CC BY
62
УДК 82(091)
ОСМЫСЛЕНИЕ МАРКСИЗМА В РОМАНЕ-ХРОНИКЕ С.Н.ДУРЫЛИНА «КОЛОКОЛА»
И.В.Мотеюнайте
Псковский государственный педагогический университет, ilona_motya@mail.ru
Показано, что С.Н.Дурылин, будучи убежденным христианином, все же остался в СССР и в романе «Колокола» (1929) осмыслил историческую концепцию Маркса с духовной точки зрения, для чего избрал жанр хроники как наиболее объективный и символистскую поэтику как позволяющую объяснить историю метафизически.
Ключевые слова: роман-хроника, историческая дистанция, вымышленный город, революционная риторика, марксистская концепция истории
The article dwells on how Marxist theory is reflected in the chronicle «Bells» by S.N.Durylin (1929). Being a convinced Christian the author, nevertheless, stayed in the USSR and in his work reflected on Marx's historic concept from the point of view of its spiritual essence, choosing the genre of the chronicle as most objective and symbolic poetics as enabling to explain history metaphysically. Keywords: chronicle, historical distance, invented city, revolutionary rhetoric, Marx’s historic concept
Публикация романа-хроники С.Н.Дурылина «Колокола» (1929) состоялась в 2008 г. в журнальном варианте [1] и в 2009 — в книжном [2], т. е. произведение дошло до читателей через восемьдесят лет после написания, что обеспечило историческую дистанцию, высвечивающую место «Колоколов» в литературном процессе. Рассматривать эту проблему подробно здесь не место, однако для нашей темы важно отметить два момента. Во-первых, влияние на Дуры-лина символистского романа, прежде всего «Петербурга» А.Белого. Биографически это понятно: возраст наибольшей восприимчивости и творческого самоопределения писателя пришелся на расцвет символизма (С.Н.Дурылин родился в 1886 г.). Кроме того, воздействия А.Белого вообще мало кто избежал, Мандельштам в 1922 г. еще ожидал «первого прозаика, независимого от Андрея Белого» [3]. Отраженный в символистском романе тип мировосприятия, основанного на понимании трансцендентных причин человеческого бытия, оставался актуальным в течение почти всего XX в., тем более для авторов, осмыслявших такие исторические катаклизмы, как война и революция.
Если символистское влияние роднит «Колокола» с эпохальным литературным контекстом, поскольку в смысле генезиса поэтики их можно поставить в один ряд, например, с «Падением Даира» А.Г.Малышкина, «Голым годом», «Красным деревом» Б.А.Пильняка, то второй момент — идея покаяния, организовывающая архитектонику произведения, — совершенно исключителен для советской литературы 1920-х годов. Особенно если учесть, что произведение писалось, когда новый режим уже установился и обрел соответствующие социальные формы, причем писалось бывшим священником [4]. Религиозность идеи ставит С.Н.Дурылина в один ряд с Б.К.Зайцевым и И.С.Шмелевым. Вообще тематически и, главное, эмоционально «Колокола» органично вписываются в контекст литературы русского зарубежья. Именно там в 1920 — 1930-е гг. распространены повествования о предреволюционной России, вызванные стремлением понять причины переворота 1917 г. При этом широта оценочной палитры не отменяет общности восприятия авторами-эмигрантами событий 1914 — 1918 гг. — это наказание России.
Подобное осмысление в СССР было все же невозможным, несмотря на разнообразие политических воззрений советских авторов. «Сивцев Вражек» М.А.Осоргина, «Няня из Москвы» И.С.Шмелева, «Жизнь Арсеньева» И.А.Бунина и его «Чистый понедельник», даже «Дар» В.В.Набокова и «Взвихренная Русь» А.М.Ремизова кажутся более родственными «Колоколам», чем «Разгром» А.А.Фадеева, «Голый год» Б.А.Пильняка или даже «Белая гвардия» М.А.Булгакова и «Тихий Дон» М.А.Шолохова.
