CC BY
77
ОРНИТОЛОГИЧЕСКАЯ МЕТАФОРА В ПОЭМЕ Э. ЮНГА «NIGHT THOUGHTS»: ПРОБЛЕМЫ ПЕРЕВОДА
А.Г. Строилова
Аннотация. Рассматривается реализация орнитологической метафоры (жаворонок и соловей) в ночном мире поэмы Э. Юнга «Night thoughts». Прослеживается ее интерпретация и развитие во французском переводе-посреднике П. Летурнера и последующее воплощение в русском стихотворном переводе С.Н. Глинки.
Ключевые слова: метафора, история перевода, сентиментализм, компаративистика.
Произведение английского автора Э. Юнга «Night thoughts» (17421746) - знаковое для развивающегося в Европе в этот период сентиментализма. В предшествующий «Night thoughts» период творчества схема поэтической медитации в этой поэме претерпевает изменения. Объектом медитации здесь наряду с картинами мира внешнего становятся и картины мира внутреннего, или «пейзаж души», что связано с тенденцией к более широкому проникновению в поэзию авторской индивидуальности, ростом интереса к внутреннему миру человека в литературе данного периода. Орнитологическая метафора в этой поэме также является способом описания страданий героя. В поэме Юнга центральным становится противопоставление ночи и дня, поэтому он вводит образ двух птиц: соловья как птицы ночи и жаворонка как символа утра. Традиция такого использования этих образов уже сложилась в европейской поэзии данного периода. Как отмечает исследователь Майкл Фербер, «... часто соловей и жаворонок ставятся в пару, самый известный пример этого можно найти в “Ромео и Джультте” Шекспира» [1. C. 108], при этом жаворонок выступает как «птица рассвета, которая начинает петь и будит всех остальных» [1. C. 107], а соловей - «птица, которая живет в ночи» [1. C. 140].
Это произведение быстро привлекает внимание русских литераторов, которые также начинают открывать для себя сентиментализм, появляется целая череда переводов поэмы Юнга, но опыт первых русских по-этов-сентименталистов должен был опираться на европейский опыт. Английский язык в тот период, в связи с относительно слабыми общественными связями, был не слишком распространен в России. По словам П.Р. Заборова, «.посредничество возникает тогда, когда литература испытывает потребность в усвоении определенного иноязычного материала, но прямое его заимствование сильно затруднено или же совсем невозможно» [2. C. 66]. Именно поэтому возникла необходимость в использовании языка-посредника.
В тот момент у России были особенно тесные отношения с Францией и Пруссией, поэтому французский и немецкий языки прекрасно подходили на роль посредников. Одним из самых известных в России переводов Эдварда Юнга был перевод П. Летурнера (1766 г.), однако для того, чтобы оценить его адекватность, необходимо помнить о принципах перевода того времени, принятых в России и Европе. Ю.Д. Левин отмечает, что «писатель стремился не столько к точному воссозданию переводимого произведения, сколько к созданию на основании оригинала нового произведения, по возможности приближающегося к эстетическому идеалу» [3. C. 12]. То есть переводчик XVIII в. считал вполне приемлемым исправлять оригинал и дополнять его, выделяя главное, с его точки зрения, и пропуская второстепенные моменты.
Сам Летурнер в своем вступлении к переводу пишет: «Mon intention a été de tirer de l’Young anglais un Young français qui pût plaire à ma nation, et qu’on pût lire avec intérêt, sans songer s’il est original ou copie. Il me semble que c’est la méthode qu’on devrait suivre en traduisant les auteurs des langues étrangères, qui, avec un mérite supérieur, ne sont pas des modèles de goût» [4. Р. xlvj]. (Моим намерением было вытащить из Юнга английского Юнга французского, который мог бы понравиться моей нации и которого можно было бы читать с интересом, не задумываясь, является ли это оригиналом или переводом. Мне кажется, что этому методу должно следовать при переводе авторов, пишущих на других языках, которые, при их достоинствах, не являются моделями вкуса.)
