CC BY
86
Л. М. Аржакова
ОПЫТ ПОЛЬСКО-РОССИЙСКОГО ДИАЛОГА:
Н. И. КАРЕЕВ, Н. А. ПОПОВ И М. БОБЖИНЬСКИЙ
Как повествует Н. И. Кареев (1850-1931) в своих воспоминаниях «Прожитое и пережитое» (подготовкой к публикации которых занимался еще сам автор, но издание появится лишь в конце ХХ в. [12. С. 37-40]), в 1879 г. он лишился надежды получить место штатного преподавателя в Московском университете. У него оставался выбор: либо «остаться учительствовать» в Москве, либо, покинув Москву, занять должность экстраординарного профессора в Варшавском университете. Н. И. Кареев предпочел второй из вариантов, и с конца лета 1879 г. для него наступает длившийся до начала 1885 г. период (по его собственному определению) «профессорства в Варшаве», который историк довольно подробно описал в мемуарах, поделившись своими впечатлениями о почти пятилетнем пребывании в столице Царства Польского.
В стенах русскоязычного Варшавского университета Н. И. Кареев поневоле окунулся в атмосферу «стихийной ненависти к полякам», поощряемую российскими властями. Обстановка в Варшавском университете была достаточно сложной. Говоря о тамошних порядках (где, по словам историка, «„политики“... было хоть отбавляй»), историк в своих мемуарах отмечал, что университетский Совет был разделен поровну, на две партии — русскую и польскую, примерно по тридцать человек в каждой. Н. И. Кареев пишет, что сам он выступал одним из тройки профессоров, которая, «даже не сговариваясь, стояла на принципиальной точке зрения, вследствие чего мы подавали свои голоса в зависимости от сущности дела то с поляками, то с русскими. Первые за это были нам благодарны, а вторые негодовали» [18. С. 162]. Не желая прослыть «казенным обрусителем», молодой профессор предпочел сблизиться с польской средой.
Судя по всему, это было движение навстречу друг другу: поляки не могли не оценить то, что новый русский профессор ввел в свои исторические курсы материалы о Польше, — ведь в Варшавском университете курс истории Польши в учебном плане вообще отсутствовал. Годы спустя в своей газетной статье «Мои отношения к полякам» (Русские ведомости. 1901. № 124) Н. И. Кареев вспоминал: «Польская история в Варшавском университете не преподается. и таким образом о прошлом родной страны студенты-поляки услышали с университетской кафедры только в моей аудитории, если не считать того, что они слышали на лекциях русской истории, нередко, как жаловались многие, неприятно задевавших их национальное чувство» [14. С. 210]. Польские студенты, по-видимому, восприняли нового русского профессора весьма благожелательно.
Еще только готовясь к переезду в Варшаву, молодой ученый отдавал себе отчет в том, что ему придется несколько изменить направление своих изысканий. «Займусь и я там,—расскажет он в „Воспоминаниях“ о своих тогдашних планах, — историей Польши, во многих отношениях интересной» [18. С. 156]. При этом сам же Кареев признавался, что «кроме научного интереса, польские дела возбудили во мне интерес общественный, — подчеркнув
© Л. М. Аржакова, 2009
при этом, что — польский вопрос есть один из наших внутренних вопросов, постоянно нам о себе напоминающий» [18. С. 213].
Как раз в год приезда Кареева в Варшаву польскую научную среду вновь всколыхнули ожесточенные споры о причинах гибели Речи Посполитой. Поводом стал выход в свет книги Бобжиньского «Очерк истории Польши» (1879) [1]. К тому времени профессор Ягеллонского университета в Кракове Михал Бобжиньский (1849-1935) был уже фигурой достаточно известной. Он был приверженцем — и одним из лидеров — так называемой Краковской исторической школы. С 1872 г. он член-корреспондент (а с 1883 г. — действительный член) Краковской Академии искусств, с 1878 г. — директор Краковского архива, автор целого ряда научных работ, нашедших отклик среди коллег-историков [5. Б. 12-13;
18. С. 329]. Но имя ученого обретает небывалую популярность после выхода в свет «Очерка истории Польши». Н. И. Кареев позднее писал об этом: «Появление книги произвело сильную сенсацию и в обществе, и в прессе, что только способствовало оживлению полемики, которая возникла вследствие замечаний на книгу, сделанных компетентными критиками» [17. С. 55].
