала быть привилегией, она превратилась в обязанность, в определенный способ легитимации социального бытия индивида. При этом М. Фуко подчеркивает, что дисциплинарная власть направлена именно на выявление того, что не вписывается в существующие норматив-
ные схемы: «чем более анонимной и функциональной становится власть, тем больше индивидуализируются те, над кем она отправляется; она отправляется через надзор, а не церемонии; через основанные на «норме» сравнительные измерения, а не генеалогии, ведущиеся от предков; через «отклонения», а не подвиги. [...] В системе дисциплины ребенок индивидуализируется больше, чем взрослый, больной -больше, чем здоровый, сумасшедший и преступник - больше, чем нормальный и законопослушный; [...] если же надо индивидуализировать здорового, нормального и законопослушного взрослого, всегда спрашивают: много ли осталось в нем от ребенка, какое тайное безумие он несет в себе, какое серьезное преступление мечтал совершить» [1, с. 282-283].
Власть стола у Маканина все-таки ощутима, она не полностью анонимна, так как маканинский герой чувствует ее пристальный взгляд и делает все, чтобы обнаружить себя лишь частично. Власть в «Столе, покрытом сукном... » процессуальна, она в поиске идеального человека нормы.
Предел развития дисциплинарных практик можно обнаружить, например, в «Моих записках» Л. Андреева, концептуально совпадающих с маканинским текстом. Герой повести Андреева, попав в тюрьму по ложному обвинению, открывает там «священную формулу железной решетки», которая разделяет бесконечное на квадраты, упорядочивает хаос и тем самым подчиняет его человеку. Андреев явно издевается над своим героем, проповедующим истину тюремной камеры. В конце повествования становится понятным, что перед
5 Социальная организация у Платона, хотя и обоснована его онтологией, но, по сравнению с последней, вторична и несамостоятельна.
нами не подпольный человек Достоевского, так как у него нет сознания «абсурдных стен» (скорее на эту роль претендует художник К.), напротив, стены, в которых главный герой счастлив и в которые он сам себя добровольно заключает, оказавшись на свободе, - это тюремные стены, в которых наблюдается тождество стола и подвала. Дисциплинарная власть у Андреева - абсолютна: она таким образом настраивает сознание индивида, что его собственная дисциплинарная работа над собой становится целью его жизни.
Итак, в поиске текстов, способных отражать семантику концепта дисциплинарной власти, мы отметили произведения В. Маканина и Л. Андреева; существуют и другие, но нам было важно выявить не их численность, а обнаружить саму способность художественного текста очерчивать семантическое поле дисциплинарной власти и ее конституирующей семантики все-поднадзорности. Обращает на себя внимание следующее символическое противопоставление: «подвал» (пещера, тюремная камера, тайна, вина и т.д.) - «стол» (солнце, истина, исповедь и т.д.). При этом в текстах Л. Андреева данная оппозиция понимается нами как структура сознания, а у В. Ма-канина как организующее его поле.
Отметим и то, что подобный опыт решения проблемы индивида и дисциплинарной власти имеет определенную эвристическую ценность. Художественный текст представляется удобной моделью для репрезентации дисциплинарной власти. Он позволяет рассмотреть угрозы, скрывающиеся за экспликацией скрытых сторон человеческой личности с их последующим означением, определить дисциплинарные перспективы всеподнадзорности.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. - М.: Ad та^тет, 1999.
2. Ямпольский М. Физиология символического. Кн. 1. Возвращение Левиафана: Политическая теология, репрезентация власти и конец Старого режима. - М.: Новое литературное обозрение, 2004.
3. Хархордин О. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. - СПб.; М.: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2002. - 511 с.
4. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. - СПб.: Университетская книга, 1997. - 576 с.
5. Маканин В. С. Стол, покрытый сукном и с графином посередине // Маканин В. С. На первом дыхании. Повести и рассказы. - Курган: Зауралье, 1998.
6. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. - Т. 1 (А - Д) / Пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева; Под ред. и предисл. Б. А. Ларина. - 3-е изд., стер. -СПб.: Терра - Азбука, 1996.
7. Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. - Т. 1. - М.: Рус. яз., 1999.
8. Демьянков В. З. Понятие и концепт в художественной литературе и в научном языке // Вопросы филологии. - 2001. -
№ 1. - С. 35-47. 257
9. Кристи Н. Борьба с преступностью как индустрия. Вперед к Гулагу западного образца. - М., 2001.
10. Азарова Н. М. Этимологизация как конструктивный прием философских и поэтических текстов 20 века // Преподаватель XXI век. - 2007. - № 3. - С. 87-93.
11. Хайдеггер М. Учение Платона об истине / Перевод Т. В. Васильевой // Историко-философский ежегодник - М.: Наука, 1986. - С. 255-275.
12. Гадамер Х.-Г. Что есть истина? // Логос. Философско-литературный журнал. -Вып. 1. - М., 1991. - С. 30-37.
13. Визгин В. П. «Генеалогия знания» Мишеля Фуко как программа анализа научного знания // Исследовательские программы в современной науке. - Новосибирск: Наука, 1987. П
ВЕК