Таким образом, Летурнер формулирует один из основных принципов, лежащих в основе перевода XVIII в., а именно адаптировать произведения иностранных авторов не только для понимания, но и менять их эстетические черты, исключая некоторые отрывки оригинала из перевода и внося свои размышления.
Перевод поэтического произведения Э. Юнга Летурнер выполнил в прозе. В основном русские переводы также были прозаическими. «Ночные мысли» воспринимались русскими читателями скорее как философский трактат, имеющий мало отношения к лирике, главным считались его дидактические размышления, что было свойственно литературе русского сентиментализма. «Учительная, воспитательная функция, традиционно присущая русской литературе, осознавалась и сентименталистами как важнейшая» [4. C. 28].
Первый стихотворный перевод сделал С.Н. Глинка в 1803 г. В своем предисловии он пишет: «Не зная Англинскаго языка, я не мог переводить Юнга; но сколько можно старался подражать ему» [5. C. 5]. В первую очередь, его подражание касается того, что он сделал перевод в стихах, т.е. хотя он и опирался на перевод Летурнера, но отказался от прозы и постарался передать именно лирическую сторону произведения Юнга.
Также он стремился сохранить деление произведения на части, которое было в оригинале, в то время как Летурнер изменил его и сделал
двадцать четыре части вместо двенадцати. Интересно, что, как и автор оригинала, Глинка посвящает каждую часть какому-либо периоду своей жизни, что делает его перевод более личным.
Первая часть поэмы Юнга посвящена рассуждениям на бытийные темы жизни и смерти, времени, веры, страданий. Автор создает ночной мир, начинающийся с описания тьмы, тишины и мертвого сна, но в процессе размышлений героя этот мир начинает наполняться различными образами, которые его обогащают и усложняют.
Впервые обращение к образу жаворонка происходит в конце этой части, когда герой приводит рассуждения о смерти друга, описывая свои переживания:
Can I forget Philander? that were strange:
0 my full heart! - but should
1 give it vent,
The longest night though longer far, would fail,
And the lark listen to my midnight song [6. C. 15].
Могу ли я забыть Филандра?
Это было бы странно,
О мое переполненное сердце! - должен ли я дать ему выход (страданию),
И ночь длиннее длинной не сможет заставить меня забыть его,
И, жаворонок, слушай мою полночную песнь.
В этом фрагменте появляется жаворонок, который слушает исповедь героя. У одинокого героя всего два слушателя: луна и жаворонок. Жаворонок, птица восхода солнца, связывает своим пением тьму/тишину ночи и свет/звук утра.
В переводе Летурнера: «Quoi! j’oublierais Philandre! Non, jamais! Comme mon coeur se gonfle! qu’il est plein! Non, quand je laisserais un libre cours à ma douleur, la nuit tout entière, la plus long nuit ne l’épuiserait pas; et l’alouette légère viendrait encore troubler de ses chants mes tristes plaintes» [4. C. 22]. (Что! Чтобы я забыл Филандра! Нет, никогда! Как мое сердце преисполнено! Как оно полно! Нет, если я позволю моей боли свободно устремиться, ночь, вся ночь, самая длинная ночь, не истощит ее; и легкий жаворонок будет прерывать своими песнями мои печальные жалобы.)
Французский автор усиливает эмоциональную атмосферу фрагмента, используя большое количество восклицательных знаков, а также предложение «Non, jamais!» (нет, никогда), подчеркивающее отрицание. В отличие от Юнга, Летурнер не говорит о жаворонке как о своем слушателе, напротив, своими песнями он перебивает героя, т.е. у него есть только один слушатель в природе - луна, а жаворонок, возвещая начало дня, прерывает жалобы героя.
В русском варианте:
Филандр! тебя забыть!.. что я сказал, несчастной?