В связи с этим возникает вопрос: почему один и тот же психологический импульс — боль за утраченную Россию — за рубежом и в метрополии порождает тематически сходные, но разные по жанру произведения? В Париже создаются автобиографические (псев-доавтобиографические) повествования или социальнофилософские романы, а в СССР — хроника.
Справедливости ради надо сказать, что «Колокола» не вписываются и в контекст советского исторического романа той эпохи [5]. «Одеты камнем» О. Форш, «Разин Степан» А. Чапыгина, тыняновские романы, «Петр I» А.Толстого, различаясь работой с историческим материалом, поэтикой и идеологией авторов, сохраняют основную жанровую составляющую исторического романа: в них описаны исторические личности и исторические события. Дурылин же создал произведение о трехсотлетней истории вымышленного города Темьяна, в которой узнается история Российской империи. При этом хроникальность не пародируется, как в щедринской «Истории одного города» или более близком хронологически «Городе Градове» А.Платонова, а используется как продуктивная жанровая черта.
Календарных дат в тексте дурылинской хроники нет, историческое время чаще всего обозначается аллюзиями: голландское влияние напоминает о петровских временах, немецкие имена правителей — о правлении Павла I, увлечение князя Вольтером отсылает к екатерининской эпохе, имя Аракчеева — к александровской и т.п. Сюжет ослаблен; наряду с историей городской колокольни читателю представляется ряд картин и событий, знаменующих собой ход времени, причем они занимают большее пространство текста. Автора интересует история России в ее духовно-бытийном аспекте. Наследуя символизму, он создает историософское произведение, залогом достоверности которого выступает соотнесенность не только с реальностью, но и с метафизической сферой. Совершенная устраненность авторского голоса и эпичность повествования становятся залогом объективности художественного исследования. Метафизическое восприятие истории в «Колоколах» и акцентируется авторским обозначении жанра: роман-хроника; знаменательно, что в письмах произведение именуется только хроникой. «В хронике организующей силой сюжета предстает сам необратимый и всеподчиняю-щий ход времени, которому подвластны действия и судьбы отдельных персонажей и групп» [6].
Эсхатологический вектор в движении времени, как оно изображено Дурылиным, совершенно определенно указывает на христианскую традицию. «Колокола» рассказывают о движении жизни в городе
Темьяне к концу мира. Первые две части, озаглавленные «Колокола» и «Звонари», повествуют о трехсотлетней истории города, представленной строительством соборной колокольни и наполнении ее колоколами, каждый из которых имеет имя, историю создания, уникальное назначение и неповторимый голос, воплощающий своеобразие его души. Вторая часть говорит о четырех звонарях Темьяна, чьи имена сохранила история. Она охватывает период расцвета темь-янской жизни: вторую половину XIX в. и самое начало ХХ-го. Центральная часть, «Звоны», самая поэтичная, она дает наиболее полное представление о жизни города и его жителях. Общее бытие темьянцев проявляется в совместных переживаниях стихийных бедствий (вьюг и пожаров (первые две главы)), праздников (Масленицы (4 гл.), Благовещенья (5 гл.) и Пасхи (7 гл.)) и крестных ходов (на Ильинскую пятницу (3 гл.) и в Страстную пятницу при выносе плащаницы (6 гл.)). Колокольный звон, будучи достопримечательностью Темьяна, объединяет людей и придает их жизни метафизическое измерение. Четвертая часть («Перед концом») посвящена апокалиптическим [7] предзнаменованиям: от нарушения вековых традиций в обрядах и таинствах (самоубийцу хоронят на кладбище, невеста венчается в красном платье, новорожденного нарекают Арием) до редких проявлений стихии (комета 1914 г., пожары на воде (горят пятна разлившейся по реке нефти), спрятавшееся за тучами солнце в Светлое Воскресенье). В последней части, символично названной «Конец», говорится о событиях первой мировой войны и революций 1917 г. Таким образом, историческое движение времени осмысляется Дурылиным в духе Вл. Соловьева движением к концу всемирной истории. Уничтожение колоколов во время Октябрьской революции (речь идет только о физическом уничтожении, в метафизическом бытии колокольный звон продолжает существовать) осмысляется апокалипти-чески: «Когда темьяновцы вспоминали впоследствии, при конце времен, самые славные времена своих красных звонов, бархатного благовещенского благовеста и постного окаянного рыдания...» (курсив мой.