Что же в книге Бобжиньского так взволновало польское общество? Сконцентрировав свое внимание на поиске причин падения Речи Посполитой (вопросе, который, начиная с последних десятилетий XVIII века, оставался ключевым для польского общественного движения и исторической мысли), автор «Очерка.» недвусмысленно заявлял: «Не границы и не соседи, только наш внутренний разлад довел нас до потери государственного существования». И, развивая эту мысль, пояснял: «Везде. существовало правительство, которое, усмотрев зло, раньше или позже поправляло или уменьшало его. У одних только нас недоставало этого оздоравливающего фактора, недоставало правительства, которое в решительную минуту совокупило бы около себя, хотя и разрозненные, общественные силы и придало им единое направление. Если поэтому, прожив победоносно столько веков, в конце XVIII столетия мы не могли противостоять опасности, то единственная причина этого заключалась в нашем внутреннем безнарядье» [цит. по: 15. С. 556; 2. Б. 380, 387].
То как М. Бобжиньский ответил на перманентно стоявший перед польской историографией на протяжении целого столетия трудный, задевавший, помимо прочего, национальное самолюбие вопрос, — в чем заключались главные причины крушения некогда могущественной Речи Посполитой, — было воспринято польским обществом крайне болезненно. Сделанные им выводы в буквальном смысле слова повергли многих польских патриотов в состояние шока. Град упреков, доходивших до обвинений в прямом предательстве интересов польского народа, посыпался на историка. Его книга — как годы спустя будет вспоминать Н. И. Кареев, — «за резко отрицательный взгляд на прошлое Польши вызвала массу нападок на автора как человека, “марающего родное гнездо” и чуть ли не подкупленного московскими рублями» [18. С. 170].
Такую чрезвычайно эмоциональную реакцию польского общества можно объяснить тем, что происходивший в польской публицистике и исторической литературе после поражения восстания 1863 г. активный пересмотр взглядов на прошлое своей родины, который, собственно, и положил начало формированию Краковской исторической школы, первое время почти не выходил за рамки ученой литературы. Тогда как рассчитанная на широкий круг читателей, живо написанная книга Михала Бобжиньского, где были расставлены все точки над і, сразу привлекла всеобщее внимание. Как писал коллега и единомышленник Михала Бобжиньского Станислав Смолька, газетные нападки на автора «Очерка истории Польши» были вызваны тем, что тот «подвел общие итоги под результатами монографической разработки польской истории, произведшими коренной переворот во
взглядах на прошлое Польши, но оставшимися неизвестными громадному большинству публики, которой Бобржинский и должен был показаться опасным новатором, не уважающим национальных традиций» [цит. по: І6. С. I].
Нападки на Бобжиньского шли с двух сторон. Во-первых, на него ополчились приверженцы лелевелевской школы, трагически переживавшие разгром восстания І863 г., но не утратившие веры в величие Речи Посполитой и достоинства «шляхетской демократии». И во-вторых, с иных позиций, но не менее темпераментно, против Бобжиньского выступила так называемая Варшавская школа, представленная Владиславом Смоленьским, Тадеушем Корзоном и рядом других видных историков. Эти историки доказывали, что у Речи Посполитой в XVIII в. были реальные возможности оздоровить экономику и государственное устройство, утверждая, что как раз внешнее вмешательство оборвало этот процесс [3; ІІ. С. i74—2Q3].
Конечно, «польская научная критика, вступив в полемику с Бобржинским по некоторым частным вопросам, в общем признала за его трудом немалое значение», как отметил позднее Н. И. Кареев. «Эта ученая защита, — по его словам, — возымела свое действие: нападки на него прекратились, и книга его сделалась одной из наиболее популярных. В ней, конечно, много лично принадлежащего Бобржинскому, т. е. такого, что не разделяется другими польскими историками, но, и по их отзывам, “Dzieje Polski w zarysie” ценны именно тем, что популяризируют результаты работы современных историков для большой публики» [i6. С. II].