Нет, дух мой, горестью томяся повсечасной,
К пределам будет тем всечасно устремлен,
Где твой священный прах с землей соединен.
Мой друг! лишась тебя, живу еще тобою!
Пускай, облекшись мир мрачнейшей ночи тьмою,
Не будет солнечных надолго зреть лучей,
Та ночь не истощит всей горести моей;
И жаворонок, дня вещая луч всходящий,
С рыданием моим сольет свой глас гремящий [5. С. 29].
Глинка, как и Летурнер, повышает эмоциональное напряжение отрывка. Он начинает с прямого обращения к своему другу. Описывая страдания героя, Глинка говорит: «дух мой, горестью томяся повсечасной», тем самым усиливая впечатление от его переживаний. Повторяя указатели времени «повсечасно» и «всечасно», русский автор подчеркивает длительность этих страданий. В отличие от двух других вариантов, Глинка здесь говорит о том, что душа героя не только страдает, но и стремится вырваться из ограниченного пространства ночи: «к пределам будет тем всечасно устремлен». Глинка здесь более прямо говорит о смерти своего друга, упоминая «священный прах», что подчеркивает отношение его к другу. Он также делает образ самого друга более значимым для героя: «лишась тебя, живу еще тобою», чего нет в оригинале и французском переводе.
Вводя образ ночи, русский поэт делает акцент не на ее продолжительности, как Юнг или Летурнер, а на тьме: «облекшись мир мрачнейшей ночи тьмою». Этот образ усиливается далее: «Не будет солнечных надолго зреть лучей». Таким образом, ночь здесь выступает не только как сила, проистекающая во времени, но как пространство, не пропускающее через себя солнечных лучей, т.е. вновь подчеркивается ее замкнутость.
Образ жаворонка у Глинки меняется по сравнению с оригиналом и переводом. Если у Юнга он выступает в основном как слушатель героя, а у Летурнера перебивает его, не дает герою закончить исповедь, то в русском варианте их голоса сливаются. Таким образом, жаворонок становится не просто слушателем героя, но его отражением, певцом, рассказывающим о своих чувствах.
Юнг развивает этот образ в следующих строках:
The sprightly lark’s shrill matin wakes the morn,
Grief s sharpest thorn hard pressing on my breast;
I strive, with wakeful melody, to cheer
Пронзительное щебетание веселого жаворонка пробуждает утро, Острейший шип горя вонзается мне в грудь;
Я борюсь с пробуждающей мелодией, чтобы поприветствовать
The sullen gloom, sweet philo- Печальный мрак, милая Филомела!
mel! like thee [6. C. 16]. как и ты.
Образ жаворонка, связанный с мотивом утра, света, получает здесь новое значение. Являясь предвестником утра, он своим пением не облегчает страдания героя, как это можно было бы предположить, а напротив, усиливает их. Песнь жаворонка равнозначна острому шипу. Герой ищет для своего успокоения ночи, а не дня. Юнг вводит противопоставление жаворонка - певца утра, и Филомелы/соловья - певца ночи. Традиция использования мифологического имени Филомела вместо слова «соловей» существует в британской поэзии давно, начиная со средневековых времен, такая же онтономасия используется Чосером в «Легенде о добрых женщинах», а также Шекспиром и Мильтоном [1. C. 139].
В переводе это противопоставление сохранено: «Je l’entends déjà! c’est sa voix perçant qui vient d’éclater dans les airs. Qu’elle est matinale à éveiller l’aurore! Tendre Philomeme, comme toi, je cherche la nuit» [4. Р. 22]. (Я его слышу уже! Это твой резкий голос, который только что раздался в воздухе. Он так рано будит утреннюю зарю! Нежная Филомела, как и ты, я ищу ночи.)
В русском варианте этот фрагмент становится более объемным:
Уже взвивается он быстро к облакам.
Почто, почто твой глас зовет свет солнца к нам?