— И.М.) [8].
В целом о движении времени в «Колоколах» можно сказать следующее. В первых трех частях оно течет весьма неспешно: события описаны подробно и хронологически последовательно, что создает ощущение естественного движения жизни. Ее ход ускоряется в последних двух частях, более объемных и насыщенных большим количеством персонажей, разговоров и событий. Необходимые биографические справки, отсылающие читателя к неопределенному прошлому, несколько ломают хроникальную плавность линейного времени, создавая ощущение неустойчивости и какой-то изломанности. Темп жизни нарастает постепенно; однако в тексте есть ненавязчивые упоминания о некой особой вехе в жизненном течении, о событии, впоследствии осознанном как исторический рубеж. Им стало появление последнего, Соборного, колокола, водворение которого на верхнем ярусе названо «великой переменой на колокольне» (240).
Соборный был отлит первым в городе фабрикантом Ходуновым. Будучи купцом третьей гильдии, он купил самую дешевую землю и построил первую в городе фабрику. Успех производства превзошел все его ожидания и, войдя в первую гильдию, Ходунов отблагодарил Троицу, отлив в Москве «такой колокол, чтоб самый вес показывал крепость его благодарности за то, что крепко стоят три высокие трубы мануфактуры “Иван Ходунов с сыном”» (179-180).
Таким образом, поворотной вехой в историческом движении можно назвать появление пролетариата, в чем сложно не увидеть аллюзию на марксистскую концепцию истории. Показательна характеристика этого события: «все поняли колоколову новую медную речь. Колокол объяснил им «Ивана Ходунова с сыном»: вот откуда взялась сила, пересилившая все другие, царские и не царские колокола на колокольне, — от трех этих труб, дымивших на окраине Темьяна» (180). Называние нового класса «силой» неизбежно отсылает читателя к политической риторике революционного и постреволюционного времени. В свете того, что к 1928 г. в СССР установилась диктатура пролетариата, дурылинское именование рабочего класса «силой» выглядит очень естественным.
Другим моментом, связывающим текст «Колоколов» с марксизмом, можно назвать мотив капитала, рождение которого характеризует, по Марксу, новую стадию исторического развития. Дело в том, что при отливке всех колоколов, по свидетельству хроники, использовались медные, серебряные и золотые монеты, а также бумажные ассигнации, однако лишь в истории Соборного монеты перестают быть просто материалом, металлом, а выступают и в роли денег, капитала:
«Услышав низкий, могучий звук, архиерей, в вишневой рясе, поспешно перекрестился матовой худой рукой, а потом промолвил с улыбкой в сторону хозяина:
— Глагол времен, металла звон!
Хозяин почтительно склонил голову:
— Истинно так, ваше преосвященство.
Предводитель дворянства, высокий, худой старик в придворном мундире, известный своей многосемейностью, шепнул губернатору, допивавшему бокал шампанского:
— Насчет «глагола времен» не знаю: я туг на левое ухо, но «металла звон» слышен несомненно, и притом благородного металла. — И, еще ближе наклоняясь к губернатору, еще тише прибавил: — Которого нам с вашим превосходительством, признаться, не совсем хватает.
Губернатор засмеялся и опорожнил бокал. Соборный гудел во всю тяжесть своего благородного и неблагородного ходуновского металла» (180).
И дальше: «Широко и полнозвонно рассыпал он... емкие пригоршни меди, серебра и золота, и, не оскудевая, сыпался на город его чеканный металл» (240).