Н. И. Карееву, который волею судеб оказался в самой гуще полемики, развернувшейся вокруг книги М. Бобжиньского, довелось, пожалуй, первым из российских ученых прочувствовать всю остроту этих словесных баталий. Чутко уловив смысл происходящего, он сумел найти броское — и, главное, отвечавшее сути дела — название для своей статьи, вышедшей несколькими годами позже (І886), в которой основное место занял детальный разбор книги Михала Бобжиньского: «Новейшая польская историография и переворот в ней (І86І-І886)» [І5].
Н. И. Кареев сознавал, что переворот в польской историографии произошел не вдруг, потому в своей монографии І888 г. счел необходимым подчеркнуть очевидную взаимосвязь между концепцией Михала Бобжиньского и научной позицией его предшественника Юзефа Шуйского: «За эпохой. в которую апология была главным знаменем польской историографии, наступает другая, когда среди серьезных работ. рушатся прежние апологетические системы. В новом этом направлении могут быть увлечения и односторонность, появляющиеся время от времени; оно однако имеет будущее и непоколебимое право на существование, ибо стремится дать обществу объективную истину. Направление это положило конец несчастному и столь долговременному заблуждению — защите и апофеозу анархичной Польши» [І7. С. 6І—62].
К тому времени, когда появилась названная статья, Н. И. Кареев уже был профессором Петербургского университета. Дело в том, что при первой же возможности он покинул Варшаву, где обстановка в университете его сильно тяготила, к тому же там он остро ощущал свою оторванность от российских культурных центров. Но его интерес к польской истории не угас. Кареев продолжал внимательно следить за новейшей польской литературой, поддерживал контакты с польскими коллегами. Несколько раз побывал в польских землях и, по его же словам, «в два-три кратких посещения Кракова и Львова. приобрел среди польской интеллигенции гораздо больше знакомств, чем за все пятилетнее пребывание в Варшаве» [І4. С. 2Q9; І8. С. 2І4].
Подтверждением того, что польская история по-прежнему глубоко интересовала ученого, является уже сам факт появления (вскоре после переезда Кареева в Петербург)
серии его монографий на польскую тему, в которых в той или иной мере отразились идеи Бобжиньского и полемика вокруг них. На протяжении буквально нескольких лет выходят: «Очерк истории реформационного движения и католической реакции в Польше» (М., І886), «Исторический очерк польского сейма» (М., І888), «“Падение Польши” в исторической литературе» (СПб., І888), «Польские реформы XVIII века» (СПб., i89Q). Особое внимание среди этих трудов российского историка обращает на себя «“Падение Польши” в исторической литературе». В этой книге, привлекая разноязычную литературу вопроса, Н. И. Кареев суммировал огромный материал, касающийся того, как в историографии Нового времени рассматриваются гибель Польского государства и ее причины.
В том же году, что и «“Падение Польши”.», в Петербурге выходит первый том русского перевода книги Михала Бобжиньского [8]. Перевод был выполнен под редакцией Н. И. Кареева — по третьему, дополненному изданию «Очерка истории Польши», увидевшему свет в І886 г. В следующем же — І889 г., заметим в скобках, в Кракове состоится личное знакомство Н. И. Кареева с М. Бобжиньским [І8. С. І69].
Нельзя не отметить настойчивость, с какой Кареев стремился реализовать задуманную им публикацию русского перевода «Очерка.» Бобжиньского, особенно, если учитывать тогдашнюю его занятость. Он ведет занятия в Университете, в те же самые годы выходит ряд других его книг, в том числе (как уже упоминалось) и на польскую тему [І9. С. 28-45]. Кроме того, еще с начала i88Q^ гг. Н. И. Кареев становится одним из наиболее активно пишущих о польских делах публицистов (в i9Q5 г. его газетные и журнальные статьи будут собраны вместе и составят отдельную книгу [ІЗ]). Не удивительно поэтому, что в России труд Бобжиньского с тех пор прочно ассоциируется с именем Кареева, с его научной и публицистической деятельностью.
