CC BY
164
УДК 82-311.2
Гладкова Екатерина Валерьевна
кандидат филологических наук Высшая школа народных искусств (г. Санкт-Петербург)
gladius27@mail.ru
ЛЕГЕНДА О КИТЕЖЕ И КОНЦЕПЦИЯ ВРЕМЕНИ В РОМАНЕ-ХРОНИКЕ С.Н. ДУРЫЛИНА «КОЛОКОЛА»
В статье рассматривается интерпретация легенды о граде Китеже в творчестве С.Н. Дурылина, а также Б.Н. Ширяева и М.М. Пришвина, анализируется роман-хроника С.Н. Дурылина «Колокола», в котором писатель осмысляет трагические итоги русской истории в ХХ веке. Мотив апокалипсиса организует художественную структуру романа на уровне сюжета, образов героев, их речевой характеристики.
Ключевые слова: народная легенда, град Китеж, символ, Соловецкая обитель, Светлояр, роман-хроника, летопись, прием звукописи, мотив энтропии, апокалиптическая тематика, концепция времени.
С 1906 по 1917 г. русский мыслитель и писатель С.Н. Дурылин побывает в ряде поездок на русском Севере (Олонецкий край, Соловки, Архангельск, старообрядческие места Заволжья). Этот опыт станет основополагающим в его дальнейших работах, в размышлениях о русской народной религиозности, русской культуре. Дурылин откроет образ незримого града Китежа как духовного центра и основания русской культуры. Между тем всплеск интереса русской интеллигенции к истокам русской цивилизации был созвучен религиозным поискам эпохи. Можно вспомнить другие интеллигентские паломничества начала ХХ века: побывают на берегах Светлояра
З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковский, В.К. Короленко, М. Горький, М.М. Пришвин, М.А. Новоселов. Правда, опыт общения с этим местом был у всех разный. Дурылин скажет об этом так: «Горький был “на Китеж-озере”. И ничего о том, что там видел и слышал, не написал. Не по нутру ему, как и Ко-роленке. Удивительно! Там, на Светлояре, религиозно - светло и ярко - так ярко и явно светло, что отрицать этого прямо нельзя, - и приходится зажмурить глаза: ничего не видел-де. Короленко и Горький оба и зажмурили. Удивительно!» [7, с. 107].
Дурылин воссоздает и философски осмысляет народную легенду о таинственно исчезнувшем граде Китеже в своих работах 1910-х гг. - «Церковь невидимого града» (1913), «Начальник Тишины» (1916), «Сказание о невидимом Граде-Ките-же» (1916).
Актуализированная в начале ХХ в., в преддверии великих исторических потрясений, легенда приобретет в позднем творчестве Дурылина символическое значение. Победа большевиков, коллизии революционной и послереволюционной жизни России воспринимались как победа вражьих сил, погубивших Святую Русь. Но, как и в легенде, тайная жизнь незримого града должна стать явной в конце времен.
В народной легенде, записанной в «Китежском Летописце» XVII в. и художественно обработанной Дурылиным, смыкаются два мотива: история таинственного исчезновения Китежа (здесь существу-
ют три варианта: в земле, под водой и на земле -в незримом облике) и слава его, явная для всех, -в конце времен.
Отметим здесь исследование С.В. Шешуновой, посвященное восприятию легенды о Китеже и влиянию ее на художественную прозу ХХ в. Для нас особенно интересна «традиция обращения к Китежу как символу сохранения - вопреки трагическим обстоятельствам - лица национальной культуры. Эта традиция коренится в фольклоре, но приобретает в литературе ХХ в. новые конкретно-исторические черты. У тех писателей прошедшего столетия, которые твердо выбрали преемственность по отношению к тысячелетней отечественной традиции, сохраняется христианский характер китежс-кой легенды. Китеж предстает у них одновременно и как символ незримой Святой Руси, и как символ реальной, но утраченной исторической России. Так народная вера в материальное существование невидимого, но реального города породила сначала переносные значения топонима “Китеж”, а потом нематериальный, но емкий символ национального образа мира» [10].