Умолкни! Песнь твоя для страждущих терзанье;
Умолкни! Пища их одно лишь воздыханье!
Лети и возвещай там лучезарный свет,
Где смертных скорбию обремененных нет.
А ты, унылых душ друг неразлучный, нежной,
Ты, чья стеняща песнь средь ночи безмятежной
Отзывом горестных сердец всегда была,
О Филомела! <...> [5. C. 30].
Глинка уделяет гораздо больше внимания образу жаворонка в данном отрывке, представляя жаворонка летящим к небу, чего нет в оригинале и французском переводе. Он использует прямое обращение, тем самым усиливая эмоциональность этого момента: «Умолкни!». Его песнь предстает здесь как мучение для несчастных. Таким образом подчеркивается противопоставление жаворонка и соловья как певцов утра и ночи, как «песнь -для страждущих терзанье» и как «песнь - отзыв горестных сердец». Глинка углубляет связь жаворонка с мотивом света, говоря: «Лети и возвещай там лучезарный свет». Оппозиция света и тени здесь развивается и обретает новое значение: свет - «Где смертных скорбию обремененных нет», т.е. свет предназначен только для счастливых, а для несчастных он - мучение, и тьма - утешение для страждущих.
В отличие от Юнга, образ соловья у Глинки более развернут. Песнь соловья связывается с переживаниями всех несчастливых, а не только с чувствами поэта. Соловей утешает в своих песнях все сердца.
Образ ночи в связи с этим получает новое развитие. С появлением соловья ночь обретает не только свет (луна), но и звук (песнь соловья), становясь объемным состоянием мира, которое передано в звуках, цвете, свете. Глинка использует дополнительный эпитет: ночь «безмятежная», т. е. это уже не страшная первобытная сила, представленная в начале данной части.
Далее Юнг, развивая мотив ночи, пишет:
And call the stars to listen; every star
Is deaf to mine, enamour’d of thy lay:
Yet be not vain; there are, who thine excel,
And charm through distant ages: wrapped in shade,
Pris’ner of darkness! To the silent hours,
How often I repeat their rage divine,
To lull my griefs, and steal my heart from woe!
I roll their raptures, but not catch their fire [6. C. 16].
И прошу звезды послушать; ни одна звезда
Меня не слышит, они очарованы твоей песней:
И все же не будь тщеславной; есть те, кто тебя превосходят И очаровывают через века: закутанный в тень
Узник ночи! в тихие часы
Как часто я повторяю их божественную страсть,
Чтобы успокоить свои горести и украсть мое сердце у скорби!
Я провозглашаю их восторг, но не загораюсь их огнем.
Юнг сравнивает соловья и поэта, включая в это сравнение не только себя, но и других поэтов, приводя для примера Попа, Мильтона, Гомера. Сначала, сравнивая песнь соловья со своей исповедью, герой отдает предпочтение ему, но в сопоставлении с другими поэтами он оставляет первенство за ними.
Заметим, что в качестве слушателей здесь выступают ночные звезды, т.е. к ночному пейзажу добавляются еще некоторые детали, он становится все более насыщенным.
Юнг вводит в данный отрывок очень важный мотив - это творчество. Теперь нам становится понятно, что исповедь поэта - это не просто его жалобы, а его поэзия. Также нужно отметить, что ночью поэт не только творит сам, но и читает произведения других великих авторов, т.е. мотив ночи наполняется новым смыслом: ночь - время для творчества. Герой читает произведения вслух, наполняя ночной мир поэтическими звуками.