Впрочем, справедливости ради надо сказать, что еще за пару лет до того, как статья Н. И. Кареева «Новейшая польская историография и переворот в ней» положила начало циклу его трудов, так или иначе касающихся книги Михала Бобжиньского и развиваемой им концепции падения Речи Посполитой, на выход « Очерка истории Польши» Бобжиньского откликнулся другой русский историк — профессор Московского университета Н. А. Попов. В І884 г. в «Известиях Санкт-Петербургского славянского благотворительного общества» он выступил с сообщением «О важнейших явлениях в польской исторической литературе за прошлый год» [22. С. 22-27]. На этот долго остававшийся незамеченным нашей историографией факт, обратила внимание И. Г. Воробьева [iQ. С. 7І-75; 9. С. 33-37].
Вообще говоря, интерес Н. А. Попова к современной ему польской историографии — проявившийся, в частности, в названной статье, — не был первым его обращением к истории Польши, которой он заинтересовался, скорее всего, под влиянием С. М. Соловьева [iQ. С. І55].
Примечателен сам по себе факт, что Н. А. Попов, признанный специалист по истории Сербии Нового времени, в пореформенные годы выступил с рядом статей по истории Польши: «Поляки в Пруссии» (І864), «Варшавское герцогство» (І866), «Познанские сеймы от І827 по І845 год» (І867); в следующем десятилетии в «Вестнике Европы» вышла статья, посвященная важному в истории былой столицы Польского королевства периоду — «Вольный город Краков с І8І5 по І846 г.» (І875). Есть, наверное, определенные основания записать данные работы Попова на счет тогдашнего подъема российской полонистики. Другое дело — научный уровень этих работ.
И. Г. Воробьева, справедливо отметив, что эти статьи историка не привлекли еще должного внимания нашей историографии, в то же время признала, что данные работы Н. А. Попова «носили описательный, реферативный характер», что автор их «редко ана-
лизировал документы, чаще пересказывая, книги немецких, французских, австрийских и польских историков» [10. С. 157], иначе говоря — они «не были самостоятельными». Правда, прозвучавшая оценка плохо стыкуется с тем, что было сказано исследовательницей, — причем, буквально страницей раньше, — по поводу статьи « Познанские сеймы.». Там без каких-либо оговорок было подчеркнуто, что в данном случае Н. А. Попов, тщательно проанализировавший протоколы и постановления познанских сеймов, «выступил как оригинальный исследователь. проявив способности к комментированию и толкованию трудного текста» [10. С. 156].
Так или иначе, но статьи Н. А. Попова на польскую тему, действительно, не несут в себе какой-либо свежей мысли или нового взгляда на историю Польши, не предлагают они и оригинального решения так называемого польского вопроса. Напротив, Попов в них вполне традиционен. С одной стороны, у него присутствует подспудное противопоставление российского управления польскими землями — управлению немецкому (понятно, что сам автор, по умолчанию, считает наилучшим первый из вариантов). Когда, к примеру, он пишет о положении поляков в Пруссии, то стремится подчеркнуть их приниженное, в том числе в языковой сфере, положение: «что важнее всего, язык, на котором обращалась государственная власть к польскому населению Познанской провинции, был всегда немецкий: немецкий текст признавался единственно подлинным при толковании и объяснении законов» [23. С. 764]. Вместе с тем историк выступает убежденным сторонником позитивного сотрудничества поляков с русскими, — ради убедительности ссылаясь на авторитет польского публициста эпохи Просвещения Станислава Сташица, обратившегося к соотечественникам в одном из своих памфлетов со словами: «соединяйтесь с русскими и просвещайтесь» [20. С. 590].