Рассмотрим художественные интерпретации легенды о Китеже в творчестве Дурылина в сопоставлении с интерпретациями Ширяева, Пришвина, объединенных, на наш взгляд, общей традицией: восприятием Китежа как символа незримой Святой Руси. С.Н. Дурылин, Б.Н. Ширяев и М.М. Пришвин (воспринимавшийся как писатель пейзажист и практически неизвестный современникам) не относятся к официальной литературе эпохи. Говоря словами Дурылина, принадлежа к царственной линии отечественной словесности, они никогда не занимали престола. Это вполне объяснимо: идеологический климат не способствовал, да и внутренних мотивов не было, их удел была эмиграция -у кого-то биографически подтвержденная, пространственная, у других - внутренняя. В их творчестве роль легенды о Китеже чрезвычайно плодотворна и концептуальна.
В «Неугасимой лампаде» Б.Н. Ширяева образ Китежа связан с послевоенным восстановлением Соловецкой обители и шире - с воскресающей ве-
© Гладкова Е.В., 2013
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 4, 2013
103
рой русских людей. Все это (писатель прибегает к символике) - разгорающийся свет от огонька лампады последнего на Руси схимника. «Я снова всмотрелся и теми же глазами увидел иное. Дивная, несказанная прелесть преображенного Китежа засияла из-за рассеянной пелены кровавого, смрадного тумана. Обновленными золотыми ризами оделись обгорелые купола соловецкого Преображенского собора, вознеслись в бессмертную высь и запели повергнутые на землю купола. Неземным светом вечного духа засияла поруганная, испепеленная, кровью и слезами омытая пустынь русских святителей, обитель веры и любви. Стоны сменили звоны. Страдание - подвиг. Временное сменилось вечным» [11, с. 422-423].
В главе 5 «Звон Китежа» пасхальный звон соловецкой заутрени соединяет в одну нить била земляной церкви Преображения, церковь русских изгнанников в лагере Пагани (итальянские лагеря ИРО) - и дивный звон «Китежских колоколов сокровенных озерных глубин» [11, с. 420]. Главы «Святые ушкуйники» и «Летопись мужицкого царства» написаны в иной стилистической манере, чем другие. Этот стилевой слом многозначителен. Дореволюционная жизнь мужицкого царства передается летописным сказом (музыкальная, ритмизованная орнаментальная проза), а трагичная антилетопись соловецкой каторги ХХ века - «записи безвременных лет» - «бедной» прозой, с просторечием и клише советской эпохи.
М.М. Пришвин побывает на Светлояре летом 1908 г., и в следующем году в журнале «Русская мысль» выйдут главы, названные «У стен града невидимого», а следом и сама книга «Светлое озеро». В ней проявится «громадная религиозная и апокалиптическая напряженность, интерес к сектантству» русской интеллигенции и самого автора [2, с. 106]. Эта поездка в Керженские леса разбудит в Пришвине богоискателя, приведет его и в Религиозно-философское общество. Писатель найдет на берегу Светлояра «сокровенные стороны русской души, архетипы народной веры», а легенда о Китеже будет мифологизирована, обыграна как «сказочный мотив вхождения в мир, духовного роста, поисков иного царства» [8, с. 255-256], таинственного и притягательного для петербургского интеллигента начала ХХ века. Авторский дискурс подчеркнуто иной, отличный от его героев из самой народной гущи, похожий на интерес этнографа («Все эти предметы культа... - для меня лишь этнографические ценности» [9, с. 396]). Тем не менее встреча с «душой народа» окажется важной и для самого писателя, и для осмысления ее связи с духовными поисками столицы: «Слушаю их и думаю: какие-то тайные подземные пути соединяют этих лесных немоляк с теми культурными. Будто там и тут два обнажения одной первоначальной горной породы» [9, с. 475].
В романе-хронике Дурылина «Колокола», как и у Б.Н. Ширяева, ведется историческое повествование, летопись, на что и указывает жанр произведения. Перед нами не безмятежное летописание, а трагическая хроника, мчащаяся к концу, к апокалипсису. Старое и новое противопоставлены.