Летурнер так представляет эту картину: «Comme toi, le Coeur blessé d’un trait qui le déchire, j’essaie d’assoupir mes douleurs par mes chants
mélancoliques: nous envoyons ensemble nos accents vers les cieux. Nous n’avons que les étoiles pour témoins. Elles paraissent s’arrêter pour t’entendre: la nature entière est insensible à ma voix. Mais il fut des chantres sublimes don’t la voix plus ravissante que la tienne charme tous les siècles. Dans ces heures de silence, enveloppé du noir manteau de la nuit, je chereche à me remplir de leur enthousiasme, pour tromper mes maux, et soulever mon âme sous le poids qui l’oppresse Je me pénètre de leurs transports, mais je ne peux m’élever à leur génie» [4. Р. 22-23]. (Как и ты, с сердцем, раненным стрелой, которая его разрывает, я пытаюсь успокоить свои страдания своими меланхоличными песнями: мы вместе отправляем наши звуки к небесам. Только звезды наши свидетели. Кажется, они останавливаются, чтобы послушать тебя: вся природа нечувствительна к моему голосу. Но были возвышенные певцы, голос которых более восхитительный, чем твой, очаровывает все века. В эти тихие часы, закутанный в черное покрывало ночи, я стараюсь наполнить себя их энтузиазмом/воодушевлением/восторгом, чтобы ослабить мои боли и поднять свою душу над тяжестями, которые ее угнетают. Я пропитываюсь их восторгом, но не могу подняться до их гения.)
В данном случае Летурнер значительно расширяет этот отрывок. И у поэта, и у соловья раненые сердца. Это становится новой основой для их сближения, они схожи не только потому, что оба певцы, но и потому, что оба страдают. Он делает параллель между поэтом и соловьем более эксплицитной, называя жалобы поэта «chants melancoliques» (меланхоличные/грустные песни), слово «песня» в данном случае теснее связывает исповедь героя с творчеством, причем именно с музыкальной стороной, наполняя образ ночи дополнительными звуками. Здесь Летурнер использует прилагательное mel-ancoliques (меланхоличный) - знаковое для сентиментализма.
Сравнивая песнь соловья и жалобы героя, Летурнер усиливает конфликт между героем и окружающим миром. У Юнга героя не слышат звезды, а у Летурнера к нему глуха вся природа, таким образом подчеркивается одиночество героя. Говоря о других поэтах, французский автор особо отмечает, что герой читает их в тишине, вновь обращая внимание на звуковую наполненность пространства ночи.
Глинка так переводит этот отрывок:
О Филомела! Ты путь к чувствию нашла:
Будь мне подругою, продли свое стенанье !
Ты страждешь, верь и я давно терплю страданье!
В безмолвной ночи час стонать привыкла ты,
И я равно томлюсь под кровом темноты:
Мы оба мрачною завесой осенены,
Возносим к небесам наш стон соединенный.
Природа, в тишине твой внемля сладкой глас,
Смягчает, кажется, тоску твою на час,
И звезды для тебя безмолвно протекают;
А мне ни смертные ни звезды не внимают:
Все глухо! Я от всей вселенной отделен! [5. C. 30].
Русский автор развил параллель между героем и соловьем. Вводя образ соловья, Глинка описывает его в основном через призму мифа о Филомеле. Он называет ее подругой, что несколько меняет отношение поэта и сил природы, т.к. подчеркивается женское воплощение этого образа. Глинка говорит, что Филомела «путь к чувствию нашла», уделяя внимание эмоциональной близости героя и соловья. Переводчик использует много синонимов, усиливая это сходство: «стенанье», «ты страждешь», «терплю страданье», «томлюсь». Слово «стонать», сказанное о песне соловья, отражает именно эмоциональное состояние, а не красоту исполнения: «В безмолвной ночи час стонать привыкла ты».
Описывая вечерний пейзаж, Глинка подчеркивает его тишину, среди которой контрастом звучат жалобы героя и пение соловья.
Сравнивая поэта и Филомелу, русский автор обращает внимание на то, что звезды способны смягчить боль Филомелы, а боль героя - нет. Говоря о безразличии мира к поэту, он называет не только природу, как Летурнер, но и смертных, не сострадающих ему. Чтобы усилить впечатление от одиночества героя, Глинка использует образ целой вселенной, от которой герой отдален.