Что касается причин гибели Речи Посполитой (как известно, это — проблема, которой касался каждый, писавший о Польше), то и здесь Н. А. Попов не отступал от утвердившейся в отечественной исторической литературе традиции. Хотя — будучи радетелем славянского единства, он, создается впечатление, сожалел, что «в эпоху внутреннего расслабления Польши совершился неестественный, с общеславянской точки зрения, но неизбежный, по преданиям местной истории и по условиям времени, союз России с немецкими владетелями против Речи Посполитой. Возникла мысль о разделе Польши между союзниками.». Правда, раз и навсегда усвоив, кто прав и кто виноват, он лишь настойчиво повторяет: «. участвуя в разделах Польши, Россия только возвращала под свою державу земли, издавна заселенные восточными славянами и некогда принадлежавшие Рюриковичам. . политическое падение польского народа совершилось не вследствие только внутренней слабости Речи Посполи-той, но, с одной стороны — по закону исторического возмездия за его прежнюю политику на востоке славянского мира; с другой — в силу давнего стремления немецкого племени подчинить себе соседних с ним славян и переработать их в однородную с собой массу» [21. С. 113]. Таким образом, изрядно потрудившись, изучив обширную литературу (польскую, французскую, но преимущественно — немецкую), Попов в своих польских статьях приходит к выводу, давно и хорошо известному — как ему самому, так и его коллегам по перу (как, впрочем, и всему русскому обществу).
По-своему симптоматично, что Н. А. Попов — активный деятель Славянского Благотворительного общества, — не выпускал из поля зрения, в том числе, и польские дела. Содержание сообщения Н. А. Попова в ИССБО показывает, что автор отнюдь не ограничился «важнейшими явлениями в польской исторической литературе за прошлый год». Им был представлен обзор событий в польской исторической науке не только за 1883 г., но — что демонстрирует его не дежурный интерес к польским делам — за ряд
последних лет. Воздав дань памяти В. Мацеевского, Ю. Шуйского и Г. Шмитта (кстати, двух последних Попов называет «самоучками в польской истории» [22. С. 24], почему-то не распространяя подобную оценку на более других ее заслуживающего Мацеевского), русский историк в общих чертах охарактеризовал их творчество. Затем он перешел, что называется, к текущим делам, проинформировав читателей, к примеру, о замещении должностей в том или ином польском университете и проч., и проч.
Нельзя также не отметить, что на пяти журнальных страницах Н. А. Попов сумел разместить самую разную информацию. В частности, сообщив читателям «Известий.» о новейшей польской исторической литературе, появившейся «в истекшем [1883] году », он напоминал читателям, что этот год был юбилейным — 200-летие победы Яна Собес-кого у стен Вены. По этому случаю, информировал читателей Попов, Краковская академия подготовила «Сборник материалов для истории правления Собеского», а ряд польских историков ( К. Яроховский, Фр. Ключицкий) выпустили монографии, посвященные жизни и деятельности знаменитого польского короля; в этом же году вышли в свет два тома монографии Т. Корзона «Внутренняя история Польши при Станиславе Августе Понятовском (1764-1794)» [22. С. 26-27] и т. д.
Но при всем обилии информации, сообщаемой Н. А. Поповым, учитывая и расстановку акцентов в названии статьи («О важнейших явлениях в польской исторической литературе.»), для него самого, — как, в данном случае, и для нас, — существенно как раз то, что значительное место в представленном Поповым обзоре было уделено Михалу Бобжиньскому — «важнейшему представителю польской историографии», как он его охарактеризовал. Попов подчеркнул при этом, что его, Бобжиньского, «исследования сделали имя автора известным в ученом мире; но оно получило всеобщую известность не только в польской литературе, но и других, когда он издал свое интересное во многих отношениях сочинение: „История Польши в общем очерке“», которое «произвело сильное волнение между польскими историками, ибо ставило изучение польской истории на совершенно новые основания» [22. С. 25].
Сверх того, по убеждению Н. А. Попова, Бобжиньский являлся «наиболее близким к научной истине между современными польскими историками», поскольку он «первый с замечательной ясностью и без всяких недомолвок определил отношение нынешней польской историографии к предшествовавшим направлениям» [22. С. 26]. Оперирование подобными оценочными категориями позволяет несколько усомниться в бескорыстности (если можно так выразиться) интереса Н. А. Попова к состоянию дел в польской историографии.