Сюжет, несмотря на прихотливый рисунок вставных картин, прост и в то же время символичен: колокола с собственными именами, с историей новая власть спускает с колокольни на переплавку («дьяволу способствующу», - скажет дьякон Потапий, один из действующих лиц хроники). Сопротивляется этому кощунству сама природа: лед не выдержит, и колокола опустятся на дно озера. К ним-то и приведет девушек слушать звон невидимого града «пророчица», толковательница Апокалипсиса - Триша-чиха, или Испуганная. «Звон это цельный. В Княжнин благовестят, и древний Царев звонит. Не к вечерне это. Ко всенощной звон. В граде Темьяне храмы отверсты, служба идет, а в водах - звонница сокровенная. Звон неувядаемый и неприглуши-мый!» [3, с. 430]. Здесь ясно прочитывается сюжет легенды о Китеже - хроники Темьяна и «Китежс-кий Летописец» символически перекликаются.
Спуск колоколов с колокольни (движение вниз), десакрализация звона значимы в хронике. Этого измерения (верх/низ) не стало после революции. Тогда как данная оппозиция (колокольня - суетная человеческая жизнь) задает смысловые координаты во всем повествовании. «Суета дней и времен» [3, с. 181] ясно видна для звонарей: «шумно у вас на низине», «сверху - все таракашки» [3, с. 309]. Сюда приходит спасаться купец Иван Филимонович Холстомеров, пожертвовавший земным богатством и взыскующий высшего («Отсюда вы мне виднее будете»[3, с. 200]); здесь находит успокоение от семейной драмы Николка. На колокольне учатся они «молчать». «Каждому по-своему мол-чалось на колокольне» [3, с. 219]. «Нам и надобно молчать. - Он указывал на колокола. - Вот кто у нас речуны, мы - молчуны» [3, с. 216]. Тишина и шум -еще одна оппозиция хроники.
Мотив энтропии, приближения мира к «концу времен» звучит на протяжении всей хроники. Писатель рисует постепенное обмирщение, потерю веры, ведущие к катастрофе. Духовная атмосфера сгущается: герои в конце XIX - начале ХХ века полны тягостных предчувствий. «Жесточь пошла в мир», «зябота идет в мир» (общехристианская оппозиция тепла, связанного с ощущением присутствия Божия, и мертвящего люциферовского холода у Данте, например). Колокола, по замечанию старожилов, в начале века «без молитвы звонят», празднословят, разглагольствуют, слышится «лай колокольный» в противовес былому молитвенному, ласковому, серебряному звону.
Далее мотив наступающего холода и мрака усиливается. Это и недобрые предзнаменования, ко-
торые осмысляются как знаки «конца времен» хроникерами - городской «интеллигенцией». К недобрым знамениям они отнесут похороны самоубийцы Щеки по православному обряду, венчание странно одетой пары - «новых», «свободных» людей (невеста - в красном), комету 1914-го года, метель 1917-го («белый всадник»).
Хроникеров-летописцев будет в романе несколько: позитивист Щека ведет Диарий, куда собирает приметы глупости человеческой (отрывки из нее мы узнаем), любитель старины Хлебопеков ведет свою летопись (о ней есть только упоминание). Учитель-историк Ханаанский и начетчик Авессаломов - тоже свидетели и наблюдатели. Правда, если Авессаломов обличает и вмешивается в эту историю, вскоре его и погубившую, то Ханаанский благоразумно или убоявшись «умолчит» в послереволюционную эпоху. Мотив времени можно угадать и в именах, а чаще в фамилиях действующих лиц: Ханаанский, Авессаломов, Геликонский, протопопы Донат, Гелий, хранители памяти, истории, традиции, - вызывают библейские или античные аллюзии; Коростелев, Павлов, Усиков и Уткин - деятели новой эпохи. Переименование улиц города Темьна на собрании комячейки будет иронически обыграно. Товарищ Павлов предложит новые названия: Дунькина гора -в честь товарища Евдокии, « Миллионная - в улицу Красного Горна, Семинарская - в улицу Красной Учебы, Дворянская - в Пролетарскую, Солдатская -в Красноармейскую <.> А затем в целях культп-росвещения и ознакомления граждан с активистами литературы предлагается, товарищи, почтить писателей. Ясно, что рабочий класс должен подытожить им мандат признательности. Никольская будет теперь улица Герцена, Спасская - улица Белинского, Успенская - улица Шеллер-Михайлова <.> С производственной точки зрения, по трудовой продукции много превосходит.» [3, с. 403].
«Показательно, как с переломом эпохи в романе меняется и речевой строй. Вместо напевного лада в духе “русского узорочья” являются вдруг надолбы “пролетарского косноязычия”», - замечает Ю. Архипов [1, с. 390].