Описывая творчество бессмертных поэтов, русский автор использует метафоры смелый полет, небесная сладость, связывая их творчество с пространством небес, выводя за пределы ограниченного мира ночи. Творчество становится способом ухода из ночного пространства.
У Глинки формируется и другой метафорический ряд, раскрывающий воздействие поэзии, в котором присутствует античная символика, знакомая русскому читателю по одической традиции: образы лиры, струн, гремящих звуков:
О вы, которых ум безсмертьем наделен,
Которых нас дивит полет, отважный, смелый,
Вы, превзошедшие приятность Филомелы Небесной сладостью своих безсмертных лир:
К вниманью вечному вы преклонили мир!
И я трепещущих касаюсь струн рукою;
Но как гремящий звук ваш стал ослаблен мною! [5. C. 30].
Таким образом, можно сказать, что образы соловья и жаворонка органично вписаны в ночной мир поэмы. Соловей при этом становится собеседником героя, призванным облегчить его страдания, в то время как жаворонок - символ утра, связанный со счастливыми людьми.
Летурнер, действуя согласно принципу, провозглашенному им самим во вступлении к изданию его перевода, вставляет моменты, украшающие, с его точки зрения, произведение. Русские поэты, делавшие свой перевод на основе работы Летурнера, также заимствовали эти моменты, адаптируя их для русского читателя. Летурнер пытался сделать «Ночные мысли» Э. Юнга более понятными и интересными для французских читателей, немного меняя национальную специфику этого произведения. И русские читатели получили в результате английское произведение, увиденное сквозь призму французской культуры.
Безусловно, содержание, атмосфера, тон поэмы менялись в зависимости от перевода. Эмоциональность Летурнера торжественна и помпезна, по сравнению с ней Глинка более возвышен и чувствителен. Французский автор, а вслед за ним и Глинка пытались несколько украсить ночной пейзаж, описанный Юнгом. Летурнер гораздо больше уделяет внимания образам соловья и жаворонка, но общим для них остается восприятие ночи как пространства, позволяющего герою излить свою душу, временами утешающего его, становящегося как бы отражением его переживаний, его собеседником и иногда соавтором. Это время для печального вдохновения.
Литература
1. Ferber M. A Dictionary of Literary Symbols. Second edition / M. Ferber. N.Y.: Cambridge University Press, 2007. 262 p.
2. Заборов П.Р. Переводы-посредники в истории русской литературы // Res Traduc-torica. Перевод и сравнительное изучение литератур. К 80-летию Ю.Д. Левина / ИРЛИ РАН. СПб., 2000. С. 49.
3. Левин Ю.Д. Об исторической эволюции принципов перевода (к истории переводческой мысли в России) / Ю.Д. Левин // Международные связи русской литературы. М.; Л.: Наука, 1963. С. 5-63.
4. Young E. Les nuits d’Young, suivies des Tombeau et des Méditations d’Hervey, etc. Traduction de Le Tourneur. Nouvelle Edition. Tome premier / E. Young. P.: étienne Ledoux: Libraire, 1824.
5. Юнг Э. Юнговы ночи, в стихах, изданные Сергеем Глинкою / Э. Юнг. М.: Университетская Типография, 1806.
6. Young E. Night thoughts or, The Complaint and The Consolation / E. Young. N.Y.: Dover Publications, Inc., 1975.
ORNITHOLOGICAL METAPHOR IN YOUNG’S POEM «NIGHT THOUGHTS»: THE PROBLEMS OF INTERPRETATION Stroilova A.G.
Summary. The ornithological metaphor (the lark and the nightingale) in the night world of the poem «Night thoughts» by E. Young is analysed, its interpretation in the mediatorial translation by P. Letourneur and its further development in the Russian poetic translation by S.N. Glinka are described.
Key words: metaphor, history of translation, sentimentalism, studies of comparison.