С одной стороны, наш историк, безусловно, выступал с благородной миссией, не только собирая информацию, но и разъясняя отечественным читателям особенности каждого из имевших место в польской исторической науке направлений — на примере их главных представителей (Адама Нарушевича, Иоахима Лелевеля, Михала Бобжиньского), делясь ставшими известными ему сведениями о новинках польской исторической литературы и т. д. С другой, Н. А. Попов спешил одобрительно подчеркнуть, что «теперь уже польские историки все менее и реже отдают свою науку на служение философским теориям, политическим учениям и клерикальным целям» (которые их российский коллега, понятно, не приветствовал).
Судя по всему, главную задачу своего сообщения московский профессор видел в том, чтобы, воспользовавшись поводом, сказать: «теперь уже польские историки. ищут оснований для своих выводов лишь в критически объясненном историческом материале, в сравнении польской истории с историей других народов и в более или менее беспристрастном отношении к слабым сторонам польской жизни» [22. С. 26]. Создается впечатление,
что акцент он делал именно на проявившемся у польских собратьев по перу стремлении к — пусть, «более или менее», — но «беспристрастному отношению к слабым сторонам польской жизни». Российские историки, можно сказать, испытывали потребность в том, чтобы в полной мере сделать своими единомышленниками при выяснении причин гибели Речи Посполитой и самих поляков, чтобы те проявили, в конце концов, «беспристрастное отношение к слабым сторонам польской жизни».
Отдавая должное наблюдательности и, в известной степени, проницательности Н. А. Попова (по сути, он действительно первым открыл Бобжиньского для русской публики), стоит заметить, что историку все-таки было трудно разобраться в исторической концепции М. Бобжиньского. Тем не менее, на взгляд И. Г. Воробьевой, сделать ему это удалось, и работа Попова, по ее словам, «оказалась глубокой и созвучной с оценкой позитивиста-либерала Кареева» [iQ. С. 72]. Насколько бесспорно это наблюдение?
Наверняка можно говорить о том, что Н. А. Попов в книге Бобжиньского отметил давно знакомые ему — по российским монографиям и по всякого рода журнальным обзорам — суждения о польских делах. Его собственное восприятие гибели Речи Посполитой отвечало уже давно устоявшемуся в русской исторической традиции тому пониманию причин польской катастрофы, какое находим у С. М. Соловьева и других русских историков задолго до него [7. С. І73-І93]. Так, С. М. Соловьев в своей монографии «Александр I. Политика. Дипломатия» (І877) безапелляционно заявлял: «Польша погибла вследствие своих республиканских форм» [24. С. 2І3].
Если трудно согласиться с И. Г. Воробьевой относительно глубины разбора Н. А. Поповым « Очерка истории Польши» Бобжиньского, то исследовательница безусловно права, когда отмечает созвучие оценок этой книги Поповым и Кареевым. Действительно, говоря о причинах гибели Речи Посполитой, Н. И. Кареев ничуть не сомневался в том, что: «все спасение их [ поляков] родины могло заключаться только в установлении крепкой правительственной власти» [ІЗ. С. ЗЗ4]. Выход «Очерка.» Бобжиньского дал русскому историку повод с удовлетворением отметить, что — пусть и позднее других, — но поляки «стали понимать истинные причины падения старой Польши» [ІЗ. С. З37]. Это в полной мере отвечало пониманию проблемы самим Н. И. Кареевым.
Исходя из того, что « правдивая наука — лучший путь для установления человеческих отношений между обеими национальностями», Кареев, чьим « самым искренним желанием было содействовать установлению между нами и поляками мирного сожительства в духе истины и справедливости» [ІЗ. С. З37], видел в концепции Бобжиньского оптимальный шанс для сближения поляков и русских. Ему чрезвычайно импонировало, что Бобжиньский в своей книге « с особенной настойчивостью» доказывал тот самый тезис о причинах гибели Речи Посполитой, который для российских историков давно, по его же словам, не был новостью [ІЗ. С. ЗЗ4].