Действительно, речь активистов собрания новой власти показательна: «В самом деле, черт знает что! Нельзя говорить. Ни лысого беса не слышно. Орать и без того надоело. На площади - ори, на заседании - ори. Чертову глотку надо!» Новый язык обрубками слов оттесняет прошлое: наробраз, финотдел. Активисты сами же и осознают свою вык-люченность из истории, а колокольный звон и все, что с ним связано, - своими противниками. «А какой муж блажен, товарищи? А? Тот самый, который в Совдеп не ходит и с нами здесь не заседает. “Иже не идет на совет нечестивых”. На “совет”! Прямо против Советов вызванивает» [3, с. 401].
В романе «Колокола» звуку, звону, музыкальным образам отдана роль авторского суждения.
Автор с помощью звуковых образов рисует энтропию общества и человека.
Прием звукописи - ведущий в изображении «конца времен». Туча «стояла над Темьяном белым сияющим облаком небесного звона, и его звуки весенним живительным жданным дождем орошали скудную и горькую ниву темьянского бывания» [3, с. 183]; «Текла, текла пенливая река над тихим Темьяном»; «Ласковый серебряный звон»; «Звон пасхальный - светел, золотист, повсюден» [3, с. 358], - так звучат колокола в начале века.
Наступает Первая мировая война, - и на Святой неделе не все звонят, на колокольне все больше разговоров. 1917 - вой и вопль метели. Безудержный, буйный перебой (звонят в Разбойный (!) колокол великим постом, когда «царя сверзили»). Пасха после революции - «звон стелется по земле, а в небо не улетает» [3, с. 379]. «Брось звонить. Мешает!» (митингу на площади). Колокола «уныло гудят» [3, с. 399] - и наконец - «звон на колокольне умирал» [3, с. 410]. О философии церковного звона рассуждают многие герои хроники, даже люди светские (переплетчик Коняев говорит о честности колокольного голоса, обличающего всю людскую ложь, о том, что «звон поднимать человека будет из пыли, из грязи житейской») [3, с. 409] и откровенно враждебные церкви. «Валяй их, милый! Катай их! Сверли в уши! <...> Оглушай свободным словом!» [3, с.354] - скажет Усиков в 1914 году, а после революции тот же герой на собрании большевиков будет ораторствовать о голосе прошлого, атавизме звона: «Социальная природа церковного звона, товарищи, таким образом, совершенно ясна. Она контрреволюционна и антисоциальна» [3, с. 405].
Конец времен наступает и в человеческой истории, «дошумливает жизнь», уходят в мир иной герои прошлого: первый звонарь Влас, его ученик Николка, последний звонарь Василий, расстрига Геликонский, толкователь Апокалипсиса Авессаломов, барыня Демертша. Нарастание этого мотива конца времен, смерти видно в названиях двух последних глав романа: «Перед концом», «Конец», напоминающих конец щедринской хроники: «История прекратила течение свое». Мотив времени звучит и как энтропия, и как близящаяся катастрофа и суд в «конце времен». Не случайно Авессаломов завещает библейское «Откровение Иоанна Богослова» Испуганной, или Тришачихе. Она же переплетет книгу и станет новой «пророчицей», толковательницей.
«- Читай! - строго и даже с досадою повторил Авессаломов. - В каждом граде должен быть один читающий. Тебе и передаю.
- По силам ли?
- Силы Бог подаст, - тишая, ответил Авессаломов и прошептал: - “Колесница Израилева и кони его!”» [3, с. 315].
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 4, 2013
105
«С тех пор “Быти вскоре” чуялось ей в вещань-ях колокольного звона, в высоком колокольном плаче, в рыдании незримом над гробом, гибнущем в грехе и неведении. Ежедневно с этого вечера раскрывала она со страхом и благоговением обновленную книгу и переходила в ней от тайны к тайне, от испуга к испугу.» [3, с. 318].