Если в приведенных фрагментах обыгрывается многозначность слова «металл», то в дальнейшем востребованы оттенки значения «капитала», причем с отсылкой и к главному труду К.Маркса, и к стимули-
рованной им практике революционной деятельности в России. В «Колоколах» один из будущих советских руководителей говорит: «Злость есть капитал, его надо не расходовать по мелочам, а копить и класть в банк, чтобы со временем получать с него большие проценты. Тратить по мелочам — это русская черта. Безобразная. Оттого мы нищие. Капитал злости в России должен был бы быть громаден: больше двадцати Ротшильдов. На этот капитал можно было бы устроить две великие французские революции и несколько маленьких немецких» (307).
Указанные аллюзии позволяют увидеть в «Колоколах» не столько полемику с марксизмом, сколько художественную оценку марксистской концепции истории. Дурылин поддерживает классовую теорию: рождение рабочего класса, действительно, открывает новый этап. Но автор «Колоколов» сосредоточен на духовном отличии этого этапа от предыдущих. Сюжетный конфликт между верующими и неверующими героями в хронике практически не проявлен, поскольку не в земной жизни конкретных людей и не в их социальном существовании (социальная проблематика вообще отсутствует) автору видятся причины изменения жизни.
В частности, в тексте за счет многократных повторов символизируется образ фабричных труб, изменивших пейзаж Темьяна, а также, что более значимо для хронотопической организации произведения, задымляющих небо: «.ржавые пивные бутылки подкидывали, не уставая, черные подачки дыма в бледное, нежно-сиреневое весеннее небо» (180); «грязнящей небо полосой тянулся с края города к соборной колокольне повседневный копотный дым из двух труб мануфактуры Ивана Ходунова с сыновьями. <...> полоса эта погустела копотью от третьей трубы» (240). Символический смысл задымления неба проясняется, если вспомнить значение слова «темьян». Одно из его возможных толкований — фимиам; В.И.Даль предлагает значение «псковское название ладана» [9]. «Великая перемена» в Темьяне совершается тогда, когда вместо запаха святости, молитвенного фимиама в небо поднимается грязь и копоть, что продуцируется рождением новых производственных отношений, которые, по Марксу, определяются борьбой рабочего класса с капиталом.
Символическим воплощением духовного бытия людей в хронике, как уже говорилось, стали колокола. Поэтому обратимся к Соборному колоколу. Его название отражает одну из основополагающих категорий Православия — соборность [10]. Заключенная в этом понятии идея объединения людей трансформируется в новой, основанной на марксизме, большевистской идеологии в идею коллективизма. Насколько естественно название Соборный для самого большого на колокольне городского собора колокола, настолько привычней лидерам и организаторам рабочего движения слово «коллектив». Характерно, что самый симпатичный из деятелей Совдепа любитель колокольного звона так называет ансамбль колоколов: «Звон есть коллектив колоколов» (298). Соборность отличается от коллективизма не только стилистически, но и идеологически: первое понятие
предполагает волю личности к единству с другими людьми (в Церкви, в Боге), а последнее исключает ее, декларируя власть большинства. Идеолог большевизма в хронике формулирует именно такое понимание: «Кулак должен быть также коллективный, как и все прочее. Индивидуализм и тут воспрещается» (307). Происходящие во время революции исторические изменения затрагивают суть человеческой личности: на новом этапе общественных отношений появляется, действительно, новый человек, как это и декларировали большевики.
Его сущность намечена Дурылиным в описании все того же Соборного колокола. Кроме того, что он самый тяжелый и большой, он имеет еще две характеристики: его не любил старший звонарь Никол-ка, и колокол «не умел рыдать», поэтому всегда молчал в Страстную пятницу. Эти черты особенно важны, поскольку колокольный звон Темьяна автор называет «скорбной душой» (182; курсив мой. — И.М.), утверждая покаяния необходимой составляющей настоящей радости. Пролетариат, репрезентированный в символической сфере жизни Соборным колоколом, исключен из темьянского духовного бытия, главными событиями в котором являются Пасха и Великий пост, наиболее часто упоминаемые как обозначение времени. Рабочие фабрики оказываются непричастны к главной составляющей духовной жизни человека — покаянию.