Такое совпадение взглядов (как, во всяком случае, это трактовал Н. И. Кареев) на причины падения Речи Посполитой у российской и польской сторон — в лице М. Бобжиньского, сослужили последнему, заметим попутно, недобрую службу у него на родине. «Суровый суд проф. Бобжиньского о нашем прошлом. не произвел бы, однако, такого впечатления, если бы его со всем усердием не поддержали российские историки и не истолковали на свой лад», — убежденно писал Мариан Серейский [4. S. З72]. Но то, что акцентировал современный польский историограф, оказывалось совсем не очевидно для российского историка XIX в. С точки зрения Н. И. Кареева, Бобжиньский едва ли не завидовал «Руси и Болгарии в том отношении, что они рано испытали на себе влияние автократической Византии. В истории Польши автор „Очерка“ с удовольствием, — подчеркивал
Кареев, приписывая своему польскому коллеге, скорее всего, собственные эмоции, — отмечает те факты, которые свидетельствовали об усилении власти» [б. С. З8], и, тем самым, как раз демонстрирует истолкование текста Бобжиньского в желанном для него самого и для российской исторической науки ключе, на что как раз и обратил внимание М. Серей-ский.
Показательно, что оба историка — и Кареев, и Бобжиньский — натолкнулись на непонимание со стороны многих своих соотечественников. В Польше на М. Бобжиньского обижались приверженцы как романтических идей Иоахима Лелевеля, так и Варшавской исторической школы ( а также далекие от всяких ученых споров люди, чьи патриотические чувства задевало возложение историком вины за беды Польши на саму многострадальную их родину). В России Н. И. Карееву, многократно обруганному в консервативной российской печати за полонофильские настроения, ставили в вину, в частности, пропаганду книги поляка Бобжиньского. Редактора русского перевода обвиняли «в непатриотическом поступке и чуть ли не в подкупе поляками» [І8. С. i7Q].
Ссылки на такие враждебные отклики находим, к примеру, в рецензии А. Н. Пыпина, — заметим, вполне одобрительной по отношению к позиции Н. И. Каре-ева, — на выход второго тома книги М. Бобжиньского на русском языке. Там, в частности, был упомянут некий А. К., который еще на выпуск первого тома «Очерка.» польского историка откликнулся рядом критических статей в газете «Правда», затем составивших отдельный сборник « Несколько замечаний на книгу проф. М. Бобжиньского „ Очерк истории Польши“, в переводе под редакцией профессора Н. И. Кареева. СПб., І888» [б. С. 879]. Были и такие, кто, как М. О. Коялович, считали, что Кареев «подкатывает бревно под ноги русских работников на нашей западной окраине» [цит. по: б. С. 879].
Важным представляется как раз то обстоятельство, что в трактовке такой кардинальной для отечественной полонистики проблемы, как падение Речи Посполитой и его причины, практически совпали мнения представителя консервативной историографии Н. А. Попова и позитивиста-либерала Н. И. Кареева. Констатируя это, на первый взгляд странное, даже парадоксальное совпадение, в то же время не надо упускать из виду существенные различия в подходе этих двух историков к польской историографии.
Что касается Н. А. Попова, который шел по стопам С. М. Соловьева, он в первую очередь был озабочен тем, чтобы снять с Российской империи беспочвенные, как он считал, обвинения за разделы Речи Посполитой. Потому его так порадовало появление в польской исторической литературе (в целом, как он знал, недружелюбно и даже враждебно настроенной по отношению к официальному Петербургу) столь самокритичного заявления видного краковского ученого. Тезис Бобжиньского был им истолкован как еще одно подтверждение правильности проводимой и прежде, и в его дни русской политики в польском вопросе.
Н. И. Кареев, напротив, отнюдь не был сторонником русификаторства. В смелой, заведомо обреченной на то, чтобы быть с негодованием принятой очень многими поляками декларации Михала Бобжиньского, он увидел поступок, который, на его взгляд, помог бы преодолеть давнее взаимонепонимание, помог бы примирению русского и польского общества, — примирению, начало которого, к удовлетворению Н. И. Кареева, исходило бы из научной польской и русской среды.