Два временных пласта - прошлое и будущее -рисуются не только разной стилистикой, их контраст - это еще и контраст вечного и временного. Вечное соотносится с мотивами тишины или благовеста (молчание Василия, «плач серебряный колоколов», «оттишь», «тихмень» перед озером). Лай человеческих голосов, шум митингов и «щелканье кнутом» стрельбы - это звуки современности, и прием сатиры раскрывает эту пустоту бытий-ственности. Это важная тема для мировоззрения Дурылина, идущая красной нитью и в романе «Сударь-кот», и в «Углах». Образы «пустотела», мотив томления духа, боязнь пустоты мира отражают метафизическую тревогу самого автора. Герой избавляется от этого наваждения-искушения обращением к подвигу служения людям: Николка спасает от пожара людей своим звоном. Эта же тема возникнет и в «Сударе-коте» (1924), когда монахиня Иринея борется с искушением отвергнуть этот мир, заподозрив в тщете не только его, но и Творца.
Сам писатель осознавал «конец времен», запечатлевая ушедший лик страны: «удивительны судьбы конца России» [7, с. 829], - скажет он, размышляя в «Углах» о В.Розанове, которого близко знал, и просвещении. Метафизический контраст тишины и шума - предмет раздумий автора в этой мемуарно-дневниковой прозе: «Все шумнеет и все теряет какой-то стержень, тишиною связующий с корнем бытия.
Великое в шуме не родится» [7, с. 697].
Итак, роман-хроника запечатлевает трагический ход времени, угасание былой Тишины. Сатирические черты усиливают это впечатление разрушенности былой жизни - социальной, бытовой, духовной. И здесь «работают» контрасты: верх-низ, старое-новое, тишина-шум. Мотив апокалипсиса придает этому нарастанию энтропии характер окончательности. Снятие колоколов для переплавки, запечатанная колокольня, смерть последнего мастера колокольного звона - все это, казалось, не оставляет надежды. Роман завершается изображением безрадостного крестного хода на Ильин день -без колокольного звона, по уныло-знойному полю.
Толковательница Апокалипсиса Тришачиха, доведя девушек до озера с утонувшими колоколами, восклицает: «Неугасим, неугасим звон града Господня!» [3, с. 430]. Возникающий в конце образ града Китежа дарит надежду, хотя и потустороннюю, на торжество вечной Тишины.
Таким образом, легенда о Китеже концептуальна не только для философской прозы С.Н. Дуры-лина, но и для художественной. Сюжет легенды становится символическим финалом хроники «Колокола»: история исчезновения града и его слава в «конце времен» проецируются на русскую историю: Русь обретает надежду на воскресение.
Библиографический список
1. Архипов Ю. Русь прикровенная. Послесловие // С.Н. Дурылин. Колокола. Избранная проза. -М.: Издательство журнала «Москва», 2009. - 432 с.
2. ВарламовА.Н. Пришвин (ЖЗЛ). - М.: Молодая гвардия, 2003. - 848с.
3. Дурылин С.Н. Колокола. Избранная проза. -М.: Издательство журнала «Москва», 2009. - 432 с.
4. Дурылин С.Н. Сударь-кот // Дурылин С.Н. Колокола. Избранная проза. - М.: Издательство журнала «Москва», 2009. - 432 с.
5. Дурылин С.Н. Начальник Тишины // Русь прикровенная. - М.: Паломник, 2000.
6. Дурылин С.Н. Церковь невидимого града. Сказание о невидимом граде-Китеже. - М.: 1913, 1916. - 32 с. (Переиздано: Дурылин С.Н. Русь прикровенная. - М.: Паломник, 2000).
7. Дурылин С.Н. В своем углу. - М.: Молодая гвардия, 2006. - 879 с.
8. Иванов Н.Н. Мифопоэтика повести М. Пришвина «У стен града невидимого» // Ярославский педагогический вестник. - 2010. - № 4. - Т. I (Гуманитарные науки).
9. Пришвин М.М. Светлое озеро // Пришвин М.М. Собр. соч.: в 6 т. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1956. - Т.2.
10. Шешунова С.В. Град Китеж в русской литературе: парадоксы и тенденции // Трансформации в русской литературе: парадоксы и тенденции, 2005 г. - [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http: //www. transformations. russian-iterature. com/ nacionalnoe-samosoznanie-v-russkoj-klassicheskoj-literature-i-ego-transformacii-v-literaturovedenii (дата обращения: 25.06.2013).
11. ШиряевБ.Н. Неугасимая лампада. - М.: Издательство Сретенского монастыря, 2003. - 432 с.