Эта мысль выдерживается автором и в описаниях человеческих эмоций. В частности, отличительной чертой пролетариев становится шумная веселость. На колокольне, в сакральном центре художественного мира хроники, рабочие, держась обособленно, очень оживленны, часто смеются, со смехом сообщают о свержении царя и установлении новой власти. Их поведение резко диссонирует с обычной атмосферой соборной колокольни. До сих пор там не было шуток и смеха, а радость, льющаяся из уст героев или металла колоколов, была совсем другой природы: тихая, светлая, исполненная печали, поскольку индивидуальное человеческое бытие в христианском понимании основано на сознании собственной греховности и покаянии. Покаянному плачу и радости героев и колоколов противостоит в хронике шумный смех рабочих.
Темы злости и веселья, по Дурылину, непосредственно связаны с революцией и устанавливаемым Совдепом новым строем. Обновляется даже понимание колокольного звона: «Голос радости — нашей, новой коммунистической радости, мировой» (408); «Я ликовал бы звоном. О человеке благовестил бы. » (409). Признавая, что человек мало сделал хорошего, герой все же предлагает «веселый, радостный благовест о человеке, побеждающем природу, о человеке-творце, о свободном и прекрасном человеке. Этот звон
поднимать человека будет из пыли, из грязи житейской» (409). Подобные ожидания резко контрастируют с восприятием звона, например, звонарем Иваном Филимоновичем: «От Голодаевой (по имени одного из колоколов. — И.М.) мути у него на душе было слезно и тихо» (220). Из утверждаемой новой картины мира, как видим, удален Бог, она становится сугубо материалистической и прагматической: все только о человеке, для него и при его помощи. Так в дурылинской хронике осмыслена духовная суть марксизма.
В сущности, «Колокола» доказывают силу воздействия большевистской идеологии, но и свидетельствуют о ее бессилии изменить сложившуюся у верующего человека картину мира. Твердость жизненной позиции С.Н.Дурылина сказалась и в выборе наиболее эпичного жанра, и в выборе поэтики, позволяющей дать метафизическое осмысление истории. Возвращаясь к поставленному в начале статьи вопросу, отметим, что Дурылин в большей степени, чем его сомысленники за рубежом, чувствовал необходимость объективной оценки марксизма, на что ему давала право судьба христианина в СССР.
Исследование осуществлено в рамках программы «Развитие научного потенциала высшей школы (2009-2010 гг.)». Мероприятие 2 «Проведение фундаментальных исследований в области естественных, технических и гуманитарных наук. Научнометодическое обеспечение развития инфраструктуры вузовской науки». Регистрационный номер 2.1.3/4109. Проект «Забытое и второе жанре романа ХУШ — ХХ вв.».
1. Дурылин С.Н. Колокола // Москва. 2008. №9. С. 19-111; №10. С.51-142.
2. Дурылин С. Колокола // Дурылин С. Колокола. Избр. проза. М.: Изд-во журн. «Москва», 2009. С.147-430.
3. Мандельштам О.Э. Литературная Москва. Рождение фабулы // Мандельштам О.Э. Слово и культура. М.: Сов. пис., 1987. С.200.
4. С.Н.Дурылин в 1920 г. принял священство и служил в московских храмах до ареста в 1924 г. Впоследствии целибат был нарушен, но сведения о снятии им священнического сана документально не подтверждаются.
5. О советском историческом романе 1920-х годов см.: Петров С.М. Исторический роман в русской литературе. М.: Учпедгиз, 1961. С. 105-152.
6. Эпштейн М. Хроника // КЛЭ. Т.8. М.: Сов. энциклопедия, 1975. С.334.
7. Апокалипсис разнообразными упоминаниями в тексте сделан своеобразным «героем» произведения, что отражает настроения С.Н.Дурылина еще конца 1910-х гг. и влияние В.В.Розанова.
8. Дурылин С. Колокола. Избр. проза. С.242. Далее ссылки на это издание даются в тексте в круглых скобках.
9. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М.: Рус. яз., 1982. Т.4. С.308.
10. См.: Есаулов И. А. Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского гос. ун-та, 1995. 288 с.