Как видим, в конце ХГХ в. развернулся своеобразный диалог между польским и русскими историками. В то же время приходится констатировать, что каждый из участников этого диалога (преимущественно — заочного) все-таки понимал один и тот же предмет обсуждения на свой лад. Причем, складывается впечатление, что взаимопонимание было
затруднено, тем более что собеседники порой даже не пытались друг друга услышать (но, что характерно, в своей среде их чаще спешили скорее осудить, чем объективно оценить их усилия по налаживанию двусторонних отношений).
Работа выполнена при поддержке стипендиального фонда Музея истории Польши в Варшаве.
Литература
1. BobrzynskiM. Dzieje Polski w zarysie. Krakow, 1879.
2. BobrzynskiM. Dzieje Polski w zarysie. Warszawa, 1974.
3. Korzon T. Wewn^trzne dzieje Polski za Stanislawa Augusta (1764-1794). Kraków, 1882-1886.
4. SerejskiM. H. Historycy o historii. Warszawa, 1963.
5. Serejski M. N., Grabski A. F. Michal Bobrzynski i jego «Dzieje Polski w zarysie» // Bobrzynski M. Dzieje Polski w zarysie / Opr. M. N. Serejski i A. F. Grabski. Warszawa, 1974.
6. А. В. [Пыпин А. Н.]. Известия Санкт-Петербургского славянского благотворительного общества. Литературное обозрение // Вестник Европы. 1892. № 4.
7. Аржакова Л. М., Якубский В. А. Польский вопрос в русской историографии и публицистике первой трети XIX в. // Albo dies notanda lapillo. Коллеги и ученики — Г. Е. Лебедевой. СПб., 2005.
8. БобржинскийМ. Очерк истории Польши / пер. с 3-го польск. изд. под ред. Проф. С.-Петерб. ун-та Н. И. Кареева. Т. I. СПб., 1888.
9. Воробьева И. Г. Зарубежная историография славянских народов в трудах Н. А. Попова // Проблемы социальной истории и культуры средних веков и раннего нового времени. Вып. 5. СПб., 2005.
10. Воробьева И. Г. Профессор-славист Нил Александрович Попов. Тверь, 1999.
11. Воронков И. А. Тадеуш Корзон — видный представитель польской буржуазной историографии последней трети XIX — начала XX в. // Славянская историография. М., 1966.
12. Золотарев В. П. Историк Николай Иванович Кареев и его воспоминания «Прожитое и пережитое» // Кареев Н. И. Прожитое и пережитое. Л., 1990.
13. КареевН. И. Polonica: сб. статей по польским делам. СПб., 1905.
14. КареевН. И. Мои отношения к полякам // Polonica: сб. статей по польским делам. СПб., 1905.
15. Кареев Н. И. Новейшая польская историография и переворот в ней // Вестник Европы. 1886. Декабрь.
16. КареевН. И. От редактора перевода // Бобржинский М. Очерк истории Польши / пер. с 3-го польск. изд. под ред. проф. С.-Петерб. ун-та Н. И. Кареева. Т. I. СПб., 1888.
17. КареевН. И. «Падение Польши» в исторической литературе. СПб., 1888.
18. КареевН. И. Прожитое и пережитое. Л., 1990.
19. Николай Иванович Кареев: Биобиблиографический указатель (1896-2007). Казань, 2008.
20. Попов Н. А. Варшавское герцогство // Русский вестник. 1866. № 2.
21. ПоповН. А. Вольный город Краков. 1815-1846 // Вестник Европы. 1875. № 1.
22. ПоповН. А. О важнейших явлениях в польской исторической литературе за прошлый год // 1884. № 2.
23. ПоповН. А. Поляки в Пруссии // Русский вестник. 1864. № 10.
24. Соловьев С. М. Собр. соч. в 18 книгах. Кн. 17. М., 1996.
